Глава 16
Путь до галереи «Премьер Регард» я преодолел наполовину шагом, наполовину рысцой. И с удивлением обнаружил там Жюльена – за час до открытия.
– А с телефоном ты совсем теперь не дружишь? – поинтересовался он, отпирая мне дверь.
– Они тебе звонили? – выдохнул я, запыхавшись.
– Кто, люди, которых ты пытался ограбить? Нет. Именно поэтому я подготовил им официальное письмо с извинениями. И хочу, чтобы ты добавил что-нибудь от себя лично. Что-нибудь прочувствованное. Если они такие коллекционеры, как ты говоришь, они должны остаться моими клиентами!
Мы прошли к его столу, и он вручил мне ноутбук с письмом.
Господа!
От лица всего персонала галереи «Премьер Регард» приносим Вам глубочайшие извинения за накладку, случившуюся на прошлой неделе.
Мы ведем бизнес уже более десяти лет и гордимся тем, что работаем как со знаменитыми современными художниками, так и с многообещающими новыми дарованиями со всех уголков света. Полагаем, что Вы, как истинные ценители искусства, понимаете: художественный талант нередко сопряжен с артистическим темпераментом, который может иметь самые разные проявления, в том числе и довольно экстравагантные. Мы надеемся, что вы отнесетесь к недавнему визиту Ричарда Хэддона в ваш дом со снисхождением и воспримете это как подтверждение его не знающего границ творческого таланта. Мы просим прощения за доставленные Вам многочисленные неудобства. Двери нашей галереи всегда открыты для Вас. Надеемся, Вы еще не раз заглянете к нам в Ваших художественных поисках.
– Ну и что я могу к этому добавить? Чего ты от меня хочешь, Жюльен? Чтобы я пятьдесят раз написал: «Простите, я больше не буду»?
– Не знаю! – Жюльен тяжело вздохнул. – Напиши хоть что-нибудь. Важно, чтобы ты тоже приложил к этому руку.
Я вернул ему ноутбук, взял лист бумаги и написал свою любимую цитату из романа «В дороге» Джека Керуака: «Для меня существуют лишь те, кто никогда не скучают, не говорят банальностей, но лишь горят, горят, горят, как великолепные римские свечи, чьи желтые огни пауками расползаются по звездному небу». Я всегда писал это в поздравительных открытках, когда не знал, что сказать. А ниже добавил: «Простите. Благодарю за гостеприимство, за Нгендо и за чай. Искренне Ваш, Ричард Хэддон».
– Что еще за Нгендо? – спросил Жюльен с подозрением.
– Я же тебе говорил! Африканская скульптура! Ладно, не важно. У меня проблемы. В моем доме бельгиец.
Жюльен сузил глаза:
– Да что ты…
– Анна вернулась в Париж, у нее там коллапс на работе. Вкалывает у нас на кухне в компании возмутительно эффектных ассистентов.
– Так вы сейчас вместе?
– И да, и нет. Мы вместе в одном доме, но она занимается работой и пока не может думать ни о чем другом.
– То есть жена не хочет обсуждать с тобой факт твоей измены, а ты на этом настаиваешь? Что-то я совсем запутался… Ты разве не британец? У вас разве не принято подставлять другую щеку и заметать все под ковер?
– Я пытаюсь спасти свой брак.
– Обсасыванием собственной измены?
– Если мы не поговорим об этом, мы никогда не исцелимся.
– Не исце… Господи, ты нормальный вообще?
Я вздохнул:
– Мне… мне надо что-то сделать. Может, все-таки подумаешь насчет моего иракского проекта?
Жюльен прикрыл глаза.
– У тебя и аудитория располагает, – настаивал я. – Британцы, американцы, французы…
– Мы уже все обсудили. И я четко выразил свою позицию.
– Ты дал понять, что не считаешь меня способным к политическому искусству.
– Нет. Я сказал, что не смогу его продать. Я выбрал тебя за твою живопись! И продал почти все, что выставил. Если тебе неймется сделать что-то политическое, ну и делай – на площади, в пустом доме, на пустыре! Только не в моей галерее. Я за это не возьмусь.
– То есть ты отправляешь меня к другому галеристу?
– Для этой твоей инсталляции? Да иди куда хочешь! Но живопись будь добр оставить здесь. Не подводи меня.
– Это ты меня подводишь.
– Вот только не надо вешать на меня собак за то, что я прагматик. Ты пока недостаточно знаменит, чтобы творить все, что пожелает твоя левая пятка. Ты просто выставишь себя психом.
