Глава шестая
Ровно месяц спустя Алёна Дмитриевна и Всеволод Алексеевич сидели на простор-ном балконе мансарды одного милого гостевого дома в Балаклаве.
Была поздняя ночь. Густая, южная ночь, иногда даже в сентябре не приносящая прохлады. Но, слава богу, сегодня дул лёгкий ветерок, мерцала бухта – рукой подать! Алёна уже приняла душ, и настроение её немного улучшилось. Последние сутки, признаться честно, не слишком задались.
Сперва они чуть не опоздали на самолёт. Из-за пробок. Вина целиком и полностью лежала на Северном. Алёна настаивала на метро и аэроэкспрессе. Но Всеволод Алексеевич с упорством, достойным лучшего применения, настоял на машине, причём на своей: мол, комфортнее, привычней. «Дефендер», конечно, лучший товарищ и брат во многих ситуациях, но только не в утренних московских пробках первых чисел сентября. Даже на такси не согласился, хотя Алёна настаивала на извозчике как альтернативе общественному транспорту, к которому Северный так нетерпим. И к общественному транспорту, и к массовому пользованию.
– Ты что, олигарх? – взвилась Алёна. – Ты упёртый осёл! Ты мне что, пыль в глаза пускаешь? В этом нет никакой необходимости. Насколько я помню, стоянка в аэропорту, мягко скажем, недёшева. А нас не будет почти месяц. Это выйдет… – она смешно пошевелила губами, – почти тысяча долларов! Лучше бы нашей больничке перечислил! Богатей хренов!
– Нет, Алёнушка. Не олигарх. И никогда им не стану! – смеялся Всеволод Алексеевич. – Но могу себе позволить без особого ущерба для состояния лицевого счёта оплатить стоянку. Потому что хочу, чтобы моя любимая женщина имела возможность с комфортом сидеть, как ей удобно, например задрав ноги, выпивать, не таясь, и курить. Последнее не во всех такси разрешено. Даже если вызвать их так называемый представительский класс и заранее обговорить, что курящий. Но ноги там не задерёшь.
– Моя покойная бабка тебя бы высекла за подобное транжирство!
– Алёна, ну на что ещё тратить деньги, как не на удовольствие и удобство себе, любимым. Чулок набивать? Вкладывать? Делец из меня никакой, тут тебе с мужчиной не повезло. Есть на жизнь, и на жизнь приличную. Зарабатываю – и хорошо. Где бы урвать покрупномасштабнее – никогда не думал и думать не буду. А вот о том, чтобы заработать столько, чтобы с удовольствием потратить – думал, думаю и всегда буду думать. Так что не волнуйся за будущее и не считай текущее. Тем более что к устному счёту ты явно неспособна!
– Ладно, всё-всё! Не буду строить из себя Гобсека. Ты ещё подумаешь, что я скупа. И больше не предложишь выйти за тебя замуж.
– Не подумаю. И не подумаю больше не предлагать! Это я буду делать до тех самых пор, пока ты не согласишься!
Поехали. Ну как – поехали… Ездой это можно было назвать с большой натяжкой. Хотя выехали с большим временным люфтом на регистрацию, досмотры, дьюти-фри и кофе выпить. К регистрационной стойке поднеслись взмокшие, ровно за три минуты до окончания регистрации. Благо багажа у них с собой не было – только ручная кладь. И… ещё двенадцать часов сидели в здании аэропорта.
Потому что рейс переносили и переносили, не объясняя причин. Первое время представители украинской авиакомпании вещали о туманных погодных условиях. Но хохлы-гастарбайтеры, летящие домой, звонили жёнам, и жёны заверяли их, что во всём Крыму, включая Симферополь, вовсю сияет солнце. Впрочем, как почти всегда, кроме разве что ночи.
Двенадцать часов в здании аэропорта – то ещё удовольствие! Все зарегистрировались. Пересекли границу – вуаля, и печать в паспорте имеется. Прошли таможню… И куда теперь? Никуда не рыпнешься. В зальчике для бизнес-класса курить нельзя. Курить можно в задымлённом помещении или в одном из углов очень дорогого кабачка, именующего себя пабом. Паб в Домодедове. Угу. Пирожковая в Эдинбурге. Северному удалось занять место в курящей зоне. За соседним столиком сидела компания уже сильно нагретых спиртным украинских граждан. Они возмущались и возмущались. Возмущались и возмущались. Об одном и том же – по кругу. Алёна, подслушивая их незамысловатые разговоры, хихикала, затем стала раздражаться и даже злиться. А затем один из красномордых украинцев стал строить ей глазки. Тут уж расхохотался Северный. Кажется, авиакомпания даже окармливала своих задержанных «пациентов» в связи с задержкой. И предлагала «прохладительные напитки». Прохладительные напитки оказались простой водой с привкусом пластиковой бутылки. Кормёжка представляла собой фольгированный пакет со слипшимся рисом. Это всё доложили с соседнего столика. Потому что рачительные мужики хоть и напивались в кабаке, но за «положенным!» ходили исправно, хоть и слегка пошатываясь. Наконец, ближе к ночи объявили, что «командир экипажа принял решение лететь, несмотря на погодные условия и техническое состояние самолёта». Ну, с погодными условиями ладно – может, не любит парень летать днём, солнце глаза слепит. А вот «техническое состояние самолёта» насторожило Алёну Дмитриевну и Всеволода Алексеевича. Большей части пассажиров было по известной причине уже всё равно. Стюардессы сгоняли всех к выходу, что было не так-то и легко. Несколько возвращающихся на независимую родину мужиков плотно засели в туалете: липкий рис был смешан с несвежей рыбой.
