Книга: Отойти в сторону и посмотреть
Назад: Глава вторая: Смерть
Дальше: Глава четвёртая: Двадцать лет спустя

Глава третья: Макс

Если возможности твои ограниченны, всё равно действуй; ибо только через действие могут возрасти твои возможности.
Шри Ауробиндо
– Мне нужно вернуться!
– Что?
– Проснись!
– Что случилось?
– Мне нужно вернуться!
– Куда?
– В Москву!
– Ты что, сдурела?! – отец смотрит на часы. – Четыре утра! Какая шлея тебе под хвост попала?!
– Я не могу сейчас всего объяснить…
– Не понимаю… Только сидели вместе… Что успело произойти?
– Успело.
– Дурость какая-то!
– Мне срочно нужно в Москву! Понимаешь?
– Нет, не понимаю. Понимаю, что только сидели за столом – и всё было нормально… А потом ты будишь меня посреди ночи…
– Уже рассвет.
– Ты можешь толком объяснить, что случилось? – в его тоне уже искрятся первые нотки раздражения.
– Пап! Клянусь, я всё объясню… потом. Ладно?
– Нет. Не ладно! – нотки на глазах сливаются в колокольчики раздражения, грозя перерасти в наковальню злости.
– Просто будь мне сейчас другом. Настоящим. Который может не знать, не понимать, но доверяет. Который боится – но верит. Обижается – но прощает. Который поможет в нужный момент не для того, чтобы поставить галочку, а согласен ждать вечность, чтобы просто узнать, что у тебя всё в порядке… Не знаю, что ещё сказать. Я должна быть в Москве сейчас, так или иначе. И я там буду. Ты можешь помочь мне, но не помешать. Разве что свяжешь по рукам и ногам. Правда, придётся ещё и кляп воткнуть. Потому что я буду кричать…
– Дикость какая-то! Я ещё раз спрашиваю, ты можешь объяснить, что случилось?
– Сейчас нет. Это только всё осложнит.
– Ну, нет – значит, нет!
– Нет?! Значит, то, что я только что говорила, для тебя ничего не стоит? Ты не можешь быть мне даже другом?
– Я твой отец!
– И что это значит, по-твоему? Делайте что хотите, только меня не трогайте? А тут матери нет, и вся ответственность на тебе?
– Да она меня убьёт!
– Это всё, что тебя волнует? А я думала, быть отцом – это не только уметь принимать решения, но и принимать их. Единолично, властно. Может, и ошибаться. Но уж точно никогда не бояться. Время рассудит… Да уж… Но оно судит только сильных.
– Всё, хватит. Это слишком, – он вдруг смягчается. Ага, меняет тактику. – Так радовалась, что получилось поехать… И мать осталась… Я думал…
– Ты не будешь меня связывать по рукам и ногам?
– Я надеюсь на твоё здравомыслие, – по тону понятно, что всё безнадежно. – Отпустить тебя одну через полстраны, неизвестно почему и зачем, я не могу. Можешь думать что хочешь. И время действительно рассудит, тут ты права. И я знаю как.
– Ты не знаешь.

 

Вернувшись в свою комнату, я сильно хлопаю дверью. Не потому, что зла. А потому что он ждёт, что я буду зла. Значит, всё как обычно. Так он будет думать. Покараулит, конечно, часок. Для порядка и совести. Но ничто так охотно не заполняет предрассветные часы, как

сон

… – Хиппуешь?
– Сублимирую.
– Чего?..
– Подбросите?
– А тебе куда?
– В Москву.
– Эка дала!
– Беда у меня дома. Срочно надо вернуться.
– А-а… Ну ладно, садись. Я до Симферополя. Всё ближе. Что стряслось-то?
– Человек при смерти.
– Родня?
– Да.
– Понятно. Бывает. У меня, вон, тоже в позапрошлом годе, тёща… Золото, а не тёща! С Питера возвращалась – сестра у неё там, – так представляешь…

 

Представляю, представляю, представляю…

 

Я и не голосовала. Зелёный запылённый «Зилок», охнув и взвыв тормозами, остановился на обочине чуть впереди. К этому моменту я успела отойти от посёлка километра на два. «Пик Ленина» уже остался за спиной.

