Глава шестнадцатая
Больше всех из-за пропажи маленького Сашки Фирсанова сходила с ума… Лизанька. Даже мать его – первая жена Алексея Васильевича, сына Маргариты Павловны – тихо сидела на кухне у Фёдоровны, и та пыталась влить в заторможенную женщину хотя бы рюмку водки. А Лизанька металась по берегу, как обезумевшая волчица, требуя продолжить поиски.
– Найдите хотя бы тело! – голосила она, чуть не вырывая волосы и расцарапывая себе предплечья. – Что это за поиски?! Организуйте спасательные отряды! Ты, отец называется! – бросалась она с кулаками на Алексея Васильевича, бледного, как полотно. – Это ты во всём виноват! Всё ему разрешал! Ему же всего десять лет! Как можно было? Я никогда не рожу тебе ребёнка! Ты безответственный! Из-за вашего совместного воспитания ребёнок погиб! Бедный Сашенька! Надо найти хотя бы тело! Как же так?! Даже могилки от невинного дитя не останется…
Лизаньку насилу угомонили успокаивающим уколом.
– Кто бы мог подумать?! – удивлялась кухарка Фёдоровна. – Она, оказывается, любила мальца. Никогда не скажешь по поведению, кто из нас чего стоит!
Светлана Павловна всё ещё была в больнице. Маргарита Павловна вечером приехала. Сама. Сама за рулём! Поникшая, бледная, но…
– Господи! Другие бы уже в гроб сыграли после таких событий! А эта!.. – шипела очнувшаяся от дурманного сна Лизанька. – Твоя мать чудовище! Вы все здесь – бездушные чудовища!
Вторя ей, всегда жизнерадостный Кубик заголосил на круглую балаклавскую луну. Маргарита Павловна вышла в ночь к своему псу, и они долго сидели на скамейке во дворе гостевого дома, пока ночное светило – прибежище всех потерянных и беспокойных душ – не затянуло клочкастыми облаками, пришедшими из горного Крыма. Маргарита Павловна вздохнула, погладила верного пса и вернулась в свою квартиру, где она проверила список дел на завтра. У прораба опять закончились очередные стройматериалы. Петра Павловича будут хоронить в Москве. Надо заняться вопросами транспортировки тела. Это справки, бумажки, прочая логистика. Бамбук… Шумит бамбук… Маргарита Павловна нервно хохотнула. Можно положить на известный мотив «Шумел бамбук». Светка всё ещё в больнице. Пока можно оставить бамбук шуметь. Проклятый бамбук. Растёт, разрывая все самые крепкие путы. Кажется, где-то она читала или слышала, что есть такая пытка. Человека укладывают на прорастающий молодой бамбук. Для ростков бамбука не существует преград. Ему плевать, что поверх него человек. Ростки бамбука совершенно спокойно протыкают человеческую плоть. Человек умирает медленно и долго. А росткам бамбука – плевать. Бамбук не ведает категорий добра и зла. У бамбука нет нравственного чувства. На то он и бамбук. Пускай пошумит, пока Светка в больнице.
Около двух часов ночи, тщательно прибрав и без того безукоризненно чистую квартиру, Маргарита Павловна подошла к телефону и набрала номер мансарды.
– Всеволод Алексеевич, это я. Можете ко мне спуститься, как договаривались.
За завтраком в пустом банкетном зале ковыряли вилками в безупречных кулинарных творениях кухарки немногочисленные оставшиеся постояльцы и оставшаяся в живых родня Маргариты Павловны. Алёна предпочитала завтракать в мансарде. Всеволод Алексеевич пил кофе в компании Фёдоровны.
– Вы точно запомнили, что надо будет сделать? В точности! Если всё будет так, как я сказал, вы…
– Всеволод Алексеевич, ты меня дурной-то не считай! Я, может, и не слишком образованная, но что касается ума… Знаешь, как моя бабка говорила? Не умеешь читать – пользуйся мозгами!
– Ваша бабка просто-таки Ошо!
– Ещё то шо была моя бабка, царствие ей небесное! Так меня жизнь научила мозгами мало-мальски пользоваться! Я, что правда, не совсем понимаю, зачем я должна это сделать, но раз ты просишь…
В этот момент в кухню вошёл полковник Шекерханов, и Северный незаметно для него прижал палец к губам.
– Александр Иваныч, позавтракаешь? – спросила Фёдоровна начальника севастопольского уголовного розыска.
– Кто ж от твоей стряпни по доброй воле отказывается?.. Всеволод Алексеевич, я протрубил общий сбор во время ужина, как ты и просил. Я, правда, не совсем понимаю зачем. Но я тебе доверяю.
– Как минимум два человека мне доверяют! – рассмеялся Северный. – Уже неплохой результат.
– Ну не скромничай! Тебе доверяет гораздо больше народу! – умилилась Фёдоровна. – Мне только кажется, что баба твоя тебе не совсем доверяет.
– У вас, Екатерина Фёдоровна, глаз – алмаз! – отшутился Всеволод Алексеевич.
– Ты чего смутился? Господи, полжизни прожил, а туда же – смущается! Баб у тебя наверняка много было, Всеволод Алексеевич, только, похоже, ты так и не понял: не надо, чтобы баба тебе доверяла; надо, чтобы она тебя любила.
– Фёдоровна, книгу не хочешь написать? – буркнул полковник, получая порцию своего любимого луфарика.
– Кулинарную? Так их уже за меня пишут. Я тебе и древняя китайская кухня, и «Секреты моей итальянской бабушки», и «Пятьсот блюд из рыбы от ирландских мореходов»; у меня даже каляки-маляки от шеф-поваров столичных и заграничных ресторанов есть!
– Мой друг Александр Иванович имеет в виду, что вам, Екатерина Фёдоровна, надо написать книгу о психологии отношений мужчины и женщины.
– А и чего? И напишу! Вот перережут весь наш гостиничный бизнес, изведут «казашку» – так и напишу!
– Типун тебе на язык, Фёдоровна! – охнул Шакерханов, покрутив у виска промасленным в луфарике пальцем.
– От слов, Саша, ещё никто не загибался. Мало ли что я болтаю, дело-то твоё, ментовское! – сказала, как отрезала, Фёдоровна и королевой вышла из кухни.
– Царь Соломон уездного масштаба! – фыркнул вслед ей полковник.
Северный скромно потупил глаза, чтобы старый друг не разглядел в них усмешку.
После завтрака Северный нанял катерок и отвёз свою ненаглядную Алёну Дмитриевну на один из недосягаемых с суши крохотных пляжей ближе к Фиоленту, затерянных там-сям по побережью среди причудливо изломанных скал и гротов, снабдив, разумеется не только огненной, но и простой водой, а также едой, чтением и всем, что нужно женщине, чтобы достойно провести день в одиночестве и безделье под бархатным сентябрьским крымским солнцем, щедро оплатил услуги седому капитану катерка, попросив к условленному времени доставить госпожу Соловецкую обратно, на набережную Балаклавы. Это был тот самый капитан, который собирался продать свой ялик покойному мужу Маргариты Павловны.
