Глава 11

Я вернулся в пустой дом с острейшим желанием навести чистоту. Избавиться от всего лишнего и наносного. Для начала решил выкинуть барахло из шкафа в своей комнате. Мама никогда не умела отделить вещи, действительно имеющие сентиментальную ценность, от обыкновенного хлама. Так что шкаф в бывшей детской хранил наследие человека, которым я давно не являюсь: пожелтевшие сочинения, неуклюжие фотографии со школьной дискотеки в шестом классе, медали за эстафеты, лопнувший футбольный мяч.

В корзине под горой затхлого тряпья обнаружилась стопка видеокассет с подписями: «футбольный матч», «школьная пьеса». Под ними лежала маленькая видеокамера, которую мама подарила мне после выпускных экзаменов. В детстве я развлекался записью шуточных рекламных роликов с друзьями, но один у себя в комнате я снимал фильмы иного рода – мрачные, завывающие монологи об окружающих предметах, перемежаемые вдохновленными Годаром внезапными жутковатыми врезками с нашим котом.

Самое удивительное, что зарядка для камеры нашлась здесь же, в корзине. Я воткнул шнур в розетку, размышляя, долго ли будет заряжаться прибор, которым не пользовались двадцать лет, и с недоверием посмотрел на лампочку индикатора. Лампочка вспыхнула красным, и я воспрял духом. Если моя старенькая «Сони-Бетамуви» может ожить, как феникс, значит, могу и я.

Пока заряжалась камера, я сунул в магнитофон одну из кассет с неопределенной подписью «школьная пьеса». Старая рухлядь запустилась не сразу, но когда на экране наконец возникло изображение, я узнал своего школьного друга Мэтью в педерастического вида обтягивающих панталонах и бархатном плаще.

Это был мюзикл «На некотором матраце», в котором Мэтью исполнял роль Принца Бесстрашного – безмозглого придурка в поисках невесты. Дела его в этой области шли из рук вон плохо: королева-мать назначала претенденткам заведомо невыполнимые испытания. И вот бедняга в отчаянии метался по сцене, надеясь на хорошие новости от верного сэра Генри. «Друг мой, ты проделал долгий и тяжкий путь! Ответь же, привез ли ты с собой мою нареченную?»

Я промотал вперед до момента, где сам появляюсь на сцене в образе короля Секстимуса Молчаливого. Поскольку этот герой был немым, задача моя сводилась к погоне за разными девицами по королевским покоям. Похоже, что режиссер, миссис Гринблюм, еще тогда ухватила самую суть моего характера.

Я выключил видео, чтобы не тормозить процесс зарядки, и завалился на постель. Вот уж действительно, долгий и тяжкий путь – потому что с пути истинного я катапультировался. У нас с Анной ведь все было хорошо. Мои родители до сих пор были вместе и, как ни удивительно, ее родители тоже. Я перемотал кассету на начало, приняв решение все стереть. Записать ее заново. С чистого листа.

Когда вернулись родители, шел дождь – самая подходящая погода для замысла, который я решил воплотить.

– Я хочу снять про вас фильм, – сообщил я, помогая маме убрать банки консервированных бобов в кладовку.

– О чем фильм-то?

– О долгом и тяжком пути, – ответил я, доставая камеру. – Расскажете, как вы познакомились?

Пришлось заверить их, что я просто хочу попрактиковаться, на случай если надумаю снять что-нибудь всерьез. Сначала я усадил их на оранжевый диван, но свет там был неудачный. Тогда я перевел их в кухню и заставил сесть на стулья спиной друг к другу, так что мама смотрела на холодильник, а папа на плиту.

– Решил взять нас в заложники? – спросила мама.

– Я просто хочу поговорить.

– Я его даже не вижу!

Я включил камеру.

– А зачем тебе его видеть?

– Я не собираюсь сидеть тут и говорить, если я его не вижу. Джордж, ты вообще здесь?

Папа хотел погладить ее по бедру, но вместо этого попал по локтю.

Я занял позицию в дверном проеме и навел на них камеру с мигающим красным огоньком.

– Ну ладно, – произнес я, – поприветствуем моих родителей, Эдну и Джорджа. Расскажите, как вы познакомились.

Взрыв маминого хохота.

