Кадр десятый
Защита, банкет, все дела…
Защита была назначена на двенадцать часов дня.
Обычно на заседании диссертационного совета рассматривалось как минимум две работы. Например, докторская и кандидатская. Или кандидатская и кандидатская. Иногда со свистом проносились три кандидатские, ибо уж слишком много в последние десятилетия развелось аспирантов, соискателей и прочих, жаждущих получить заветное «к. мед.н.», которое, как известно, очень украшает бейдж на халате и резюме, рассылаемые за границу в поисках вакансии постдока. Но если три, то именно кандидатские и именно со свистом. Потому что глубокоуважаемые члены специализированного диссертационного совета так успевали в перерывах обрадоваться встрече друг с другом, так наполемизироваться и накулуариться, что мама не горюй! И уже к началу второй защиты начинали хихикать, как школьники, заговорщически перешёптываться, строить друг другу глазки — в общем, вести себя далеко не академически. Нет, ну а как ещё себя вести, если оппоненты, приехавшие из других городов (за счёт, разумеется, соискателя учёной степени), мечтали, чтобы эта тягомотина побыстрей закончилась. А дальше — отдых, ресторация, приятные прогулки по городу. Или приятные посиделки в гостиничном номере «люкс» (оплаченном, разумеется, всё тем же соискателем учёной степени).
Но Семён Ильич Панин — совсем другое дело. Он со своими же научными консультантами и официальными оппонентами столько водки по дружбе, по жизни и даже «по санавиации» выпил, что выдержать после его защиты ещё кого-нибудь?
Так что защита была сегодня одна, и она была назначена на двенадцать. В три планировался лёгкий послезащитный фуршет. А в шесть вечера — гульбище в пафосном ресторане. Закрытом на спецобслуживание, вот так-то!
Татьяне Георгиевне не очень хотелось сидеть на самой защите. Сёма, конечно, публично чушь давным-давно не боялся нести. Но всё равно сидеть с умным видом на несении с умным же видом чуши… Но никуда не денешься! Обидится на всю оставшуюся жизнь. Впрочем, он всю жизнь на неё обижается «на всю оставшуюся жизнь». Ничего нового. Как и ничего нового не будет в суете вокруг неё и Сёминой жены, этой вечной святой дуры.
Мальцева и Панин в начале первого курса закрутили бурный роман. Длился бурный роман ровно год. Мальцева была слишком юна, а Панин — слишком молод. Она была только-только после школы. Он — после армии. А через месяц после того бурного года Мальцева закрутила роман с кем-то другим… Господи, хоть упаковку ноотропила махом прими — ни фамилии, ни лица. С кем же?.. Да какая разница! Потому что затем был ещё роман. И ещё роман. И ещё… И всё ещё был Сёма. И ещё… Нет, ещё появился тот, кто не из серии «и ещё»… Проблем у юной Мальцевой было две: она была слишком красива, и она слишком легко увлекалась. Нет, пожалуй, три проблемы было у юной Мальцевой — ещё у неё был скверный характер. Слишком своенравный. Слишком себялюбивый. Она никогда не могла признать, что хоть в чём-нибудь виновата. Что хоть кто-то, кроме неё, может быть прав. Она полагала, что ей можно всё, а другим — тому же Панину — ничего. Вот ей — можно всё. И ничего ей за это не будет. А другим — особенно Панину — будет, и ещё как! То есть можно только восхищаться Мальцевой, носить Мальцеву на руках и терпеть, терпеть, терпеть… И — прощать и прощать ей всё на свете. Например, то, что она, придя в гости с Паниным, её официальным молодым человеком, уже через полчаса целуется с кем-то взасос на балконе. Всего-то требовалось — извиниться! Сказать: «Сёмка, ну вот такая я блядь, прости меня! Ближайшие дней десять не буду!» Как же!.. Явление Панина на балкон ничем, кроме, мягко говоря, удивления и средне-тяжёлого мордобоя с бедным парнишкой — жертвой Танькиного неизбывного кокетства — не закончилось. Он же, Панин, и прощения просил. А Мальцева фыркала. И сказала, что раз он такой собственник, что даже невинного поцелуя ей не позволяет, то пусть и катится ко всем чертям. Тем более что она уже встречается с… Нет, не с этим, балконным слюнопускателем.
Панин и покатился. Даже на другой поток перевёлся, так разозлился. И быстренько женился на тихой, милой, скромной, симпатичной девушке Варваре. Варя никогда не выставляла Панина идиотом, Варя никогда и ни с кем, кроме Панина (и до Панина), не целовалась, не то что уж там… Варя боготворила своего фигуристого красавца Панина и считала каким-то неземным счастьем просто его пребывание рядом. Когда он предложил ей выйти замуж, она в обморок упала. Реально, по-настоящему. Безо всяких женских игр. У Вари зашумело в ушах, помутнело в глазах — и трансляцию мира выключили. Потому что Варя надеялась всего лишь на то, что фигуристый красавец Панин, может быть, когда-нибудь с нею всего лишь переспит и она будет жить этим прекрасным воспоминанием. Варя знала (другой поток не другая планета), что Панин перевёлся сюда из-за Мальцевой. Потому что он её сильно любил, а она его — нет. Во всяком случае, тихая, милая, скромная, симпатичная девушка Варя настолько смогла оценить ситуацию, насколько разбиралась в чувствах. Если бы Мальцева Панина любила, разве бы она его отшила? А она — отшила. Хотя именно он вёл себя красиво и правильно, а Мальцева — не очень-то красиво и совсем неправильно. Но Варя не думала о Мальцевой плохо. Никогда! Варя всегда думала о Мальцевой только хорошо. Варя была Мальцевой благодарна, потому что, веди себя Мальцева красиво и правильно, — никогда бы ей, Варе, не достался Семён Панин, самый умный, самый галантный, самый спортивный, самый видный парень курса. И даже самый-самый-самый всех шести курсов! А то и вообще — за всю историю их медицинского института. Панин — полубог! А она, Варя, простая смертная. Её дело — служение ему. Кого из мужиков такое отношение не трогало? Кому из них подобное обожание не тешило самолюбие, не массировало эго? Даже самым-самым-самым. Вот и Панин не был исключением. К тому же он был так зол на Мальцеву, что… Ну кто из взрослых и умных людей хоть раз в жизни не шёл пешком назло кондуктору, несмотря на купленный билет?