– Будь я одна или не с тобой, я страшно злилась бы и скандалила! – рассмеялась Алёна Дмитриевна. – Наверное, я тебя люблю…
– Ты так забавно это говоришь – «я тебя люблю», как будто пробуешь на вкус совершенно новый для тебя продукт или как научающийся устной речи глухонемой.
– Но всё-таки говорю!
– Забавное совпадение, – сказал он, помолчав. – Приблизительно так же задержали рейс пять лет назад, когда я впервые обнаружил в Балаклаве заведение Маргариты Павловны. И вот я снова просиживаю штаны в аэропорту. Но не один, а с тобой. По тому же марш-руту, в том же аэропорту – но с тобой. Олеся Александровна, жена нашего внезапно обезумевшего друга, нашла бы это знаковым. Она у нас большая любительница эзотерики. Что больше шло бы экзальтированной ленивице, никак не подходит Леськиному бизнесовому складу ума и по-крестьянски рачительному характеру.
– А Дон Хуан как же? Фабрика швейная, все дела. В перерывах между «я курил тебя!», разумеется.
– Не знал, что ты читала Кастанеду!
– Хо-хо! – Эллочкой-людоедкой сгримасничала Алёна. – Ну не курить же его, в самом деле! И не грызть, как уже не твой Мальчик!
– Не напоминай!
– Не выносишь предательств?
– Он не предатель.
– Он же бросил тебя ради Риты.
– Он? Ты слишком плохого мнения о собаках. Лохматый чемодан просто остался ухаживать за старейшиной стаи, пока молодые волки гоняют за добычей.
– Ты его не очеловечиваешь? – Алёна лукаво прищурилась. – Ты, оказывается, сентиментален, Северный!
– Да. Я сентиментален, как любой жёсткий человек. Но как раз я не очеловечиваю пса! – Всеволод Алексеевич шутливо щёлкнул Алёну по носу. – Потому что предательство свойственно как раз людям. А собакам – нюх. Чутьё. Давай, вываливай, что у тебя там по твоей человеческой женской жизни с предательством не так и где и как тебя чутьё подвело? – Он стал серьёзен.
Иногда всё, что нужно для человека, чтобы стать свободнее, – это возможность выговориться. Особенно если лет двадцать этот человек кое о чём молчал.
За эти двенадцать часов в аэропорту Соловецкая вывалила на Северного всю свою жизнь. Чуть ли не в мельчайших подробностях. От и до. Она пила и говорила. Говорила и пила. И снова говорила. Понимая, что разумная взрослая женщина, собирающаяся замуж, не должна столько и такогоговорить своему… Кому своему? жениху? будущему мужу? Таковой мужской статус она тоже никак не могла на себя примерить. И снова вываливала на Всеволода Алексеевича всё. О маме, о бабушке. О первой любви. О том, как смешно в неё был влюблён их общий друг Сеня Соколов и даже, помнится, хотел сделать её честной женщиной . И снова о первой любви. Ну не любви, конечно же. Страсти, влюблённости. Но это теперь. С высоты, так сказать, прожитых лет. А тогда… Она молола и не могла остановиться. Если двадцать лет не говорить о всяком таком… важном… На двенадцать часов беспрерывного трёпа обязательно наберётся.
Соловецкая вываливала на Северного такие детали, что любой другой давно психанул бы. Но Всеволод Алексеевич только слушал. Внимательно. Нежно. Осторожно. Боясь спугнуть. И гладил Алёну по щеке. И целовал ей руки. И называл её ласковыми словечками. Алёне Дмитриевне давно не было так хорошо, спокойно и беззаботно. Точнее сказать, не было никогда. Казалось, бог (природа? судьба? случайность?) решил щедро вознаградить её за сорокалетнее отсутствие надёжного мужского плеча и выдать, наконец, и мужа, и брата, и отца, и даже, пожалуй, дедушку в одном флаконе. Плохое слово – казалось. А вдруг именно что казалось… и завтра он опомнится, переспит с рассказанным ночь, переживёт день и поступит, как любой мужик? Как поступают любые мужики? О, даже самые лучшие из них щедро одаривают своими собственными подробностями взамен. И/или тычут в глаза твоим выболтанным.
