Кадр одиннадцатый
Ночь

Ночь в родзале — это нечто особенное. Ночь в пустом родзале — это отдельное спасибо, как говорится.

— Татьяна Георгиевна, кофе? — тихо уточняет первая акушерка смены.

Все давно знали о чудаковатой привычке заведующей сидеть ночью за столом в пустом родзале и лицезреть стенку перед собой. Нет бы спать пойти! Но никто такого не спросит. Знают, что начнётся! От опроса по приказам до воплей про санэпидрежим. И о том, что они сюда на дежурство не спать пришли, а работать. Так что лучше всего тихо предложить кофе, и пусть себе сидит. Вот бабские разговоры поразговаривать иногда можно. Что у внука аденоиды, например, — и Татьяна Георгиевна договорится о консультации с ЛОР-врачом. Или что муж писает редко, мало и криво — и назавтра лучший уролог примет твоего мужа без очереди и без понтов. Нормальная она баба, Татьяна Георгиевна. Только немного… ненормальная. Что она там видит, на той стеночке?

А ничего не видит. Стеночку. Иногда — всё видит. Все свои двадцать лет в этом родовспомогательном заведении. Но в основном она — слышит. Слушает своё отделение. Это самое интересное ночью, когда родзал пуст, — слушать. Кто-то по коридору проохал. Кесарская, что ли, из третьей палаты, наконец, встала?.. Татьяна Георгиевна поднимает трубку внутреннего телефона:

— Оля, почему кесарская из третьей сама по коридорам бродит? О чём на обходе просила?! И почему ты не на посту? Я пять гудков ждала… Чтобы сидела за столом! Какой буфет! Ночью жрать вредно! — Положила трубку. — Да, Савельевна, сделай кофейку…

— Уже, стоит перед вами, Татьяна Георгиевна.

— Себе тоже сделай и посиди со мной. А помнишь, Савельевна?..

Савельевна чего только не помнит. До трёх слоёв штукатурки и до восьми слоёв краски она эти стеночки помнит. Она помнит, как в каком-то году за сутки было тридцать родов. Тридцать! И не забывает, как когда-то тут краниотомию делали чуть не раз в неделю, а щипцы — так чуть не каждый день накладывали. Да не какие-то там выходные, а самые натуральные полостные! А теперь, чуть что, доцента Матвеева вызывают из его давно заслуженной гинекологии. Вот и получается, что и в «старых» методиках, и в новой этой вашей эндоскопии Юрка, гад, — царь и бог. Талантливый, не отнять! А какой по юности кобель был! Савельевна машет руками. Тут в родильном доме ни одной бабы, им не прихваченной, не осталось. Ты не поверишь, Татьяна Георгиевна, даже я… Эх, давно это было! Долго ещё будет сказки рассказывать Савельевна своим уютным голосом…

— Тань, иди спать, ей-богу! Под утро обязательно что-то будет… Отдохни!

— Так ты тоже не спишь!

— Я старуха, Тань, мне спать уже ни к чему. А ты — молодая девка.

— Да ладно, старуха! Не кокетничай.

— Так давно на пенсию пора. Главная, вон, давеча опять орала…

— Марго тебя на пенсию не отдаст. Кто работать будет? А учить? Так что подожди со своей пенсией.

— Сама не хочу! — усмехнётся Савельевна. — Как жить-то с той пенсии?.. Иди спать, Таня, иди!

Такое, кроме Савельевны, только Маргарита Андреевна заведующей сказать может.

— Ладно, пойду…

Пойдёт она спать, как же! Через приём на улицу. Замотается в синий халат и пока три сигареты подряд не втопит, пока не окоченеет… Потом пойдёт к себе в кабинет — не забыть чашку потом забрать, а то все уже к себе поперетаскала! — и будет перед монитором зависать. Потом в койку ляжет и будет лежать, уставившись в потолок. К пяти заснёт… И вот тут как раз обязательно что-нибудь будет!

