Унылым постмодернистским утром я открыл глаза и нехотя высунулся в window. Плотный смог окутал весь Нашингтон. Сквозь него угадывалась лишь политически корректная гладь Потомака да силуэты Запотомачья. Моросило. Душу терзала додекафония изжоги.

Чтобы развеяться, я достал ботл водки, настоянной на свежих корочках моих романов. Закуска была представлена вяленой пиранькой. Ее презентовал мне то ли Додик Сэлинджер, то ли Гарик Киссинджер. Рыба демонстративно отвела глаза. Видно, вчера я выдал какую-то экзистенциальную лабуду.

— Чуваки! — крикнул я в бетонное ущелье Стрит-авеню. — How are you?

— Fine, — окая, откликнулось эхо.

В этом звуке мне почудилась гундосость Амебьева. Секретарь обкома в законе, а ныне местный олигарх, он решил баллотироваться в сенаторы от штата Нашингтон. И поэтому готов был на все, лишь бы в новом романе я сделал из Амебьева положительного героя. Конечно, лучше получить три «лимона» в кейсе, чем две пули в затылок, рассуждал я. Но мне ли, Вакху Бесстонову, мачо международной категории, тусоваться с плебсом, не знающим, в какой руке принято держать нож, а в какой — пистолет!

Я взъярил себе еще один лонг-дринк. Интересно, как бы на моем месте поступил Данте Алигьери? Уверен, что он вовсе не был таким флорентийским лохом (или гвельфом?), каким его любит рисовать главный здешний алигьеривед, профессор Шиз О’Френик. По уик-эндам Данте наверняка лабал на лютне в молодежном клубе или втихаря пломбировал зубы знакомым кондотьерам. Стоп: зуб мудрости — Зуд Мудрости! Не с него ли начался Ренессанс?

Сюжет раскочегаривался. Допустим, последователи Данте — дантисты! — днем для заработка заговаривают зубы, а вечерами тайно собираются в какой-нибудь Пизанской башне (ее можно подснять в Крыму, в «Ласточкином гнезде», прикинул я). Они спорят о вечности, пьют и вполголоса, чтобы не потревожить дряхлую инквизицию, прикорнувшую в патио, поют гимн дантистов «Очи кариес». Антураж: адепты, концепты, Кватроченто. Интерьер: кьянти, брокколи, беатричи.

Далее — метафизический скачок через столетия. Молодой питерский дантист-идеалист Сева, одержимый тем же зудом мудрости, приезжает на конференцию в Нашингтон. Сева дерзновенно грезит о зубной пасте, застывающей в виде стихотворных строчек. Он мечтает о профилактике кривозубости с помощью флорентийских терцин и канцон. «Поймите, — с пеной у рта доказывает Сева, — Дракула не виноват! Если бы в детстве его избавили от неправильного прикуса…» Но американцы глумятся над Севиными романтическими идеями. Они не верят, что гениальным дантистом можно стать в России, где люди вообще боятся открыть рот. В отчаянии Сева хочет покончить с собой, бросившись на старую бормашину, с которой еще его дед-ветеринар некогда хаживал на медведя. Но ее жуткий вой и тупой наконечник неожиданно привлекают толпы местных мазохистов. В «Нашингтон-пост» появляется заметка о восходящей русской звезде полости рта. На прием к Севе начинает ломиться вся элита столичного парадонтоза. Его рифмованная паста — хит сезона! Сева доказывает: ею можно не только чистить зубы, но и писать поэмы и даже картины. Музеи предлагают миллионы за его полотно «Мадонна с младенцем и флюсом». Успех! Мощный Севин «Оппель-Либидо» цвета индиго с молоком, шнурки от Версаче и засос от Донны Каран — все это вызывает бешеную зависть соперников.

Особенно ненавидит Севу Амебьев. Его свора давно посылает курьеров в Россию, где из золота партии им ставят фунтовые пломбы. Вернувшись в Америку, те кладут зубы в банк под огромный процент, а доверчивым янки подсовывают фальшивые коронки. Бизнес Амебьева процветает. И вдруг этот сукин сын переманивает лучших клиентов! Русская мафия решает ликвидировать Севу на party у князя Эрдель-Терьерского.