Нет-нет, разумеется, женился на Варе он не из-за Мальцевой. Из-за Мальцевой он бы женился на Мальцевой. Но Мальцева отжигала такие гастроли, что ни одно мужское эго не выдержало бы, будь оно хоть из титана.
Было бы очень неплохо, если бы Мальцева улетела куда-нибудь на Луну. Или в другую звёздную систему. А лучше всего — чтобы всё время была рядом, неотлучно. Ежедневно. Ежечасно. Ежеминутно. Ежесекундно. Потому что когда Панин её иногда видел — ему становилось тошно. Так тошно, что хотелось немедленно на неё накинуться и поколотить. Или полюбить. Или и то и другое сразу. Она была ослепительно хороша, эта дрянь Мальцева, но дело даже не в этом. Мало ли красивых женщин? Мало ли желанных женщин? А по молодости лет — так и вовсе через одну. Но Мальцева даже среди красивых и желанных выделялась невероятно. Во всяком случае, для него. И не только для него, судя по количеству её скоротечных романов со всеми подряд.
Он Таньку Мальцеву даже на свадьбу пригласил. Мальчишество!.. Варя была так счастлива, что ничего и никого не замечала. А Панин прекрасно помнил, что Мальцева пришла с одним, куда-то в ночь выходила с другим, а уехала и вовсе с третьим. Вовсе даже не студентом. Кому-то позвонила по телефону из кабинета администратора — да, эту гадину и туда пустили, она и там пококетничала! — приехала «крутая тачка», и Мальцева куда-то сдунула. В первую брачную ночь Панин побил все мыслимые и немыслимые рекорды. И вовсе не по плаванию. И плевать ему было на стонущую вовсе не от наслаждения, на измученную болью, на обессиленную от недоумения Варю. Он был не с Варей.
Варя, впрочем, была счастлива. Потому что она, Варя, была с ним. И она была — Варвара Панина! Отныне и вовеки веков, аминь! Хотя это и жутко неприятно, эта первая брачная ночь. Особенно если ты девственница. Это просто зверство какое-то, а не первая брачная ночь. Но раз он так её любит, что всю ночь этим с ней занимается, даже не обращая внимания, как ей тяжело, — она, Варя, счастлива. Варвара Панина так и не полюбила заниматься «этим», но она всегда была счастлива. Потому что она была рядом с ним. Потому что она была Панина. Иногда её тихое, милое, скромное, симпатичное счастье приводило Семёна в ярость — и он срывался из дому. Точнее — из их «семейной» комнаты в общаге. Иногда — в соседнюю, вовсе не семейную, комнату. А иногда и неизвестно куда. А когда приходил — из соседней ли комнаты или неизвестно откуда, — Варя ещё и просила у него прощения. Чай заваривала крепкий. Ни о чём не спрашивала. Ни за что не ругала. Прощения просила! Это обезоруживало. Это он, Панин, должен был любить Мальцеву так, как любит его Варя. И тогда он был бы счастлив. Сука характер! Сука, гадкая гадина — этот мужской характер. Да кому он сдался? Кому он счастье принёс, этот так называемый «мужской характер»? Мужской характер — это любить безусловно! Так, как его любит Варя. Варвара — мужик! А он, Панин, — баба. А Танька Мальцева — женщина… блядь такая!
После зимней сессии четвёртого курса Панин поехал в Карпаты. По профсоюзной путёвке. Варя не поехала — она была беременна. Первый раз беременна. Зато поехала Мальцева. Нет, не с Паниным. И не специально. Просто тоже поехала — и всё. Почему бы молодой, незамужней и небеременной студентке не поехать в Карпаты? Тем более что Танька Мальцева, в отличие от Вари Паниной, вполне прилично катается на лыжах. Так что никаких интриг ни с чьей стороны. Просто случайность. Встретились в вагоне. В плацкартном. Встретились — и привет! Взрыв сверхновой! Панин бегал к бригадиру поезда и валялся в ногах, выбивая СВ. Выбил. Благо СВ в те времена был такой «бронью», что частенько оставался почти пустым. «Только если проверка!..» — сказал бригадир. И была проверка. И они с Танькой мёрзли в тамбуре, весёлые и счастливые, и даже строгая «проверка», проходя мимо них, сперва сказала: «Почему не на своих местах, молодые люди?!» — а потом улыбнулась. Потому что Панин буркнул: «Курим!..», а Танька ответила строгой «проверке»: «Потому что я идиотка. А из-за одной идиотки иногда целая куча людей может оказаться не на своих местах!» Ночь в поезде была самой счастливой ночью Панина. Зимние каникулы в Карпатах были самыми счастливыми ночами его жизни. И днями. Он был счастлив ежедневно, ежечасно, ежеминутно, ежесекундно!..