Высадив и обустроив Алёну, Всеволод Алексеевич отправился обратно, в цивилизацию, поболтав со старым моряком о том, о сём. Этот бравый пенсионер, военный моряк в отставке принадлежал к тому замечательному отряду балаклавских пожилых рыбаков, которые целыми днями в сезон торчат на набережной в ожидании клиента. На пенсию достойно жить не разгонишься. Эти спёкшиеся на южном солнце пожилые дядьки только с первого взгляда выглядят утомительными занудами, перебирающими один и тот же словесный хлам. На самом же деле их выцветшие глаза, сохраняющие невероятную яркость – на контрасте с въевшимся несмываемым загаром, – зорко следят за деталями пейзажа и отслеживают малейшие изменения в окружающем пространстве. Военные весьма наблюдательны, несмотря на распространённое заблуждение об их умственных способностях. Военные моряки в отставке, вынужденные добывать свой нелёгкий кусок масла к скудному хлебу насущному, наблюдательны вдвойне. Особенно если они – высокие офицерские чины.
– Лежали мы как-то под Кубой, – посреди прочего рассказывал седой капитан Всеволоду Алексеевичу. – Давно это было, в Карибский кризис, я ещё совсем молодой был. Так вот, неделю лежим, другую, месяц… В эфире пусто. И что нам думать? Вдруг там, наверху, уже ядерная зима? А чего? Какие наши были больные на голову – так и американцы не отставали, я тебе говорю! А мы что? Мы люди подневольные. Приказа всплывать нет. Перемещаться тоже не можем. Залегли в тихом режиме, общаемся чуть не жестами, у мичмана в животе заурчит – считай диверсия! Все на капитана, как на бога, смотрят. А он что? Он такой же подневольный, как и мы. Радист уже обстучался в тот космос. Счёт времени потеряли, ей-богу. Но капитан, царствие ему небесное, в какой-то из дней принял решение всплывать. Решил: мол, лучше под трибунал или пулю в лоб по законам военного времени, чем с ума сходить. Это он нам уже потом рассказывал, когда всех в отставку вышли. Нашему-то капитану та независимость уже глубоко по одному длинному месту была, его во флоте уже только из уважения к заслугам держали. Ну так он шумно, театрально, понимаешь, отказался присягать Украине. Севастополь – город русских моряков, понятно? Ну и мы все за ним следом. Но это уже всё потом. А тогда про нас – веришь? – просто забыли. Наверху уже всё разрешилось. Пока бы там нашей подлодки не досчитались, ой! Так что, – ярко-голубоглазый, морщинистый, картинно седой пенсионер широко перекрестился на ближайшую скалу, – царствие небесное Матвеичу, что он на свой страх и риск… Ему бы за всплытие и отход без приказа… Но обошлось. Не его ляп, так что спустили на тормозах. Но это мы всё потом узнали. А тогда обрадовались, как дурные. Хоть ещё раз солнце и море увидеть, хоть ещё раз ветер мордой ощутить, а там и смерть не страшна. Мы уже реально мозгами двигались в безмолвии консервной банки на дне океана. А ещё история, слышь, Сева! Ещё история была! – усмехался капитан, незаметно правя своим катерком. – Ещё история была. Залегли под Норвегией…
Что было правдой, а что байками в рассказах отставного морского офицера – совершенно неважно. Северный думал лишь о том, что какая же это вопиющая несправедливость, что люди, большую часть своих жизней отдавшие служению отечеству – к чёрту высокопарность и метафоры, потому что эти люди действительно самым прямым и незамысловатым образом отдали большую часть своих жизней служению отечеству, – вынуждены подкалымливать в сезон, думать о том, как бы уже поскорей умереть, чтобы освободить жилплощадь своим великовозрастным детям, и как бы заработать внукам на обучение. «Ну да, а кто Алёне объяснял, что справедливости не существует?» – горько подумал про себя Всеволод Алексеевич и кривовато усмехнулся. Видимо, это совпало с окончанием очередной байки от бывалого морского волка.
– Вот и я тебе говорю – обосраться, как смешно! Только тогда не до смеха было. Тогда все именно, что обосрались. Верь – не верь, а в прямом смысле слова, прости за неэстетичные подробности!
Катерок причалил к набережной. И Северный выпил со своим капитаном его дурного молодого вина. Не совсем его напиток, но сухопарый жилистый дядька достал пластиковую бутылку и чуть не со слезой в голосе процитировал:
– В Балаклаве конец сентября просто очарователен. Вода в заливе похолодела; дни стоят ясные, тихие, с чудесной свежестью и крепким морским запахом по утрам, с синим безоблачным небом, уходящим бог знает в какую высоту, с золотом и пурпуром на деревьях, с безмолвными тёмными ночами. Курортные гости – шумные, больные, эгоистичные, праздные и вздорные – разъехались кто куда – на север, к себе, по домам…
К этому-то сроку и поспевает бешеное вино.Тут у нас Куприн жил, знаешь? Александр Иванович. Великий русский писатель. Написал про нас. «Листригоны» называется, читал?
Всеволод Алексеевич молча кивнул. И не смог отказать.
Двухсотграммовые гранёные стаканы пенсионер наполнил до краёв. И сам выпил залпом. На манер компота.
– Уф! Ты сам смотри осторожней. Оно дурное.
Действительно, после выкуренной на брудершафт сигаретки у Всеволода Алексеевича слегка зашумело в ушах. И настроение моментом стало возвышенно-романтическим и даже – о, ужас! – сентиментальным!
– Можно, я вас поцелую? – затушив бычок в жестянке, внезапно поинтересовался он у капитана.
– Ты ж вроде не из таких?! – внезапно громко расхохотался добродушный моряк. – Я ж тут вроде как за твою бабу сегодня… – взял он многозначительную паузу, дабы Северный имел возможность оценить двусмысленность несколько пересоленной игры слов. – За твою бабу сегодня в ответе! – строго завершил он.
Очень смешливый дядька, по всей видимости, тоже слегка ударенный выпитым под солнцем молодым вином, подмигнул Всеволоду Алексеевичу.
– Я не из таких! Я не поэтому… Не из-за того. Я из-за… – захмелевший судмедэксперт помахал рукой в сторону аптеки. – Я за него!
– За кого же?! – внимательно посмотрел на руку Северного балаклавский моряк.
– За Куприна. Александра Ивановича. Великого русского писателя. За то, что шпарите наизусть.
– Та я не всего, я – местами, – застеснялся капитан-пенсионер. – Да и климат уже не тот, бешеное вино раньше созревает. Ещё по стакану?
– Давай! – согласился Всеволод Алексеевич. – Только сначала обнимемся и поцелуемся, а то мне в Севастополь по делам.
– То после вина отлить не забудь, чтобы протрезветь! – поучительным тоном сказал просмолённый дядька, разливая в стаканы.
Сиял под солнцем надраенный медный Куприн. А два взрослых дяденьки тискали друг друга так, как будто вместе прошли Крым и рым.
Ровно через четверть часа Северному стало даже немного стыдно за таковое своё поведение. «То же мне, расчувствовавшийся циник! Хорошо, что тебя никто не видел. Не считая бездомных собак, бездомных котов, вечных тёток-торгашек и недобитых отдыхающих. То есть тебя видела вся Балаклава. Как будто в Балаклаве хоть кто-то может хоть что-то не заметить! Даже если тебе кажется, что ты настолько умён и хитёр, что можешь скрыть всё, что угодно», – бурчал он про себя, у аптеки садясь в такси с крайне свирепым видом.