Откровенность – это плохо.
Излишняя откровенность – ещё и глупо.
Безграничная откровенность есть нападение и является лучшей тактикой защиты.
Алёна боялась. Боялась любви. А на нелюбовь уже не было ни времени, ни сил, ни – что важнее – желания. Так что если это любовь – съест не подавившись и переварит без остатка. А если нелюбовь – то и не надо, бога ради!
У Северного был крепкий пищеварительный тракт… Тьфу ты! В смысле – психика.
Два часа перелёта тоже были не самые приятные. Стюардессы не то в лёгком хмелю, не то в возбуждённом всеми перипетиями состоянии разнесли положенную еду. А пассажиры гомонили и гоняли туда-сюда по салону, не обращая внимания на «классовость» занавесочек. От храпа одного из возвращавшихся на родину вибрировал весь самолёт. Возможно, огромная летательная машина вибрировала по другим причинам. Но было приятнее думать, что от храпа. И вовсе не хотелось размышлять на тему «командир экипажа принял решение, невзирая на…». Чёрт его знает, на что он там в самом деле не взирал.
Таможенный контроль прошли без особых проблем.
Выбирая таксиста, не капризничали. Хотя одна бодрая старушка буквально избила одного из водил своей торбой. За рвачество. Поделом. Автобусы ночью не ходят, и шакалы на колёсах задирают такие цены, что старушку понять можно. Двенадцать часов просидев в одном аэропорту, дожидаться рассвета (и значит, рейсового автобуса) не очень хочется. Алёна пыталась было толкануть какую-то исполненную язвительности остросоциальную речь, но Северный схватил её за руку и впихнул на заднее сиденье более-менее комфортабельной телеги. Неизвестно, как это получилось, но когда автомобиль рванул с места одновременно с выкриком шофёра «Курить нельзя!», Соловецкая пролила на себя остатки из фляжечной бутылки виски. И из вредности просила останавливаться каждые пару километров. На перекур. И чтобы отдохнуть от таксиста – он, не затыкаясь, всю дорогу от симферопольского аэропорта до Балаклавы говорил о том, как хорошо в Москве и плохо здесь. «Вам-то, в Москве, хорошо! А нам здесь…» – и махал рукой. Причём собеседников таксисту не требовалось. Северный невпопад поддакивал, Алёна молчала из последних сил. Потому что понимала, что говорить бессмысленно, но всё-таки один раз не удержалась и спросила: «Так почему в Москву не едете, если там так хорошо?» Ответ получила серьёзный, развёрнутый, аргументированный: «Так там же ж надо на работу устроиться, а это сложно! А тут у меня жена и садик-огородик. И дети. Им же учиться надо. А в Москве цены на всё такие, что…» – и водила снова махнул рукой. К тому моменту, как он доставил их на улицу Куприна славного города Балаклавы, Алёна хотела таксиста разорвать. Северный подал ей руку и быстренько вытащил из машины.
– Сейчас примешь душ, выпьешь кофе и виски, расслабишься!.. Мы приехали отдыхать, не обращай внимания!
На звонок вышла не хозяйка. В сезон у неё было кому сидеть на приёме и регистрации гостей.
– Здравствуйте, Всеволод Алексеевич! – пискнула незнакомая ему молоденькая девушка. – Маргарита Павловна ждала вас сегодня раньше. Ой, у неё тут такой бой был с её старшей сестрой за мансарду! Светлана Павловна и сразу ругалась, как только приехала, и когда вы всё опаздывали и опаздывали…
– Доброй ночи… – Северный прервал поток излияний приветствием и выдержал многозначительную паузу.
– Лариса! – догадалась представиться девушка.
– Доброй ночи, Лариса. Мы с Алёной Дмитриевной очень устали, потому если не возражаете…
– Ой, да, конечно! – Лариса посторонилась, впуская прибывшую пару в узкие кованые двери, ведущие в живописный просторный двор с фонтаном, соснами, можжевельником, туями, кипарисами, бамбуковой рощицей, самшитом, жасмином и розами. Было прохладно, чудесно пахло, и даже наладившийся было побрехать беспородный коротконогий пёс Кубик, учуяв Северного, лениво-дружелюбно помахал ему из-под скамейки хвостом и шлёпнулся спать дальше.
Когда любезная служительница гостиничного бизнеса, проводив парочку до самых дверей мансарды, несмотря на уверения Всеволода Алексеевича в том, что он ориентируется здесь, как в родном доме, наконец растаяла в южной ночи, освещаемая вспышками сенсорных фонарей, Алёна Дмитриевна спросила:
– Они здесь все такие?..
