Глава 17

В течение следующего дня мы с Анной приложили все усилия, чтобы вообще не пересекаться. Группа быстрого юридического реагирования вернулась, только в ее составе теперь, помимо Томаса и Селены, был еще и господин постарше, именуемый Жак, – я не раз встречал его на корпоративных вечеринках. Они снова окопались в гостиной среди груд книг и документов. Совершая периодические набеги на кухню, я улавливал фрагменты их разговора, но их юридический жаргон – допустимые доказательства, ненаступление условия, декларативное решение – не давал мне никаких намеков на то, далеко ли они продвинулись.

Я же весь день просидел в студии – рисовал наброски. Мне наконец-то пришла в голову хорошая идея – мой личный взгляд на проблему Ирака. Проснувшись от кошмара – а может, и не до конца проснувшись, – я мрачно размышлял об уличных художниках с их истекающими нефтью ослами. И вспомнил об одном своем старом знакомом, здоровенном детине по прозвищу Дидактик, который снискал в Англии славу изобретением понятия «граффити наоборот». Как-то я вместе с ним ходил на дело в пешеходный переход, пролегающий под Темзой и ведущий из Гринвича на Собачий остров – что весьма символично, учитывая общую загаженность этой подземной трубы. Он взял с собой насос высокого давления, обыкновенную жидкость для мытья посуды и обувную щетку. Мы скотчем приклеили к стене плексигласовый шаблон и принялись отмывать стену. Когда же все было отмыто и шаблон убран, на стене осталось психоделическое изображение глаза – визитная карточка художника. Был шестой час утра, и мы пошли к Дидактику завтракать. Я обратил внимание, что, переодевшись, он сунул грязные рабочие шмотки в стиральную машину вместе с той самой обувной щеткой. Спросил, не испортится ли от этого щетка и не испортит ли грязь с нее всю одежду. Дидактик пожал плечами, разбивая яйца на сковородку с шипящим беконом, и сказал: «Вода смывает все».

Как только я про это вспомнил, меня осенило. Я постираю символические предметы в бензине! Бензин – это нечто куда более токсичное, более злокачественное, нежели простая уличная грязь. И в этом бензин схож с войной. Я вскочил до рассвета, стал записывать свои мысли и так всем этим вдохновился, что работал до полудня, пока моя жена и ее служители закона этажом ниже ломали голову над своей задачей.

Стирать я намеревался не одежду, а самые разные вещи, которые никому бы не пришло в голову стирать, – предприятие столь же абсурдное, сколь и поиск в Ираке несуществующего оружия массового поражения. К тому же я видел в этом связь со своим американским и британским прошлым. Я поставлю две стиральные машины – одну американского и одну британского производства, – если, конечно, смогу раздобыть такую после того, как госпожа Тэтчер поставила крест на промышленности Соединенного Королевства. Стираемые в них вещи тоже будут иметь связь с соответствующей страной. А вот бензин будет импортный.

Для зрителя инсталляция должна символизировать бессмысленную растрату энергии – как физических усилий, так и горючего, – охоту за чужими ресурсами, дорогостоящую потерю времени.

Для меня же это будет ностальгическим копанием в ошибках прошлого.

Название я придумал сразу. «Война стирает все». Язвительно, провокационно и чуточку сентиментально. Конечно, многое еще было необходимо продумать, а главное – найти галерею, которая рискнет связаться с горючими материалами. И все-таки, нащупав точку приложения своей страсти, я почувствовал, как в меня возвращается жизнь. Теперь я был уверен, что я на правильном пути. Уверен, что мне стоит попробовать.

Воодушевленный, я перешел к составлению вечерней программы на завтра. Завтра пятница, Анна обещала уделить мне время после работы. Хоть она и отказалась идти со мной ужинать, в недрах студии я тешил себя мыслью, что у нас свидание.

Организовать встречу с женой, посвященную обсуждению твоей измены, – задача не из легких. Я выписал в столбик все наши излюбленные места: «О Льоннез», царство дубового дерева и фацетированного стекла, где практически все подается в желе, кроме разве что столовых приборов; «Нанивайя», японская забегаловка, где посетители сидят за одним столом и разговор по душам просто невозможен; «Ла Регалад» – столик нужно бронировать за два месяца, чего я, понятно, не сделал.

Прошерстив журналы, старые ресторанные гиды и собственную память, я решил остановиться на чем-нибудь демократичном и неформальном. Выбрал три места – для аперитива, основного блюда и десерта, – а затем позвонил отцу. Ввел его в курс дела и задал главный вопрос:

– А эту тему мне поднимать самому или пусть лучше она?