— Татьяна Георгиевна! — в кабинет Мальцевой постучал второй дежурный врач. На часах было три пятнадцать. И сегодня ночью заведующей в обсервации «официально» на работе не было. — Татьяна Георгиевна! Роженицу привезли. Похоже, тяжёлый гестоз. У неё контракт с другим роддомом, но врач «Скорой» привёз её к нам как в ближайший. Давление двести десять на сто тридцать. Отёки нижних конечностей…

— Двести десять на сто тридцать — это уже отёк мозга, Михаил Вениаминович! «Похоже, тяжёлый гестоз»! Вы акушерству на скамейке, что ли, обучались? Тяжёлый гестоз у неё был раньше. Точнее — преэклампсия. Потому что уже давным-давно, Михаил Вениаминович, нет гестозов, а есть — преэклампсии. А сейчас у женщины эклампсия. Слыхали о таком диагнозе? Принимайте срочно, а не бегайте по кабинетам! Какого чёрта вы вообще ко мне пришли? Надо было из приёма звонить ответственному дежурному врачу! Меня тут сегодня де-юре нет! — Татьяна Георгиевна захлопнула лэптоп и встала из-за стола. — Идёмте!

— Я пытался позвонить и вызвать. Но сегодня ответственный дежурный врач — заведующий патологией беременности, Владимир Яковлевич. А его в родильном доме не оказалось. Так что… — договаривал ординатор заведующей на бегу.

В приёмном отделении на кушетке лежала женщина — уже без сознания. Муж её орал на акушерок приёмного. Врач «Скорой» прихватил Михаила Вениаминовича чуть не за грудки и зашипел: «Да будет уже хоть кто-нибудь что-нибудь!..»

— Давно хотела проверить, не отсырел ли где контакт… — первым делом Татьяна Георгиевна нажала на кнопку ургентного звонка. — А вы, — проорала она персоналу приёмного, перекрикивая безумный истошный звон, раздавшийся в тихой роддомовской ночи, — все строем будете сдавать зачёты по неотложным состояниям в акушерстве и тактике оказания помощи, идиоты! — При слове «идиоты» она выразительнейшим образом посмотрела на это ничтожество, это протеже профессорши Денисенко, Михаила Вениаминовича. Он не только «мясник», как верно окрестили его девочки в Сети, но ещё и непроходимый тупица.

Анестезиологическая бригада, слава тебе Господи, ещё не утратила навыков моментального прибытия в приёмный покой по ургентному звонку. Врач, анестезистка, чемодан, каталка.

— На пятый? — только и спросил Святогорский.

— Обменная карта есть?

— Есть, есть! — виновато хором заголосили акушерка приёмного и Михаил Вениаминович.

Аркадию Петровичу хватило одного взгляда, чтобы отдать распоряжения. Через пять минут женщина была интубирована. Через пятнадцать — оказалась на операционном столе.

В ассистенты Татьяна Георгиевна взяла интерна Александра Вячеславовича, которого нынче в родильном доме иначе как «паж Мальцевой» и не называли. Спасибо Семёну Ильичу за очередное клейкое словцо, мать его так-перетак! Михаил Вениаминович остался разбираться с врачом «Скорой», Татьяне Георгиевне было не до бумажек. А затем поднялся на пятый, заказывать плазму и кровь. Да и роддом совсем без врача не бросишь, гинекология не в счёт — располагается в главном корпусе, да и давным-давно забыл тот горе-доктор, что сегодня в гинекологии дежурит, что есть на свете такое ремесло — акушерство.

К шести утра закончили. Женщину стабилизировали, оставили в палате интенсивной терапии. Новорождённого отправили в реанимацию.