 

– …ты не горюй. В город приедем, позвоню. Сват в Москву собирался за запчастями. Может, ещё не уехали. Попрошу – захватят с собой. Билеты щас хрен достанешь, а они на машине. В смысле, с Нинкой. Ох уж она у него язва. Всю плешь проела с этой вашей Москвой. Хочу, говорит, не могу. Но ясно ж – одного пущать боится! Что ж… Правильно делает, с одной стороны, с такой язвой хошь не хошь, а при случае и запчасти подождут. Эх, жизнь наша бе́кова…

 

«Зилок» так топорщится в пространство ветхостью своих механизмов и издаваемыми ими звуками, что, кажется, и десяти минут не выдержать. А сколько добираться до Симферополя?..

 

– Слава, – вдруг ни с того ни с сего представляется мужик.
– Лика.
– Красивое имя… А что значит?
– Не знаю.
– Всё равно красивое…

 

Что дальше?
Деньги бы нужно экономить. Хотя… было бы что экономить – два рубля с мелочью…

 

Короткий отрезок серпантина сменяется холмистой местностью. А минут через сорок – спуски и подъёмы остаются далеко позади. Грузовичок идёт ровнее и меньше кряхтит и стонет.

 

Напряжение от первого броска в неизвестное спадает. Слава что-то рассказывает без конца. То про сестру, что никак не могла забеременеть, пока они всей роднёй не махнули на источник к монастырю, поворот к которому, кстати, проехали минут десять назад, не перепились там на радостях и не попрыгали все в ледяную купель. Все, кроме, собственно, сестры. Месяца не прошло – та на сносях. Чудо, да и только! То про начсклада гэсээм их автопарка, с портретом Сталина метр на два, руки неизвестного мазилы, в каптёрке. То про жену, с которой ему повезло. «Всё хозяйство тянет». И чуть ли не сады Семирамиды на десяти сотках взрастила, вперемешку с курями, козами и коровой… Я слушаю вполуха, изредка подыгрывая междометьями и жестами рук, и постепенно погружаюсь в монотонное течение пейзажа за приоткрытым пыльным окном грузовичка, уворачиваясь от редких встречных вопросов.

 

Возделанные поля с «пауками» оросительных систем. Ровные аллеи пирамидальных тополей вдоль ответвляющихся от основной трассы дорог. Какие-то террасы на сопках в стороне. Карьеры. Персиковые сады за живыми изгородями акаций со стороны дороги и ветхими сарайчиками сторожей, а то и просто выгоревшими армейскими палатками. Кругом солнце и пыль. Чистая, не вызывающая брезгливости пыль. Как вода из родника отличается от прозрачной жидкости в стакане из автомата с газировкой на Курском вокзале, так пыль степных дорог отличается от взвеси, что накапливается за день в раскалённых коридорах улиц больших городов.

 

Нежный Дрёма своими мягкими пальцами прикрывает веки. Бессонная ночь даёт о себе знать. Хочется пить. Но ещё больше хочется ни о чём не думать. «Поспи, поспи. Рано, поди, поднялась…» Славный он, этот Слава. И так вписывается во всё со своим кряхтящим грузовичком, с беременной сестрой, с женой, персиками, солнечной пылью, бегущими по равнине тенями небольших облаков…

 

…Тень огромного орла со всадницей на шее отражается на слепом полотне ночи. Замерший полёт. Как иллюстрация к действию. Я вижу, точнее – знаю, – что они несутся над бездной, на дне которой какое-то движение, мельтешение предметов. Но мельтешение гармоничное, строгое. Я чувствую это.
Вдруг что-то нарушается. Сумерки бездны освещает молния опасности. Иллюстрация перестаёт быть просто картинкой. Огромная птица, сомкнув крылья, одним росчерком пространства оказывается внизу. Ещё миг – и она взмывает обратно в вечную ночь. В когтях её огромных лап один из странных предметов, что копошились там, на дне…

 

С оглушающим скрежетом тормозов грузовик, юзом еле удержавшись в пределах обочины, встаёт, как вкопанный. Тело, прямиком – в обход спящего сознания – среагировало молниеносно. Выбросив вперёд руки, я только чуть прикладываюсь лбом о боковую стойку кабины.

 

– Господи! Ты это видела?!
– Что?! – конечно, видела. Но мужику лучше этого не знать.
– Нет, ты видела?!!
– Я заснула…
– Вот там! Там! Только что был колхозный «уазик»! Вылетел из-за кустов с грейдера! Нас не видел, а может, пьяный! Я только подумал: «Всё, капец! Деваться некуда…» По тормозам… Понесло… Аж зажмурился, прости Господи! А его нет! Как растворился!
– Вы уверены?
– Да какой там! Всю родню за секунду вспомнил!