– Какие, детка?
Съев «детку», прежде так не любимую «детку» (дьявол! уж не понравилось ли ей?), Алёна Дмитриевна попыталась подыскать наиболее подходящее определение «таким».
– Провинциальные, что ли? Работница тебя видит первый раз в жизни и начинает посреди ночи вываливать внутреннюю кухню про разборки хозяйки с сестрой.
– Все люди провинциальны по сути своей, Алёнушка, если ты имела в виду их тягу к сплетням, неколлегиальному поведению и неумению соответствовать занимаемой должности. Мы с тобой тоже такие, иначе не обсуждали бы это сейчас.
– А что это за сестра такая? – продолжила Алёна, разбирая свою сумку и выбрасывая тряпки на кровать, на диван и вообще – куда придётся.
– Солнышко, может, тебе лучше принять душ? – глядя на сотворяемый Алёной Дмитриевной бардак, спросил Северный и, состроив потешную гримасу, присовокупил: – Я сам сложу все вещи! Кстати, тебе нравится этот номер?
– Педант! – рассмеялась Алёна. – Мне очень нравится этот номер.
– Это я его таким придумал, между прочим! – похвастался Северный, подтвердив тезис о том, что все мужчины хвастуны и неважно, сколько им лет и насколько они умны и опытны. – Так ты идёшь в душ?
– Да! После того как приму пятьдесят граммов из большой бутылки, покурю и ты мне расскажешь, что это за сестра такая! – Алёна Дмитриевна не опрокинула тезис о том, что все женщины крайне любопытны, ничего не забывают и в рабстве у своих привычек ничуть не меньше мужчин.
– Ну, идём! Курить лучше на балконе. Маргарита Павловна именует его террасой. И где-то она права. Он не зависает, а покоится на втором этаже, и площадь его тридцать пять квадратных метров – всего на десять метров меньше площади самого номера, и там вполне можно жить в это время года. Вся мебель для этого имеется.
Выпив «за приезд!» и прочее «благополучно добрались!», Всеволод Алексеевич честно рассказал Алёне Дмитриевне, что понятия не имеет, что это за сестра такая, хотя много о ней слышал. И вовсе не от Маргариты Павловны, а от любящей сплетни кухарки Екатерины Фёдоровны, чьи кулинарные изыски госпожа Соловецкая ещё будет иметь возможность оценить и полюбить. Что до самой Маргариты Павловны – она вовсе не сплетница. Но во всём, что касается отношений её с роднёй, он склонен верить кухарке, потому что та разбирается в людях. После чего Северный отправил свою любимую в душ. Практически выпихнул. Был непреклонен. Никаких «по второй», пока она не совершит омовение! Потому как очень хорошо известно, что душ – процедура не столько гигиеническая, сколько очистительно-энергетическая. И ей сразу похорошеет, как только она смоет с себя аэропорты, таможни, хмельных хохлов, таксистов, девочек с ресепшена и прочую суету. Ну а он пока аккуратно развесит и сложит всё сброшенное ею чуть ли не на пол. Ему нетрудно, ему приятно. Нет-нет, его не раздражает, просто ей самой будет не менее приятно, когда всё будет по местам и в порядке. Алёна подозрительно прищурилась – он лишь беззащитно-шутовски пожал плечами, оправдываясь за свой многолетний застарелый педантизм и любовь к порядку в занимаемом им (ими!) пространстве.
И каких-то полчаса спустя они уже сидели на балконе-террасе, любуясь ночной бухтой, и безмятежность обоих была такова, как будто больше никого и нет. И не в густонаселённом улье они, именуемом гостевым домом, а где-то на другой планете, где нет времени, а люди счастливы настолько, что не замечают существования других людей, хотелось бы верить, настолько же счастливых своим, другим счастьем. Спать не хотелось. Ночной воздух, лишённый дневного человеческого морока, был слишком хорош, чтобы сотрясать его словами. Так что они просто сидели в креслах и смотрели на мерцающую воду и огоньки подсвечивающих её яхт.
С первыми признаками рассвета Алёна Дмитриевна почувствовала, что таинство рассеивается. Жаль, но ни одна магия не длится вечно даже в самых прекрасных уголках земли. На нашей планете есть время. Оно есть – и мы ощущаем его течение, точно так же как ощущаем течение воды, потоки ветра и струящийся между пальцев песок. Тактильно.
Алёна встала, прошлась, отряхнулась, взяла со стола тоненький рекламный проспект, брендированный символикой гостевого дома, и зачитала вслух:
– Балаклава административно входит в состав Севастополя, но находится в двенадцати километрах от него. Воспетый Гомером городок раскинулся в небольшой уютной бухте, почти незаметной со стороны моря. В VII–VI веках до нашей эры здесь находились таврские поселения, позднее – греческие. Эллины называли её Сюмболон.
