Воевода Вздрючич слыл самым свирепым воякой на всем пространстве от Черного Моря до Понта Эвксинского. Его именем пугали своих детей хазары, янычары, баядеры и дромадеры. Воевода не проиграл еще ни одной битвы, потому что верный слуга будил его лишь через день после сражения. Вздрючич мог со ста шагов подстрелить карпа, выпрыгнувшего из воды, и пока тот падал, нафаршировать его чечевицей и травой иссоп, от которой седеют черепахи на побережье Босфора.

В ту осень исполнилась седьмая седьмица его лет. С тех пор камень трижды похудел, а восточный ветер прибавил в весе. По ночам воевода слушал, как его борзые хохочут во сне, а сам плакал, кусая от ярости свою саблю, потому что ему ничего не снилось. А ведь сон — это пот сердца.

Доведенный до отчаяния, воевода послал за знаменитым магом. Говорили, что Ништяк Заратустрич душу свою носит в левой ноздре на случай удара молнии, а на завтрак ест только тиканье часов. По прыжку дикой козы он мог предсказать, сколько лет продлится Столетняя война.

— У каждого человека три прошлых: для сухой погоды, для дождливой и для дней, когда нет никакой погоды, — начал маг. — Кроме того, есть мужская истина и есть женская, седьмой размер, второй рост. Поэтому дождись последнего полнолуния високосного года, когда розовый единорог придет помочиться на большой валун в устье Дравы, и ложись спать головой на юго-восток. Уже через год ты увидишь первую серию своего сна.

Вздрючич ждать не любил. Он велел повесить мага на площади перед ратушей. А затем приказал, чтобы каждый человек, живущий в его владениях, отдавал воеводе десятую часть своих снов под страхом стирания его имени из телефонной книги. Поскакали сборщики снов по дорогам, не щадя ни пешего, ни конного, ни сонного, ни пьяного…

Как все удачливые купцы, Жуйко родился под знаком Весов. Днем и ночью он думал только о своей торговле, беспрестанно разъезжая по делам, поэтому нанял себе помощника, чтобы тот смотрел за него сны и, если в них будет что-нибудь про цены на овечью шерсть, тотчас пересказывал это жене купца. Но помощнику по ночам виделись одни лишь смазливые девицы. Когда сборщики воеводы постучали в дом купца, его жена с легкой душой отдала все сновидения помощника. И, накинув пеньюар из неотбеленной бычьей шкуры, юркнула к нему в постель. Наутро она послала к мужу гонца с вестью: цены на шерсть пойдут в гору!

В кухне Петр говорил только по-валахски, в гостиной — по-французски с гавайским акцентом, в библиотеке попеременно молчал то на сербском, то на финском. И только ночью, когда все вокруг засыпали, он храпел по-древнегречески, причем гекзаметром.

На столе у Петра стояла соль семи сортов, самофракийский самогон и другие блюда на букву «С». В следующем месяце все будут питаться только продуктами на «Т»: тушенкой, тигрятиной, творожниками с трюфелями и так далее. Делалось это для того, чтобы каждый ребенок в доме крепко-накрепко запомнил кириллицу.

Кстати, не странно ли это: славянскую азбуку изобрели Кирилл и Мефодий, а названа она почему-то в честь лишь одного из них. Где-то, наверно, есть и мефодьица, именуемая также хазарским наречием. Но ведают о том лишь самые мудрые из праведников, те, что хранят обет молчания о безбрачии.

Однажды во сне Петру явилась женщина, обутая в собственные волосы, и сказала: «Срочно смени прописку». Тотчас он уехал на далекий остров и зажил в полном одиночестве, от которого брови растут внутрь.

В Греции прослышали о пустыническом подвиге отшельника, вот уже много лет обитающего в уединенном номере «Хилтона». Петра выдали птицы, которых он научил говорить. Они поодиночке долетали до Констатинополя, причем самочки приносили с собой гласные звуки молитв, а самцы — согласные.

Устав от одиночества, Петр стал рисовать свои сны, выщипывая волоски для кистей из собственной бороды. В первую же ночь он увидел свою покойную сестру, которую при жизни терпеть не мог. Она нежно обняла его, а он сорвал, как персик с ветки, одну из ее грудей. После этого он каждую ночь снимал с нее все более обильный урожай сочных пахучих грудей, их уже некуда было складывать. Тут как нельзя кстати подоспели воеводины гонцы и упаковали сны Петра в большие ивовые корзины. Он выкурил трубку моравского табака, пропитанного паприкашем, и отправился спать.

Но покойная сестра, видимо, обиделась на то, что он отдал ее сны воеводе, и больше ему не являлась. Вместо нее Петру из ночи в ночь снилась только гусиная печенка. От одного ее вида он так растолстел, что пришлось серьезно заняться спортом — разумеется, тоже во сне. Однажды, переплывая ночью океан, Петр спросонья натолкнулся на какой-то корабль. Он еще долго ходил с большим синяком, так и не узнав, что корабль назывался «Титаник».

Решив самостоятельно изучить хазарский язык, Елена узнала, что в нем всего пятьдесят пять букв и что каждая буква означает определенного мужчину. После усиленных занятий ей оставалось познать только одного из этого числа, чтобы осилить весь хазарский букварь.