– Ну, вообще-то она подняла эту тему, когда вскрыла факт измены. Что уж теперь, начинай ты.

Мы помолчали.

– Удачи, сынок, – сказал он наконец. – Будь молодцом.

В пятницу я отловил Анну на кухне перед тем, как она со всей командой ушла на обед.

– Так что, мы встречаемся сегодня вечером? – спросил я, легонько касаясь ее плеча. – Я там кое-что… подготовил.

Анна замерла, опершись руками на стол. Я боялся, что она забыла о своем обещании или сейчас возьмет его назад.

Вместо этого она тихо и слабо проговорила:

– Хорошо.

И я до вечера удалился в студию думать о том, с чего начать сложный разговор. Около пяти, когда юридические штудии в гостиной сворачивались, я принял душ и оделся. Я намеренно выбрал знаковые вещи: серую рубашку, которая, по мнению Анны, красиво оттеняла цвет моих глаз, темно-синий шерстяной пиджак, который она купила мне во время отпуска в Бургундии, белые кроссовки, которые она называла «мальчишескими».

В ванной шумела вода. Я сидел на кровати и ждал. Ее коллеги ушли, я слышал, как они прощались. Все нутро у меня сжималось, левое колено подрагивало – свойственный мне нервный тик, от которого я не мог избавиться. Я волновался так, будто это мне предстоял суд.

Впрочем, так оно и было.

Потом шум воды смолк, и еще через пятнадцать минут в дверь постучали. Анна всегда собиралась быстро, даже быстрее меня. Глядя на нее, люди предполагали, что она проводит часы перед шкафом и зеркалом, но это не про Анну. Просто она эксперт. Как у музыканта, в одежде у нее есть несколько регистров: власть, соблазнение, домашний уют, отдых и тому подобное. Я открыл дверь, и у меня перехватило дух. Сегодня она выбрала новый регистр под названием: «А теперь полюбуйся, что теряешь, ничтожество». Прямые широкие темно-синие брюки с белым восточным драконом на одной штанине, бледно-розовый топ на бретелях с головокружительным вырезом, черные ботильоны с металлическим мыском, которые она купила себе, когда выиграла свое первое дело. Завершало образ пальто цвета мокрого мха. Глаза у нее были подведены, волосы убраны в высокую прическу.

– Выглядишь бесподобно, – прошептал я.

Анна запахнула пальто и нервно спросила:

– Ну, пошли?

Чтобы сломать привычный шаблон, я вызвал такси. Когда мы запирали входную дверь, машина с логотипом единственной парижской таксомоторной компании, уважающей время своих клиентов, уже стояла перед домом. Я попросил отвезти нас к мосту Альма, соединяющему седьмой округ с восьмым. Анна многозначительно посмотрела на меня и сложила руки на коленях.

– Ну что? Как у вас дела с подготовкой? – спросил я, когда такси выехало на бульвар Распай.

Анна смерила на меня долгим взглядом и произнесла:

– Хорошо выглядишь.

Оправившись от шока, я поблагодарил.

– А подготовка идет. – Она достала из сумочки губную помаду. – Жак нас немного задерживает, он очень тщательный, во всем ему надо убедиться самому.

Я чуть не ляпнул, что просто он слишком старый, но вовремя прикусил язык.

– Главная проблема с такими исками в том, что все время включается здравый смысл и повторяет: «Это же бред!» Ну бред же – не знать, что нельзя пить во время беременности. Бред не иметь никакой ролевой модели. Не можешь ориентироваться на свою семью, ориентируйся хоть на то, что видишь по телевизору! Не в лесу ведь жили эти женщины! Лилль – большой город. В общем, приходится копать очень глубоко, чтобы придумать контраргумент, не имеющий в своей основе неуважение к истицам.

– А суд когда?

– Через десять дней. В понедельник.

– Ого! Скоро…

– Это точно. Ну что, я могу узнать, куда мы едем, или это сюрприз?

– Ты вроде сама догадалась.

Она помрачнела и отвернулась к окну.

– Не волнуйся, – сказал я. – Есть мы там не будем.

«Бато Муш» – довольно старая компания, которая устраивает лодочные экскурсии по Сене. Они предлагают мини-круизы с обедом или с ужином (по отзывам, и то и другое поразительно несъедобно), а также дневные и вечерние речные прогулки по живописным местам. Всякий раз, гуляя вдоль Сены, мы с семьей видели эти плоские белые кораблики с открытой верхней палубой, откуда нам махали веселые туристы. Когда вечером такой кораблик проходит мимо главных архитектурных памятников Парижа и его огни причудливо играют на каменной кладке, зрелище получается удивительное. Словно огромный фонарь плывет над водянистой селезенкой города.