Около семи часов вечера Северный вошёл в мансарду. Алёна спала на диване. Совершенно бесшумно. Так тихо, что он, затаив дыхание, пересчитал частоту экскурсий её грудной клетки. И выдохнул с облегчением. Она тут же открыла глаза.
– Северный, я сегодня наблюдала, как чайка учила птенца летать. Не совсем маленького, скорее подростка. Ну, насколько я разбираюсь в размерах птиц. Он не умеет летать. И не хочет учиться. Или боится. Она целый день плавала рядом с ним между скал. Выуживала рыбёшку и оставляла её на камне, на который невозможно вскарабкаться. И ему приходилось подлетать… Слегка подлетать, чтобы съесть рыбёшку. Затем она снова и снова терпеливо плавала рядом с ним. Часов за пять он научился подлетать на полметра. Это было удивительно – наблюдать за ними. Если то, что я наблюдала, – всего лишь инстинкт, то пусть красивое слово любовьнемедленно станет «всего лишь» инстинктом. Пусть любовь будет инстинктивной категорией, безусловной потребностью человека.
– Пусть, – только и сказал Всеволод Алексеевич.
Алёна Дмитриевна села на диване.
– Чего ты торчишь посреди мансарды? – насмешливо глянула она на возлюбленного. – Смотри, тут есть диван, – она похлопала рядом с собой. – Кресла! Стулья! – обвела она помещение рукой. – В конце концов, кровать! – многозначительно подняла она правую бровь.
В восемь часов вечера в банкетном зале собралась довольно-таки мрачная компания, что было неудивительно в данных обстоятельствах. Была даже разодетая во всё чёрное Светлана Павловна, сегодня выписанная из больницы. Сидела она с видом безутешной королевы-матери, и губы её подрагивали в тике сдерживаемого страдания (чем наглым образом пользовалась неуместная алая помада, предательски растекаясь по давно уже несвежим старушечьим губам). Младшая сестра её, хозяйка гостевого дома Маргарита Павловна, сидела за соседним столиком. С волосами, гладко забранными в хвостик на затылке самой простой резинкой, которой она обыкновенно перевязывала пачки денег, передаваемые прорабу. В такую же резинку были забраны пропавшие из-под подушки Василия Николаевича двадцать тысяч гривен. Одета Маргарита Павловна была в ситцевое платье в мелкий блеклый цветочек, чем явно вызывала неудовольствие старшей сестры.
– Никогда в соответствии с поводом одеться не умела! – шипела Светлана Павловна.
– За что вы так ненавидите младшую сестру? – спокойно спросил её Всеволод Алексеевич.
Светлана Павловна не удостоила его ни ответом, ни взглядом, а лишь достала из сумочки носовой платочек и нервически промокнула ими густо накрашенные глаза.
– Меня чуть не убили, а ты позволяешь!.. – обратилась она в сторону столика младшей сестры.
– Да заткнитесь вы! – внезапно вскочила из-за своего столика, за которым она сидела вместе с мужем, сыном Маргариты Павловны и покойного Василия Николаевича, Алексеем Васильевичем, Лизанька. – Вы! Насквозь фальшивая дрянь, спящая и видящая, как умирает ваша младшая сестра, оставив вам всё! Вы всех тут ненавидите. И мою свекровь, и моего мужа, и даже… – Голос Лизаньки дрогнул. – Даже маленького Сашку!
– Уж про «маленького Сашку» помолчала бы! – взвизгнула Светлана Павловна. – Рита, да что же это такое?! До каких пор ты будешь позволять меня оскорблять? Из-за надутого индюка, – она кивнула в Северного, – меня селят в самом мрачном, самом неуютном номере, я…
– Тётя Света, заткнись, – коротко кинул ей казавшийся практически безучастным Алексей Васильевич.
– А ты мог бы явиться в чём-то более приличном, чем шорты!
– Северный, – прошептала Всеволоду Алексеевичу, наклонившись к самому уху, Алёна Дмитриевна. – Если бы не моё ужасающее – каюсь – любопытство, я ни за что не присутствовала бы на этом сборище. Если это и есть так называемые нормальные люди, то…
– Что за шум, а драки нет?! – поинтересовался ввалившийся в банкетный зал полковник Шекерханов.
Пока Соловецкая интимно делилась с Северным впечатлениями, Светлана Павловна не только не заткнулась, но и продолжила разбрасываться обвинениями в адрес Маргариты Павловны, племянника, Лизаньки и всех прочих, включая покойных Василия Николаевича и Петра Павловича.
– Всеволод Алексеевич, с каких это пор у тебя подозреваемые шалят? – дружелюбно и даже как-то неуместно игриво адресовался он к Северному.
Судмедэксперт встал навстречу старому другу, и они пожали друг другу руки.
– Подозреваемые – не моя епархия, Александр Иванович. Моя аудитория никогда не шалит.
– Напоминаю всем, – тихо прошелестела со своего места Маргарита Павловна, – что у меня погибли муж, брат и… – она чуть запнулась. – И пропал внук.
– Да, пожалуй, наш с Александром Ивановичем незатейливый солдатский юморок как-то не к месту. Простите, Маргарита Павловна, – извинился за них обоих Всеволод Алексеевич. – Вы принесли то, о чём я вас просил?
– Да. – Маргарита Павловна убрала аккуратно сложенные на столе руки. На скатерти оказалась фотокарточка Павла Левентова, её младшего брата, некогда без вести для неё пропавшего.
Всеволод Алексеевич взял карточку и передал её полковнику. Слегка уважительно кивнув – мол, тебе и карты в руки, – Северный вернулся на своё место рядом с Алёной.
– Кому-нибудь из вас известно что-нибудь об этом человеке? – спросил Шекерханов, предъявив фотографию собравшимся.
– Всем из нас, – ехидно выступила первой Светлана Павловна, – известно об этом человеке. Это наш с Марго сводный братишка, плод любви нашей маменьки и того гнусного татарина, за которого она выскочила замуж сразу после самоубийства отца. Бросила нас с Петькой на произвол судьбы и укатила себе в Казахстан, прихватив с собой только любимую Ритку. Ритка была ему, как мать, а он укатился в Москву и знать про неё забыл. Это она его карточку в альбоме хранит, никак не налюбуется, не наплачется. Только не говорите, что он нашёлся и теперь претендует…
– Спасибо, Светлана Павловна, – оборвал её полковник.
– Левентов был грек, а не татарин, – тихо сказала Маргарита Павловна.
– Да какая разница! – прошипела Светка.
– Вам известен этот человек? – подошёл Шекерханов к столику Алексея Васильевича и Лизаньки. – Посмотрите внимательно.
– Да что мне смотреть внимательно! Я сто раз эту фотокарточку видел. Моя тётка уже сказала, это сводный брат моей матери.
– Вы? – подсунул Александр Иванович пожелтевшую от времени карточку чуть не к самому Лизанькиному носу.
– Это дядя моего мужа и сводный брат моей свекрови, – равнодушно ответила Лизанька.
– Откуда вы это знаете?
– Это все в семье знают.
– Откуда вы это знаете? – подчеркнул Александр Иванович местоимение и впился в Лизаньку глазами.