Ответственный дежурный врач Владимир Яковлевич Миронов так до утра и не появился. Так что пятиминутка была томной. После того как Татьяна Георгиевна Мальцева доложила о единственных родах за ночь в операционной физиологического отделения и обо всех подробностях неслаженной работы самого первого звена — приёмного покоя и дежурных врачей, Семён Ильич долго и смачно орал. И было за что. Женщина с гипертонической болезнью — что отражено в обменной карте, с тяжелейшей эклампсией… «А вы, Михаил Вениаминович, не знаете, зачем у нас ургентный звонок существует? Вы полагали, он существует для красоты?! Сегодня же рапорт ляжет на стол главному врачу!!!» Никуда, разумеется, рапорт не ляжет. Сёма сор из избы предпочитает не выносить. По мере возможности. Всё нормально с женщиной? Вот и хорошо. Готовьте, Татьяна Георгиевна, случай к клиническому разбору. Ну, спасибо, Семён Ильич, удружили-с… Не делайте ничего хорошего — всё равно ничего хорошего из этого лично для вас не выйдет! Затем ещё Владимир Сергеевич масла в огонь подлил, своим вечно бубнящим тихим голосом сообщив, что у новорождённого, того, что в реанимации, подозрение на родовую травму. Потому как, видите ли, на УЗИ картина кровоизлияний в головной мозг. Ну, было бы удивительно, чтобы при такой эклампсии тех кровоизлияний не было. Что ж ты, Владимир Сергеевич, не подождавши, как себя те кровоизлияния в динамике будут вести, сразу на меня всех чертей вешаешь, а? Тебе что, твоя жена-медсестричка сегодня не дала? «Я не могу пока сказать наверняка, но, скорее всего, имеет место родовая травма. Хотя, разумеется, Татьяне Георгиевне, как обычно, всё сойдёт с рук. Обнаружится букет инфекций группы TORCH, или на эклампсию всё спишут». Ах ты ж, паскуда! И ладно бы, гад, только тут такое говорил — пятиминутка и не такое терпит, но он же сто процентов уже и мужу родильницы сказал: «Я не могу пока сказать наверняка…»

«Как обычно, всё сойдёт с рук…» Нет, ну надо же!

— Вы не слишком-то забывайтесь, Ельский, — холодно отчеканил Семён Ильич. — И родовыми травмами ни во врачей, ни в родственников не разбрасывайтесь без нужды. Я давно за вами эту «любовь» к родовым травмам замечаю. В первые же сутки родне лепите «родовая травма!» — они сами вешаются и врача повесить готовы. А тут вы, рыцарь в серебряных доспехах, сообщаете им, что только ваша забота и лечение… Вы у нас просто гений, Владимир Сергеевич, руками своими золотыми родовые травмы разводите и детей здоровыми выписываете. Разумеется, радостный и не виноватый в своей медицинской неграмотности обыватель благодарен вам по самые… колени. Если узнаю, что вы и мужу рассказали про это ваше — «не могу пока сказать наверняка, но, похоже, родовая травма», — неприятностей не оберётесь. Из заведующих детской реанимацией в момент вылетите. И супруга ваша с работы вылетит. Потому как очень любит спать на ночном дежурстве. Я как-то раз внезапный обход начмеда устроил в её ночное — так даже памперсы на время запретил, чтобы детские медсёстры не забывали, что такое младенцам жопы мыть. Она, конечно, ваша жена, но жена заведующего детской реанимацией и профессия «детская медсестра» — не идентичные понятия. — Ох, не удержался Сёма. — Так что если уже выскочила из вас любимая ваша «родовая травма» с УЗИ-картинками перед носом и без того ничего не соображающего новоявленного папаши — так бегайте теперь за ним и читайте внятные лекции по тяжёлой эклампсии!

Ельский промолчал. А что он мог сказать начмеду? Но выражение морды лица у него было… как у арабского скакуна перед выездкой.

Панин попросил с пятиминутки средний медицинский персонал и интернов, и врачи были преданы такой жестокой сварке… Пардон, разбору полётов.

— Зайди ко мне! — рявкнул Семён Ильич по окончании утренней врачебной конференции.

Татьяна Георгиевна спустилась в подвал, перекурила и только после этого зашла.

— Чтобы история этой бабы была вылизана, как я не знаю что! — начал он без приветствий и расшаркиваний.

— Хорошо, Семён Ильич.

— И обиженную из себя не строй!

А вот это было совершенно лишнее.

— Вам бы этого хотелось, Семён Ильич?

— Где этот пидорас Миронов?! — пропуская мимо ушей, продолжил Панин. — С дежурства удрал! Это уже ни в какие ворота! Я смену в патологии прижал — говорят, весь день был, ушёл вечером, сказал, будет через пару часов — и пропал! Мобильный не отвечает. Домашний никто не берёт. Всё, моё терпение кончилось. При всём уважении — выкину из заведующих на хер! В простые дежуранты у меня пойдёт! В обсервацию!