А потом всё закончилось. Они вернулись в Москву — и всё закончилось. Танька с ним даже не попрощалась. Она выпала из поезда прямо в объятия какого-то мужика. Кажется, того самого, что увёз её на «крутой тачке» с их с Варей свадьбы… Чёрт! С его свадьбы, будь она проклята! Этот чуждый посторонний мужик взял у неё, его Таньки, сумку и нежно поцеловал её, как свою собственную Таньку. Мальцева крикнула всем общее: «Пока!», никак не выделив Панина из толпы — ни взглядом, ни жестом, ни отдельным каким-то словом… Ничем!.. И понеслась по перрону под ручку с мужиком. Точнее, он размашисто шёл, твёрдо так, уверенно, гад. А Танька, его — Панина — Танька, носилась вокруг мужика вприпрыжку, то снова хватая под руку, то отпуская и вертясь юлой. Целовала мужика, висла у него на шее. Нежничала искренне, радостно, не напоказ. Нежничала, потому что была счастлива скакать собачкой вокруг этого мужика, целовать его, миловаться с ним. Так же, как нежничала она с Паниным все их преступные Карпаты. Когда же она была настоящая Танька? Неужели с обоими? Так не бывает!
Панин выжидал её после окончания занятий, узнавая в деканате расписание. Панин искал встречи с ней. Панин звонил общим знакомым, выясняя, где сейчас живёт Мальцева, потому что у себя дома она нынче не жила.
И, наконец, выследил.
— Привет! — беззаботно сказала она. Так естественно и радостно, как говорят бывшим соседям по парте, а вовсе не любимому человеку. Бесконечно любимому, как он уже предположил по тому безумному зимнему заснеженному горному счастью.
— Привет? И это всё? — опешил он.
Он опять повёл себя не так, идиот. Ну почему он не ответил просто: «Привет!»? Кому было нужно это укоризненное: «И это всё?» Почему он просто не забрал у неё сумку, как тот мужик? Властно, но ласково. Почему не взял её под руку? Как свою собственность, как свою любимую собственность, как взял её под руку тот мужик? Она бы шла с ним, с Паниным, а вовсе не с каким-то посторонним мужиком, и он бы отпускал её руку, когда она хочет. И снова бы давал ей свою руку, когда ей вновь эта рука потребуется. Это выглядело тогда так гармонично — его Танька и тот посторонний чуждый мужик, что Панин корчился от боли, страдая бессонницей, а его беременная Варя заваривала ему чай.
— Рада тебя видеть, Сёма! — добавила Мальцева, всё так же равнодушно сияя своим вечным равнодушным сиянием светила, которому абсолютно всё равно, что, лучась, оно кого-то греет, а кого-то обжигает чуть не до смерти. Что от света этого равнодушного светила зависит чья-то жизнь. Светилу плевать. Мальцевой, сводящей его с ума своим безупречно-равнодушным сиянием, было на Панина глубоко плевать. Так ему, по крайней мере, казалось. Он даже был в этом уверен. Стал уверен после того, как она беззаботно сказала ему: «Привет!» А ещё у Панина… встал. Каждый раз, когда он думал о Мальцевой — а он всё время о ней думал… Каждый раз, когда он вспоминал Мальцеву — а он её всё время вспоминал… Это было мучительно. Какие тут могут быть разговоры.
— Не очень-то ты стремишься меня видеть! — буркнул он.
— Хочешь кофе? — улыбнулась она.
Они пошли в кафе.
— Таня, я люблю тебя!
— Я тебя тоже люблю, — она была так же равнодушна.
— Ты всех любишь! — Он опять скатился в идиотские обиды трёхлетнего малыша.
— Далеко не всех! — рассмеялась она. — Только очень некоторых.
— Таких, как тот мужик?
— Таких, как тот мужик, — согласилась с ним его Танька Мальцева.
Она вовсе не хотела его злить. Ни сейчас, ни тогда, когда целовалась с кем-то на балконе. Это просто было её естественным состоянием. Она и правда не понимала, в чём виновата. А ещё она не понимала, в чём он-то, Семён Панин, может её, Татьяну Мальцеву, обвинять. Ни тогда не понимала, ни — тем более! — сейчас. Такой у Мальцевой был дефект, если угодно. Она и правда совершенно искренне не понимала, почему мужчины такие странные. Вот взять, к примеру, цветы. Роза не нервничает, если тебе нравятся ещё и маргаритки. И не уколет тебя специально шипом. Маргариткам плевать, что ты без ума ещё и от хризантем, и они, маргаритки, не будут гневно посыпать тебя пыльцой за твоё хризантемное безумие. Цветы, возможно, и борются за место под солнцем. Но само солнце они любят, не ревнуя его друг к другу. Не до ревностей, быть бы фотосинтезу.
Панин ненавидел себя за дальнейший диалог. За то, что он наговорил. И за то, что он сделал. Ненавидел все годы.
— Ты что, просто спала со мной в Карпатах? Это ничего не значило?
— Я спала с тобой не просто, а с удовольствием. Значило, Сёма. Это очень много для меня значило.
— И что это для тебя значило?!
— Прекрасно проведённое время. А для тебя это значило что-то другое? И что может значить больше прекрасного во всех его проявлениях?
— Дрянь! Какая же ты дрянь!
— Панин, у тебя беременная жена. Я думала, ты хочешь просто развлечься, просто отдохнуть.
— Не лги! Ничего ты такого не думала!.. А как же те слова, что ты мне шептала по ночам, говорила по ночам, орала по ночам?
— Чего только ночами ни нашепчешь, ни наговоришь, ни наорёшь… — саркастически усмехнулась она.
Панин вскочил и дал Таньке пощёчину. И пошёл к выходу. Даже не расплатился. Не до таких мелочей, как счёт, когда такие страсти.
— Варе привет передавай! — крикнула ему вслед Мальцева.
Много позже он узнал, что у неё тогда с собой не было денег. И ей пришлось просить бармена разрешить позвонить. И долго вызванивать того самого мужика. Чтобы он приехал за ней. Потому что у неё нет денег, и кровоподтёк на щеке, и вообще глаза красные и морда опухла. От слёз.
Тот самый мужик к тому моменту был мужем Таньки Мальцевой. Она Панина на свадьбу не звала. Она вышла замуж по любви, и ей Панин на её свадьбе был не нужен. Она вообще никого не звала.
