Глава 18

Я переехал к Жюльену – на время, пока не подыщу себе жилье. Старая спортивная сумка вместила в себя ряд сентиментальных ценностей: бесконечный австралийский роман с прикроватной тумбочки, видео-кассету с записью моих родителей, фотографии Анны и Камиллы, вытащенные из рамок. Я намеренно оставил дома кучу всего необходимого, сея поводы лишний раз зайти.

Когда я рассказал Жюльену, что у меня случилось, наша ссора тут же была забыта. Через десять ночей, проведенных на его диване, приготовления пасты по немногим известным мне рецептам и мытья после этого посуды я мог спокойно обсуждать с ним свою бензиновую стирку без ощущения, что со мной говорят снисходительно или изо всех сил пытаются задавить авторитетом. Теперь я понимал его позицию. Галерея «Премьер Регард» представляла собой бесконечный званый ужин, а я хотел завалиться туда в компании непредсказуемого пьяного гостя, с которым проблем не оберешься. Жюльен счел нужным напомнить мне, что у них с Азаром Сабунджяном есть некая «история», но потом объявил, что пойти к этому человеку вообще неплохая идея.

Об Анне-Лоре мы почти не говорили. Свои мысли и страхи на ее счет я держал при себе, и каждый день они менялись сообразно текущим обстоятельствам и моему настроению. На самом деле я не хотел обсуждать наше с ней расставание, потому что от произнесения мыслей о нем вслух оно начинало восприниматься слишком реальным. Пока же эти мысли оставались внутри моей головы, наш последний разговор с Анной можно было анализировать какими угодно способами и даже находить в нем поводы для оптимизма. Если же я начинал излагать их Жюльену, безнадежность положения тут же становилась мне очевидной.

Каждый день я обрывал телефоны, по которым никто не отвечал, и писал электронные письма на адреса, которые оказывались спамерскими. Наконец мои старания увенчались успехом – я нашел себе маленькую квартирку по частному объявлению в газете. Некий вдовец с целью успокоения души собрался в плавание на яхте, в которой прежде жил на Сене с покойной женой. Квартиру же, служившую ему кабинетом для работы над книгами, собрался на это время сдать. Для начала он хотел дойти до Амстердама, а с дальнейшим маршрутом определиться на месте. Он сообщил, что на эту квартиру есть еще желающие, так что, если жена пустит меня обратно, мне следовало просто ему позвонить. Пожелал мне, чтобы поскорее так и случилось.

Квартира представляла собой архитектурного уродца – дуплекс площадью четырнадцать квадратных метров на шестом этаже узкого дома в десятом округе. Первый уровень едва вмещал приделанный к стене стол, две табуретки, раковину и варочную панель на две конфорки. Лестница на второй уровень была сделана так, чтобы по максимуму сэкономить пространство, поэтому ступеньки представляли собой имитацию следа ноги. Единственное место для хранения вещей находилось под лестницей, сиротливо прикрытое занавеской. Наверху в углу комнаты стоял треугольный кусок дерева, служивший хозяину письменным столом, и табуретка. Одну стену занимало двустворчатое окно, выходящее на крыши окрестных домов, другую – раскладной диван-футон, который и являлся здесь спальным местом. Ванная по размеру недалеко ушла от стандартного самолетного туалета и была выполнена в шведском стиле – никакой перегородки между душем и толчком не предусматривалось. Когда моешься, вода летит во все стороны и – понемногу – уходит в слив в полу. Хозяин любезно вооружил меня шваброй для подтирки луж и рекомендовал не оставлять электрические приборы включенными во время водных процедур.

Над футоном висела полка, куда я поставил книги и фотографии, а у окна была перекладина на ножках, как в магазинах, и на ней как раз уместились мои штаны и рубашки, а вот куртку уже пришлось вешать на дверь.

Для громоздких вещей места не было. Картонные стены не задерживали ни звуки, ни даже запахи – в частности, мои соседи вечно что-то тушили в рыбном соусе, – тем не менее квартира имела в себе некую позитивную, творческую энергию. Я был благодарен судьбе за это жилище и даже радовался тому, что оно такое маленькое. Мне было здесь уютно, как в коконе. И очень, очень одиноко.