Узнав об этом повороте сюжета, я понял: надо срочно ехать туда — конечно, на правах рядового персонажа. Я быстро испил свой ботл и в порыве сентиментальности хотел было отпустить вяленую пираньку на волю. «Сперва исполни мое заветное желание», — потупившись, сказала малышка. Я вздохнул и стал развязывать галстук…

Когда моя рыбка заснула со счастливой улыбкой на острых зубах, я надел смокинг и вышел из билдинга. Под полой на всякий случай был спрятан старый верный лэп-топ 38-го калибра. Вот и особняк Эрдель-Терьерских. У входа росла развесистая генеалогическая липа. На нижней ветке сексапильно сидела княжна Мими. Завидев меня, она радостно замахала руками:

— Хай, Вакх! Я перевела очаровательную русскую балладу. Хотите послушать?

И, не дожидаясь ответа, запела, аккомпанируя себе на банджо:

Я улыбнулся улыбкой усталого демиурга. Польщенная княжна мигом соскользнула с дерева. На ней была дубленка-бикини, отороченная старинными фамильными заплатами. В лунном свете я увидел, что весь лихой организм Мими с головы до ног испещрен витиеватыми татуировками. Да ведь это же моя ранняя повесть! Не переписать ли ее новым слабостным стилем? И название дать бы покруче. Скажем, «Пятизвездный билет». Но шалое тело княжны прижалось ко мне, и я почувствовал, как мой текст принимает ее роскошные формы.

— О, великий, могучий, правдивый и свободный… — жарко шептала мне Мими. Ее руки лихорадочно расстегивали молнии моей сумки. В сокровенном полумраке она нащупала тугой свиток нового романа и застонала от наслаждения. Время вильнуло парадигмой и остановилось.

Кстати, нам давно уже пора вновь перенестись в средневековую Флоренцию. Вообще-то сейчас там делать абсолютно нечего, однако у неосимволизма свои непреложные каноны. Если, допустим, в первой главе на стене висит ружье, то в последней там должен висеть как минимум хозяин ружья.

У Эрдель-Терьерских тусовался весь высший свет Нашингтона. Здесь были Джек Фитц-Кац, сколотивший состояние на экспорте каракумского песка в Сахару, порнозвезда мультфильмов Шейла Уу, владелец мировой сети интернет-туалетов граф Ниагарский. «Эй, мэн!» — приветливо помахал мне гигант в смокинге и перьях. Это был знаменитый индейский вождь Монтигомик, выступающий за возврат скальпов их законным владельцам. Пипл пил энд ел. Подавали кулебяки с артишоками и квас «Брют». Официальным поводом для party была помолвка старого князя и вдовы Клико, хотя я-то знал наверняка: все ждут лишь явления меня народу.

Но сперва надо было предупредить Севу. Я нашел его в главной зале, на дивертисменте Императорского ордена Ленина театра имени 26 бакинских камергеров (Сева был их потомком по материнской линии). Зал плотоядно следил за примой Балериновой. А она — за Севой. Языком танца прима намекала, что готова отдаться юному красавцу прямо на сцене под тридцать два фуэте. Ревность к молодому сопернику кольнула сердце. Вдруг я заметил мину, спрятанную в ее правом пуанте, и сразу понял все.

— Гайз, плиз! — гаркнул я так, что рухнула роскошная венецианская люстра, усиженная тосканскими мухами. — Плюньте на Амебьева! Что он вам сделает? Ну убьет. Но я тут же клонирую всех вас в моих новых романах!

Амебьев прохрипел мне в ухо:

— Старичок, одна-единственная атомная бомба может испортить целый день, ты андерстенд?

Краем глаза я увидел, как Сева прокладывает путь сквозь толпу своей самурайской зубной щеткой с рукоятью, отделанной непритязательными бриллиантами. Досчитав до восьми с половиной, я обрушился на Амебьева. Китч правой, апдайк левой — и он рухнул, как индекс Доу-Джонса.

Толпа рукоплескала:

— Браво, Бесстонов!

— Факинг викинг! — завопила свора Амебьева, выхватывая автоматы. Мы яростно отбивались. Вдова Клико крушила бандитов пустыми бутылками, благо Америка давно уже была затоварена стеклотарой. Индейский вождь методично пополнял свою коллекцию скальпов. И даже холеная Шейла Уу, кокетливо подмигнув мне, грудью встала на нашу защиту.

Сперва шансы были fifty-fifty. Но когда Амебьеву приволокли ядерный чемоданчик и пару ядерных кошелок, я понял: остается самое крайнее средство. Выхватив из принтера свежую страницу, я вскочил на стол и, отмахиваясь салфеткой от трассирующих пуль, стал быстро читать: «Унылым постмодернистским утром я открыл глаза и нехотя высунулся в window…»

Через минуту все вокруг спали как убитые.