Танька с мужем прожила немало счастливых лет, а потом он разбился ночью на трассе. На очередной «крутой тачке». Мужик очень любил Таньку и всё ей прощал. Медленно, терпеливо дрессировал, воспитывал. Прощал ей то, что у нормальных людей принято называть «ошибками», «изменой» и… И только подлости в Таньке Мальцевой не было. Злость была, задиристость, ехидство, наглость. Слишком огромное любопытство, иными трактуемое как «жажда жизни». Мужик любил Таньку Мальцеву безусловно. Научил не спешить — насколько Таньку вообще можно было научить терпению… Настоящий мужик, не то что Панин, у которого, несмотря на все фигуры-фактуры, кишка оказалась тонка выждать Таньку Мальцеву. Выждать, вытерпеть, выстрадать… Но мужик разбился ночью на трассе, и Танька Мальцева замуж больше не вышла. Потому что второго такого, способного выдержать все её «закидоны», больше, видимо, не было… Был! Семён Панин. Он научился, он повзрослел. Но Мальцева его не захотела.
К тому же, когда они снова встретились — в интернатуре, — Варя Панина была беременна во второй раз. Она получила тихую, милую, скромную, симпатичную терапию, шесть лет отсиживалась в декрете, а затем забеременела в третий раз. Так что у Семёна Ильича Панина было трое детей и прекрасная жена-мать-хозяйка Варвара Степановна.
Когда случилась интернатура — Панин и Мальцева тут же, в первый же день, заперлись в той самой раздевалке интернов с хлипкой дверью, на какой-то очередной коробке «на постоять»…
— Господи, как же я тебя люблю! Боже, как же я люблю тебя! — стонал Панин, тогда ещё далеко не всегда Семён Ильич. Фигуристый, красивый Панин. Мощный, весёлый, с густыми жёсткими волосами… — Я жить без тебя не могу!
Танька молчала. Ей всё это нравилось. Ей нравился Панин, хлипкая дверь в раздевалку интернов и даже эта коробка «на постоять». Для неё это было очередным любопытным приключением. Но тогда ещё был жив муж. И он, муж, был частью Мальцевой. Частью Мальцевой, а не частью жизни Мальцевой. Что такое «часть жизни»? Что-то вроде коробки «на постоять»… Своего мужа Мальцева любила, как любят только часть себя. Никогда и ни к кому так не ревновал Панин Таньку, как к её мужу. Особенно после того, как тот погиб. Он до сих пор — сколько лет уж! — безумно ревновал Таньку к покойному мужу. Ничему Панин так и не научился! Ну не мог он привыкнуть к огромному его портрету на стене Танькиной спальни. К его фотографиям в рамочках на кухне. К нему, каждый раз неожиданно-пристально смотревшему на Панина со стены, когда включался свет в коридоре. Особое бешенство вызывало то, что Танькин покойный муж и он, Семён Панин, похожи… Просто этой твари нравится один и тот же — внешне — тип мужчин, нечего выдумывать! Она вышла за него замуж не потому, что он был похож на тебя. Она к тебе потянулась, потому что ты был похож на образ в её сердце!
После того как Танькин муж погиб, а оба они — и Мальцева и Панин — были уже старшими ординаторами, всё стало… таким, каким и оставалось по сей день. С поправками на плюс-минус быт, плюс-минус жизнь и плюс-плюс-плюс работу. Мальцева тогда, после похорон мужа, весь вечер пила с Паниным в ресторане, а всю ночь и даже следующий день — трахалась с Паниным. Иначе не назовёшь. Она трахалась. И трахалась она с остервенением. И делала она это не с Паниным. Ирония, но за Варину первую брачную ночь ему отомстила Танька Мальцева. В первую ночь после похорон своего мужа, остервенело сношаясь вовсе не с ним, не с Семёном Паниным. Варя, впрочем, проживала в счастливом неведении. Она не знала, что первую брачную ночь любили не её. Потому и знание об отмщении ей было и вовсе уже ни к чему. Во многом знании вообще много печали, как написано в одной неглупой книжке.
Знала ли Варвара Степановна Панина, что её муж ведёт такую сложноподчинённую двойную жизнь? Наверное, знала. Варя была тихой, милой, скромной, симпатичной… Но законченной кретинкой она не была. Разумеется, догадывалась. Но о перипетиях, извилистостях, лабиринтах сложноподчинённости и близко не подозревала. Самое мерзкое во всём этом было не то, что Варя «терпела из-за детей» или потому, что «а куда я денусь?», нет! Варвара Степановна боготворила своего мужа так же, как боготворила ещё до того, как он подошёл к ней и сказал: «Варя, что вы делаете сегодня вечером?» — и пригласил в кино. Если Сене — так она его называла — нужна Мальцева, значит, она ему нужна. Варя приняла бы его уход. Приняла, продолжая боготворить. И именно поэтому он не мог от неё уйти. И ещё потому, что Мальцева не хотела, чтобы он уходил от Вари. Точнее — не хотела, чтобы он приходил к ней. Переходил. Да, именно. Иногда казалось, что Мальцевой вообще всё равно, от кого уйдёт Панин, куда он пойдёт… И при этом женщины живее и любопытнее, жизнеспособнее и пробивнее, чем Татьяна Георгиевна Мальцева, невозможно было себе представить. Умная, организованная, чувственная, совершенно не стареющая, в отличие от Вари… Мадам Панина вообще давно плюнула на свою внешность. Хотя и прежде ею особо не интересовалась. Варвара Степановна интересовалась кухней, детьми, школами для детей, одеждой для детей, английским и танцами, престижными вузами — для детей. И не вмешивалась в жизнь мужа.
— Привет! — радостно встретила Татьяну Георгиевну Варвара Степановна. Мальцева только-только приехала к зданию кафедры, где проходили заседания спецсовета, и как раз поднималась по лестнице на второй этаж.