– Господи, от нас она это знает! – нервно дёрнулся Алексей Васильевич. – Со слов моей матери. И с моих слов, если вам так уж необходима ваша буквенная ментовская дотошность!
– Да, спасибо. Ментовская буквенная дотошность нам, – снова слегка акцентировал Шекерханов, – необходима. На фотографии действительно Павел Петрович Левентов, сводный брат Маргариты Павловны Фирсановой и дядя… – полковник взял мхатовскую паузу. – Дядя Алексея Васильевича Фирсанова.
– Ну, всем понятно, что он дядя, если он – наш с Риткой брат. Что вы театральничаете?! Я всегда полагала, что в уголовном розыске работают не слишком умные люди, но никогда не думала, что они ещё и клоуны! – фыркнула Светлана Павловна.
– Екатерина Фёдоровна, – обратился спокойный, как мелководье в штиль, Александр Иванович к кухарке, стоявшей, прислонившись к косяку дверного проёма, ведущего на кухню. – А не сварите ли вы нам своего чудеснейшего кофе? И не принесёте ли чего покрепче? Причём что покрепче – можно сразу!
– Да-да, конечно! – с какой-то уж слишком расторопной поспешностью, столь нехарактерной для неё, закивала головой Фёдоровна, скрываясь на кухне.
Все сидели за своими столиками. Шекерханов стоял. Фёдоровна вернулась с огромным подносом, уставленным стаканами, бокалами, рюмками и бутылками.
– Вот, пожалуйста, виски, водка, ликёр, кому что; самообслуживание! А я пока кофе сварю! – торжественно объявила она, грохнув поднос на стоявший в углу столик, и снова скрылась на кухне.
Шекерханов молча подошёл к подносу, налил себе рюмку водки и молча выпил одним глотком. Алёна Дмитриевна пнула Северного локтём в бок. Он встал и быстро вернулся с двумя наполовину полными стаканами виски.
– Лизанька, налей мне, пожалуйста, ликёру, – тихо попросила Маргарита Павловна.
Алексей Васильевич, удивлённо глянув на мать, с готовностью подскочил, но молодая жена мягко остановила его и отправилась к угловому столику. В полнейшей тишине она поставила полную рюмку тёмного вишнёвого ликёра перед свекровью.
– Лиза, раз уж подаёшь, то и меня обслужи! – повелительно и чуть пренебрежительно распорядилась Светлана Павловна.
Лизанька на мгновение застопорилась, но послушно отправилась обратно в угол.
– Мне – виски! Не могу я эту сладкую гадость пить! – вдогонку ей указала мужнина тётка.
Никто, кроме Северного, не заметил вспыхнувших на краткий миг в Лизанькиных глазах дьявольских огоньков и саркастически скривившихся тонких, твёрдых, энергично опускающихся углами вниз губ. Увидеть что-то, когда ожидаешь это увидеть, гораздо проще, особенно если сидишь за удобно расположенным столиком.
– Лёша, ты чего-нибудь хочешь? – проворковала Лизанька, наливая Светлане Павловне виски.
– Я хочу знать, что происходит! И зачем нас всех здесь собрали! Неизвестно, кто убил моего отца. Неизвестно, почему загремел с лестницы дядя Петя! Пропал мой сын, а вы!.. Мать и тётка оказались в больнице, слава богу, без особых последствий, а вы!.. Вы показываете нам старую, давно известную нам всем фотографию и… что?! зачем?! – Истерично выкрикнул Алексей Васильевич.
– Без особых последствий?! Да я чуть не умерла! Но, конечно, по сравнению с Сашкой… Ах, лучше бы умерла! – заломила руки Светлана Павловна и тут же немедленно щедро глотнула из поданного ей Лизанькой стакана.
– Вполне справедливое требование, Алексей Васильевич! – согласно кивнул Шекерханов, проигнорировав демарш Светланы Павловны. – Вряд ли вам, Алексей Васильевич, а также вашей матери и тётке, известно, что Павел Петрович Левентов, кроме того, что был вашим родственником, являлся гением всяческих финансовых комбинаций и махинаций. И этот его талант оказался крайне востребованным в конце восьмидесятых – начале девяностых прошлого столетия. В связи с концентрацией так называемых предпринимательских качеств преимущественно у номенклатуры, которая и прежде их реализовывала «в тени», то и первоначальное накопление капитала не могло не осуществиться именно номенклатурой в виде приватизации госсобственности, ресурсов и неплатежей. Разумеется, в криминогенных формах. И финансовый гений Павла Левентова очень пригодился на этом этапе. К 1991 году, когда экономический дефицит в стране принял ужасающие масштабы и в стране ждали голода в связи с великими экономическими реформами Ельцина начала девяностых, кое-какие люди оказались чудовищно богаты. Кое-кто из чудовищно богатых людей пользовался консультациями Павла Левентова. Не будем углубляться в подробности, мы не экономические преступления расследуем. Так что о деталях приватизации, о лжеэкспорте, фиктивной сдаче в аренду основных средств, о подмене объектов налогообложения, о ненадлежащих счетах бухгалтерского учёта, о широкой практике использования операций с рублёвой и валютной наличностью мы с вами говорить не будем. Хотя Павел Левентов много мог бы нам рассказать об этом. Настолько много и такого, что поныне здравствующим и процветающим олигархам, выросшим из «молодых либералов», стало бы не по себе, небеса потемнели бы на лазурных берегах, сугробами замело бы Калифорнию и в Куршавеле ананасы заколосились бы. В какой-то момент своей многотрудной интеллектуальной жизни Павел Петрович Левентов решил, что это крайне несправедливо, что с огромных денежных потоков, возникающих в результате гениально разрабатываемых и блестяще осуществляемых им операций, он имеет какой-то мизерный процент. Нет-нет, вполне хватающий для более чем достойной жизни, но… – Полковник наморщил лоб и пощёлкал пальцами.
– … но величайшие преступления совершаются из-за стремления к избытку, а не к предметам первой необходимости, – пришёл на помощь другу Северный, отсалютовав Александру Ивановичу бокалом.
– Да. Спасибо. Я забыл, как ты это говорил в точности.
– Я в точности цитировал Аристотеля, – улыбнулся Всеволод Алексеевич.
– Ну значит, люди не меняются с давних времён. И Павел Левентов в одну прекрасную неделю запер в сейфе швейцарского банка двадцать миллионов долларов. Затем ещё и ещё. Совершенно колоссальные и шальные по тем временам бабки. Да и не только по тем. Ему бы уже накушаться и смыться, прикупив себе какое-нибудь спокойное гражданство в спокойной стране, но… Интеллект его был востребован, от нанимателей отбоя не было, и он, как это и положено любому русскому мужику, будь он татарин или грек, не смог вовремя остановиться и от головокружения от успехов слегка, как это водится, ослабил бдительность. Пара-тройка незамеченных уведенных миллионов вскружили ему голову. И сколько лежит в сейфе швейцарского банка, я не знаю. А сам Павел Петрович Левентов в один из дней сентября 1991 года был обнаружен в полуразрушенной хибаре одной из подмосковных деревенек в виде тела с маленькой дырочкой с одной стороны головы и с огромной дырой – с другой. Делом занимался следователь Шекерханов, труп вскрывал судмедэксперт Северный. Труп остался неопознанным. Дело оказалось «висяком». Ничего удивительного, несмотря на то что уголовно-экономическое досье на господина Левентова в соответствующей конторе имелось.