И всякий раз, когда мы видели эти кораблики, Анна говорила: «Поразительно, я ни разу на таком не каталась». На самом деле ничего поразительного. «Бато Муш» – это для туристов, как двухэтажные автобусы в Лондоне и Нью-Йорке. Но Анне почему-то очень хотелось. И сегодня я решил ее покатать.

Мы подъехали к маленькой пристани у моста, я выскочил из машины, чтобы открыть Анне дверь, расплатился с водителем и взял Анну под руку – крутой трап был совершенно не предназначен для дам на высоких каблуках.

– На верхнюю палубу или на нижнюю?

Первая неделя ноября, шесть вечера – на реке было очень зябко. Но Анна все равно выбрала верхнюю.

Я отдал контролеру билеты, купленные по Сети, и мы поднялись по короткой лесенке на верхнюю палубу. И оказались там одни – все остальные пассажиры решили не мерзнуть и устроились внизу за стеклом.

Кораблик загудел и двинулся вперед, пуская волны по грязной зеленой воде. Анна села на скамью и достала из сумочки сигареты.

– Ну что? – спросила она с вызовом, заметив мой взгляд.

Мы с Анной оба курили, когда познакомились, потом во время беременности она бросила, и я из солидарности тоже. Когда нашей дочери исполнилось три, мы снова начали покуривать – только на вечеринках, стреляя сигареты у друзей. Своих не покупали, это означало бы, что мы вернулись к прежним привычкам. Года два назад мы отказались от курения полностью. Именно поэтому нераспечатанная пачка «Давидофф» на коленях у Анны так меня удивила.

– Каждый справляется со стрессом как может. А это для меня, – она выразительно указала на пространство между нами, – большой стресс. Хочешь?

Я взял сигарету. А что делать? Пусть уж будет одна психосоматика на двоих.

И вот мы сидели и курили, а кораблик потихоньку пыхтел мимо знаменательных точек на карте Парижа. Вот дворец Шайо, вот туннель, в котором погибла принцесса Диана, вот Марсово поле, Эйфелева башня…

– Но выиграть-то вы надеетесь? – спросил я, пряча подбородок в шарф.

Она изящно затянулась.

– Не знаю. Раньше я была уверена, что выиграем, а теперь не знаю.

– А этот ваш Томас как, дельный парень?

Она сузила глаза.

– Ну что? – быстро добавил я, оправдываясь. – Я же не могу не спросить.

Она выдохнула, и серый дым окутал ее, как гало:

– А ты постарайся.

И я стал стараться. Мы поговорили еще о ее работе, потом я рассказал про свою иракскую идею – как собираюсь устроить ритуальное очищение своей страны и совести посредством омовения их в бензине.

Она провела рукой по перилам, вытянула пальцы над водой.

– И что ты будешь стирать? Старые письма? Британский флаг?

Я решил покорно терпеть шпильки.

– Ну, практически. Какие-то вещи, отсылающие к будущему, что-то из прошлого.

Она рассеянно вертела на пальце обручальное кольцо, ветер играл темными завитками волос на шее. Мне хотелось прикоснуться к ее щеке.

– Проблема в том, что Жюльен не намерен связываться с моей идеей. – Я бросил сигарету и затушил ботинком. – Мы с ним поругались, если честно. – Анна вскинула брови, и я воспринял это как разрешение продолжать. – Он требует, чтобы я делал все то же самое. А ведь для меня живопись была временным отвлечением. Это не мое.

– Ну так найди того, кому будет интересно. Иди в другую галерею.

Я посмотрел на нее с изумлением. Кто эта женщина и где моя прагматичная жена?

– Понимаешь, Ричард… – Анна щелчком отправила сигарету в волны Сены. – Для Жюльена это бизнес. Он имеет полное право решать, что хочет продавать, а что нет. А тебе не стоит ограничиваться одной галереей.

– Конечно, я хотел бы выставиться где-то еще. Было бы здорово. Только попробуй найди желающих устроить у себя нечто подобное. Бензин все-таки…

– Материал не так важен, как идея. Сейчас чего только не выставляют: использованные тампоны, мертвых животных… И чаще всего эти «произведения» смехотворны. Тебе просто надо сделать нечто достойное.

– То есть ты считаешь, что надо попытаться? – Я затаил дыхание.

Она плотнее запахнула пальто.

– Конечно.

У меня на языке вертелось столько вопросов. «Ты правда так считаешь?» «Ты будешь любить меня?» Но я не задал ни одного, и мы оба умолкли, глядя на приближающиеся бело-золотые арки моста Инвалидов.