— Только не в обсервацию, Семён Ильич…

— Что ты мне Семён Ильич, Семён Ильич… Заладила, как попка! Какой я тебе Семён Ильич?!

Татьяна Георгиевна благоразумно молчала.

— Там нет родовой травмы? Ну… на самом деле, не дай бог?

— Извлечение было без затруднений.

— Что ты мне тут односложно отвечаешь? Я что, тебе враг? Я спрашиваю, чтобы твою жопу прикрыть, если что!

— И часто вы мою жопу прикрывали с родовыми травмами? И со всем остальным? — поинтересовалась Татьяна Георгиевна. И, не удержавшись, добавила: — Семён Ильич.

— Тань, хорош уже! Не часто.

— Ты мне скажи, я заведующая, потому что я твоя любовница?

— Нет. Ты прекрасно знаешь, что нет.

— Да. Я прекрасно знаю. Ты прекрасно знаешь. Святогорский прекрасно знает. Даже гад Ельский — и тот прекрасно знает. Потому что они хотя бы помнят, что заведовать обсервацией я стала раньше, чем тебя начмедом сделали. Пусть ненамного, но раньше. А вот молодые доктора и всяческий разнообразный персонал… Так что ты, Семён Ильич, когда в следующий раз захочешь высказаться в ответ на чьи-либо намёки, сто раз подумай и вспомни, что на пятиминутке я тебе не любовница, а заведующая обсервационным отделением. Сама дура, осталась тут на ночь, идиотка… Хотя если бы на ночь не осталась, то… Этот Наезжин понаковырял бы. Я тебя об одном прошу за этот мой бессмысленный и беспощадный подвиг с этой эклампсией, от которого мне теперь одни неприятности, — Михаила Вениаминовича из моего отделения убери.

— Да куда я его уберу?!

— Куда хочешь, Сёма. Должна же я, в конце концов, иметь какие-то выгоды от того, что я твоя любовница!

— Хорошо, я подумаю.

— Подумай. А я пошла работать. И, если ты не против, я накатаю дефектуру той ЖК, где эта баба наблюдалась. Они её с диагностированной ГБ ни разу на плановую госпитализацию не отправили и даже в группу риска по развитию эклампсии не отнесли. Нет, я, разумеется, понимаю, что они ей госпитализацию наверняка предлагали, а она отказывалась. Но ни одной записи об этом нет. Не умеют убеждать — пусть хоть документацию учатся вести. Муж её у меня пока спросил только, сможет ли он забрать бабки из того родильного дома, где его супруга рожать собиралась. Так что он крайне недоволен врачом «Скорой», оказавшимся настолько грамотным, что его жене жизнь спас.

— Так чем именно он недоволен?

— Семён Ильич, ты меня слушаешь? Недоволен тем, что его жену не в тот родильный дом завезли. Врач «Скорой», сообразив, что до заведения, с которым заключён контракт, он довезёт в лучшем случае растение, в худшем — труп, к нам зарулил. А тут этот дебил Наезжин вместо того, чтобы на ургентный жать, коридорами топтался. Инициатива наказуема — все знают, но отсутствие инициативы в иных случаях — преступление.

— Слушаю, слушаю, Тань… — нормальным человеческим голосом сказал Панин. — Мне самому этот Наезжин как кость в горле. Да не мог я его выкинуть, пока не защитился. Документы справлю — и привет. Выкину на хер, мне профессорша теперь никаким боком не упала. Да и её с помещениями подвину… Я, Тань, всё-таки беспокоюсь за Вовика… Доиграется он… Иди работать.

В полночь Татьяна Георгиевна сидела в родильном зале. В родах было двое. Всё было хорошо и спокойно. Зазвонил мобильный. Панин:

— Тань, Миронова убили. Прошлой ночью. Доигрался, пидорас… Нашли в луже крови в пустой хате. Он снимал для какого-то не то Ахмеда, не то Мурата. Нового своего, короче. Следствие, все дела. Так что всех нас вызовут. Наверное… Понятия не имею, кого теперь патологией заведовать назначить. Хоть бы со стороны никого не прислали распоряжением сверху. Надо срочно думать. Ты что молчишь?!