– В сейфе двести миллионов долларов, – спокойно, ровно и бесцветно сказала Маргарита Павловна.
Светлана Павловна ахнула. Алексей Васильевич вытаращил глаза. Лизанька побелела. Алёна Дмитриевна недоумённо уставилась на Всеволода Алексеевича. Всеволод Алексеевич быстро прижал палец к губам, призывая подругу воздержаться от комментариев. Вошедшая с подносом, уставленным чашками и кофейником с горячим кофе, Екатерина Фёдоровна спросила:
– Что я пропустила?
– То, что в сейфе, единственной наследницей содержимого которого являюсь я, или тот, кто указан в моём завещании, или мой ближайший прямой кровный родственник – в случае моей смерти и отсутствия составленного мною завещания на момент вступления в силу завещания моего младшего брата, – лежит двести миллионов долларов, – так же спокойно, ровно и тихо повторила Маргарита Павловна.
Екатерина Фёдоровна молча поставила поднос на стол хозяйки, опрокинула в себя её рюмку ликёра и удалилась в кухню вместе с рюмкой в руке. Маргарита Павловна встала со стула и, взявшись за ручку кофейника, обратилась к присутствующим милым, заботливым, гостеприимным голосом:
– Кофе?
– У Ритки двести миллионов долларов?! – базарной торговкой заголосила Светка.
– Мама… мама… мама… – повторял Алексей Васильевич.
Лизанька слилась со стеной, окаменела и не произносила ни слова, не издавая ни звука, глядя вслед скрывшейся на кухне Фёдоровне.
– Тихо! – рявкнул Шекерханов, подойдя к столику, за которым сидела Светлана Петровна, и так бабахнул кулачищем по столешнице, что Светкин стакан с виски, стоявший в опасной близости к краю, спрыгнул со стола и разбился. Удовлетворённо улыбнувшись воцарившейся тишине, полковник продолжил: – Как минимум, теперь я знаю, что дело давно минувших дней не раскрыто мною не из-за моего непрофессионализма. И спасибо, в общем-то, что срочным образом перевели с глаз долой, а не застрелили нечаянно, стань я копать детальней и тщательней.
– Если выпало в Империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря! – процитировал Северный.
– Да, чем в вашей этой суматошной Москве. Не правда ли, Лизанька?
– Я-то тут при чём? – буркнула уже вернувшаяся к своему естественному, чуть смугловатому, тёмно-персиковому цвету лица невестка Маргариты Павловны.
– Ну как же! Вы, Лизанька, родились и выросли в Москве. В столице нашей родины. И вдруг выходите замуж за не слишком подходящего вам по возрасту, по темпераменту и по вашим запросам, уж простите меня, Алексей Васильевич, – мужчину. И переезжаете в наш скучный Севастополь, где ни бутиков толковых, ни жизни светской, где вместо толпы поклонников у вас есть Алексей Фирсанов, полностью материально зависящий от своей матери.
– Алексей талантливый! Не смейте так говорить! И я люблю его! – Лизанька вскочила и обвила шею сидящего мужа руками.
– Кстати, о любви. Лизанька, Алексей Васильевич, где и как вы познакомились?
– Мы познакомились в Москве, – холодно отрезал Алексей Васильевич. – Если вы забыли, у меня там живут родные тётка и дядя. И я частенько приезжаю к ним в гости.
– Дядя жил. Увы, жил! Итак, вы частенько приезжаете в гости и… – Шекерханов прикрыл глаза и стал изображать экстрасенса, что при его солидной комплекции и не слишком ярко выраженных актёрских способностях выглядело нелепо. – Вы осматриваете Третьяковскую галерею… Нет-нет, не осматриваете. Вы прямиком идёте к картине Рериха… К вашей любимой картине Рериха… Чёрт, не вижу названия… Что-то голубое… К вам подходит девушка неземной красоты, с ямочкой на подбородке, нежная, юная и ангельским голосочком молвит: «Вы тоже любите Рериха?!» – Полковник открыл глаза и посмотрел прямо на Алексея Васильевича киношно-ментовским взглядом.
– Как вы угадали?! – опешил сын Маргариты Павловны.
– Угадывают бабки на скамейках. А я знаю! – грозно рявкнул Шекерханов.
– Твоя работа? – прошептала Алёна Дмитриевна, стукнув Северного по коленке.
Всеволод Алексеевич снова лишь приложил палец к губам.
– Да ничего он не угадывал. И не знал! Ты сам всем сто раз рассказывал, как мы познакомились! – зло сказала мужу Лизанька и даже раздражённо покрутила пальцем у виска. – У нас горе, у нас у всех большое горе, а вы паясничаете! – строго обратилась Лизанька к следователю. – И меня не интересуют прелести московской жизни! Мне нет дела до ночных клубов и прочих так называемых возможностей. Иллюзорных возможностей!
– Конечно! В особенности когда есть столь неиллюзорный сейф в столь неиллюзорной Швейцарии, ради которого можно, чёрт с ним, выйти замуж за своего собственного двоюродного брата!
– Что? В каком смысле? – ахнула Светлана Павловна, подавив отчаянный зевок.
– Что вы несёте? – возмутился Алексей Васильевич.
– Что имею, то и несу. Лизанька – ваша двоюродная сестра. Она дочь покойного младшего брата вашей матери, Павла Петровича Фирсанова! Она зарезала вашего отца. Она убила вашего дядю. Она уже подбиралась к вашему сыну, и если бы…
Шакерханов замолчал, наткнувшись на взгляд Северного.
– Чушь, – холодно, ровно и жёстко произнесла Лизанька Фирсанова.
Александр Иванович молча достал из внутреннего кармана пиджака фотокарточку Павла Левентова, подошёл к столику Алексея Васильевича и положил фото перед ним.
– Внимательнее рассматривайте фотографии в семейных альбомах. Елизавета Николаевна Свиридова на самом деле Елизавета Павловна Левентова.
– Очень интересно! – презрительно хмыкнула Лизанька.
Все взоры обратились на неё.
– Действительно, как это раньше не бросалось мне в глаза. Девочка – вылитый Пашка. Пока Всеволод Алексеевич мне не сказал…
Даже отчаянно зевавшая Светлана Павловна – и та выпучила глаза и, что было очень нехарактерно, слова не могла из себя выдавить.
– Люди чаще всего не замечают именно очевидного, – прокомментировал Северный. – И простите, Маргарита Павловна, что стал печальным вестником. Мне очень жаль, что ваш брат погиб.
– Это опять из-за меня, я не уследила, – прошептала Маргарита Павловна.
Шекерханов недоумённо глянул на Маргариту Павловну.
– Продолжайте, Александр Иванович! – обратился к нему Северный.