Январские семейные праздники прошли без моего участия. После того как я съехал, у нас с Анной состоялось несколько тяжелых разговоров о грядущем Рождестве и Новом годе. Хотя мы и приняли решение рассказать Камилле все как есть – что мама с папой решили сделать тот самый печально известный и непонятный «перерыв», – Анна все же считала, что лишать дочку моего общества на праздниках слишком жестоко. Я должен был приехать в Бретань на двадцать четвертое и двадцать пятое декабря и остановиться там в отеле. Но тесть с тещей в последний момент все переиграли – купили тур в Марракеш на всю семью, кроме, разумеется, меня. «Они считают, нам будет полезно сменить обстановку, – пояснила по телефону Анна. – Ты уж извини».

И я провел праздники с родителями в старом добром Хэмел-Хэмпстеде. А когда приезжаешь к родителям без жены и дочери и попадаешь на ежегодную предрождественскую вечеринку, не привлечь внимания всех кумушек просто невозможно. В этом году вечеринка проходила в доме Табаты Эдсит, и между переменами блюд – капуста в беконе, гусь в беконе, все в беконе – я был вынужден десятки раз объяснять, что нет, мы не развелись, мы просто временно расстались.

– Решили немного подумать, – говорил я, передавая салат из шпината с беконом. – Взять передышку.

– Да брось ты, Ричи, – отмахнулся муж Табаты Руфус. – Это не работает. Помните, мы в универе тоже так делали? – Он обвел взглядом присутствующих, ища поддержки. – Взять такую «передышку» – все равно что сказать: «Я хочу спать с другими». И если и правда с кем-то, не дай бог, переспишь – все, привет.

– Руфус! – прошипела его жена. – Прекрати.

– Ну, надеюсь, вы помиритесь. – Руфус шлепнул себе салата. – Она была такая милая девушка.

Да, все говорили об Анне в прошедшем времени, и это не добавляло мне оптимизма. В прошедшем времени и только хорошее – как на похоронах. Нам она всегда так нравилась. Такая была красивая. Вы были такой чудесной парой.

И конечно, всем очень хотелось обсудить свои переживания за Камиллу. Всем нужно было знать, как именно мы объяснили ей ситуацию. Никто не упустил возможности довести до моего сведения, как травматично для детской психики может быть пребывание в неизвестности. На это я отвечал, что мы сами пока в неизвестности. Мне советовали не быть эгоистом. Вас в семье трое, надо думать о ребенке.

На самом деле Камилла пребывала в замешательстве, и это разбивало мне сердце. Когда ее привезли из Бретани, я заехал домой, чтобы ее встретить. Мы с Анной держали наготове все возможные средства утешения: ее любимую газировку, пирожные «Наполеон», известие, что ее лучшая подружка Мари придет в гости с ночевкой. Поскольку большую часть каникул Камилла провела у бабушки с дедушкой без родителей, я ожидал увидеть дочку в ипостаси «большой девочки», восторженной зайки, спешащей поделиться историями о том, что и как делала без нас. Я надеялся, ее головка будет слишком занята впечатлениями и весть о том, что папочка немножко поживет отдельно, не станет ударом. Но одно дело – каникулы, другое дело – родной дом. Где положено быть и маме, и папе.

Мы с Анной вообще не представляли, как объяснить все это пятилетнему ребенку. Анна не хотела говорить ей всей правды, опасаясь, что Камилла со временем меня возненавидит и потеряет доверие к мужчинам вообще. Тут я был согласен – хотя такого великодушия, в общем-то, не заслуживал. Мне совсем не хотелось, чтобы лет через десять злобная девочка-подросток писала обо мне презрительные стихи. Короче, я согласился на туманную версию «мы решили немного друг от друга отдохнуть».

Поскольку я успел рассказать о своей бензиновой стирке нескольким людям – и, самое главное, Анне, – я намеревался всю праздничную неделю провести за работой: делать наброски и готовить план, с которым пойду искать себе галерею. Но, едва оказавшись в доме у родителей, я тут же погряз в болоте самокопания и ностальгии. В голове у меня все смешалось, и я опасался, что вместо злободневного проекта о кошмарной ситуации в Ираке у меня получится муссирование собственных проблем на сердечном фронте.

Чтобы найти выход переполняющим меня сантиментам, я продолжил снимать фильм. По случаю праздников в доме Хэддонов постоянно находились супружеские пары всех возможных сортов. Не было лишь таких, кто развелся. Желание изучать и разглядывать этих успешно притершихся друг к другу людей было в основе своей не самым здоровым, но мне хотелось ради разнообразия вынырнуть из ковыряния в своих эмоциях и поковыряться в чужих.