— Я… Я не молчу. — Татьяна Георгиевна вылетела из родильного зала, пронеслась через приём и выбежала на улицу, даже не надев синий байковый халат. — Я не молчу, Сёма. Я плачу! — всхлипнула она и, нажав отбой, прикурила сигарету.

Миронова убили! Владимира Яковлевича. Вовика… Ну да. Ну пидорас. В хорошем смысле слова. Был… Боже, в голове не укладывается. Что был. Может, ошиблись? Да нет. Именно что Мурата. Вовик сам радостно всем рассказывал про нового своего Мурата, которому он даже квартиру снял, потому что к себе пускать не хотел. Мурат и издалека-то сильно ревнивый был, так что под бок пускать и вовсе взрывоопасно. Да всё равно, кем там Вовик… был. Как без Миронова себе этот родильный дом представить?! Он такой же неизменный атрибут этой местности, как кислородный баллон. Или как тот агрегат, что включается в подвале всегда неожиданно, да так мощно, что двадцать лет подряд подпрыгиваешь каждый раз, как в первый. Особенно ночью…

А сколько ночей тут проведено с Вовиком… Владимиром Яковлевичем. Сколько дел переделано, сколько разговоров переговорено! Миронов был тут, когда глянцевых младенцев в капусте по стенам и близко никто не развешивал. Миронов тут ещё до компьютеров списки резервных доноров от руки писал своим круглым красивым женским почерком. Миронов оперировал, как бог!..

Пока ещё ориентацию скрывать надо было — был Миронов Владимир Яковлевич человеком. А как только поголовная толерантность наступила — как с цепи сорвался. Любовников скрывать перестал, чуть не в кабинет к себе водил. Сколько ему Панин внушений не делал, какие только санкции не применял… Только уже когда на месяц из заведующих выкинул, Вовик немного опомнился. Ну так хрен редьки не слаще — с дежурств стал срываться, идиотина великовозрастная. Великовозрастная — мягко сказано. А может, то и не толерастия, а просто срубило Владимира Яковлевича климаксом. У мужчин же есть климакс? Есть. А у мужчин-гомосексуалистов, поди, в три раза более патологический, чем у мужиков природой положенной ориентации. Они и так-то на всю голову тронутые, те гомосексуалисты. Взять хотя бы их лозунг борьбы с последними выборами: «Геи и лесбиянки против партии жуликов и воров». Нарочно не придумаешь. Это уже даже не про хрен, который редьки не слаще. Это клоунада. Даже не клоунада — идиотизм чистейшей воды. Ну да не про это… Политика Татьяну Георгиевну не интересует. Хотя если вспомнить, что им запретили выписывать женщин именно на эти долбаные выборы! С ума сойти! А она выписала. Семён Ильич ей жуткий скандал учинил. Потому что было распоряжение: «Не выписывать!» От него. Но перед этим — ему. От главного врача. А главному врачу — сверху. А тому «сверху», что главврачу, — с ещё большего верху. Потому что хочет больница ремонт какой-никакой, например? Вот и чтобы никого не выписывать, и чтобы все — единогласно за кого надо. А то вообще не выпишут! Бред… А Татьяна Георгиевна выписала. Да ещё и сказала мужу выписанной, чтобы в газету тиснул про запрет на выписку. Тот журналистом оказался. Сёма так орал, что за пересып с другими мужиками так ни в жизни не бесился. Дорожит креслом начмеда. Понять можно. И даже простить можно. Подчиняться только не обязательно. Потому что нет такого закона в Российской Федерации, что запрещает выписку в день выборов. Она хотя политикой не интересуется, но законодательством — очень как раз даже. Не про это…

И не про то, что Владимир Яковлевич всегда интернов мужского пола предпочитал. Никаких предложений им не делал. Ни жестом, ни взглядом, ни полунамёком. Просто любил, чтобы интерн при нём был мужского пола. Красивый. Просто любил, чтобы рядом красивый мужчина был. Женщины тоже такое любят — чтобы рядом красивый мужчина был. И это вовсе не значит, что они на него немедленно кидаться будут с раздвинутыми ногами наготове.