– Ты действительно пытался забрать «Синего медведя?» – тихо проговорила Анна.

– Ну да. Практически вломился к ним в дом. Умолял его отдать.

– Зачем?

– Потому что мне важна эта картина. Мне важно время, когда я писал ее, то, каким был тогда я сам. – Я опустил глаза. – Какими были мы с тобой.

Анна смотрела на мост, где крылатые кони реяли над автомобилями и пешеходами.

– Помнишь, там в ванной всегда пахло картошкой фри? – вдруг спросила она.

Я рассмеялся. У хозяев дома, в котором мы жили тем летом, было двое детей. И то ли дети так любили картошку фри, что ее запах въелся во все поверхности, то ли просто там использовалось какое-то чистящее средство с каноловым маслом, но в ванной действительно всегда так пахло.

– Интересно, как у них сейчас дела, – проговорил я, думая о Чарлзе и Донне. – Надо им позвонить.

Анна отвернулась, и меня тут же охватило оцепенение, какое бывает, когда сморозишь глупость или бестактность. По обе стороны от нас проплывали розово-бежевые стены Парижа.

– Скажи мне честно, – наконец произнесла она, придерживая у горла воротник пальто. – Это ведь не она купила картину? Ты не поэтому передумал?

У меня все тело закололо иголочками.

– Не поэтому. Честно. Картину купили двое мужчин. Гомосексуальная пара.

– Правда-правда?

– Я тебе клянусь.

– Но она в Лондоне?

Я сглотнул.

– Да.

– И началось все тоже в Лондоне?

Я покачал головой.

– Значит, она была в Париже?

– Да.

Анна прикусила губу, глядя в сторону, достала из сумочки платок, но не поднесла к глазам, а просто сидела и мяла его в пальцах.

– И долго?

Сердце у меня колотилось, как птица в клетке. Я сделал вид, что не понял вопроса:

– Долго она была в Париже?

– Нет. Долго это продолжалось?

Я стал смотреть на воду, на набережную, на потрепанные баржи, выстроившиеся вдоль берега.

– Ричард?

– Семь месяцев.

С ее лица схлынули все краски. Я почувствовал, что сейчас мне станет дурно.

– Анна, это не…

Она вскинула ладонь, прерывая меня, и закрыла глаза.

– Не надо.

На верхнюю палубу вышла пожилая пара. Они приветливо кивнули нам и прошли на нос. Он достал фотоаппарат, она взбила прическу.

– Что я тебе сделала? – спросила Анна. – Что мы тебе сделали?

Ветер жег мне глаза, я еле сдерживал слезы.

– Ты ни в чем не виновата. Дело не в тебе, просто…

– Я знаю, что дело не во мне! Это ты, ты во всем виноват!

Я опустил взгляд на оранжевый пластик под ногами, местами растрескавшийся и покрытый серым налетом грязи. На носу женщина меняла позы и просила мужа снять ее в профиль на фоне Сены.

– Если бы я мог выразить, насколько мне стыдно, я…

– Замолчи, – перебила Анна, закрыв глаза. – Не надо. Лучше ничего не говори. – Она прижала к губам измятый платок. – Меня от этого тошнит! Семь месяцев!

– Сейчас я тебе что-нибудь принесу.

Я вскочил, потому что она поднялась на ноги. Но она оттолкнула меня.

– Мне надо побыть одной. Я иду вниз.

И она быстро сбежала по лестнице. Я не пошел за ней. Семь месяцев. Это очень долго.

Я сел на скамью, дрожа от холода и стыда. Наверное, как только мы причалим, Анна потребует отвезти ее домой. Имеет полное право. Глупо было надеяться, что я смогу решить хоть одну из устроенных мной проблем. Мы только глубже зарывались в ил.

Кораблик подошел к пристани у Дома Радио – круглого серого сооружения, навевавшего мысли о холодной войне, – и я обессилел от собственной наивности. Если каким-то чудом Анна еще не вызвала такси, меньшее, что я мог для нее сделать, – вознаградить за терпение походом в один из лучших ресторанов города. В какой-нибудь «Тур д’Аржан» или «Жюль Верн» – баснословно дорогое и атмосферное заведение. Вместо этого я выбрал круглосуточный сетевой стейк-хаус, именуемый «Гиппопотам» – красно-серо-черный храм дурновкусия с необъятными порциями жареного мяса, запеченной картошки и шпината в сливочном соусе.