Панина была в строгом костюме. Шерстяном. Юбка, пиджак. Давно уже слишком бутылочные ноги в омерзительно светло-телесных колготках. Какие-то корявые туфли. На Варе даже самая хорошая обувь выглядела коряво. Она совершенно ничего не умела носить. Одежду в том числе. На лацкане пиджака уже красовалось какое-то паштетное пятно. Ну, разумеется, локальный последиссертационный фуршет — читай «предварительное застолье» — всегда на диссертанте. Кто-то нанимает повариху, кто-то заказывает из ресторана. Семён Ильич об этом вообще не думает, потому что у него есть Варвара Степановна, его вечная ключница, мать его, блин, детей.
— Танька, я жутко волнуюсь! Всю ночь не спала, готовила. Сегодня вот всё завезла и не знаю, когда накрывать, чтобы не заветрилось. Защита пока задерживается. Это всегда так?
— Всегда, Варя, всегда… Привет! — Татьяна Георгиевна поцеловала Панину в щёку. — Варя, ну какого чёрта лысого ты сама готовила, а? Назвала бы своему бугаю сумму и заказала бы. Привезли и накрыли бы в лучшем виде.
— Да что там из тех ресторанов привезут? Вдруг несвежее! Хочется, чтобы вкусно и домашнее…
— Варя! За такими столами в основном пьют. И общаются. Закуска — вторична.
— Сене приятно, что я…
— Объясни ей, что мне приятно, когда моя жена похожа на человека, а не на утомлённую кухарку! — выскочил из дверей зала, где проходили заседания специализированного диссертационного совета, Семён Ильич. — Привет! Не могла не опоздать?
— Судя по тому, что ты ещё не на трибуне, я не опоздала, — улыбнулась Татьяна Георгиевна и глянула на часы. Двенадцать пятнадцать. Начнётся всё в лучшем случае без пятнадцати час. Пока пробубнит свои речи секретарь, пока пафосу прольёт председатель, пока научные консультанты выскажутся… Сёма до трибуны доберётся дай бог к двум. Соскучится Варькина закуска, побледнеет. — Я вообще не понимаю: зачем я здесь, Семён Ильич?!
— Тань, ну ты что! Ему же нужна поддержка старых друзей и коллег!
Нет, иногда всё-таки казалось, что Варвара Степановна кретинка. Причём клиническая. Она что, в самом деле за своей закуской и прочими бессмысленными хлопотами не видит, как её Панин смотрит на Мальцеву?
— Таня, ты такая красивая сегодня! — восхищённо сказала ей Варвара Степановна. — Нет-нет, ты всегда красивая, очень красивая, но сегодня — просто невероятно красивая! Вся светишься! Просто сияешь!
Иногда клинический кретинизм не отличить от слишком глубокой житейской мудрости. В любом случае и первое и второе — залог успешной (не путать со счастливой) семейной жизни. Просто в первом случае меньше болит.
— Татья-а-ана Гео-о-оргивна! — вышел из дверей один из официальных Сёминых оппонентов, по совместительству — старый товарищ. — Боже мой, как вы прекрасны, целую ручки! — И достаточно крепкий ещё, молодой, настоящий, в отличие от Елизаветы Петровны Денисенко, профессор, отличный клиницист и блестящий учёный, действительно стал целовать Татьяне Георгиевне ручки. Судя по всему, он уже слегка принял — или после поезда минералочки и не минералочки немало выпил — и был в прекрасном расположении духа. — Идёмте в кабинет к заведующему, идёмте же немедленно! — оторвался он, наконец, от лобызаний конечностей. — Ещё не все собрались, и микрофоны налаживают, мы успеем опрокинуть за встречу!
— Варька, обнови там, в кабинете профессора! — тут же радостно подхватил Панин.
— Да-да! — Варвара Степановна метнулась исполнять.
— Семён Ильич, ты свинья! — прошипела ему Татьяна Георгиевна.
— Танька, ты в этом наряде крышесносна! — наклонившись к самому уху, прошептал ей Панин. — И у меня…
— Идёмте, Михаил Александрович! Я так рада вас видеть! — Татьяна Георгиевна взяла профессора под ручку.
В кабинете заведующего этой кафедрой уже сидела компания. И Елизавета Петровна была тут, а как же!
— Как вы прекрасно выглядите! — с ненавистью прошипела она.
— О да! — зашёлся в искренних восторгах, в отличие от денисенковских, Сёмин товарищ-профессор. — Татьяна Георгиевна ослепительна, ослепительна!
— Вам не жарко, Елизавета Петровна? — ласково улыбаясь, поинтересовалась Татьяна Георгиевна, не отказав себе в удовольствии укусить профессоршу.
— Да, может, откроем окно? — спросил кто-то из присутствующих. — Что-то Елизавете Петровне нехорошо… Мы тут слишком накурили.
— Спасибо, я в порядке!