– Спасибо, что в меня веришь. – Я встал. – Вообще-то ты вроде как мой друг.
– Ричард…
– Ну и ладно. Пойду к Сабунджяну.
– К Азару?! – Он расхохотался. – Иди-иди. Он меня не выносит. Думаешь, я с тобой слишком суров? Ну, вперед, попытай счастья там.
– Я смогу, Жюльен. Мне это нужно.
– Так иди и сделай уже! Вот твоя главная проблема, Ричард! Ты тратишь столько времени на нытье и самокопание, а ведь никто и не думает тебе мешать! Иди к Сабунджяну, к Саатчи, да хоть к Гагосяну, плевал я! Я тебе добра желаю, а ты мне нож в спину. Притом что вроде как мой друг.
Я так сжал зубы, что задрожали плечи. Десятки фраз проносились у меня в голове, и, не произнося их, я все острее осознавал, что ругаюсь сейчас со своим самым близким другом.
Тогда я повернулся и ушел, оставив Жюльена с его захламленным столом, едким кофе, верой в предсказуемость и узнаваемые бренды, а также новой стрижкой, которую я никак не прокомментировал.
На самом деле я злился из-за того, что Жюльен мог быть прав. Что у меня нет храбрости сделать нечто по-настоящему смелое, а может, и никогда не было. Что я собрался выставить себя посмешищем и дешевым позером в глазах всего мира, критиков и собственной жены.
Чтобы избавить Анну-Лору от своего присутствия и проветрить голову после разговора с Жюльеном, остаток дня я провел, слоняясь по Парижу. Посмотрел романтическую «комедию» о бурном романе молодого Ромена Дюри с замужней женщиной старше его. Тем самым герой разбил сердце своей юной возлюбленной, роковая женщина решила не уходить от мужа, и вся эта впустую растраченная энергия привела меня в совсем уж мрачное расположение духа.
Из кино я потащился в гнездо стареющих тусовщиков, золоченый дворец коктейлей и устриц под названием «Дом». Заказал чудовищно дорогих креветок и полграфина розового вина – неудачный выбор вина в этом сезоне, о чем у рассудительного официанта хватило такта мне не сообщать. Некоторые находят успокоение в шопинге, я же заливаю печали розовым вином. Я поднял бокал за здоровье безвкусно одетой баронессы с волосами цвета баклажана, за правых консерваторов в наглаженных цикламеновых рубашках. Всякому свое.
Около пяти я направился домой, слегка подшофе, но по крайней мере более благосклонный к миру. Зная Анну, я сомневался, что она уже закончила работу. Впрочем, мне это было даже на руку – в присутствии коллег нам волей-неволей придется сохранять внешнее миролюбие.
Чего я уж точно не ожидал увидеть, так это Томаса, босиком возлежащего на моем диване. Причем перед ним располагалась тарелка с сырными палочками и, ни много ни мало, бутылка шабли. Конечно, помимо этого на кофейном столике лежали кипы бумаг и папок, а в руках Томас держал толстенную сшитую рукопись – и все-таки за ее чтением он мог бы и не сворачиваться калачиком, демонстрируя свои пятки.
Я застыл в дверях, глядя на послеполуденный отдых левиафана, и тут из кухни появилась Анна с пакетом крекеров и тарелочкой лососевой пасты. При виде меня она вздрогнула. Но на лице сохранилось прежнее лучезарное выражение, глаза все еще светились, однако по части позы и языка тела она резко превратилась в ураган второй категории.
– А, – сказала она, – вернулся.
– Я тянул время как мог, но потом замерз…
Томас наконец-то заметил мое присутствие, быстренько сунул ноги в лоферы и встал.
– Конечно-конечно, – проговорила Анна. – Мы тут… еще работаем, хотя уже порядком устали, сам понимаешь.
– Как прогресс? – поинтересовался я, заходя и пожимая Томасу протянутую руку.
– Очень неплохо, – ответил Томас, ничуть не смутившись. – Хотя я предполагал, что будет проще.
– Это точно, – поддакнула Анна. – Вроде бы всего лишь этикетки! – Она осушила бокал залпом и спросила меня: – Налить?
– Давай.
Анна пошла принести мне бокал. Я стал рассматривать стол и заметил еще одну милую деталь: накрыто было на двоих.
– А где Селена?
– Ушла забирать дочку из сада, – сообщил Томас.
– А… а у вас своих нет?
Он откинулся на спинку дивана и сделал глоток вина – что я счел довольно невежливым, поскольку мне еще не налили.
– Пока нет.
– Женаты?
Улыбка.
– Тоже пока нет.