Когда мы только переехали в Париж и для Инес было величайшей радостью понянчиться с маленькой внучкой, мы каждую неделю устраивали себе загул, оттягиваясь на полную катушку с блеском, треском и фанфарами, – чтобы позитивных эмоций хватило на грядущую неделю малосъедобной еды из торгующих навынос забегаловок, подъемов до рассвета и прочих прелестей жизни молодых родителей. Мы шли пить и танцевать – мы всегда любили танцевать. Когда один клуб надоедал, мы шли в другой. Конечной точкой маршрута всегда был «Ле Палп» – лесбийское заведение в районе Больших бульваров у Парижской оперы. Там мы пили теплое пиво и танцевали под инди-поп, пока голод и обезвоживание от принятого алкоголя не брали свое.

Тогда мы закруглялись с танцами и шли в «Гиппо». Качество мяса там сильно не дотягивало до эталонного, а среди посетителей было полно пузатых господ в блестящих пиджаках – клиентуры окрестных стрип-клубов. Но мы все равно очень любили это место за непреодолимое обаяние провинциальных официантов и необъятные стейки с шкворчащей зеленой фасолью, кабачками, брокколи, сладким перцем – которые появляются перед тобой сразу, как только озвучишь заказ.

Это был наш секрет – наш любимый дешевый ресторанчик. Потом Камилла подросла, перешла на общий с нами стол, и Анна стала более внимательно относиться к семейному рациону. Она вечно вчитывалась в этикетки, придирчиво оценивая происхождение еды, прежде чем допустить ее в нашу продуктовую корзину. Ночные вылазки в «Гиппопотам» остались в прошлом.

Я спустился с верхней палубы, увидел, что Анна ждет меня, и решил не врать. Было очевидно, что она плакала, но уже взяла себя в руки и приняла гордый вид. Губы у нее были подкрашены, спина прямая. Она стояла у трапа и с вызовом смотрела на меня.

– Ну? – спросила она. – Куда теперь?

– Если я скажу, в «Гиппопотам»?…

Она покачала головой, по ее губам скользнула эфемерная тень улыбки.

– …я отвечу, что ты скотина. Ну, пошли.

Ресторан был набит под завязку. Я не мог нащупать почву под ногами: с одной стороны, вечер шел по привычному для нас сценарию, с другой, между нами сейчас возвышался огромный айсберг, который вырос по моей вине, и мы с Анной оба понимали, что столкновение неизбежно.

– Как обычно? «Умный гиппо»? – спросил я с деланой бодростью, когда перед нами положили меню.

Под заголовком «Из любви к мясу» располагался перечень комплексных ужинов, и мы всегда заказывали именно этот, с дурацким названием. Основное блюдо плюс салат или десерт, все за девятнадцать евро.

– Не знаю. – Анна вертела в руках ламинированное меню. – Я не голодна.

Я смотрел на нее, тосковал по ней и мечтал просто взять ее за руку, и пусть все сразу станет хорошо.

– Анна, пожалуйста, – тихо взмолился я. – Возьми ты «Умного Гиппо».

Она подняла глаза, явно удивленная моим искренним пылом.

Над нами возник официант – юное создание с вздыбленными с помощью геля волосами, разящее одеколоном «Драккар Нуар».

– Добро пожаловать в «Гиппопотам»! Меня зовут Антуан. Пока вы определяетесь с выбором, могу я предложить вам один из наших фирменных коктейлей?

– Мы уже готовы сделать заказ, – проговорила Анна.

– Чудесно. Я вас слушаю.

– «Умный Гиппо» для меня. – Анна смотрела не на официанта, а на стол. – Стейк и тартар из помидоров.

– Прекрасный выбор. А для вас, месье?

– Мне то же самое.

– Стейк с кровью?

Я взглянул на Анну.

– Оба с кровью.

– Превосходно! А вы в курсе нашей новой программы «Говяжьи спецэффекты»?

– Простите, что? – переспросила Анна.

Антуан распахнул перед ней меню.

– Вот, ознакомьтесь! Наши новые супервыгодные условия на любой вкус. Вы к нам не из кино пришли?

– Э… нет, – ответил я.

Антуан перевернул страницу.

– Тогда вам может понравиться спецэффект «Гурман». Неограниченный выбор соусов к стейку.

– По-моему, у вас и так всегда было можно выбирать любые соусы, – заметила Анна.

Антуан захлопнул меню.

– Вина желаете?

– Да, пожалуйста, – быстро сказала Анна. – «Кот-дю-Рон».

– Прекрасно! Тартар принесу сию же минуту!

И, подхватив меню, он удалился.

– Старательный малый, – произнес я.