– Ну да… – растерянно произнёс тот, но тут же взял себя в руки. – Так вот! Павел Левентов очень любил Лизанькину мать. Но не женился на ней именно потому, что у «молодых либералов», нынче ставших добропорядочными олигархами поздне-средних возрастов, напрочь отсутствовало какое бы то ни было нравственное чувство. Из-за опасений, что при попытке вышибания из него экспроприированных денежных масс будут все средства хороши. Мы не так переживаем за себя, как за тех, кого мы любим. На всякий случай он написал некую разъяснительную записку, которую доверенное лицо должно было передать его возлюбленной в случае его смерти или исчезновения при невыясненных обстоятельствах. В записке он настоятельно рекомендовал разыскать его старшую сестру Маргариту Павловну Фирсанову и держать с ней связь по достижении его ребёнком двадцати одного года. Почему «ребёнком», а не «дочерью»? Да потому что на момент написания этой записки мама Лизаньки была едва беременна. А невдолге Павла Петровича отправили в мир без печали, где ни дети, ни сейфы, набитые долларами, уже не нужны. Но возлюбленная господина Левентова был женщина не слишком могучего ума и к воле покойного отнеслась без особого пиетета. Она была самой обыкновенной…
– …дурой! – зло вырвалось из Лизаньки, к этому моменту уже пересевшей от своего супруга за соседний столик.
– Она была самой обыкновенной женщиной и вскоре вышла замуж за самого обыкновенного мужчину, который удочерил Лизаньку. И они стали самой обыкновенной, вполне счастливой семьёй. Когда Лизаньке было восемнадцать, её отец погиб в автокатастрофе, а её мать вскоре умерла от рака щитовидной железы.
– Стали бы они самой обыкновенной счастливой семьёй, если бы папа этой дуре квартиру и машину не купил! Они так сто лет и катались на той самой машине! И даже ремонт за восемнадцать лет в квартире ни разу не сделали. Этой клуше Египет за счастье был, был бы милый рядом, и по телевизору лишь бы мыло гнали – и всё! Я уже не знала, что и как тем врачам в больницу таскать, когда она заболела! И тут я полезла на антресоли и… – Лизанька замолчала, поняв, что сболтнула лишнего.
– Не утруждайте себя. Мы так и предполагали, что интеллектом вы удались в вашего биологического отца, – вежливо обратился к Лизаньке полковник. – Вы обнаружили некие бумаги, возможно, фотографии. Разыскали поверенного, передавшего эту невнятную для вашей матери записку, и…
– И почему ты мне просто не сказала, что ты дочь моего брата? Что ты моя племянница? – спросила Лизаньку Маргарита Павловна. – Неужели я о тебе не позаботилась бы? Я так любила твоего отца!
– Позаботились бы, ага! Нужна мне ваша забота, как собаке пятая нога! Мне не забота ваша нужна была, а деньги моего отца!
– Лизанька понятия не имела, о какой сумме идёт речь. Ничего особенного из доверенного лица Лизаньке выбить не удалось, несмотря на свою молодость, красоту и умению мимикрировать под окружающую среду и обстоятельства. Она поняла лишь то, что есть какие-то шальные бабки и что её отец, судя по всему, все эти шальные бабки завещал своей младшей сестре, которая бог её знает где и чёрт её знает кто. Лизанька проделала колоссальную исследовательскую работу. Лизанька очень одарена, и у неё криминальный склад ума. Лизанька могла стать великой сыщицей, но решила стать преступницей. Забота ей, Маргарита Павловна, действительно была нужна, как собаке пятая нога. Лизанька получала удовольствие, занимаясь расследованием и выстраивая хитромудрые комбинации. Маргарита Павловна же и понятия не имела ровно до своего шестидесятипятилетия. Потому что швейцарским банкирам даны были чёткие указания: если Маргарита Павловна не объявляется прежде – мало ли что может случиться с ещё не рождённым ребёнком, который, даже родившись, бог его знает, доживёт ли до двадцати одного года, – они разыскивают её именно в этом возрасте. Или её наследника. Или ближайшего кровного родственника. И деньги передаются в полном объёме ей, её наследнику или её ближайшему кровному родственнику при одном-единственном условии. Такой, знаете ли, страховке, что деньги попадут, если не в её, то в добрые хорошие руки. Добрая, хорошая, детская тайна, которой никто, кроме Маргариты Павловны или действительно близкого ей человека, не придал бы большого значения.
Воцарилась тишина, которую нарушал только могучий храп Светланы Петровны.
– Не слишком большая доза барбитуратов. Она сделала всего лишь один глоток. Проспится и будет как новенькая, – заверил всех Всеволод Алексеевич. – Возможно, Лизанька, это вас разочарует, но и Екатерина Фёдоровна не валяется на кухне мёртвая, потому что ликёр она не выпила, а всего лишь опрокинула себе в рот, чтобы тут же выплюнуть обратно в рюмку. Убийственная доза предназначалась не ей, но Фёдоровна – человек надёжный и в точности выполнила все мои указания. Как, впрочем, и Маргарита Павловна, до последнего отказывавшаяся верить в версию Александра Ивановича.
– В нашу, в нашу версию, Всеволод Алексеевич, – стыдливо дополнил Шекерханов.
В этот момент на пороге двери, ведущей в зал, возникла живёхонькая, здоровёхонькая Фёдоровна и, ехидно помахав Лизаньке ручкой, отрапортовала Александру Ивановичу:
– Твои орлы уже забрали рюмку с ликёром!
– Так что за чёртово условие? – никак не отреагировав на Фёдоровну, выкрикнула Лизанька и тут же, обратив внимание на исполненный ужаса взгляд Алексея Васильевича, брезгливо кинула ему: – Не волнуйся, детей я от тебя не собралась заводить. А двоюродные – они и у дворян, и на Востоке совершенно спокойно друг с другом семьи заводят, не такой уж это и инцест. Куда ужаснее то, что ты тупое и ленивое ничтожество, мнящее себя гением. Хорошо, что твой гадёныш утонул! Вы меня все ужасно раздражали, сил уже не было прикидываться! Кстати, всё, что мне смогут инкриминировать, – это попытку отравления… кухарки или твоей блаженной маменьки. Но знаете что, дорогие идиоты? Эту рюмку я себе налила. У меня шок. Мне нужно было принять успокоительное. Просто перепутала рюмки, сами понимаете, в каком я состоянии… Любимый свёкр зарезан, любимый пасынок утонул… Даже хорошо, что всё более-менее открылось. Ненайденное тело твоего сыночка заставило бы меня прожить с тобой ещё некоторое количество положенных лет, лишь по истечении которых…
– Да, именно поэтому Лизанька была так безутешна, когда предположительно утонул Сашка, отправишийся один ловить рыбу с Лизанькиной подачи, одобрения и технического содействия. И вы ещё, Лизанька, забыли помянуть старшего брата вашей свекрови.
– Этот был умнее многих и кое-что стал соображать. Так что он очень удачно сверзился с лестницы, – расхохоталась Лизанька. – Говорите уже это дурацкое условие!
– Это «чёртово» и «дурацкое» условие, Лизанька, – спокойно объявил Северный, – вот какое: в доме Маргариты Павловны, наследника Маргариты Павловны или её ближайшего кровного родственника должен был быть беспородный пёс по кличке Кубик.
– Глупость какая-то!
– Да, для вас – глупость. Вы ведь слишком умны для таких глупостей, не правда ли?
– Я одного не могу понять, – вдруг подала голос Алёна. – Как она собиралась доказывать своё кровное родство с Павлом Левентовым или Маргаритой Павловной Фирсановой.