Лимне – гавань Предзнаменований. Судьба города всегда переплеталась с судьбой Херсонеса, Херсона, Севастополя. В середине XIV века построенную византийцами крепость Каламиту отвоевали у феодорийцев генуэзцы и назвали Чембало. В 1475 году крепость захватили турки, давшие ей название Балыклава – Рыбье Гнездо, трансформированное народное этимологией в Балаклаву. Современная Балаклава раскинулась в долине, а на берегу Синего залива примостился старый город. На улице Рубцова в Балаклаве действует небольшой храм. Это самая древняя действующая церковь в Крыму, построена она не позднее 1357 года. В годы Крымской войны в Балаклавской бухте базировался английский флот. В ночь на 2 ноября 1854 года во время небывалого шторма у Балаклавы погибли многие английский суда, не успевшие укрыться в бухте. Среди них был и знаменитый фрегат «Чёрный принц», везший деньги для уплаты жалованья союзным войскам. В начале века здесь жил и творил великий русский писатель А. И. Куприн. Он увековечил память о бесстрашных и бесшабашных балаклавских рыбаках в великолепной повести «Листригоны». Писатель был уверен, что именно здесь находилась воспетая Гомером Ламоса – пристанище листригонов, великанов-людоедов, с которыми столкнулся Одиссей во время своих странствий.Что это твоя Маргарита Павловна не указала в своей книжице, что тут ещё имелся подземный ремонтный завод, обслуживавший атомные подводные лодки? И что городок был закрыт, и попасть в него было невозможно. Они все любят это указывать.
– В подземном гроте давно музей. А может, уже и кабак сделали – не знаю. Я один раз там был. Больше не тянет. Я не слишком большой поклонник пещер, подземелий и бункеров. Мне куда больше нравятся горные плато или, например, открытые террасы. А разве от Балаклавы до Севастополя не семнадцать километров? Во всяком случае, от нашей гостиницы до памятника Нахимову – семнадцать. И никакая она не моя, Маргарита Павловна. Иди сюда, – Северный не желал рассеивания магии и притянул Алёну к себе. – Иди сюда, садись и слушай! – Всеволод Алексеевич усадил любимую женщину в кресло, вскочил и, размахивая едва прикуренной сигаретой, продекламировал:
– В конце октября или в начале ноября Балаклава – этот оригинальнейший уголок пёстрой русской империи – начинает жить разнообразной жизнью. Дни ещё теплы и по-осеннему ласковы, но по ночам стоят холода, и земля гулко звенит под ногами. Последние курортные гости потянулись в Севастополь со своими узлами, чемоданами, корзинами, баулами, золотушными детьми и декадентскими девицами. Как воспоминание о гостях остались только виноградные ошкурки, которые, в видах своего драгоценного здоровья, разбросали больные повсюду – на набережной и по узким улицам – в противном изобилии, да ещё тот бумажный сор в виде окурков, клочков писем и газет, что всегда остаётся после дачников.
И сразу в Балаклаве становится просторно, свежо, уютно и по-домашнему деловито, точно в комнатах после отъезда нашумевших, накуривших, насоривших непрошеных гостей. Выползает на улицу исконное древнегреческое население, до сих пор прятавшееся по каким-то щелям и задним коморкам.
На набережной, поперёк её, во всю ширину, расстилаются сети. На грубых камнях мостовой они кажутся нежными и тонкими, как паутина, а рыбаки ползают по ним на четвереньках, подобно большим чёрным паукам, сплетающим разорванную воздушную западню. Другие сучат бечёвку на белугу и на камбалу и для этого с серьёзным, деловитым видом бегают взад и вперёд по мостовой с верёвкой через плечи, беспрерывно суча перед собой клубок ниток.
Атаманы баркасов оттачивают белужьи крючки – иступившиеся медные крючки, на которые, по рыбачьему поверью, рыба идёт гораздо охотнее, чем на современные английские, стальные. На той стороне залива конопатят, смолят и красят лодки, перевёрнутые вверх килем.
У каменных колодцев, где беспрерывно тонкой струйкой бежит и лепечет вода, подолгу, часами, судачат о своих маленьких хозяйских делах худые, темнолицые, большеглазые, длинноносые гречанки, так странно и трогательно похожие на изображение Богородицы на старинных византийских иконах.
И всё это совершается неторопливо, по-домашнему, по-соседски, с вековечной привычной ловкостью и красотой, под нежарким осенним солнцем на берегах синего, весёлого залива, под ясным осенним небом, которое спокойно лежит над развалиной покатых плешивых гор, окаймляющих залив.