Ах, эти милые научные сборища. Все признаются друг другу в любви, все сожалеют, что так редко встречаются. Некоторые действительно искренни в своих привязанностях, иные — искренне же ненавидят друг друга, большинство — инерционно, без искренности, по привычке. Что тут Татьяне Георгиевне вообще? Она ремесленник. Ей бейджики не нужны. Зачем она цепляет эту несчастную Елизавету Петровну? Почему ей жалко эту никчемную Варвару Степановну с её смешными закусками и желанием всем угодить? Какого она здесь?! Из-за Сёмы, да… И потому что Елизавета Петровна Денисенко настаивает, что аспиранты, соискатели и все-все-все должны ходить на защиты. А в родильном доме сейчас, может, случай интересный привезли. Или Маргарита Андреевна, как всегда неожиданно, привела «свою девочку». А она, заведующая обсервацией, тут. Сидит вся элегантная, как рояль, на подлокотнике кресла. А в кресле, между прочим, Семён Ильич. И рука его, между прочим же, уже пару минут как на Танькиной заднице. Он даже сам не заметил, что его рука уже там. Нежно поглаживает замшу блатнейших штанов. Он это делает совершенно на автомате, но с совершеннейшим из удовольствий. Так поглаживают давно и законно свою вещь. Может быть, им и в самом деле надо было пожениться? Когда у него было всего лишь трое детей. Или позже — когда уже было трое достаточно взрослых детей… Достаточно взрослых для чего? Не стал бы он своих детей в их жизнь пихать, всё-таки Панин уже очень хорошо, даже слишком хорошо знает её, Татьяну Георгиевну Мальцеву. Даже когда были Карпаты… И был поезд в Карпаты и ночь в СВ… Тогда они не говорили ни о его Варе, ни о её беременности. Как позже не говорили о его детях. Но когда были Карпаты и ночь в СВ, в его жизни уже были Варя и даже их ребёнок у неё в животе. И мужчина в жизни Мальцевой тоже был. И о нём они тогда не говорили. Как никогда позже о нём они тоже не говорили слишком много и слишком многого. Они с Паниным вообще мало говорили. Разве что шептали и кричали. А кто обращает внимание на шёпот и крики? Внимание обращают только на разговор. Тихий негромкий разговор с женой о ботинках младшенькому и машине старшенькому. Тьфу! Не стоит заморачиваться. Обычные банальные истории, каких в мире миллионы. Он женат. У него есть любовница. У всех свои жизни.
Татьяна Георгиевна сняла Сёмину руку и пересела на соседний стул. Варвара Степановна суетилась у стола. Официальный оппонент глазел на щиколотки Мальцевой. В дверь постучали. Секретарь научного секретаря трепетным и где-то даже благоговейным шёпотом провещал:
— Всё готово! Скоро будем начинать!
В час начали. И, как положено, первым зачитал регламент учёный секретарь. Правильный носатый серьёзный юноша. Из вечных доцентов-теоретиков. Затем пламенную речь толканул глубокоуважаемый Председатель. Затем в сахаре с сиропом захлебнулись Сёмины научные консультанты.
Татьяна Георгиевна сидела на одной из задних парт. С одной стороны сидел Юрий Владимирович Матвеев. Что, в общем-то, было правильно и в соответствии с табелью о рангах. Доцент Матвеев не был глубокоуважаемым членом специализированного диссертационного совета. Он пришёл поддержать начмеда, коллегу и где-то даже друга. А с другой стороны от Татьяны Георгиевны примостился официальный оппонент соискателя учёной степени доктора медицинских наук по специальности акушерство и гинекология Семёна Ильича Панина. Вот уж кому-кому, но официальному оппоненту от века положено торчать в первом ряду и делать умное лицо. Но оппонент примостился сзади, а про лицо вообще забыл. Он шептал Мальцевой какие-то сплетни из жизни его больницы и его кафедры и постоянно пытался погладить по ноге. Татьяна Георгиевна руку с бедра сбрасывала. Тогда официальный Сёмин оппонент начинал снимать несуществующие пушинки с её белой блузки. Всё-таки она надела белую блузку, так что пусть Елизавета Петровна захлебнётся в своих ядовитых замечаниях, выплёвываемых с отравленной патологическим климаксом слюной! А ещё Мальцева сегодня, наконец, выгуляет ни разу не надёванную шубку-свитер. Это никакая, разумеется, не шубка. И точно уж не свитер. Это именно что шубка-свитер. Как-то специально выделанная норка «на трикотажной основе», как было написано в сертификате к изделию. Да там один сертификат громче всех степеней и званий профессора Денисенко. Пусть умоется! И чем Елизавете Петровне блузочка Татьяны Георгиевны нехороша? Тем, что она такое лет сто как не может натянуть на себя? Эх, жаль, профессорша ещё шубку-свитер не оценила! Ну да ничего, вечер в ресторане впереди. Очень даже может быть, что после таких «доброжелательных» взглядов шубку-свитер пожрёт какая-нибудь космических размеров моль, причём — заглотнёт в один присест. Но, ей-богу, удовольствие того стоит! А так бы, при её образе жизни, моль пожрала бы самая обыкновенная. Просто долго и медленно. И вообще, после первого выгула «на мероприятие» даже такую сильно сертифицированную вещь уже можно носить просто «в люди». Это любая женщина знает! Ну, разве что кроме такой женщины, как Варвара Степановна, — той вообще всё равно, что напялить. Ах, какой будет эффект, когда Татьяна Георгиевна выйдет на первый уличный перекур в перерыве, натянув шубку-свитер. Через голову. Можно сделать вид, что слегка заплутала в воротнике-хомуте — пусть мужики пялятся на голый живот и кидаются на помощь — вытаскивать Татьяну Георгиевну из тончайшей выделки норкового «капкана»…
Мальцева улыбнулась. Приняв улыбку на свой счёт, официальный Сёмин оппонент снова хищно набросился на её бедро.
— Миша, отстань! Это дорогущая замша, ты мне её всю засалишь!
— Если ты найдёшь время снять штаны…
— Отстань! Слушай! Твой друг, между прочим, в муках на трибуне корчится. Ты его официальный оппонент. А я — его официальная любовница. Давай проявим уважение, он на нас уже криво косится. Я уже не говорю о председателе с учёным секретарём!
— Та ну их, мы же тихо!
— Мне тихо снять штаны прямо на специализированном диссертационном совете? Мишка, это даже для меня слишком!
Официальный оппонент хихикнул громче положенного. Председатель метнул в него прицельный гневный взгляд, и Михаил Александрович Сергеев, действительный член Академии медицинских наук, профессор и прочая и прочая и прочая, принял, наконец, соответствующий его званиям и должностям вид. И стал похож на Ивана Васильевича Буншу, временно исполняющего обязанности Иоанна Грозного.