Я смотрел, как его полные губы касаются бокала, и нервно грыз небогатую жировую ткань своей собственной пары, давно утратившей былую пухлость под воздействием сигарет, тяжелых раздумий и хронического недосыпа.
– Девушка?
– Девушка была, но мы расстались. Не хотела переезжать.
Вернулась Анна с бокалом и еще одной бутылкой.
– Надо же, как нехорошо вышло, – проговорил я.
– Что нехорошо вышло? – спросила Анна.
– С девушкой Томаса.
– О… Да, действительно.
– Она очень привязана к своей семье, – пояснил Томас.
Мы с Анной, как роботы, начали на разные лады повторять, что переезд – дело серьезное, и все это очень тяжело, ничего не попишешь… Так продолжалось до тех пор, пока я не перестал понимать – связано ли растущее напряжение с необходимостью притворяться, или я действительно мешаю им работать.
– Ладно, мне пора в студию, – заявил я, вставая. – Какие планы насчет ужина?
Прежде чем ответить, жена посмотрела на Томаса, и это резануло меня ножом по сердцу.
– Мы думали заказать доставку. Наверное, пиццу. Потому что, – она кивнула на ворох бумаг на столе, – работы еще много.
«Спокойно, Ричард. Хладнокровие. Чувство собственного достоинства».
– Тебе что-нибудь заказать?
– Нет, спасибо. – Я постарался придать голосу безмятежность. – Я, наверное, куда-нибудь схожу.
Что я, собственно, и сделал через полчаса, старательно изображая, что опаздываю, хотя всем было понятно, что никаких планов у меня нет.
Ну и пусть моя жена пьет шабли с двойником молодого Роберта Редфорда за некой «работой», которая совсем не выглядит таковой. Ну и пусть мой самый близкий друг не верит в меня, не поддерживает и рекомендует малевать пошлые коммерческие картины. Ну и пусть я понятия не имею, как буду объясняться с женой по поводу своей измены. Я художник, в конце концов! Страдания – моя стихия. Не могу облечь чувства в слова – значит, буду рисовать.
В течение следующих двух часов я опрокинул две совсем уже лишние пинты светлого в ближайшем пабе над эскизами будущего иракского проекта и экзистенциальной писаниной на полях блокнота в духе: «И какой во всем этом смысл?» А когда приплелся обратно домой, никого там не обнаружил. Свет был выключен, бокалы убраны, горы документов исчезли. Я прошерстил гостиную и кухню в поисках записки, но ничего не нашел. Отсутствие хоть какого-то намека на местонахождение Анны ударило по мне больнее самого факта ее ухода. Положено оставлять записку! Даже если злишься!
Теперь я не знал, куда себя деть. Наверное, смотреть кино в гостиной не стоит – вдруг они вернутся. Поужинать я уже успел, от принятого алкоголя шумело в голове и пересохло во рту, и я подумывал, не достать ли из морозилки пинту сливочного мороженого с пеканом, раз все равно нечем заняться.
И я пошел в гостевую спальню, чтобы страдать в уединении.
Не успел я приоткрыть туда дверь, как был ослеплен неоновым великолепием богини плодородия Нгендо и всех двенадцати ее голубых сисек. К лучезарному лбу ее была приклеена записка:
«Забыла про эту жуть в гостиной, Селену чуть удар не хватил! Ты можешь куда-нибудь деть этот кошмар? Мы пошли ужинать. Спасибо. Анна».
«Спасибо» меня ошарашило. За что спасибо? За то, что не путаюсь под ногами?… Вообще, зная Анну, я догадывался: «спасибо» в данном случае заменяло слова, которые она написала бы в других обстоятельствах. «Надеюсь, ты хорошо провел время. Надеюсь, ужин тебе понравился. Мне жаль, что в доме весь день чужие люди. Мне жаль, что все так. Мне жаль, что ты натворил дел».
Сглотнув комок в горле, я прилепил записку на прежнее место и нежно похлопал старушку Нгендо по чудовищной голове. Порылся в ящике комода, извлек затертую кассету с «Крокодилом Данди», разделся и нырнул под одеяло.
Пол Хоган в грубой кожаной куртке крался через буш, прекрасная Линда Козловски в знаменитом черном купальнике со стрингами зачерпывала бутылкой воду из ручья. Я прислушивался, ожидая, что сейчас откроется входная дверь, зазвучат шаги, Анна положит ключи на полочку.
Я ждал напрасно. Внизу была тишина. Минуты шли. Когда американская журналистка и ее охотник на крокодилов сели на самолет до Нью-Йорка, я уже крепко спал.
