Я сидел под деревом детства и печально ел хурму.

Усердно поливая это дерево чернилами, настоянными на отборных мальчишеских воспоминаниях, я втайне ждал, что в его прохладной зеленой вышине созреют гроздья будущего романа. Но сколько я ни тряс ветки, с них упало всего лишь два тощих абзаца. Может, подумал я, все дело в том, что в нынешнем сезоне я уже дважды снимал урожай с дерева детства?

Моей души коснулось предчувствие осени. Накинув старенькую школьную бурку с отложным воротничком, я взгромоздился на добродушный «Ту-154», и он, цокая копытами турбин по замшелым горным облакам, неторопливо повез меня к дому дедушки.

Деду давно перевалило за шесть томов, но он был еще крепким стариком. Как и в молодости, мог трое суток скакать без дороги, без седла и без коня. А главное, дедушка помнил массу интересных людей, включая императора Франца Иосифа, которого после двадцатого кувшина хванчкары иногда путал с Иосифом Кобзоном.

Увидев меня, старик вздрогнул и побледнел. Глядя, как я достаю из-за пояса авторучку, вырезанную из ветки горного кизила, он сумрачно поинтересовался:

— Опять про меня?

Я застенчиво кивнул. Он затряс бородой:

— Пощади, сынок! Сил моих больше нет. На днях я вышел уже сотым изданием! Написал бы лучше про дядю Илико…

Я протянул ему свой новый роман «Иликоада».

— Ладно, а чем тетя Нуца плоха? — не унимался дедушка. — Или ее племянник Гоги?

— Да превратится молоко твоих коз в йогурт! Не тронь ребенка! — запричитала толстая тетя Нуца, по пояс высовываясь из сборника «Толстая тетя Нуца».

Наконец старик смирился и деловито спросил:

— Ладно. Из чего прозу будем делать, сынок?

Радость загарцевала в моем сердце, как каурый ахалтекинец, хлебнувший алычовой чачи. Еще не веря своему счастью, я несмело попросил:

— Может, расскажешь, как этот чудак Косоухий собрался к праотцам и попросил туда пропуск у товарища Берия?

— Рановато пока об этом говорить, — суховато возразил дедушка, на всякий случай придвигая поближе свое охотничье кремневое ружье с лазерным прицелом.

— Ну тогда о том, как ты похищал бабушку, а за тобой гнались двадцать джигитов из загса, чтобы ты, не дай бог, не передумал…

— Авторские права на мои воспоминания купишь? — вмешалась бабушка, не переставая вязать текст из отборной мингрельской шерсти.

Я понял, что пора проститься с детством. Да, много Куры утекло с тех пор, как мы все — Нико, Михо, Зураб и я — скитались по заросшим арчой ущельям, где в прозрачном ткемали беспечно плескалась форель. Нико давно стал академиком, Михо — олигархом, а Зураб — Зямой. И только я все не решался покинуть столь любимое мной дерево детства.

Наконец я вздохнул, натянул поверх коротких штанишек брюки и съехал по перилам в новую взрослую жизнь. Навстречу мне ехал академик Севастьянов. Он старательно придерживал накладную бороду, но я все равно узнал в нем неизменного дядю Илико.

— Сандро, мальчик мой! — воскликнул он, как бы радуясь мне.

— Да, дядя, — кивнул я, как бы разделяя его радость и в то же время тактично давая понять, что превосходно ощущаю Сурамский перевал условностей, разделяющий теперь нас.

Подошла жена академика. Ее стройные ноги в сыромятных нейлоновых чулках смутно напомнили мне что-то далекое, до боли знакомое.

— Я из раннего журнального варианта, — лукаво улыбнулась она.

На меня повеяло полуденным бризом, заклинаниями чаек над Сухумской бухтой, мудрой горечью кофе, который старый Максут готовит только для ста тысяч самых близких своих друзей… Я понял, что никуда мне не уйти из детства. Кстати, задумывались ли вы над тем, что взрослые и дети одинаково лысы, но у одних лысина прикрыта шапкой волос?

Академик-Илико ушел, улыбаясь рассеянной улыбкой профессионального неудачника.

Приближалась осень. Аисты улетали на юг, а возвращались ни с чем. В такую пору хорошо мерзнуть на берегу Москвы-реки и ловить пескарей на свежую строку, еще пахнущую тархуном и анапестом. А вечером наполнить рог козлотура розовой изабеллой и неторопливо рахатлукумствовать у костра.

— Осторожно, сынок, двери закрываются, следующая станция «Арбатское ущелье», — сказало радио голосом дедушки.

Я отправился домой. Оставалось одно: описать Гоги, племянника толстой Нуцы. Скажем, ему всего двенадцать, но он уже твердо решил, кем станет, когда вырастет, — долгожителем. Такой симпатичный паренек. Допустим, смуглый, босой, с большими черными глазами…

В дверь позвонили. Я открыл. Вошел смуглый босой мальчик с большими черными глазами. В руках он держал старенький лэп-топ, найденный на крыше дедушкиной сакли.

— Работаю над повестью о городских горцах, — застенчиво сказал он. — Хотел бы написать и про вас…

Я заглянул в его компьютер. Старательным школьным шрифтом там было выведено: «Он сидел под деревом детства и печально ел хурму…»