 

У него лицо в испарине. Выскакивает из машины, бежит вперёд к повороту на просёлочную. Крутится там, поглядывая то по сторонам, то вверх. Возвращается, обходит грузовик, залезает обратно в кабину и закуривает. Пара минут проходит в молчании.

 

– Ну, что там?
– Следы.
– Чьи?
– «Уазика».
– И что?
– И прерываются… Назад не сдавал – видно… Не понимаю!
– Слава, вы уверены, что не заснули за рулём? Знаете, бывает так, на секундочку…
– За мной не водится! – он щелчком вышвыривает окурок в приоткрытое окно. – Ладно, поехали. Сто лет гадать можно… Всё равно не понимаю!

 

Это «не понимаю» отражается на его лице ещё около двух часов – до конца пути.
Мне всё равно хочется спать. На лбу вздулась небольшая шишка, и голова слегка побаливает. В полусне, иногда резко открывая глаза, когда грузовик подскакивает на особо крупной выбоине, мне кажется, что я вижу всадницу на шее огромной птицы, тенью на слепом полотне ночи…

 

Дом на окраине Симферополя, под кроной огромной шелковицы, небольшой, но очень уютный.

 

Дворик и терраса под навесом из винограда. Цветы вдоль выложенных старым кирпичом, как брусчаткой, дорожек. У гаража из неоштукатуренного ракушника – густой малинник. За домом сад – действительно ухоженный. Персики, черешня. Кроны аккуратно подрезаны, стволы побелены, земля у корней вскопана и прополота. За садом маленький скотный двор. Начисто вытоптанный, без единой травинки. Зверья не видно – жара. Только копошение и редкое кудахтанье из сараев. Всё просто, добротно. Как и должно, наверное, быть. Или, скорее, как и было испокон века.
В доме прохладно, светло. Белёные стены. Дощатые, тоже выбеленные не то хлоркой, не то частым мытьём полы. Полки, рюшечки, занавески, циновки, подоконники, пара фотографий стариков…

 

Я сижу на кухне за столом. Передо мной молоко, хлеб, миска целой картошки в масле с укропом и нарезанное сало на видавшей виды разделочной доске. Я не голодна, но как-то само собой втягиваюсь и ем, ем. Так сладко, бездумно и спокойно здесь, что не хочется двигаться. Застыть среди этих солнечных теней, запахов и людей, которые родились миллионы лет назад вместе с этой землёй – и с тех пор не расстаются. Ни они с ней, ни она с ними.
Славина жена хлопочет у плиты. Заваривает чай.

 

Вскоре возвращается и сам Слава. Сообщает, что всё в порядке – мне везёт. Сват собирается выезжать сегодня в ночь. И не возражает против попутчицы. «Язва» его, мол, покобенилась. Но как узнала, что да как, так, вроде, и ничего. Так что кушай спокойно, а потом отдыхать – моя тебе уже постелила. В машине-то особо не выспишься. Рукомойник у крыльца. Удобства в саду, увидишь, там дорожка идёт. А мне машину ещё надо на базу отогнать, ну и там, то да сё…

 

От простыни чуть уловимый запах сена, цветов и дёгтя. На экране закрытых век, чуть подсвеченном белизной комнаты, чередуясь с плывущими пятнами, кругами и полосками, проявляются какие-то странные пейзажи, контуры лиц, и лишь однажды вспыхивает долина, залитая голубым светом незнакомого солнца. Усталость и покой, как родные сестра с братом, навоевавшись за день, затихают, обняв друг друга за плечи…

 

К вечеру приезжает сват – Николай – «со своей язвой». Нина оказывается вполне миролюбивой молодой женщиной. Задорной и неглупой, на первый взгляд. А вот Николай… Эх, мужская солидарность! Есть такие мужички – от них ощущение, как от кучи хлама в углу. Выбросить жалко – и приткнуть больше некуда.
Прощаюсь со Славой и его милой женой. Оставляю московский телефон, мол, если что – остановиться негде или город показать – всегда буду рада. Заставляют взять деревянный лоток черешни – жёлтой, моей любимой – и персиков кулёк «в дорогу». Сват, конечно, гундит, мол, места нет, но потом пристраивает «к своей». А «своего» у него набрано столько, что бедная «копейка» грозит прилечь пузом на асфальт.
В общем, отбываем.