– Надо же, если прийти сюда сразу после сеанса в кинотеатре, дают скидку в пять евро. – Анна приподняла бровь. – Неплохо.

Воцарилось молчание. Мы пили воду и высматривали, не идет ли официант с нашим вином. Когда же наконец Антуан принес бутылку и плеснул по чуть-чуть в бокалы, мы дождались, пока он скроется из виду, и тут же долили себе от души. Подняли бокалы, однако чокаться не стали.

Сервис в «Гиппопотаме» был слишком хорош. Времени на разговор оставалось немного.

– Разреши вопрос? – Я водил пальцем по карте Франции на бумажной скатерти. – Когда я уехал, твои родители все это как-то прокомментировали?

Анна неловко поерзала на стуле.

– Папа, разумеется, никак комментировать не стал. Ну, то есть наутро похлопал меня по плечу и сказал: «Ничего, ничего, вы все уладите». Типа соберись, тряпка. – Она положила на колени салфетку. – А мама… с мамой мы поговорили.

Я смотрел на нее выжидающе.

– Мы поговорили. Все. Больше тебе ничего не нужно знать.

– А Камилла? – Я сжал кулак.

– А вот это надо обсудить.

Анна отстранилась от стола, чтобы Антуан поставил на него тарелки с тартаром – тонкие ломтики помидоров с мелко нарезанным тунцом, петрушкой и неаппетитной блямбой чего-то напоминающего готовую сальсу из банки. Анна отодвинула от себя тарелку и взялась за бокал.

– Я не знаю, как ей объяснять, Ричард, но как-то надо. Мне родители ничего не говорили, но я слышала, как по вечерам они ругаются, и мне от этого было очень плохо.

– Мы не ругаемся.

Лицо у Анны окаменело:

– В смысле не орем друг на друга? Молчание хуже.

– Я сообщил отцу, – выдал я, не зная, что еще сказать.

Анна вскинула голову:

– Серьезно?

– Ну, без подробностей…

– И что он?

Я потыкал вилкой кучку сальсы.

– Что я редкий идиот. Он тебя очень любит.

В кино на этом месте мне следовало бы добавить, что я тоже. Но мы были не в фильме, а в сетевом стейк-хаусе, поэтому вместо романтического признания Анна получила Антуана.

– Все ли у вас хорошо? – прощебетал он, возникая над нами.

– Можно забрать. – Анна кивнула на свою тарелку.

– Вам не понравилось?

– Нет аппетита.

– Вино прекрасно! – провозгласил я, постучав по бокалу.

Мне стало жаль ни в чем не повинного парня.

Когда он ушел, Анна поникла:

– Я не вижу выхода. Вообще никакого. Я об этом думаю, и думаю, и думаю. А если вдруг перестаю думать, сразу же задумываюсь, почему перестала. Я схожу с ума. Меня тошнит. Я не могу есть. Единственное, что у меня осталось, – работа, но и тут я не могу сосредоточиться.

– А нельзя просто… ну, не знаю… – Я не закончил фразу, осознав, что прозвучит она крайне паскудно.

– Что, забыть? Сделать вид, что ничего не было?

Я молчал, ковыряясь в тарелке. Анна наклонилась ко мне и с жаром прошептала:

– Ответь-ка на один вопрос. И будь добр при этом смотреть мне в глаза. Думаешь, мне моногамия дается легко? Нет уж, Ричард, это штука невеселая и едва ли естественная. Думаешь, у меня не возникало ощущения, что я ложусь спать рядом с братом? Думаешь, я не понимаю, что тебя на это толкнуло? Еще как понимаю! Проблема не в том… – Она яростно скомкала салфетку. – Проблема в том, что ты мне врал. И что ты любил ее! Ты не просто сходил налево, ты ее…

– Нет.

– Не вешай мне лапшу на уши! – Анна ударила ладонью по столу и прошипела, понижая голос: – Я читала письма. Ты хотел от нас уйти! Знаешь, если бы не Камилла и если бы не весь этот сумасшедший дом с работой, я бы тут с тобой не сидела. Ты бы у меня мигом вылетел вон. У меня нет никаких оснований прощать тебя. Никаких! Ты не дал мне ни одного повода и сейчас не даешь. Ты должен был сказать мне, когда это началось. Я не знаю, где и когда ты ее встретил, но наверняка события развивались постепенно, и у тебя была масса возможностей подойти ко мне и сказать: «Анна, я встретил женщину, меня к ней влечет. Я в сомнениях. Меня заела рутина. Мне нужно время, чтобы подумать».

– Ты что, считаешь, так было бы лучше?!