О дачниках нет и помину. Их точно и не было. Два-три хороших дождя – и смыта с улиц последняя память о них. И всё это бестолковое и суетливое лето с духовой музыкой по вечерам, и с пылью от дамских юбок, и с жалким флиртом, и спорами на политические темы – всё становится далёким и забытым сном. Весь интерес рыбачьего посёлка теперь сосредоточен только на рыбе.
В кофейнях у Ивана Юрьича и у Ивана Адамовича под стук костяшек домино рыбаки собираются в артели, избирается атаман. Разговор идёт о паях, о половинках паёв, о сетях, о крючках, о наживке, о макрели, о кефали, о лобане, о камсе и султанке, о камбале, белуге и морском петухе. В девять часов весь город погружается в глубокий сон.
Нигде во всей России, – а я порядочно её изъездил по всем направлениям, – нигде я не слушал такой глубокой, полной, совершенной тишины, как в Балаклаве.
Выходишь на балкон – и весь поглощаешься мраком и молчанием. Чёрное небо, чёрная вода в заливе, чёрные горы. Вода так густа, так тяжела и так спокойна, что звёзды отражаются в ней, не рябясь и не мигая. Тишина не нарушается ни одним звуком человеческого жилья. Изредка, раз в минуту, едва расслышишь, как хлюпает маленькая волна о камень набережной. И этот одинокий мелодичный звук ещё больше углубляет, ещё больше настораживает тишину. Слышишь, как размеренными толчками шумит кровь у тебя в ушах. Скрипнула лодка на своём канате. И опять тихо. Чувствуешь, как ночь и молчание слились в одном чёрном объятии.
Гляжу налево, туда, где узкое горло залива исчезает, сузившись между двумя горами.
Там лежит длинная, пологая гора, увенчанная старыми развалинами. Если приглядишься внимательно, то ясно увидишь всю её, подобную сказочному гигантскому чудовищу, которое, припав грудью к заливу и глубоко всунув в воду свою тёмную морду с настороженным ухом, жадно пьёт её и не может напиться.
На том месте, где у чудовища должен приходиться глаз, светится крошечной красной точкой фонарь таможенного кордона. Я знаю этот фонарь, я сотни раз проходил мимо него, прикасался к нему рукой. Но в странной тишине и в глубокой черноте этой осенней ночи я всё яснее вижу и спину и морду древнего чудовища, и я чувствую, что его хитрый и злобный маленький глаз следит за мною с затаённым чувством ненависти.
В уме моём быстро проносится стих Гомера об узкогорлой черноморской бухте, в которой Одиссей видел кровожадных листригонов. Я думаю также о предприимчивых, гибких, красивых генуэзцах, воздвигавших здесь, на челе горы, свои колоссальные крепостные сооружения. Думаю также о том, как однажды бурной зимней ночью разбилась о грудь старого чудовища целая английская флотилия вместе с гордым щеголеватым кораблём «Black Prince», который теперь покоится на морском дне, вот здесь, совсем близко около меня, со своими миллионами золотых слитков и сотнями жизней.
Старое чудовище в полусне щурит на меня свой маленький, острый, красный глаз. Оно представляется мне теперь старым-старым, забытым божеством, которое в этой чёрной тишине грезит своими тысячелетними снами. И чувство странной неловкости овладевает мною.
Раздаются замедленные, ленивые шаги ночного сторожа, и я различаю не только каждый удар его кованых, тяжёлых рыбачьих сапогов о камни тротуара, но слышу также, как между двумя шагами он чиркает каблуками.
Так ясны эти звуки среди ночной тиши, что мне кажется, будто я иду вместе с ним, хотя до него – я знаю наверное – более целой версты. Но вот он завернул куда-то вбок, в мощёный переулок, или, может быть, присел на скамейку: шаги его смолкли. Тишина. Мрак.
Северный замолчал. Положил в пепельницу истлевший до фильтра окурок. И прикурил новую сигарету.
– Да… Это прекрасно! – только и произнесла Алёна Дмитриевна.
– Вы прослушали отрывок из повести Александра Ивановича Куприна «Листригоны». Цитировалось по изданию Государственного издательства художественной литературы. Москва, 1958 год, – чуть ёрническим тоном сказал он. И тут же стал серьёзен. – Я обязательно привезу тебя сюда в феврале. Обычно я приезжаю сюда именно зимой. И именно за этим – за тишиной. Но я надеюсь, что и сейчас здесь будет прекрасно. Несмотря на многолюдную суматошность. – И он снова изменил тон на несколько шутовской: – Хотя, кажется, ты именно этого и хотела – проверки на «многолюдность» совместного проживания.