 

Останавливаемся каждые вёрст триста – баллоны проверить, масло. И двигателю дать передохнуть-остынуть. По нужде. Да перекусить сухомяткой. Не́чего особенно рассказывать.
После ночи Нина всё больше глазеет по сторонам. Только «ох» да «ах», да «у нас не так». А ближе к Москве и вовсе замолкает. Устали все. Да и большие города у тех, кто мало с ними знаком или не знаком вовсе, вызывают реакции в виде тихого почтительного трепета или ярмарочного скоморошества, что в данном случае одно и то же. И призвано скрыть подсознательный страх путешественника, оказавшегося в мире иных правил и традиций. Иной культуры. Культуры, в которой вопрос, с какой стороны разбивать яйцо, остаётся актуальным со времён Гулливера и по сей день.

 

Черешню оставляю, под предлогом, что неудобно нести. Николай за дорогу все уши прожужжал, что в Москве черешня – валюта лучше водки. С ней он, мол, всё что хочет достанет.
С Ниной расцеловываемся, как старые подружки. Телефон тоже оставляю. Не очень хочется, но так правильно. Макс давно ещё рассказывал, что на карельских да мурманских дорогах, если у тебя что в пути приключилось, не надо, как у нас, скакать да руками махать-голосовать, пока какой-нибудь пенсионер от скуки к обочине не примет поинтересоваться. Первый же, кто бы ни ехал, остановится. Будь ты с машиной закипевшей или так – пешим ходом. Северяне знают толк в жизни. Может, и не добрался бы Ломоносов до столицы, коли не было бы такого понимания и взаимовыручки у северных людей. У них всегда есть нечто большее, что объединяет, кроме слов и правил, – голод и стужа…
Спасибо вам, Николай. Спасибо вам, Нина. И Славе с Ларисой привет от меня и спасибо. До свидания! И здравствуй… Москва!

 

Москва ли это? Высадили чёрт-те где – в Кузьминках. Автобаза, мол, где-то здесь или склад, гостиница на Юных Ленинцев… так и не поняла. Ну, Кузьминки и Кузьминки. Метро, оно тем и хорошо – где бы ты ни был и куда бы ни собирался – всё рядом. Такой город. А кто запамятовал – советую прокатиться до Симферополя и обратно на беременной черешней и персиками «копейке». Тогда маршрут Ждановская–Кунцево – как из передней на кухню пройти покажется.

 

К Максу – на Колхозную. Там, где-то во дворах Колокольникова переулка. Глаза вспомнят. Ещё не поздно… Хотя, «поздно – не поздно»! О чём я думаю?! О времени? О времени, которого, может быть, уже нет. Но если не будет этого странного времени, у меня не будет чего-то значительно большего. Чего-то, без чего время, чем бы оно ни являлось и каким бы ни представлялось, – просто тиканье метронома на пыльном пианино, долгие вечера бабьего лета, осенний пожар клёнов и бесконечная седая промозглость зимы… Откуда я это знаю?.. Не знаю. Бегом в метро! Вдруг что-то напутано, перевёрнуто, и он уже уехал? Где искать, как нагнать?..

 

Вот он – жёлтый дом. Средний подъезд со стёршейся табличкой номеров квартир. Третий этаж. Направо.

 

Отец, наверное, тасуя бешенство с паникой, обзванивает всех подряд. А может… Странно, что я только сейчас о нём вспомнила. А может, он уже на вокзале в Симферополе или Феодосии. Смотря что пересилило. Если паника – на вокзале. Если бешенство – вообще ничего не делает. Сидит на террасе, пьёт вино и ждёт новостей… Поймёт ли когда-нибудь? Почему было не рассказать ему всё? А поверил бы?.. А ты сама?.. Вот сейчас позвонишь, дверь откроется – и что? «Здравствуйте, Владимир Максимович! Вам не следует завтра никуда ехать. Потому что послезавтра мясорубка селя оставит о вас только добрые воспоминания. И что мне тогда делать? Всю оставшуюся жизнь выслушивать ликбезы о последствиях «первой влюблённости»?.. Да, я влюблена. Да, с моим отцом вы ровесники… Но только вы можете знать, что с этим делать. А я знаю только, что нельзя делать БЕЗ этого. Ничего нельзя»…

 

Дверь открывается. На пороге стоит незнакомый мужчина.
– Здравствуйте. Э-э… Владимир Максимович дома?
– Здравствуйте. Нет.