Совсем мысли в голове у Татьяны Георгиевны смешались. А слёзы и сопли на лице замёрзли.

На лестницу вышла Маргарита Андреевна. С синим халатом в руках.

— Накинь. И не реви. Знаю уже, знаю… Жалко падлу. Глупо как. Акушер-гинеколог, заведующий отделением. Оперировал гениально. А сдох, как какой-то маргинал голимый!

— Марго!

— Да что мне, проще тебя? Мне самой Вовик руки ставил. Он всё умел. Всё про баб знал. А баб не любил. Но всё равно — сам нарвался! — зло сказала Маргарита Андреевна. — Целый год носило его по кому попало, и всё больше по каким-то мусульманам-гастарбайтерам. Что у них, хер, что ли, как у ишаков? — злилась Марго вовсе не на Вовика и даже, наверное, не на «ишаков». Злилась на смерть. На смерть, которая не всегда умна и всегда не вовремя. — Да тут половина роддома — Вовкины ученики. Столько говнюков чуть красивее обезьяны в люди вывел. Пул самых красивых, грамотных и умелых акушеров-гинекологов мужского пола создал. Да он должен был помереть в своей постельке, в окружении благодарных учеников. А закончил жизнь на съёмной хате, с ножом в сердце, в луже крови! Тьфу! Идём, накатим по стакану. Ты в роддоме остаёшься?

— Да. Куда мне ещё. К тому же двое в родах. Одна из них — моя…

— А я домой поеду.

— Как Светка, кстати? — спросила Татьяна Георгиевна, перестав, наконец, всхлипывать.

— Ты не поверишь! — обрадованно встрепенулась Марго. — Пообещала мне, что будет восстанавливаться в академии. Пару раз мне сделала чай. А однажды даже пса выгуляла! Представляешь?

Обе были рады перемене темы.

— Ладно, Марго, давай, катись до хаты. Тебе есть к кому.

Даже лучшей своей подруге не призналась бы Татьяна Георгиевна, что сегодня ночью ей лучше здесь, чем дома. В сущности, она так же одинока, как Владимир Яковлевич. Можно, конечно, уехать домой. И даже вызвать Панина — прискачет. Но чем Панин лучше случайных любовников Вовика? Тем, что он постоянный? Или тем, что «натурал»? Ничем не лучше. Всё равно все умрём.

Странно это — сидеть ночью в родзале, когда уже тихо и родильницы переведены в палаты. Сидеть и размышлять о смерти именно там, где только что присутствовал при появлении на свет двух новых жизней.

— Татьяна Георгиевна, кофе? — тихо уточняет первая акушерка смены.

Она сделает ей кофе. И заведующая будет сидеть и пялиться в стенку под аккомпанемент уборки родзала, грюканье инструментов, проходящих предстерилизационную обработку, под шарканье рожениц по отделению, под грохот предрассветных швабр. Будет сидеть и пялиться в стенку. И слава богу, что сегодня дежурит не Марго и не Савельевна. А хорошая, но ещё достаточно молодая акушерка. Она не в курсе, сколько ночей просижено здесь с человеком, который так глупо погиб. Ну и хорошо. С ней Татьяна Георгиевна не захлебнётся в соплях. А просто выпьет кофе и поднимется в палату интенсивной терапии. Посмотреть, как там прооперированная эклампсия. А потом в детскую реанимацию — уточнить, что именно ей «в очередной раз сойдёт с рук».

Никому ничего в этой жизни с рук не сойдёт.

Это особенно ясно ночью. Когда нормальные люди спят и не ведают, как причудлив рисунок недавно появившейся трещинки на одной из стен родзала… Или, скажем, морга. Велика ли разница?.. «Жизнь и смерть». «Трещина между мирами»… Чушь какая-то! Разница лишь в частоте ремонтов. Она же заведующая, чёрт возьми! И трещины на стене — это не трещины в жизни. Зашпаклевал, покрасил, и будь здоров!