– Я считаю, надо было со мной поговорить. Я не настолько ограниченна. Не знаю, как бы я это восприняла, но если бы ты поставил меня в известность на этапе интереса, а не свершившегося факта, у нас были бы какие-то шансы. Потому что я бы тебя поняла. Потому что ситуация мне знакома.

Она вытерла глаза многострадальной салфеткой. Антуан спешно подбежал к нам и подхватил отодвинутую мной тарелку. Поджав губы, Анна ждала, пока он уйдет.

– С чем ты меня оставил в итоге? Ты сам не задумывался? У тебя был роман. У тебя… – Голос ее сорвался. – У тебя была целая жизнь с другой женщиной! Как я могу тебя простить? Как мне вообще из этого выпутаться? Какой смысл прощать? Если бы это были не мы, а кто-то другой, развод был бы решенным вопросом.

– Да. – Меня трясло. – Я знаю.

– Иногда мне и правда хочется так и сделать! Сказать: «Пошло все!» – и жить дальше. Но ты все изменил. Ты изменил нас. Нам с тобой очень повезло, Ричард. Мы действительно были счастливы. А ты взял и все испортил.

Снова появился Антуан, неся на пластиковом подносе две огромные тарелки с дымящимися стейками.

– О господи… – пробормотала Анна.

– Простите, а вы не могли бы упаковать нам это с собой?

Умница Антуан не моргнул глазом.

– Конечно! Положить вам пакетик нашего нового соуса?

– Да! – Я бросил салфетку на стол. – Кладите свой соус.

Мы вышли из ресторана. Я держал в руке пошлый и совершенно нефранцузский целлофановый пакетик с еще менее французским гиппопотамом на боку. Анна шла очень быстро, мне приходилось за ней поспевать. У стоянки такси на углу Монмартра и бульвара Пуассоньер я замедлил шаг. Но она продолжала идти. Я окликнул ее и кивнул на такси.

– А мы не…

– Иди, – повелительно бросила она.

Мы пересекли Большие бульвары мимо внушительного здания Парижской биржи, свернули на сияющий огнями бульвар де л’Опера.

– Иди, иди. – Анна еще больше ускорила шаг.

Мы миновали «Отель дю Лувр», где некогда открывали вечерние похождения бокалом шампанского, потом через дворцовые ворота вышли к самому музею.

У всех, кто бывал и уж тем более жил в Париже, есть в этом городе свое любимое местечко. У Анны было такое на площади перед Лувром. За стеклянной пирамидой, о которой было сломано столько копий, за ничем не примечательной аркой находился небольшой уютный дворик с вечно неработающим фонтаном. С наступлением темноты каменные изваяния королей и прочих знаменитых обитателей дворца подсвечивались снизу, а сверху с крыши смотрели жуткие горгульи, застывшие в беззвучном крике.

Мы опустились на край фонтана, очень холодный, если не сказать ледяной. Я выудил из целлофанового пакета стопку бумажных салфеток и предложил Анне сесть на них, но она отмахнулась.

Мы долго сидели молча, любуясь игрой света на каменной кладке – тут она выглядела розоватой, там принимала густой оттенок охры. Без толп туристов, обычно снующих здесь, как муравьи, дворик казался романтичным до безобразия. Попади мы сюда год назад, мы бы сели в обнимку, целовались бы и говорили об уверенности Парижа в собственной красоте – уверенности, которой позавидовала бы любая женщина. Но сейчас мы лишь молчали и надеялись, что какой-нибудь прохожий или звук нарушит великолепие момента, которое мы не могли разделить между собой.

Наконец я заговорил:

– Если бы я мог изменить прошлое… Если бы я мог сделать так, чтобы ничего этого не было…

– Ты сделал то, что сделал.

– Мне очень тебя не хватает, – тихо признался я, глядя на свои руки. – Не хватает нас.

Она потерла ладонями бедра, пытаясь согреться.

– Тебя давно нет рядом. Больше чем полгода. Ты просто выполняешь назначенные тебе функции.

– Я не хочу, чтобы так продолжалось. Я виноват. Но я вернулся. С той женщиной у меня больше ничего нет. Между нами все кончено.

– Ну да, потому что она тебя бросила. Иначе ты бы от нее не отказался. Не исключено, что вообще ушел бы к ней.

Сквозь арку мне была видна стеклянная пирамида, ярко-желтая в вечерних огнях. Огромный кубик Рубика, прилетевший сюда из какой-то далекой-далекой галактики. Даже Анна понимала, что мои чувства к Лизе не были взаимны. Я попытался не дать этому себя уязвить. Краем глаза я заметил, что она смотрит на меня.

– Это же правда? Ты бы ушел?