 

Нет!
Это «нет» совсем, или это маленькое «нет»? Такое обычное маленькое «нет». Про соль, спички или даже про планы на выходные. Но не то «нет», которое даже если маленькое для тех, кто его произносит, на самом деле – огромное. Чья подавляющая бесконечность известна только тебе…

 

– Проходите, он скоро будет.

 

Не уехал! Скоро будет!

 

Я чуть не выкрикиваю всё это. Запертый внутри лёгких воздух вырывается через комок в горле приглушённым стоном.

 

– Вы, э-э…
– Лика, – быстро успокоившись, я протягиваю руку. – Мне он нужен по очень срочному делу.
– Михаил Афанасьевич, – аккуратное неловкое пожатие, двумя пальцами.

 

Как-то давно я слышала, как Макс говорил в компании: «В этой стране ещё не одно поколение мужчин будет мучиться вопросом: целовать женщине руку, пожимать её или уж сразу хлопать по заднице!»
Это всё, мол, наследие краснозвёздных гопников и экстремистов-истеричек… Наверное, он имел в виду как раз такой случай.

 

– Очень приятно. Вы не возражаете, если я подожду его в кабинете?
– Я не возражаю. А возражает ли Владимир Максимович – узнаем, когда он придёт.

 

Вполне милый человек. Не без чувства юмора.

 

– Спасибо.
– Может, хотите чаю? Я только что заварил.
– Было бы здорово.
– Я принесу вам.
– Вы очень любезны, Михаил. Спасибо. А «Белую гвардию» не вы написали?
– К сожалению, нет…

 

Кабинетом Максу служит небольшое помещение без окон, граничащее одной стеной с ванной комнатой и получившееся в результате объединения кладовой и части спальни. Гостиная же, кухня, оставшаяся часть спальни и коридор представляют собой единое пространство – некое подобие студии. Так что уединиться можно только в кабинете, за единственной в квартире дверью, не считая ванной.
Я прохожу в кабинет и неплотно прикрываю за собой дверь.
Стол посередине. Все стены – один сплошной книжный стеллаж, от пола до потолка. Без верхнего света – только настольная лампа и торшер у кушетки слева. Вместо люстры с потолка на толстом плетёном канате свисает, размером со среднего бульдога, позвонок кита, все «крылья» которого испещрены сценками на манер наскальной живописи древних: охота на белого медведя, собачья упряжка с погонщиком, рыбаки в море и тому подобное. На отдельных полках в небрежном порядке стоят вперемешку оловянные солдатики в форме гусар времён войны 1812 года, нэцке цвета потускневшего коралла с тёмными прожилками, фигурки женщин с амфорами на головах – из какого-то чёрного дерева, медальоны, чётки, малахитовые и нефритовые шкатулки разных размеров, подсвечники с огарками, запылённые колбы, четырёхгранный штык-нож, гильзы разных калибров… Кое-где кнопками пришпилены листы гравюрных оттисков, пучки сушёных трав, ожерелья – не пойми из чего сделанные… Эдакая лавка старьёвщика. Или логово старого волшебника.
За спинкой кресла у стола целая секция застеклена, и в ней хранятся всякие сокровища: крупные прозрачные кристаллы розового кварца и аметиста, пластины яшмы и срезы малахита, ёжики бирюзы и пузыри янтаря, небольшие самородки тусклого золота, как будто запылённые неогранённые рубины, аммониты, белемниты, неизвестные мне минералы – простые с виду камни для непосвящённого…
Обитый зелёным сукном стол накрыт толстым стеклом с широким фигурным фасетом. Под ним – фотографии, в основном чёрно-белые, какие-то записки, таблицы, пара газетных вырезок. Стопки книг и журналов по краям…
Я столько раз бывала здесь. И всегда как вновь. Можно взять любую книгу с полки или со стола – и никогда не знаешь, на каком она окажется языке. Или вдруг попадётся старое издание с иллюстрациями, переложенными тончайшей папиросной бумагой. И тут же сверху на видном месте – Кодекс строителя коммунизма. Под ним офорты Гойи. «Молот ведьм» соседствует со стопкой журналов «Мурзилка». Воннегут – со справочником по радиодеталям. «Тихий Дон» – с початой бутылкой массандровского портвейна. Томик Ахматовой придавлен чёрным эбонитовым гробиком набора весов, с маленькими никелированными гирьками и чашечками на цепочках внутри…
Я стою у стеллажей и взглядом перебираю бесконечные предметы сокровищницы и корешки книг. Как будто руками.