Но тут ожил доцент Матвеев. И, маякнув Мальцевой, мол, слышь, чего скажу! — стал нашёптывать:
— А между тем это был ведь человек умнейший и даровитейший, человек, так сказать, даже науки, хотя, впрочем, в науке… ну, одним словом, в науке он сделал не так много и, кажется, совсем ничего. Но ведь с людьми науки у нас на Руси это сплошь и рядом случается.
— Я в этом романе, Юрий Владимирович, — прошептала Татьяна признанному эрудиту и интеллектуалу Матвееву, — больше всего люблю одну короткую, но ёмкую фразу: «Впоследствии, кроме гражданской скорби, он стал впадать и в шампанское…»
— Вот за что вас люблю, Татьяна Георгиевна, так вовсе не за то, за что любимы вы всем этим яйценосным сбродом. Люблю вас, Танечка, за то, что с вами не только можно, но и есть о чём поговорить! — и доцент Матвеев, почтительно кивнув своей соседке по парте, откинулся на спинку стула и сделал вид, что внимательнейшим образом слушает Семёна Ильича.
Панин распинался с трибуны с видом весьма значительным. Актуальность… Задачи… Группы обследования, сравнения, контрольные… Методы… Основные результаты… Выводы… Практические рекомендации. Глубокоуважаемые члены специализированного совета и просто вольные слушатели-гости терпеливо пережидали. Ясно же, что единогласно! Давай уже, Сэмэн, сворачивайся! Хорош народ слайдами с диаграммами и графиками умучивать. Кому это надо?! Ну, схватил, как обычно въедливый, старичок Степашин твою диссертацию со стола, ну что-то там читает сам себе, сам себе же ручкой гневно машет, сам себе же оппонирует. Ну, смотрит старуха Марусина в твой автореферат брезгливо, как будто не буквы там с цифрами, а раздавленные клопы. Ну да кто их слушает?! Они тут пожизненные почётные глубокоуважаемые члены до тех самых пор, пока смерть не разлучит их с этим специализированным диссертационным советом. Два городских сумасшедших. Юродивые при давным-давно коррумпированном храме науки. Ну, так ты же ж, Сэмэн, умный, да? Старухе Марусиной новую стиральную машинку подогнал. Старичку Степашину раритетную книжицу презентовал. Так что все «за», Сэмэн. Единогласно!
Официальные оппоненты сделали без огонька пару незначительных замечаний. Потому что так надо. Оппоненты же, в конце концов. А затем ещё раз сказали, как важна и значительна и всяко прочее актуальна поднятая Семёном Ильичом Паниным тема. Поднятая и разработанная, и просто-таки новое научное направление… Особенно нахваливал панинскую диссертацию действительный член Сергеев, разумеется.
Семёну Ильичу задали положенные вопросы. Семён Ильич дал положенные ответы. Всех гостей и вольных слушателей и самого соискателя учёной степени доктора медицинских наук отпустили на перерыв. А глубокоуважаемые члены остались на голосование. Но ровно через пять минут и они стали вываливаться на перекур. Так что на бенефисе шубки-свитера был полный аншлаг. Специализированный диссертационный совет, член на члене, действительный на корреспонденте! А девочки и мальчики — всегда девочки и мальчики. Ну, кроме разве что Степашина и Марусиной. Да и им ничто человеческое…
После объявления решения — единогласного! — о присвоении соискателю Семёну Ильичу Панину учёной степени доктора медицинских наук по специальности акушерство и гинекология состоялся, наконец, «внутренний» фуршет. Ну и слава богу, а то Варя чуть с ума не сошла, крыльями горлицы прикрывая паштет.
Сперва, конечно же, все жали Панину руки, поздравляли и обнимали. Татьяна Георгиевна терпеливо выстояла очередь. Она здесь была далеко не первым лицом. Скорее даже лицом никаким. Просто гостем диссертанта, заведующей обсервационным отделением родильного дома, входящего в состав крупной многопрофильной больницы. Мелкая сошка. Тут. Да.
— Выглядишь потрясающе! — прошептал ей Сёма, протокольно обнимая и целуя. — Потрясающе выглядишь, стерва. Но ведёшь себя отвратительно!
— Поздравляю! Поздравляю! Вы, Семён Ильич, давно достойны! — громко сказала Мальцева, а в ответ ему прошептала, продолжая горячо жать руку: — Сёма, ты не мусульманин, а я — не покорная младшая жена. Ты кому в ответной речи спасибо говорил? Любимой альма-матер, первому учителю ремесла, академику такому-то и профессору сякому-то. И любимой супруге Варваре Степановне, без которой… Так что отъебись!
— Танька, это же просто тупой стандартный протокол! — не выпуская её руку, вслух сказал Семён Ильич, немного опешивши. Он привык к большей сдержанности своей Мальцевой на людях.
Кто-то оглянулся. Кто-то замолчал. Татьяна Георгиевна вырвала руку и отошла в сторонку.
На внутреннем фуршете Мальцева не пила. Надо было ещё дорулить до ресторана. Зато уж накокетничалась от души. Какие они всё-таки смешные, эти учёные мужи. Что уж говорить об учёных девах!..
В ресторане и вовсе уж беспредел творился. Что, впрочем, было вполне прогнозируемо и ожидаемо. Нет-нет, для начала все, разумеется, выпили — и за медицинскую науку, и за свежеиспечённого доктора этой самой медицинской науки, и за школу, и за учителей, и за соратников, и за тех, «без кого бы мы никогда…». Затем пили за красивых женщин и мужественных мужчин. Разбивались по группкам, сплетничали. Перегруппировывались и снова сплетничали о тех, с кем только что сплетничали об этих. Всё как обычно. Ну и, разумеется, танцы-шманцы-обжиманцы.