– Никак, Алёна Дмитриевна, никак. Завещания Маргарита Павловна никак не собралась написать. Если она скоропостижно скончается, то всё имеющееся у неё имущество делится между двумя прямыми наследниками – мужем и сыном. Зарезав Василия Николаевича, так удачно воспользовавшись тем, что он весь вечер болтал о имеющихся у него двадцати тысячах гривен, Лизанька надеялась, что сердце Маргариты Павловны не выдержит и она умрёт. И тогда единственным наследником остаётся сын – муж и кузен Лизаньки. Кто единственная наследница мужа? Жена. Маргарита Павловна весьма стойко восприняла смерть Василия Николаевича. И Лизанька стала подкармливать её своим кремом для депиляции, щедро добавляя его в так любимые Маргаритой Павловной мазилки и гомогенизированные творожки. Екатерина Фёдоровна, признаться честно, часто оставляла завтрак для хозяйки без присмотра. И никто ничего не обнаружил бы. Гипертензия, тахикардия, боли в сердце и приступы аритмии – симптомы отравления таллием – не вызвали бы подозрения у врачей. Возраст, стресс. Умерла и умерла. И вскрытие ничего не показало бы.
– Если бы Всеволод Алексеевич не настоял на проведении специального исследования на таллий.
– Слава богу, прижизненного.
– И ничего вы не докажете!
– Нет ещё такого факта, который нельзя было бы доказать, коль скоро он очевиден. Зачем вам, Лизанька, такое количество крема для депиляции, как будто вы снежный человек, а не молодая красивая девушка, к тому же прибегающая к фотодепиляции. С деталями Александр Иванович отлично разберётся. У нас же – просто почти семейные посиделки в милом гостевом доме. И даже Светлана Павловна мило сопит, принявши виски со снотворным. На осколках стакана ваши отпечатки. И прибравшая их Фёдоровна уже отправила их в лабораторию. Единственное, что действительно трудно было бы доказать, – это то, что вы зарезали Василия Павловича. Вот просто так взяли и воткнули нож в глубоко спящего человека, вынули у него из-под подушки деньги для отвода глаз, нож быстренько отнесли на кухню, предварительно протерев. Вам даже казалось забавным, что Фёдоровна работает ножом, которым был зарезан небезразличный ей человек.
– Ха! Только эта дура не замечала, что у Фёдоровны с Васькой роман! – расхохоталась Лизанька.
– Это не было романом, это было дружбой, – сказал Северный. – А вот у одного седого боевого капитана действительно роман. С дамой, проживающей в крохотном двухэтажном домике напротив. Жене он сказал, что ночь проведёт в море, а сам отправился к подруге. И что же он увидел? Он увидел, как невестка Маргариты Павловны стала исправляться в лучшую сторону и, похоже, даже застилает за собой постель! Хотя, признаться честно, пальцем о палец не ударит. Для чего же «казашка» и горничные? Тому, что Лизанька заночевала в гостиной в квартире Маргариты Павловны, он не удивился. А вот то, что склонилась над диванчиком в гостиной, не иначе как застилая кровать, – так этим он очень был поражён. Человек видит другого человека через окно, и то не в полный рост, а по пояс – такова особенность видимости снизу вверх. И какие мысли возникают у доброго человека, пусть даже и слегка изменяющего жене? Никак не о том, что молодая девушка, пусть даже несколько избалованная, убивает собственного свёкра. О нет, она просто застилает постель. Ровно в то самое время, как мой бестолковый друг Сеня нежится в джакузи. Всё это видит моряк, одновременно фиксируя, который час.
Что касается Петра Павловича, потащившегося к тому самому седому боевому капитану принять вина на набережную за упокой души Василия Николаевича, – так он его ждал. И улочку с лестницей очень хорошо просматривал. И «Скорую» вызвал. «Скорая» – ментов, менты – меня. «С лестницы так не падают!» – голосил моряк врачам «Скорой» и ментам. Но кто же слушает хмельного пожилого человека? Я два часа ползал на карачках с фонариком и лупой. Потому что есть у старых военных одно важное качество, роднящее их с ментами и врачами, – наблюдательность. Хотя они не всегда могут точно сформулировать, особенно находясь под газом. «С лестницы так не падают!» Пётр Павлович не упал с лестницы. Он с неё скатился. И кто-то очень постарался сымитировать удары височными областями о ступеньки. Но лестничные ступеньки не замахиваются. А рука, Лизанька, она – рычаг. И сила нанесённого удара. «Он, Сева, не упал с лестницы. Не споткнулся. Он скатился». И кстати, Лизанька, это не ваше? – Всеволод Алексеевич достал из кармана брюк пластиковый пакетик, в котором лежал волос, очень похожий на Лизанькин. Один генетический анализ и…
– И что? Мало ли я по этой лестнице ходила! Или у вас датированный волос?!
– И правда. – Северный выглядел чуть смущённым. – Может быть, тогда это тебе подойдёт, Александр Иванович? – Всеволод Алексеевич вынул из того же кармана следующий пакетик, в котором лежала крохотная золотая клипса. – У вас, Лизанька, застёжка разболталась.
– Мало ли когда я могла её потерять!
– Действительно. Странно только, что зажата эта клипса была у покойного в кулаке. Наверное, нашёл и нёс вам. И вот ещё тут кусок известняка, валявшийся в кустах, который, видимо, и накинулся на… Впрочем, криминалисты разберутся.
Шекерханов принял протянутые ему Северным пакетики, гневно глянув на стоящего в дверях банкетного зала лейтенанта из следственной группы.
– Она… и моего Сашку… Она его утопила?.. Что с моим сыном?
– Ваш сын, Алексей Васильевич, действительно отправился ловить рыбу, удивляясь, что Лиза ничего не имеет против. Обыкновенно ей доставляло удовольствие запрещать ему что бы то ни было. Но он был перехвачен мною и отправлен на Ай-Петри в компании моего друга Семёна Петровича Соколова и его детей. Благо спрятать в багажнике джипа под двумя палатками и прочим туристическим скарбом десятилетнего мальца не представляет особой сложности. Так что не волнуйтесь; он жив, здоров и под присмотром взрослого человека. И извините, что вам пришлось изрядно поволноваться. Мне необходимо было увидеть, как ваша супруга отреагирует на пропавшего, но не обнаруженного в виде – извините – трупа ещё одного кровного родственника. Ваша мать была в курсе, и мы приняли совместное решение не ставить вас в известность, поскольку уж слишком сильно вы были привязаны к своей жене.
Алексей Васильевич уронил на руки седеющую голову и зарыдал.
– Тряпка! – зло бросила ему молодая жена. – Двести миллионов! Таким идиотам – двести миллионов! – обессилено прошептала она в потолок. – Двести. Миллионов. Долларов. – Чётко и раздельно произнесла Лизанька.
– Кстати, дорогая Елизавета Николаевна, зря вы пытались сегодня отравить Маргариту Павловну. Дело в том, что она написала завещание. По завещанию госпожи Фирсановой единственным её наследником являюсь… я.
– Что?! – выкрикнула Лизанька.
– Что?! – оторвался от рыданий Алексей Васильевич.
И даже Светлана Павловна всхрапнула как-то особенно громко и похоже на «что?!».
И Алёна Дмитриевна кинула на Всеволода Алексеевича очень удивлённый взгляд.