 

– Ваш чай, Лика. И печенье, – коренастый, с лёгким намёком на лысину, вежливый Михаил Афанасьевич ставит у меня за спиной на стол чашку и тарелку с овсяным. – Не буду вам мешать.
– Спасибо вам огромное.
– Не за что, – дверь за ним закрывается.

 

Я беру первую попавшуюся книгу с полки и сажусь в кресло к столу. Это «Алиса…». Открываю наугад: «Да ведь я и так большая, – грустно сказала она, – а уж в этой-то комнате мне больше никак не вырасти!»

 

Что бы это значило?..

 

Чай вкусный. С лимоном.
Вдруг вспоминаю о папирусе, про который говорил Серёга. Интересно, наврал?..
Да нет. Вот он – как раз под тарелкой с печеньем:

 

«Первая Принцесса, что переступит порог этого дома, станет мне наречённой суженой». Число. Подпись.

 

Странно. Почему я его раньше не замечала?.. Наверное, не обращала внимания. Просто не читаю чужие записи, пусть и выложенные под стекло для всеобщего обозрения. Нет такой привычки.

 

«…в этой-то комнате мне больше никак не вырасти!»

 

Что же хотела сказать Алиса?..

 

А может, я и не хочу вырастать. Не хочу как они! Даже как мама не хочу. Не хочу привыкать. Не хочу расставаться с любимым даже на минуточку! Что за «дела» могут быть, чтобы не быть там и с тем, ради кого ВООБЩЕ ВСЁ ЭТО!

 

«Да ведь я и так большая…»

 

Я большая?..

 

Ну, да. Наверное. В каком-то смысле… А может, я и есть та самая первая Принцесса, переступившая порог «этой-то комнаты»? И я никогда не вырасту «больше». Потому что – что значит больше? До чего такого нужно дорасти, чтобы наступило это больше? Дорасти нужно только до себя. И тогда ты сможешь быть здесь. И знать… Я выросла, да. Потому что я знаю, кто я. Я – Принцесса. И всегда ею была, только не знала. А теперь знаю! Точно знаю – кто я и зачем. И теперь я здесь. И не «потому что», и не «для того, чтобы». Я здесь с Максом. С единственным человеком, которого… люблю! Я здесь – чтобы изменить всё! Пока оно само не изменило нас навсегда

 

Дверь распахивается, и в кабинет стремительно входит Владимир Максимович:

 

– Ты?!.

Я

– Что-то случилось? Вы вроде бы должны быть сейчас в Крыму? Или я что-то путаю? – он прикрывает за собой дверь и встаёт напротив стола. Он спокоен. Мимолётное удивление мгновенно сменяется привычными лукавыми морщинками у глаз.
– Нет, всё правильно. Я должна быть сейчас в Крыму. И… ещё вчера я там была.
– Хочешь сказать, вернулась одна? В смысле, сама?
– Да.
– Кто-нибудь, кроме меня, в курсе?
– Отец… теоретически.
– Что значит «теоретически»?
– Мне срочно нужно было вернуться – он не отпускал, и…
– Сбежала?
– Да.
– Не буду расспрашивать, как ты добралась за сутки без денег, без билетов, которые в сезон хрен достанешь, и… Это потом, – Макс подходит к столу и отпивает чая из моей чашки. – Раз ты у меня, значит, либо я и есть причина твоего скоропалительного возвращения, что маловероятно, либо тебе просто некуда податься, так?
– Так.
– Что из этого?
– Первое… Маловероятное.
– Та-ак. Чувство юмора есть – значит, мы не из тех, от кого Бог отвернётся в первую очередь. В связи с этим предлагаю чувствовать себя более уверенно и начать рассказывать всё по порядку.

 

Я просто обожаю, когда Макс так разговаривает!

 

– Не знаю, с чего начать… – уверенность, она, знаете ли, не приходит моментально, как по мановению волшебной палочки. Или даже после успокаивающих слов единственно близкого человека.

 

– Начни с главного, как всегда. Или с чего придётся. Хочешь, подумай минутку – обычно помогает. А я пока закурю и попользуюсь твоим чаем, не возражаешь, Принцесса?