– Никуда бы я не ушел! – огрызнулся я. – И письма я тоже читал, знаю, какое из них складывается впечатление. Да, был момент, когда моя нормальная жизнь казалась мне ненастоящей. И был момент, когда мне приходило в голову… – Я поднял на нее взгляд, но она уже отвернулась и сидела, сжав кулаки. – Когда мне приходила в голову идиотская мысль, что я могу уйти. Но если бы мне действительно пришлось выбирать, я бы ни за что от вас не ушел. Потому что я этого не хотел. Меня словно околдовали.

– И что ты предлагаешь мне делать с этой информацией? – Анна сверкнула глазами. – Может, поблагодарить эту женщину, что она решила тебя не брать? Похоже, она была такая несравненная и неповторимая.

– Нет. Не была. Просто она не была тобой.

И я услышал глухие всхлипы. Плач, который исходит из таких глубин сердца, до которых не добраться ни с каким утешением.

– Даже сейчас я не могу не думать, – проговорила Анна, борясь с рыданиями. – Где? Когда? Как она выглядела? Она красивая? Как она… целовала тебя? Как вы с ней занимались любовью? Этого я вообще представить не могу. – Она задержала дыхание. – Я не могу перестать. Чтобы простить тебя, я должна совершенно тебя не любить. Но тогда какой в этом… Ты все испортил. – Она заплакала сильнее.

– Анна. Я люблю тебя. – Я взял ее за руку и развернул лицом к себе. – Я люблю тебя больше всего в своей идиотской жизни. Мне жаль, что я совершил эту глупую, невыносимую ошибку и что я продолжал и продолжал совершать ее. Я буду жалеть об этом до самой смерти. Но я никогда не был тверже уверен в своей любви к тебе. Без тебя меня не существует. Я прошу тебя. – Я взял ее другую руку в свою. – Я полюбил тебя с первого взгляда в этом дурацком баре. Ты… ты больше чем просто человек. Ты мне больше чем лучший друг и жена, ты больше чем прекрасна. Возможно, я сделал эту глупость из-за того, что считал себя недостойным тебя. Как мне убедить тебя, что это больше никогда не повторится?

У нее дрожал подбородок. Пальцы в моих руках заледенели. Она прикусила губу, со щеки сорвалась слеза. И в первый раз за вечер она сжала мою ладонь.

– Но что делать с тем, что все уже случилось? С этим что делать?

Тут у меня у самого выступили слезы. Я выпустил ее руки.

– Что делать? Я не знаю, что делать. Я совершил глупость. И не могу заставить тебя снова меня полюбить.

– Я тебя люблю! – воскликнула она. – Но не могу выбросить из головы твою измену! Я так зла, и мне так плохо, так стыдно! Я унижена, я в бешенстве, я тебя ненавижу! И хочу, чтобы все просто стало как прежде! Но я не знаю, как это сделать. Не знаю, и все!

Я посмотрел в небо, на крыши, на горгулий, на статуи, на пирамиду, на дурацкую карусель вдалеке. Меня окружала красота. Красота была во всем. В огнях, бульварах и улицах, в людях, спешащих по своим делам. И, сидя здесь, в месте, всегда служившем нам маленьким убежищем, я понял простую вещь. Если я люблю Анну, я должен дать ей возможность самой решить – оставаться со мной или нет.

Я снова коснулся ее руки и прошептал:

– Анна. Я ухожу.

– Уходишь? – переспросила она, ежась от холода.

– Да. Я уйду. Соберу вещи.

Она подняла на меня блестящие глаза.

– Ты серьезно?

Я кивнул, стараясь, чтобы не дрожал подбородок.

– Я не хочу давить на тебя своим присутствием. Не хочу, чтобы ты продолжала меня терпеть из-за Камиллы. Я хочу, чтобы ты решила сама. Чтобы поступила так, как хочет твое сердце.

– Но мы не можем… – Она осеклась. – Мы что, расстаемся?

У меня щипало в горле.

– Не знаю. Возможно.

Она пригладила волосы, снова потерла бедра ладонями, дрожа от холода. Я обнял ее, чтобы согреть, и она не отстранилась.

– Я не знаю, что еще можно сделать, – сказал я в ее волосы, пахнущие сухими цветами.

– Я понимаю, – прошептала она.

– Я правда очень-очень сильно тебя люблю. – Я сильнее прижал ее к груди. – Честно.

Она прислонилась лбом к моему плечу. Я чувствовал ее слезы сквозь рубашку. Мы долго сидели так, внимая тишине настоящего, в последние темные часы перед началом неизвестного будущего.