И тут в дверь вошел посланец воеводы Прелюб Мазохистич. Увидев девушку, он ощутил от ее тела аромат консервированных персиков и испустил свист длиной в пять аршин. Елена поцеловала его, жадно втягивая ноздрями перегар от сливовицы, настоянной на семнадцати травах с двадцати пяти материков. Прелюб обнял ее еще крепче, отчего в комнате разлился аромат эбенового дерева, выдержанного полтораста лет в поту улиток. Это напомнило Елене о предыдущем госте-букве, который носил бороду во сне, не нося ее наяву. А Прелюбу привиделась его жена, имевшая столь пышные формы, что она могла сама себя кормить грудью — иногда она так и делала, когда ей нечем было закусить поцелуи Прелюба, такие огненные, что от них часто загоралась кровать, а за ней и старинный турецкий сундучок, где хранилось эхо византийских вздохов…

Их сны превратились в двух лебедей, которые плавно поплыли по Дунаю. Завидев птиц, стражники с обоих берегов брали ружья «На караул!», а те, кто уже продул в карты свою амуницию, выхватывали воображаемые палаши и салютовали лебедям. Кстати, по-хазарски «любовь» означает «сильное чувство (влечение), обычно к лицу др. пола, к Родине, руководству страны, имуществу, ребенку, самому себе и т. д.».

Кица, единственная дочь мельника, росла прожорливой девочкой, она запихивала в себя все, что попадалось под руку: пирожные, пуговицы, кружева, жернова… В конце концов Кица съела императорский трон — так Австро-Венгрия стала республикой.

От хорошего питания у нее выросло по два мизинца на каждой ноге, и во время чаепития она, как и полагается барышне из общества, чинно отставляла эти мизинцы в сторону. В остальное время Кица мечтала о мужчине, именем которого можно умываться по утрам.

Найти ей пару было нелегко — девушка вымахала ростом со своего деда, Орясю Стоеросича. Тот зарабатывал на жизнь тем, что летом, когда хазарская степь трещала от зноя, укрывал в своей тени двух-трех хилых богачей. На полученные деньги Оряся купил еще несколько теней и мог теперь спрятать от зноя купцов всей Паннонии. Но тут, как на грех, в их деревню приехал китайский торговец зонтиками, и Оряся вмиг разорился.

Во сне Кица часто представляла себе, как она отомстит за это коварным китайцам. И вдруг в ее комнату вошел желтолицый юноша с погонами подпоручика, нарисованными прямо на его голых плечах. Пальцем, намоченным в вине, он написал на столе свое имя. Девушка смочила палец в чае и написала свое. Тогда китайский подпоручик окунул палец в манную кашу и написал иероглифами, как долго ждал он этой встречи. Кица покраснела и слизала эту надпись, предварительно исправив в ней две синтаксические ошибки. Он стал снимать с нее платье, а девушка тем временем торопливо писала на стене, окуная пальцы в серную кислоту, которую каждое утро набирала из соседнего родника: «Милый, подожди, пока Орион войдет в созвездие Скорпиона, а иволга совьет гнездо в дупле анемона!» Но китаец был настойчив.

Когда под утро Кица заснула, он тихонько оделся, обмотал копыта своего вороного коня ее носовыми платками и уехал. Пробудившись, девушка закричала от горя. Мать успокоила ее:

— Видишь: банка кизилового варенья исчезла, значит, он еще напишет тебе с дороги.

И правда, едва косоглазому сыночку Кицы исполнилось полтора года (а может, и пятнадцать лет — кто в ту пору следил за ходом времени?), проезжий гусляр привез письмо от подпоручика. Хазарскими письменами, еще пахнущими кизилом, там было начертано:

Сердцем Кица прочла между строк: «Любимая, Орион уже в Скорпионе, а я в карточных долгах. Пришли срочно десять цехинов и теплые носки!» Она усмехнулась и отправила ему только правый носок с дыркой от левого. Дух ее деда Оряси одобрительно крякнул. А Кица, погружаясь в сладостный сон, ощутила себя внучкой своей души и деверем своего тела.

Иногда посреди бессонной ночи воевода вскакивал и принимался за свои хроники. Желание сочинять было в нем столь велико, что, не дожидаясь, пока слуга принесет гусиное перо и очинит его, он хватал первого попавшегося гуся и писал сразу всеми его перьями. Это придавало его повествованиям такую нелинейность и запутанность, что и много веков спустя интеллектуалы будут обмениваться понимающими взглядами, прежде чем задремать и упасть лицом в роман.

Гонцы ежедневно приносили Вздрючичу охапки чужих снов. Он понял, что ему не хватит и семи жизней на их сортировку, и приказал, наконец, вынуть мага из петли. Тот прочистил горло и принялся толковать сны:

— Если вы наяву покупаете туфли, это означает, что вам приснится, как вы покупаете маленький синий автомобиль «Фольксваген-гольф», меньший, чем тот, который у вас есть, причем покупаете не себе, а кому-то другому.

— А к чему бы это — увидеть во сне ниву? — спросил воевода. Маг пояснил:

— Вскоре вы встретите девочку, которая каждую весну красит цезальпинией в красный цвет по одному ногтю, а каждую осень срезает их серпом. Поэтому она всегда знает, сколько ей лет, а вы — сколько у нее ногтей. Если же вам приснился дьякон, жующий бекон…

Воевода впал в оцепенение. Был тот час ночи, когда русалки в речных омутах за неимением утопленников щекочут сами себя. Злые вампиры, вдоволь напившись человечьей крови, спешат исчезнуть с первым криком петуха, и появляется добрый вампир Жужа. Дрожа от сострадания, он набрасывается на несчастную жертву, вонзает ей в шею тщательно простерилизованные клыки и вливает туда кровь нужной группы.

В этот час, если приложить правое ухо к левому, слышно, как на огромной головокружительной глубине кипит тягучее варево исторических фактов и, вздувшись в большой беллетристический пузырь, подергивается вязкой плазмой павичизма. Она медленно, но неумолимо затягивает в свою трясину всякого, кто рискнет одолеть эту прозу, нескончаемую, как Млечный Путь из варяг в греки…