 

Это был хороший совет. Но я им не воспользовалась. И тут же начала с чего пришлось:
– Ты называешь меня «принцессой», потому что тебе просто приятно думать о той, – я ткнула пальцем в папирус под стеклом, – что «первой переступит порог этого дома»? Прости, Серёга рассказывал за столом, а я просто посмотрела, врал или нет…
Из кухни слышен телефонный звонок. Спустя несколько секунд раздаётся негромкий стук в дверь и голос Михаила Афанасьевича:

 

– Макс, тебя.
– Чёрт бы их всех подрал! Сейчас, – ставит чашку обратно на стол. – Никуда не уходи,

Принцесса

Он возвращается минут через пять. Берёт пепельницу со стола, закуривает, садится на кушетку и зажигает торшер.
Проходит пара минут.

 

– Что-то случилось?
– У меня?! Ты смеёшься?! Хотя… Да. Ты права. Похоже, теперь и у меня, – он глубоко затягивается, пристально смотрит мне прямо в глаза и улыбается. – Боря звонил.
– Тебе?
– Да уж. В чутье ему не откажешь. Сказал, что пока больше никому. Впрочем, может, и не так. Ты же знаешь – любит покрасоваться…
– Что сказал?
– Это не важно, в данной ситуации – когда он там, а ты здесь. Точнее, лишь потому, что ты ЗДЕСЬ… Дай-ка мне чайку… Спасибо. Если коротко, то я обещал перезвонить через сорок минут. Он будет ждать на почте – договорился там как-то. Мать не в курсе. Это всё, что тебе нужно знать пока. Уложишься?
– Постараюсь.
– Может, тогда попробуешь более конструктивное начало?

 

Если бы он не смотрел, как бы это сказать… бережно?.. Да. Наверное, так. Не улыбался и не был бы спокоен, как пустыня на закате, я бы умерла. Потеряла бы место. А все бы потом решили, что просто умерла, без всякой причины. Глупые люди.

 

– Ладно… Только я прошу тебя, представь хотя бы на полчаса, что волшебные силы напрочь лишили меня чувства юмора, воображения и всего прочего, чем человек априори вызывает подозрения у других людей.
– Зная тебя много лет – задачка не из лёгких!
– Я действительно очень тебя прошу. Если ты, конечно, хочешь знать меня ЕЩЁ много-много лет! – кажется, голос у меня срывается.
– Всё-всё. Не волнуйся. Тебе не нужно уговаривать меня тебе верить. Сам факт твоего невообразимого побега – лучшее подтверждение всему тому, что я услышу. Рассказывай.
– Значит, так. Конструктивно так конструктивно… – я достала из сумки половинки шаров, два «свитка» и положила на стол. – Вот. Эти штуки попали ко мне весьма странным образом… И в такой момент… Господи, как же это сказать?!. В общем… два дня назад я… умерла. Утонула… Но при этом как бы воскресла. Правда, тогда всё выглядело иначе… И благодарить, как я думаю, нужно не духов и богов, а непонятные свойства времени и способность как минимум одного из этих бывших шаров использовать эти свойства. И ещё… себя. Но не ту себя, что сейчас разговаривает с тобой, а ту, что всё это предвидела, подготовила и… Но неважно сейчас. Короче, воскреснув, я обнаружила у себя под носом эту кибернетическую матрёшку с письмами себе от себя! Вроде как из будущего… Фуф! Если коротко, то это всё. Чтобы понять – ты сам должен прочитать. Ты всегда говорил: «Изложи факты, а с остальным следователь сам разберётся»… Только давай ты сядешь за стол, а я прилягу на кушетку. Повернусь спиной, и как будто меня нет, ладно? А то, знаешь, это всё… Не страшно. Нет. Просто настолько необычно, что вроде бы даже и страшно. Но это не обычный страх. Это как во сне… Но другого сна нет. И яви нет. Так что сравнить не с чем. Это сон, который, получается, создала я сама, и он размером со вселенную. А что можно сделать со вселенной? Она же, блин, бесконечна! Можно, конечно, попробовать вывернуть наизнанку… Но это трудно – выворачивать наизнанку что-то, к чему не знаешь даже с какой стороны подступиться. Потому что это можно сделать, только вывернув наизнанку собственное сердце. А я ещё не совсем привыкла начинать жизнь каждую секунду сначала. Но я привыкну. Обещаю. Ты же знаешь – я быстро учусь. И тогда мы вместе будем читать и говорить об этом… И смеяться, и плакать. И возможно даже через те самые двадцать лет мы узнаем, почему и как, и может быть даже наконец отправимся в путешествие в ту прекрасную Голубую Долину… Всё это – возможно. Я вижу! Потому что… Потому что нет конструктивного и неконструктивного. Всё конструктивно!.. Не хочу даже вдумываться в смысл этого слова! Это ужасно!.. Стоит только на секунду задуматься, что я могла пройти мимо. Молча пройти мимо, осознавая, но не понимая. Не принимая и не являя себе и миру то, о чём следовало бы кричать прямо в Млечный Путь! Пройти и так никогда и не сказать тебе, что