Где-то среди рассказов о финансовых трудностях, совместных воспоминаний и советов, как справляться с чрезмерным газообразованием и запахом изо рта, скрывалась истина: как сохранить любовь на протяжении долгих лет. Эти люди были счастливы, каждый день сидя друг напротив друга за ужином и каждую ночь деля одну постель. Доведенные до автоматизма ритуалы повседневности не заставили их с воплем бежать на поиски утешения в чужих объятиях.

Я хотел записать их слова на пленку, изучить, расшифровать, найти ответ, как же им это удалось.

Этот проект я назвал «Свидетель» и, апеллируя к собственной плачевной ситуации – если не сказать, шантажируя ею, – смог убедить друзей своих родителей сняться в документальном фильме о любви в браке «для одной галереи в Штатах».

Первой парой, давшей согласие, были Эдситы – те самые любители бекона, устраивавшие у себя рождественский ужин. Снимал я у них в гостиной. Посадил их спиной друг к другу и стал задавать вопросы. Потом Табата призналась мне, что давненько так не веселилась. По-видимому, у нее была накоплена целая простыня мелких претензий к мужу, и как раз не хватало повода наконец их все ему высказать.

На вечеринке, когда речь шла о моих проблемах с женой, Руфус ничуть не стеснялся делиться своими мыслями, однако перед камерой проявил себя как настоящий кремень. Мудрый человек. Сказал, что обожает, как Табата готовит, а уж постель стелет так, что в самой шикарной гостинице позавидуют. Когда же я спросил, когда он впервые почувствовал любовь к будущей жене, Руфус покраснел как рак и выдавил: «Она была очень вежлива с моими родителями. Вошла в дом как родная».

Потом я снял ближайших друзей моих родителей – Бейн-бриджей, а потом позвонил Гарольду. Ему я врать не стал: как можно – после свидания и разговора по душам? Конечно, он сразу понял, что фильм как-то связан с моей женой.

Интервью с Гарольдом и Розалин длилось сто лет. Пришлось сделать две сессии с антрактом. Хотя у них было двое детей и двадцать лет совместной жизни за плечами, они до сих пор были влюблены друг в друга, как голубки. Я никак не мог вытянуть из них, чем же они друг друга раздражают.

Розалин: «Он бросает носки в корзину для белья скомканными».

Гарольд (поднимая руки): «Виноват!»

Розалин: «Ну, еще он похрапывает, но к этому можно привыкнуть. Как к шуму прибоя».

Гарольд: «Моя Рози обожает море!»

Я наснимал много часов. Целую стопку кассет. Четыре интервью, счастливые пары, все из Хэмел-Хэмпстеда, все гетеросексуальные, все белые. Не то чтобы репрезентативная выборка. Конечно, можно было бы развить это во что-то более серьезное, поехать в Лондон, опросить людей там. Но когда я закончил с Гарольдом и Розалин, я понял: хватит. Поначалу слушая, как люди выражают недовольство друг другом, я помогал себе не сойти с ума. Однако впоследствии, пересматривая записи в уединении своей детской комнаты, сидя на кровати, которая давно стала мне мала, я услышал в этих жалобах признания в любви. Признания в том, на какие жертвы любящие готовы идти, чтобы жить выбранной жизнью, делать друг друга счастливыми. Так что интервью меня не вдохновили и не утешили. Они внушили мне зависть. И глубокую-глубокую печаль.

Праздники закончились, я вернулся в Париж, в свою крошечную норку, и наступил жуткий январь с повсеместными распродажами и разоренными витринами. Я больше не мог сидеть и шмыгать носом над чужими воспоминаниями. Надо было работать. «Война стирает все». Я сделаю что-то значимое и так стану значимым сам.

Наибольшие надежды я по-прежнему возлагал на Азара Сабунджяна – одного из самых непростых галеристов Парижа. Элегантный и прямолинейный, он был главной движущей силой возрождения в столице современного искусства. Он представлял тяжелую артиллерию вроде британского фотографа Мартина Парра или скандального американца Ларри Кларка. Я с моим третьеразрядным статусом едва ли мог мечтать хотя бы о встрече с Азаром, не то что о персональной экспозиции. Но я должен был попытаться – от этого зависела моя самооценка. Однако прежде следовало провести полевые испытания в какой-нибудь прачечной с самообслуживанием. Где-нибудь подальше от дома. Чтобы меня не опознали случайные прохожие, если я что-нибудь взорву.