– Я похожа на декадентскую девицу? – Северный с удивлением посмотрел на возлюбленную. Она замялась, прикурила и глубоко затянулась. Выдохнув дым, немного помолчала. – Мне кажется, не я одна прячу свою восторженность и глупую способность глубоко эмоционально переживать всякую чепуху под маской циничного непробиваемого броненосца. – Алёна усмехнулась и, чувствуя, что ещё чуть-чуть – и они с Севой, разогретые ночными балаклавскими небесами в обрамлении классики, кинутся друг другу в объятия и начнут нести ту самую – восторженную – чушь, сменила тему: – Наверняка она совсем не такая милая, как ты рассказывал, эта твоя хозяйка гостевого заведения Маргарита Павловна. Уверена, что она коротконогая, коренастая и суетится, суетится, суетится… Три раза об одном и том же переспрашивает!
– Ох, Алёнушка, радость моя, – Всеволод Алексеевич моментально принял её тон и, стряхнув с себя слишком близко подкативший пафос, усадил Соловецкую к себе на колени и улыбнулся. – Я и забыл, что ты женщина. Капризная, красивая женщина. И где-то даже декадентская девица. Ну разумеется, Маргарита Павловна обычно излишне суетится. Как ты догадалась, ни разу её не увидев? Сегодня она подойдёт к нам за завтраком или за обедом – в общем, когда будет на минутку свободна от забот – и трижды уточнит, удобно ли нам, хорошо ли нам, всем ли мы довольны. Но это проистекает вовсе не из-за назойливости, а из искреннего желания угодить. Так что будь хорошей девочкой: трижды же по три раза заверь её, что всё великолепно. Ничто не даётся нам…
– …так дёшево и не ценится так дорого, как вежливость! Права Бензопила – ты ходячий цитатник!.. И не ты один читал Сервантеса! И Куприна, к слову, тоже. Чем сегодня будем заниматься?
– Чем ты только захочешь! Можем весь день в номере проваляться. И даже завтрак сюда заказать.
– Не-е-ет! – Алёна вскочила и заходила взад-вперёд по террасе. – Сегодня я хочу сидеть во всех подряд ресторанчиках, бродить по этой крошечной набережной, сидеть на скамейках, кормить бездомных псов докторской колбасой до отвала, влезть на Генуэзскую крепость и, возможно, поехать в Севастополь или даже Ялту!
– Давай Севастополь и тем более «даже Ялту» отложим на завтра. Сидеть во всех подряд ресторанчиках и бродить по крошечной набережной, а также скамейки, докторская колбаса и крепость – на сегодня этого более чем достаточно, учитывая, что ты так же легко впадаешь в безвременное созерцание, как и в восторженную эйфорию. Мы здесь пробудем долго. Всё успеем. И, к слову, до семи утра ещё есть время на то, чтобы мы успели хотя бы кое-что. Потому что ровно в семь утра раздастся звонок кухарки Фёдоровны. А если я не отвечу, она припрётся лично и будет колошматить в двери, пока я не открою. И лучше ни мне, ни тебе с ней не спорить. На первый раз. Постарайся её обаять – и ты поймёшь, что твои вкусовые рецепторы сорок лет не жили, а прозябали!
Саму Маргариту Павловну они увидели уже вечером. Она познакомилась с Алёной, про себя порадовавшись за своего любимого постояльца. Трижды извинилась, что лично не встретила Северного и госпожу Соловецкую ночью. Что утром уехала ещё затемно на такси, забравшем её от аптеки на площади – не будить же постояльцев шумом двигателя. Что весь день провела в Севастополе и не проявила должного внимания и так далее, и так далее, и так далее. Просила прощения за то, что сейчас тут так много людей, потому что Всеволод Алексеевич привык к иному сервису, но, увы, сезон и – ах, да! – завтра у неё юбилей и она будет счастлива видеть господина Северного вместе с его очаровательной спутницей на своём скромном семейном торжестве. Кухарка Фёдоровна от Алёны Дмитриевны пришла в восторг, потому что та не побрезговала опрокинуть с ней рюмочку в подсобке кухни, в результате чего с ужасом обозревала огромное количество тарелок с «комплиментами от шеф-повара», не представляя, как с таким количеством еды может справиться один человек, не объевшись до разрыва желудка.
Придя к выводу, что в этом гостевом доме действительно всё чудесно до умопомрачения (а может, сказались перемена обстановки, свидание с давным-давно не виденной Балаклавой, весьма эйфоричное метание по кабачкам, которые она помнила совсем другими, и благостное зависание над морем среди камней генуэзской крепости), Алёна Дмитриевна пришла в прекрасное расположение духа, любила всё человечество и всё человеческое. И даже не без энтузиазма ковыряла вилкой то в одной, то в другой тарелке. Было около полуночи, и в ресторане гостиницы почти никого не было.