– На пляже, – ответил папа. – На ней был красный купальник.

– Слитный, – уточнила мама.

– Я угостил ее мороженым.

– Да, тем чудесным мороженым в рожках, которым торговали с фургончика!

Я показал ее крупным планом. Мама села вполоборота, чтобы видеть папу.

– Мам, сядь на место! – Я снова перешел на общий план. – Ладно. А что потом? Как прошло знакомство с родителями?

Папа поджал губы. Мама рассмеялась:

– Он ведь там сейчас морщится, да, Ричи? Ему не понравился мой отец!

– Мне братья твои не понравились.

– Да брось, они тебя припугнуть хотели, только и всего. А мне сразу понравилась его мать. Такая красивая. И молодая. Она все время носила желтый. Между прочим, очень непростой цвет.

– Значит, родители одобрили ваш выбор?

Мамина улыбка стала шире.

– Издеваешься? – буркнул папа. – Конечно, одобрили.

Я приостановил запись и откинулся на спинку стула. Я еще сам не знал, что именно делаю, но это занятие давало мне чувство опоры под ногами. Я снимал родителей на кухне, в которой съел бессчетное количество мисок хлопьев и вымыл гораздо меньше посуды, чем следовало бы, где мне заклеивали пластырем ссадины, давали печеньки и щеткой выскребали грязь из-под моих ногтей. Бросалась в глаза дисгармония между тем, что зритель видит – двоих на стульях спиной друг к другу, – и тем, что слышит – влюбленных голубков, проживших вместе счастливую жизнь.

– А когда ты ее впервые поцеловал?

– Ричи! – Мама вспыхнула. – Ну хватит!

– Она меня сама поцеловала. – Папа снова попытался ее погладить. – На пороге у… на пороге у Ларсенов, да? Мы вместе пришли к ним на вечеринку, а потом я собирался проводить ее домой.

– Так избито – проводить девушку и поцеловать ее у порога. Я решила не дожидаться.

– Ясно. Пап, а какой у нее любимый цвет?

– Лиловый.

Мама щелкнула языком:

– Да не лиловый, фиолетовый!

– А у папы какой?

– Ну, это легко. Желтый. А любимая зубная паста – «Глим».

Я пропустил мимо ушей эту непрошеную импровизацию и продолжил расспросы:

– Пап, а какой твой подарок маме больше всего понравился?

– О-о, вот это сложно. А ты что скажешь?

– Я скажу… – Мама опять улыбнулась. – На пятидесятилетие. Поездка в Италию. – Она вздохнула. – Впечатления на всю жизнь!

Некоторое время я молчал и просто снимал, как по их лицам пробегают тени воспоминаний, как мама задумчиво смотрит перед собой, словно видя тосканские пейзажи на дверце холодильника. Потом она вынула из рукава бумажный платочек и промокнула глаза.

– А что тебе в ней больше всего нравится?

Услышав вопрос, папа взглянул прямо в камеру:

– Она добрая. Она моя глупышка. Она не закатывает мне скандалов.

– А не нравится?

– Что?

– Что тебе в ней не нравится?

– Угомонись, Ричард.

– Ой, да ладно тебе! У нас вечер признаний.

– Да, милый, говори. – Мама сложила руки на коленях. – Мне очень любопытно.

– Ну… – Папа поерзал на стуле. – Она… то есть ты не очень хорошо водишь машину.

Мама прикусила губу:

– К сожалению, даже не могу поспорить.

– А еще что-нибудь?

– Нет, – отрезал папа. – Это все.

Мама опять развернулась к нему:

– Да ладно, не может быть, чтобы все! Я лично могу назвать целый список! Он любит мурлыкать себе под нос, при этом в репертуаре у него всего одна мелодия. Он никогда не закручивает до конца крышки. Он льет жидкость для мытья посуды не на губку, а прямо на вилки-ложки, ну кто так делает?!

– Ну давай, давай, выкладывай.

– Зато он хорошо танцует. Ты прекрасно танцуешь, Джорджи. А еще он застилает постель по утрам, не многие могут этим похвастаться. А еще он меня не расстраивает. – Она умолкла и поправилась: – Вернее, расстраивает нечасто.

Папа опустил глаза.

– Может, достаточно? – спросила мама, глянув в камеру. – Мне надо ставить мясо на ужин.