– И у меня даже есть беспородный пёс. Запишу его в паспорте Кубиком – и все условия соблюдены.
Шекерханов кивнул лейтенанту.
– Северный, ты с ума сошёл? – только и выдохнула Алёна Дмитриевна, когда Лизаньку увели.
– Ничуть. Так хотела Маргарита Павловна. Но уже на днях Маргарита Павловна его перепишет.
– Мне кажется, будет лучше, если всё пока останется так, как есть, – сказала хозяйка гостевого дома.
– Маргарита Павловна, я вам совершенно чужой человек. К тому же я страшно не люблю груза ответственности. На мне и так моя маменька, вот это нервное существо, – поцеловал он Алёну Дмитриевну, – и ещё один донельзя наглый кривоногий пёс, который уже, я уверен, поработил вашу тёзку. Думать ещё и о том, что где-то в сейфе лежат двести миллионов долларов… Хотите совет, Маргарита Павловна? Тратьте эти деньги на себя, при жизни. Открывайте собачьи приюты, исколесите обе Америки – Северную и Южную – вдоль, поперёк и наискосок, купите себе яхту, поселитесь в Европе…
– Нет, моя жизнь здесь. Я люблю Балаклаву, я обожаю Крым, и я… действительно могу открыть собачий приют с такими деньгами!
– И не один! – рассмеялся Северный.
– И надо будет всё-всё, что останется, передать бедной девочке, когда она… Ну, когда она выйдет! Бедное дитя, – опечалилась Маргарита Павловна.
– Это вы о ком?! – удивилась Алёна.
– Как о ком? О Лизаньке, конечно. Не к смертной же казни её приговорят. Плюс смягчающие обстоятельства.
– Какие? Холодная, расчётливая, безжалостная дрянь, которой что человека убить, что воды попить! Да она перемочила половину ваши близкой родни – мужа, брата… чуть вас не отравила!
– Я в долгу перед её отцом! – твёрдо сказала Маргарита Павловна. – Я тоже виновата в том, что случилось. Бедная девочка росла…
– У неё были и мать, и отец! Маргарита Павловна, как вы так можете?!
Северный взял Алёну за руку и тихо сжал под столом.
– Нет, ну я не понимаю! – никак не могла успокоиться Алёна.
Вдруг Шекерханов совершенно неуместно загоготал.
– Извините! – чуть смутился Александр Иванович и тут же снова хохотнул, прокашлялся и ещё раз сказал: – Извините! Я вспомнил анекдот. Идёт суд над убийцей собственных родителей. И подсудимый со слезами на глазах требует снисхождения на том основании, что он сирота.
Алёна Дмитриевна пошла наверх, в мансарду, привести себя в порядок. Они с Северным собрались прогуляться по ночному Севастополю. Александр Иванович и Всеволод Алексеевич курили во дворике, сидя рядышком на скамейке. У ног Северного тёрся беспородный Кубик.
– Спасибо, что помог и что… – Шекерханов помахал сигаретой в воздухе. – Что не задвинул. А то у нас тут, знаешь, все такие внимательные, языкатые.
– Не за что, – коротко ответил Всеволод Алексеевич.
– Слушай, а ты не думаешь бросить судмедэкспретизу и заняться частным сыском?
– Делать мне больше нечего. У меня вовсе не криминальный склад ума. Я, может, вообще мечтаю бабочек ловить. Как Набоков.
– Ты серьёзно?
– Шучу, шучу, Сань. Расслабься. Не собираюсь я свою службу бросать. Я собираюсь жениться. Возможно, наделать детишек…
– Вот так опа! – рассмеялся Александр Иванович.
– Ну, если жена против не будет. Если она вообще наконец согласиться выйти за меня замуж!
– Для того чтобы делать детишек, жениться не обязательно!
– Не обязательно. Но мне впервые в жизни очень хочется именно что жениться.
Друзья некоторое время помолчали. Кубик задрал голову вверх и негромко заворчал, призывая продолжить беседу. Псу нравились мирно разговаривающие люди.
– Как теперь Маргарита Павловна будет?
– Всё с ней и у неё отлично будет. Она из тех счастливых людей, кто не мается причинно-следственной рефлексией и сослагательным наклонением. Она не из думателей. Она из делателей. Вот дружок мой, за которым мне завтра на Ай-Петри тащиться, – тот да, тот из племени поклоняющихся сослагательному наклонению, из тех, кто постоянно копается в несбывшихся мечтах, в упущенных возможностях и страдает на тему «почему так?!», когда всё не так уж и плохо. Ладно, пора.
– Вас подбросить?
– О нет! Полагаю, негоже катать невесту в милицейских «бобиках».
– Не забудьте в гости прийти!
– Непременно!
– Слушай, а сестрице этой мерзкой, Светлане Павловне, ей-то чего плохо было? Её эта Лизанька тоже того-с?
– Нет. Светлана Павловна у нас несостоявшаяся актриса погорелого театра. Эмоциональный вампир. Ей стало плохо, потому что я настойчиво расспрашивал её о том, не плохо ли ей. Чистая психосоматика. Мне надо было её удалить из гостевого дома, потому что она страшно раздражала Лизаньку просто фактом своего существования. И тем, что пользуется без счёту её, Лизанькиными, благами. Лизанька считала всё это уже безусловно своим. Прихлопнуть Светлану Павловну каким-нибудь незамысловатым способом ей не составило бы ни малейшего труда. Убить только первый раз тяжело. Впрочем, уверен, что Лизаньке и первый раз было несложно. И ещё не известно, при каких обстоятельствах отправилась на тот свет её мать. Возможно, это была просто эвтаназия. В Лизаньке, насколько я успел её понять, действительно просто нет того места, за которое можно было бы зацепиться хоть какой-то из заповедей. Она безупречный убийца.
– Ты вроде как её даже не осуждаешь. – Шекерханов с удивлением посмотрел на старого друга.
– Я не суд, чтобы кого-то осуждать. Она меня удивляет, вызывает любопытство учёного. Какой фермент не так работает? Какой гормон не так настроен? На психопатку – в клиническом смысле слова – она не похожа. Злость и раздражение она испытывает вполне искренне. Маргарита Павловна и её племянница-невестка Лизанька – диаметрально противоположные формы жизни. Хотя кровное родство имеется и созданы они обе женщинами.
– У меня от этой Лизаньки холодок по коже.
– Ну это теперь, когда ты уже всё знаешь. А когда она искренне оплакивала своего пасынка, ты был готов ей слёзы утирать.
– Да уж…
– Всё, не хочу об этом ни думать, ни говорить. У меня предсвадебное путешествие тут вообще-то. Это мне впору говорить «да уж!».
Алёна Дмитриевна с Всеволодом Алексеевичем прошлись по коротюсенькой балаклавской набережной, посидели на скамье с видом на маслянистую чёрную воду, после чего отправились в Севастополь и гуляли чуть не до самого утра. Несмотря на не самый, мягко говоря, юный возраст, им ещё вполне хватало пары-тройки часов, чтобы выспаться. Если не циклиться на возрасте, не уделять повышенного внимания метеочувствительности и всему такому прочему, можно прекрасно себя чувствовать в любом возрасте. Чистая психосоматика со знаком «плюс».