Я выбрал жертвой прачечную «Лаво-Мажик!» в обветшавшем здании на длинной улице, пролегающей вдоль границы двадцатого округа и коммуны Баньоле, то есть пригорода – того, что французы называют banlieue, обычно прибавляя к этому chaude, то есть «опасный». В переводе с политкорректного это значит, что большинство живущих там людей не являются ни богатыми, ни белыми.

Тренироваться я собирался на разнокалиберном барахле. Я принес собой пару футболок, кассету Рода Стюарта, несколько взятых наобум фотографий, старый каталог «Икеи». И кварту бензина.

Подойдя к прачечной, я обнаружил, что я не первый вандал, обративший на нее свое внимание. Фасад был покрыт тэгами и граффити, окна забраны железными прутьями. На тротуаре перед входом кисла лужа мочи, а рядом валялся пластиковый пакет с чьим-то тряпьем. У ступенек лежала древняя – в смысле близкая к окаменению – куча собачьего дерьма.

Внутри все было не так плохо, как можно было ожидать. Пара тэгов и хитро вымудренных монограмм на стенах, но кроме этого, никакой наскальной живописи и никакой мочи. Четыре стиральные машины, четыре сушилки и – что меня умилило – как раз четыре складных оранжевых стула.

Я быстренько, пока никто не пришел, сунул свой реквизит в стиральную машину и закрыл дверцу. Наверное, я только теперь осознал, что своими действиями могу нанести непоправимый ущерб чужому имуществу. В худшем случае машина вообще выйдет из строя, в лучшем – следующий, кто ею воспользуется, угробит свою одежду остатками бензина. Я заглянул в кошелек. Тридцать пять евро бумажками и еще монета в два евро. У меня был с собой блокнот и маркер. Оставлю на машине записку «Не работает». И денег. Нет, денег не стоит, мало ли кто их заберет. Лучше посмотрю контакты владельца и сделаю анонимное пожертвование. Мысленно перекрестясь, я открыл отделение для моющего средства и щедро плеснул туда бензина.

Глядя, как отданные на заклание вещи крутятся, уходя в небытие, я думал об Анне. Как бы мне хотелось, чтобы она была сейчас рядом, вместе со мной наблюдала за сорока-двухминутным растворением баллад Рода Стюарта в бензине. Увы, сделав нечто дурное, лишаешься возможности делиться хорошим. Это и было самым ужасным в нашем расставании – или в тот момент мне так казалось. Самое ужасное, что я больше не могу вызвать у жены улыбку, не имею на это права.

Наконец машина усталым писком возвестила, что мои вещи «постираны». Я открыл дверцу и заглянул. Вопреки ожиданиям стальная поверхность барабана не стала жирной. Я-то думал, что смесь бензина и воды оставит на всем маслянистые сгустки.

Кассета, конечно, погибла безвозвратно – прости меня, Род. Футболки выглядели так, будто ими подтирали пол в спортзале, однако запах от них исходил не совсем отталкивающий – смесь выхлопных газов и сливового сока. Хуже всего пришлось каталогу – он превратился в ком изорванной бумаги. Я заметил, что оторвавшиеся от него клочки плотно забили отверстия барабана. Похоже, бедной машине все же конец.

Борясь с угрызениями совести, я нацарапал записку «Не работает». Не так уж и много там было бензина. Может, еще смоется. Я упомяну «Лаво-Мажик!» в разделе благодарностей выставочного буклета, если таковой будет. И пожертвую владельцам какую-нибудь картину.

Слегка успокоив сердце этими мыслями, я взял вещи и пошел уничтожать еще одну машину, на этот раз сушильную. Ну, или взрывать весь квартал – как повезет. Засунул, включил, но уже через минуту мозг, заторможенный разлукой с женой, заработал и высказал предположение, что не стоит совмещать пары бензина и сухой жар. Мои опасения подтвердил запах паленого, и я поспешно вырубил машину.

Я был готов к тому, что в любую секунду в прачечную ворвется группа бдительных граждан и пресечет рискованные эксперименты безмозглого иностранца. Поэтому быстро побросал склизкие вещи в пакет, все-таки оставил двадцатку на выведенной из строя машине и рванул прочь. Чудо, что мои опыты обошлись без взрыва.