– Конечно, – ответил я, не прерывая запись. – Спасибо. Папа, можешь поцеловать невесту.

– Не снимай! – предупредил он, поворачиваясь к маме.

Но я, конечно, снял.

Лиза всегда чистила зубы исключительно «органической» пастой. Любимый цвет? Коралловый. После особо выдающегося оргазма она напевает в душе. Вся она – легкость и розовые пузырьки.

Любимый цвет Анны – кремовый, не белый. Что мне нравится в ней больше всего? Как она улыбается во сне. По крайней мере раньше улыбалась. Я люблю смотреть, как жарким днем она делает ромашковый чай со льдом, подвернув рукава сорочки. Мне нравится, как она готовит пикники. Я обожаю слушать, как она перед сном читает сказки Камилле в соседней комнате. Я люблю видеть, как она преображается в Бретани, как она смотрит на море, придерживая рукой волосы на макушке, чтобы не растрепались от ветра. Мне нравилось, как она целовала меня в машине по дороге домой из гостей – слегка прикусывая мне нижнюю губу. Мне нравится, как она слушает дома классику на полную мощность стереосистемы, мне нравится, что она научила нашу дочь любить музыку – эту и всякую другую – и бесконечно танцевать, танцевать, кружась под нее. Мне нравится, когда она счастлива. Нравилось, когда была.

А Лиза? Кто такая Лиза? Я не видел ее четыре месяца, и она уже начинает казаться мне плодом воображения. Я бы подумал, что ее и не было никогда, если бы не мог в секунду воскресить в памяти текстуру ее кожи, страсть наших прикосновений.

Сейчас я находился в каком-то часе езды от ее нового обиталища. В других обстоятельствах это было бы искушением.

Полгода назад, знай я, что Лиза Бишоп совсем близко, я не смог бы на месте усидеть, не то что спокойно играть в карты с родителями. Но я находился в родительском доме, и единственной женщиной, которая спала здесь, открывала кухонные шкафы и знала, где мама хранит почти не используемый запас молотого кофе, была моя жена. В старших классах я встречался с девушками на их территории. Только Анна спала на моей узкой кровати под плакатом с «Грязным Гарри» и ни разу не предложила его снять.

Лиза понятия не имела, какая у меня любимая зубная паста и что я питаю слабость к клубничному молоку, а также что при наличии свободного времени я готов перегладить все постельное белье, как заведено в доме де Бурижо. Она не видела, как моя мать стоит в кухне босиком и в цветастом халате и отсчитывает витаминки в таблетницу. Она никогда не заклеивала пластырем разбитую коленку моей дочери. Зато она знала, что непосредственно перед оргазмом мне нравится палец в заднем проходе и что я не возражаю, чтобы мне залезли в ухо языком. Она знала, что во время минета мне нравится поглаживание мошонки ладонью и нравится, когда она вслух озвучивает все, что я делаю с ней в постели. Ну и что, собственно? Анна тоже все это знала. Любимые места для секса с Лизой у меня были другие, не те, что с Анной, – но это же была Анна, она сама была другая. Моя жена тоже знала мои маленькие странности – с одной лишь разницей: с Лизой я мог попробовать что-то новое, однако неизменно пресекал все попытки Анны выйти за грань привычного.

Хотел бы я быть человеком более благородным и менее предсказуемым, хотел бы я не путать любовь с физическим влечением. Это свойственно двадцатилетним, растерявшимся, слабым. Лиза ушла из моей жизни, и вот я уже сам не знаю, любил ли ее. Мне жутко думать, что нет. Я очень хочу, чтобы Анна меня простила, но и Лизу в глубине души никак не могу отпустить.

После ужина опять смотрели новости – и, конечно, главной темой был Ирак. Репортаж начала Самира Ахмед:

– Американские слова о «смене режима» в Ираке непонятны как мировому сообществу, так и самим американцам. С нами в прямом эфире из Мичигана инспектор ООН по вопросам вооружения Скотт Риттер. Вы нас слышите, Скотт?

– Да, добрый вечер, Самира.

– Поправьте, если я ошибаюсь: прошло полтора месяца с момента, когда президент Буш объявил пять условий, необходимых для мирного разрешения конфликта между США и Ираком.