– Не, ну ты посмотри! – раздался чей-то недовольный голос над самым Алёниным ухом. – Ты посмотри, сколько раз я эту заразу просила сделать мне салат из мидий с розовыми помидорами, так у неё то мидии несвежие, то помидоры не слишком розовые, а тут – сразу нашлось! Ты, Фёдоровна, редкая дрянь!
Алёна с трудом – столько съедено! – обернулась и увидела пожилую даму в парео с не соответствующим возрасту и курортному антуражу макияже, в ядовито-бирюзовой шляпе из синтетической соломки, с огромными полями, совершенно неуместной ночью в ресторане.
– Здравствуйте! – встал Северный. – Всеволод Алексеевич. И моя невеста – Алёна Дмитриевна. Вы, я так полагаю, Светлана Павловна?
– А-а-а! Это вы – любимчик нашей Марго-Риты? – чуть смягчился взгляд перекрашенной морщинистой дамы и даже стал, ёлки-палки, кокетливым! – Вы же всегда вроде как в гордом одиночестве являлись и зимой? А теперь по вашей милости я вынуждена довольствоваться коттеджем с камином. И этот проклятый бамбук всю ночь спать не даёт! Сегодня был кошмарный ураганный ветер!
– Всего лишь лёгкий бриз, – томно прошептала Алёна Дмитриевна, опасаясь икнуть. – Ик! Простите… Кстати, Светлана Павловна, – продолжила она измождённо-трагически (и, признаться честно, нарочито-театрально), – если вы жаждете мидий с помидорами – они ваши! Я только чуть пригубила. Фёдоровна мне уже пятую порцию делает. Я их так вожделела, но больше уже не могу… У нас, женщин, всегда так, не правда ли, Светлана Павловна? Всегда жаждем большего, не задумываясь над тем, по сивке ли бурка?
Старшая сестра владелицы осуждающе сжала губы, осмотрела Алёну Дмитриевну презрительно, причём в лучших сценических традициях немого кино, и, не удостоив её взглядом, кинула крутившейся неподалёку Фёдоровне:
– Свари мне кофе! И чтобы без сахара!
Кухарка, подмигнув Алёне, неспешно отправилась исполнять пожелание.
– Чего застыл, как изваяние?! Спишь на ходу, мерзавец?! – прикрикнула Светлана Павловна на официанта. – Предложи мне столик! Подвинь мне стул! Распустила вас всех эта дурёха Марго-Рита! Я бы уж тут навела порядок! Деревня какая-то, не то что у нас, в Москве! Не правда ли? – последняя фраза была произнесена ласково и адресовалась Всеволоду Алексеевичу.
Он, из последних сил сохраняя по возможности уважительный нейтралитет и еле сдерживаясь от хохота, неопределённо пошевелил рукой.
– А у нас, в Ульяновке, могут и пиздюлей за такое навешать! – вдруг в лучших традициях местечковых мелких задир рявкнула Алёна Дмитриевна.
– Всем спасибо и спокойной ночи! – с этими словами Всеволод Алексеевич подскочил со стула и, схватив свою драгоценную подругу за руку, выволок её в ночной дворик-сад и там уже от души расхохотался.
Потащив Алёну Дмитриевну на утренний кофе в кухню, Фёдоровна щедро поделилась последовавшими возмущениями Светланы Павловны, весьма ловко её пародируя. И под конец тяжело вздохнув, резюмировала:
– Изведут они нашу набожную казашку, стервятники. Изведут, перегрызутся, как скорпионы в банке, да и дело развалят. Продадут или так на нет сведут! Запросто! Ломать не строить. А душ у этих тварей не имеется – болеть нечему!
– У каких тварей, Екатерина Фёдоровна? – удивилась Алёна.
– Да у сестрицы Маргаритиной. У сына и невестушки. Мужу казашкиному всё по барабану. А брат – так, ни богу свечка, ни чёрту кочерга. Но все от её пирога кусок оттяпать хотят. Да пожирней!
Алёна равнодушно пожала плечами. Чужая жизнь – потёмки, в которые не стоит лезть даже с прожектором.
Алёна Дмитриевна и Всеволод Алексеевич отправились в Севастополь. Побродить часиков до пяти-шести, найти приличный подарок на внезапно нарисовавшийся юбилей, а потом, отдохнувши, уважить владелицу и хозяйку гостевого дома. От пары часиков заседания в малознакомой и пусть даже малоприятной компании ещё никто не умирал.
– Трактуй это как ещё один опыт наблюдения за человеческой породой, – уговаривал Алёну Всеволод Алексеевич. – Ну, и не могу я обидеть отказом или неявкой женщину, которая всегда была ко мне добра. И даже отвоевала мансарду у своей родной сестры!
Последний аргумент не мог не сразить Алёну и оказался решающим.
Но особо отдохнуть от хождений по Севастополю не удалось. По возвращении в Балаклаву их ждал сюрприз.