Еще четыре дня подготовки, и я набрался смелости позвонить в галерею Азара Сабунджяна. Вернее, не смелости, а отчаяния. Камилла с подружкой Мари уехала в Бордо, и вместо выходных с дочкой мне предстояли три дня внезапного одиночества. Я решил, что перенести его будет легче, чем-то заняв мысли. Если Азар меня пошлет – что ж, буду упиваться горем. Если вдруг заинтересуется, буду праздновать победу.

В общем, я набрал номер галереи, и пять гудков спустя трубку взяла секретарша. Я опознал британский акцент, хотя говорила она по-французски. Я не хотел допускать панибратства с незнакомым человеком, поэтому по-французски попросил ее соединить меня с месье Сабунджяном.

– С кем я говорю? – уточнила она безразлично.

Неловкий вопрос. Азар никогда обо мне не слышал.

– С недовольным клиентом галереи «Премьер Регард».

Я ляпнул первое, что в голову пришло, и по отношению к Жюльену это было подло. В парижском мире искусства репутация – все, а слухи здесь расползаются быстро. С другой стороны, Жюльен сам признался мне, что они с Азаром в контрах. То, что я в курсе их взаимной неприязни, может сыграть мне на руку.

– Позвольте узнать, по какому вопросу вы звоните?

Голос секретарши ничуть не изменился – ей было совершенно все равно, доволен я или нет.

– Я художник. У меня было несколько выставок в Париже, и я хочу обсудить с месье Сабунджяном инсталляцию.

– У нас вы не выставлялись?

– Нет. – Я сглотнул. – Я выставлялся в «Ателье Бюси», в «Премьер Регард»…

– Это я поняла, но мы не работаем с художниками просто по рекомендациям.

– Нет у меня никаких рекомендаций, – выпалил я и тут же понял, какую сморозил глупость. – То есть я не собираюсь размахивать рекомендациями от этих галерей. У меня есть интересная идея, хочу ее обсудить.

– Боюсь, что…

Повисла долгая пауза, трубка легла на твердую поверхность, на заднем плане зазвучал приглушенный разговор.

– Вы не могли бы подождать, месье…

– Хэддон, – подсказал я.

И я стал ждать. Спустя средних размеров вечность я услышал рафинированный мужской голос:

– Это Азар Сабунджян. Чем могу быть вам полезен?

Я, конечно, заготовил речь про свою блестящую идею в письменной форме, но вот с чего начинать беседу, даже не подумал.

– Э-э, меня зовут Ричард Хэддон, у меня было несколько выставок в…

– Да-да, Элис мне это уже передала.

– Я придумал одну инсталляцию, которая идеально впишется в вашу галерею.

– Вы знакомы с моей галереей?

Он вроде начал что-то печатать.

– Конечно.

– Ясно, – рассеянно протянул он. – А где, говорите, вы прежде выставлялись?

– Ну, я вообще из Лондона. Я выставлялся там, еще в Штатах и в Париже.

– Где в Париже?

– В «Премьер Регард», «Эспас Суасанте-Сис», «Ателье Бюси»…

– Ага. – Он кашлянул. – То есть вы знакомы с Жюльеном.

– Да, – ответил я максимально индифферентно.

– Удалось ему продать ваши работы?

– Да. И много.

– Так почему же вы не хотите сделать свою инсталляцию у него?

– Он не работает с инсталляциями.

Азар фыркнул, что я счел хорошим знаком:

– И о чем же будет ваша?

– О действиях Штатов и Великобритании в Ираке.

– И при этом вы британец.

Я признался, что да.

Пауза. Несколько более длинная, чем хотелось бы. Наконец Азар произнес:

– Ну вот что, Ричард. Мне нравятся инсталляции. Я люблю работать с творцами из разных стран. Я люблю работать с молодыми дарованиями.

Тут я поежился – мне за тридцать, попадаю ли я в эту категорию?

– Звонки без предварительной договоренности мне, как правило, не нравятся, – продолжил Азар. – Но Джорджа Буша я считаю редким мерзавцем. Так что загляните в галерею, скажем… Элис! – крикнул он. – Что там у меня в пятницу двадцать восьмого?… Вот, в пятницу. Сможете?

Я недолго думал над ответом – в связи с крахом моего брака у меня освободились все грядущие пятницы.

– Я дам вам десять минут, – объявил Азар.

– Хорошо, я уложусь.

– Заезжайте после обеда. Например, в три.

– В три, – повторил я. – Прекрасно.

– Вот и договорились. Тогда до завтра.

В трубке зазвучали дразнящие короткие гудки. «Чтоб я сдох, – подумал я. – Двадцать восьмое завтра?!»