– Совершенно верно.

– И, насколько мне известно, тогда впервые прозвучала фраза о «смене режима».

– Не совсем. Выражение «смена режима» в последнее время используется так широко, что может означать что угодно. В апреле Буш еще требовал обязательного ухода Саддама. Но, после того как Конгресс принял резолюцию по Ираку, все изменилось. Теперь Буш допускает, чтобы Саддам остался у власти, если он выполнит пять требований резолюции.

– Вы не находите, что это слишком туманно?

– Да, слова президента оставляют большое пространство для интерпретации. То есть в самой формулировке заложена возможность изменения политики в этом вопросе. Мое личное мнение: наивно полагать, что Хусейн выполнит хотя бы малую часть этих требований.

– А что вы сами вкладываете в понятие «смена режима»?

Эксперт на экране помедлил с ответом.

– То, что вкладывалось в него изначально, – наконец ответил он. – Уход Саддама.

В комнате зазвонил мой телефон.

– Если это Камилла, дай нам с ней поговорить, – попросила мама, не отрываясь от телевизора.

Как только я вошел в комнату, телефон перестал звонить. На экране высветился пропущенный вызов от Жюльена. Я закрыл дверь и набрал его номер.

– Хэддон, где тебя носит?! – рявкнул Жюльен вместо приветствия. – Я уже думал, они тебя убили! Даже жене твоей звонил!

– Черт, вот это ты зря… – Я опустился на кровать. – Она нашла письма.

– О господи, – выдохнул Жюльен. – Ну, ты болван!

– Согласен.

– И что теперь?

– Теперь она со мной не общается. Выгнала из дома. Но я не могу… Короче, с картиной никаких проблем. Только покупатели чокнутые.

– Убедился, что это не Лиза?

– Убедился, – промямлил я, стряхивая с постели крошки от крекера.

– Но ты с ней встретился?

– Нет, Жюльен, – тихо ответил я. – Я не встречался с ней в Лондоне. Я пытаюсь вновь стать приличным человеком – хотя никто моих усилий не замечает.

– И как же Анна обнаружила письма?

– Знаешь, не надо сейчас…

– Ладно. Извини. Я просто хотел убедиться, что покупатели не взяли тебя в заложники.

– В каком-то смысле, взяли. – Я оперся спиной на стену. – Телепатическим путем. Вживили мне жучки в мозг.

Жюльен усмехнулся.

– Вот что, Ричард. Тебе пришло еще одно письмо.

– Да ладно… От нее?

– Похоже, что да.

Я закрыл лицо руками. Пятое. Это уже пятое. У американцев действительно странная манера сообщать о смене режима.

– Знаешь, мне плевать. Читай! Давай, прочти мне.

Звук разрываемой бумаги.

– Слушай, – сказал Жюльен и начал читать:

Вчера я шла мимо галереи и увидела одну фотографию. Она навела меня на мысль, что ты мог бы сделать. Или напомнила о тебе. Пожалуй, это одно и то же. Я знаю, ты не особенно интересуешься фотографией, но этот снимок был необыкновенный: старая парусная лодка посреди кукурузного поля, а на ней пугало. Фотография, черно-белая, выглядит вовсе не постановочной – как будто мир сам вырос вокруг лодки. Очень красиво. Жаль, что тебя не было со мной, интересно было бы узнать твое мнение.

В общем, признаюсь: мне тебя не хватает. Мы с Дэйвом назначили дату свадьбы, двадцать первое июля. И все сразу стало таким определенным! Я почувствовала, что скучаю. Ты должен понимать это лучше меня, я ведь никогда не была в браке. Я чувствую, что мы прощаемся навсегда. То есть, конечно, мы уже попрощались, и давно… только что мне делать с недостающей частью? Что мне делать с той частью себя, которая скучает по тебе и видит сны о другой жизни?

– Стоп, – прервал я с закрытыми глазами. – Достаточно.

– Ты уверен? – Жюльен шуршал бумагой. – Тут еще на второй странице…

– Не надо. – Я встал. – Так продолжаться не может. Это неправильно.

– Она колеблется.

– Нет. Она просто эгоистка. Будь добр, выброси письмо. Не надо его хранить.

– Серьезно?