— Как вы, Татьяна Георгиевна, на таких копытах ходите и не падаете?! — горя бордовым румянцем, поинтересовалась Елизавета Петровна, кивнув подбородком в элегантные ботильоны Мальцевой. Взмокшая, употевшая, расхристанная, но тем не менее не уходящая домой профессорша. Как же! Вдруг что без неё случится. Она даже плясала, колыхая пространство потрясающей даже видавших виды акушеров-гинекологов кормой.
— О, ну что вы, Елизавета Петровна! Это очень удобная обувь. Всё дело в колодке. И в фирме-производителе. На обувь, Елизавета Петровна, никогда не надо жадничать! Эти, к примеру, вызвавшие ваш горячий живой интерес «копыта», я купила на Пятой авеню в Нью-Йорке, в магазине, где никогда не бывает распродаж, — ласково улыбнулась ей Мальцева.
— Всё выпендриваетесь, Татьяна Георгиевна? — перекрикивая музыку и шум, парировала Елизавета Петровна.
— Всё выпендриваюсь! — согласилась Мальцева не менее громогласно.
— Миша! — попыталась оторвать действительного члена от этой мерзкой Татьяны Георгиевны Елизавета Петровна. — Миша, идём танцевать!
— Этот тур за Мальцевой! — вцепившись мёртвой хваткой в руку Татьяны Георгиевны, стонал хмельной Сергеев.
— Потанцуй с профессором, сволочь! — отцепил его от Таньки подошедший Панин. Казалось, что он и не пьян совсем. — Мы с Татьяной Георгиевной выйдем на воздух, поговорим.
— При живой жене! Постеснялись бы!.. — начала было профессор Денисенко, но друг в беде не бросит, и хмельной действительный член Михаил Александрович Сергеев увлёк пыхтящую профессоршу на танцпол.
Мальцева и Панин вышли на улицу. Он прикурил ей сигарету. Чего не делал уже очень давно. Во-первых, потому что давно. Во-вторых, потому что бросал курить… Даже сейчас только прикурил, разок затянулся и отдал Татьяне Георгиевне. Сам не стал.
— Тань…
— Не говори ничего. Пожалуйста. Ничего не говори, не надо! Всё и так давным-давно ясно и давным-давно всё обговорено. Не будь мудаком, молчи. Я прекрасно знаю всё, что ты мне можешь сказать. Даже то, чего ты ещё не придумал, о чём ещё речи в башке не выстроил. Ну, любишь… Ну, хочешь… Ну, давай поженимся… Ну, веду себя как блядь… Ты мне, я — тебе. Опять поссоримся. Потом — опять помиримся. Складывай обиды в свой непомерно огромный сундук молча, Панин. Надоели мне безмерно эти бла-бла-бла и все дела…
— Не язви.
— И ты не язви. Давай просто молча постоим. Не язвя.
— Спать сегодня с Сергеевым отправишься?
Татьяна Георгиевна молча выкинула сигарету и вернулась в ресторан.
— Тань, иди к нам! — крикнула ей Варя. — Тут Юрий Владимирович анекдоты рассказывает. Мы уже полчаса хохочем!
— Да-да, идите к нам, Татьяна Георгиевна! Достаточно вы уже поуделяли внимания всем заезжим-переезжим и прочим, кому вашего внимания и так достаточно. Идите к нам, Танечка! — Мальцева села в компашку, где солировал-лидировал доцент Матвеев. — Ну вот, теперь Таня с нами. Выпьете, Татьяна Георгиевна? — доцент налил. — Вот такой вот, Варенька, сейчас расскажу вам анекдот… Какой же? — театрально ахнул Матвеев. — Ну, бородатый, про «наша-то лучше всех!», вы наверняка знаете. А такой вот, с поправкой на современные, так сказать, технологии… Мужа вечером долго нет. Жена переживает, места себе не находит. В конце концов шлёт sms-ку его любовнице: «Волнуюсь, поздно уже. От тебя давно ушёл?» Получает ответ: «Извини, задержались. Уже одевается». «Тогда скажи ему, чтобы хлеба купил».
— Ахахаха! — искренне залилась от хохота пьяненькая от усталости, треволнений и спиртного Варвара Степановна.
— Так давайте же выпьем за наших женщин! — дождавшись, пока Варя отсмеётся, предложил тост Юрий Владимирович.
«Ну да… Он у нас известный мерзавец. Впрочем, чего ты хотела? Когда он над профессоршей издевается — тебе забавно. А когда над тобой?.. Тоже забавно. Над Варварой вот только зря. Потому что она либо дура полная, либо актриса гениальная. Так за столько лет и не поняла…» — подумала Татьяна Георгиевна, автоматически чокаясь и опрокидывая «за женщин».
— Алаверды, Юрий Владимирович, — спокойно улыбнулась ему Татьяна Георгиевна. — Просто тост, без анекдотов. За мужчин!
Все опрокинули, а Матвеев пристально и несколько недоумённо посмотрел на Мальцеву. Она ему махнула, мол, пустое, надоело психологическое карате, переквалифицировалась на психологическое айкидо. Все и так знают, Юрий Владимирович, что вы говно. Умное, образованное, рукастое — но говно.
Пересидев ещё пару полных рюмок и пустых тостов, Татьяна Георгиевна вышла на улицу и позвонила Маргарите Андреевне:
— Марго, привет! Что в отделении? Всё в порядке?.. Ну и отлично. Марго, метнись ко мне в кабинет и разыщи на столе визитку этого… Волкова. И скинь мне его номер телефона sms-кой… Защитился… Всё нормально… Сама поздравишь… Избавь меня от подробностей… И от вопросов тоже избавь. Давай, жду.
Через пять минут Татьяна Георгиевна набрала номер.
— Иван Спиридонович? Это Татьяна Георгиевна Мальцева… Да-да, именно та, что занята по вечерам на всю оставшуюся жизнь. Но сейчас уже не вечер, а почти ночь. А про ночи я вам ничего не говорила. Так что записывайте адрес, откуда меня можно изъять ещё живой…