– Да. С меня хватит. Она продолжает устраивать мне проблемы, а ведь мы даже не встречаемся. – Я машинально потянулся к нагрудному карману, хотя давно бросил курить. – Мне надо что-то сделать. Что-то очень крутое.

– Например?

– Одних извинений недостаточно. Нужна смена режима.

– Не знаю, что ты под этим подразумеваешь, но когда я был с Алехандро, я начал есть кинзу.

– Спасибо, это очень ценная для меня информация. Забегу к тебе, когда вернусь.

Нажав на отбой, я тут же понял, что сформулировал последнюю фразу неправильно. Следовало сказать «если».

Родители продолжали смотреть телевизор. Я с мрачным видом сел на диван и включил камеру. Мама повернулась ко мне.

– Милый, я же хотела поговорить с Камиллой!.. Господи, опять ты со своей штукой?

– Это была не Камилла. И да, я опять со штукой.

– Зачем снимать, как мы телик смотрим? – спросил папа. – Кому это интересно?

Я навел на него камеру.

– Прошу ответить на вопрос. Как сделать так, чтобы любовь не угасла?

– Милый, у тебя что-то случилось? – Мама потянулась за пультом.

Я снял ее лицо, потом папино.

– Да.

– Милый, что с тобой?

Мама подошла и села рядом со мной. Я снял ее лицо, ее руку, как она убирает диванную подушку, чтобы обнять меня.

– Может, все-таки выключишь камеру?

Родители внимательно смотрели на меня в мерцающем свете телеэкрана.

– Как мне быть? – сдавленно спросил я. – Что я наделал…

Мама прижалась ко мне лбом. Она не стала задавать вопросов.

– Тебе надо действовать, пока не поздно, – сказал отец. – Хватит тут штаны просиживать.

Мама гладила меня по спине. Я выключил камеру.

Ночью я опять не мог заснуть. Все думал, где и как мы с Анной подводили друг друга и как с этим справлялись. Сперва наши прегрешения были невелики – опоздания в аэропорт, прерванный из-за работы отпуск, не тот поворот, забытый в такси телефон, севшая в сушилке рубашка. Но теперь никакой шоколад, тюльпаны, номер в уютном отеле на выходные – ни один старый добрый способ из брачного арсенала не мог спасти мое положение.

Всю ночь я думал, что бы такого сделать – составить говорящий плей-лист, записать признание на видео? Главное, чтобы она не могла меня остановить. Я даже рассматривал вариант написания стихов, спаси боже. Около трех часов мне пришла в голову идея заставить Лизу дать письменные показания, что я ни разу ей не ответил, – тогда-то я и осознал, что зашел в тупик и пора на боковую.

Сны мои были сумбурные и отрывистые – перед глазами вставали отдельные яркие моменты. Выражение лица Анны, когда мы впервые заглянули в памперс нашей новорожденной дочери, – при виде похожей на смолу черной субстанции у нее в глазах вспыхнул такой ужас, что мы оба рассмеялись. Анна натягивает чулок, сидя на краю постели, а потом встает и окидывает себя быстрым взглядом в зеркало, прежде чем уйти на работу. Анна тыкается носом в мою грудь и говорит, что от меня воняет.

Я проснулся рано утром и резко сел, уставившись на противоположную стену свой маленькой комнаты. Недосып компенсировался четкой уверенностью в том, что мне нужно делать.

Смена режима. Смена режима! Наконец-то у меня родился план. Если я хочу снова завоевать сердце Анны, помимо многочисленных мелких изменений в характере и поведении я должен сделать одну конкретную вещь. Так я дам ей понять, что сожалею о прошлых ошибках и хочу все исправить.

Анна не остановила меня, когда я решил выставить «Медведя» на продажу. Я не остановил себя, когда начал встречаться с Лизой – это Лиза остановила меня. Но я мог исправить предыдущую ошибку и вернуть «Медведя» на место. Он может висеть только в нашем доме.

Продав картину, я забыл об Анне-Лоре дважды. Один раз в объятиях другой женщины и один раз в собственной голове. Я заберу картину. Я докажу, что могу все вернуть: нашу влюбленность друг в друга, слова без подтекста, юность, искренний смех. Я могу, и я это сделаю. Пока Анны не было рядом, я влюблялся в нее. Влюблялся в нее заново.