люблю

…Спать на кушетке – это, я вам доложу, то ещё удовольствие.
Но это когда спишь. Или пытаешься заснуть.
Я же хочу совсем другого. Исчезнуть, раствориться. Без мыслей, без сознания. Выключиться. Чтобы потом включили, а уже всё позади. Меня поят горячим молоком с овсяным печеньем. Мною гордятся и всё знают. Не так, как им могло бы показаться, а по-настоящему – так, как знаю теперь я сама. И Макс держит меня за руки. И я знаю – так будет всегда. И огромный орёл несёт нас над Голубой Долиной…
Боже, как я хочу выключиться! Но сорок минут, сорок минут… Успеет ли прочитать, понять, осмыслить… Принять решение?
Я чувствую себя царицей Персии – и последней трактирной шлюхой. Мерлином, зачарованным мудростью богов, – и неофитом, возводящим чтение молитвослова в ранг катарсиса. Я обнимаю весь мир – и таюсь незримой пылинкой на просторах Казахских степей… Я так хочу потеряться и найтись. Я так хочу этого, что… у меня получается!

 

… – Вставай, соня, – чья-то тяжёлая тёплая рука лежит на моём лице, и большой палец гладит переносицу. Я открываю глаза, сажусь, и мои ладони тут же оказываются в руках Макса. Он сидит на краю кушетки. – Выспалась, путешественница?
– А молоко… тёплое молоко?
– На столе.
– Правда?
– Клянусь всеми тайнами Царицы Савской!
– Сколько времени?
– Достаточно.
– Ты позвонил?.. Прочитал?.. Ты…
– Тише, тише. Всё в порядке, Принцесса. Так или иначе, но всё в порядке, – он подаёт мне чашку тёплого молока со стола.
– Вставай. Приводи себя в порядок, я жду на кухне. Перекусим и всё обсудим, – он отпускает мою руку и поднимается. Но я чувствую, что на самом деле он не отпускает. То, что теперь существует между нашими руками, незримо тянется следом, когда он выходит из комнаты. Я почти что вижу это. И знаю, что эта связь крепче всего. Крепче наших тел, крепче сомнений и переживаний, крепче забытья вечности и её же бесконечной памяти. Это и есть сама память мира. Потому что вместе мы теперь то, что люди называют Богом. Как это могло произойти? Когда?.. Не знаю.
Видимо, так оно и было всегда. И мы знали это, но… не знали. Понимали, что знание – сила. Но не доверяли и не решались. Не действовали, а потому не ведали, что сила – это

покой

… – Скажи мне только одно. Когда шар «вернул тебе то время» – он вернул… твою смерть?
– Когда я не боюсь думать об этом, мне кажется, что да. Но когда пытаюсь охватить это «да», начинаю бояться…
– Расскажешь?
– Лучше напишу. Судя по всему, у меня есть к этому предрасположенность.
– Да уж…

 

Мы в гостиной. Я на диване. Макс на полу около моих ног. Я пью кофе с молоком и ем печенье, а он смотрит в окно. Рядом на полу – телефон. Трубка снята, лежит рядом, и из неё тихо льётся бесконечный ливень коротких гудков.

 

– Я, пожалуй, дал бы обет молчания лет… на пять, скажем, чтобы быть с тобой тогда… там.
– Мы здесь. Всё здесь. Нет никакого там… И тогда.
– Я понимаю… Понимаю, понимаю, понимаю… Но не больше. Чёрт!
– Я просто люблю тебя.

 

Так легко и спокойно вдруг становится говорить об этом. Такая жизнь теперь в этих простых на вид словах. Как взмах крыла огромной и доброй птицы. Как море. Как мягкая шёлковая леопардовая шкура ветра. Даже как скала, чьё время заключено в кристаллической решётке живого тела камня.

 

– Знаешь, девочка моя, когда я, глядя на тебя, мечтал, что ты могла бы быть моей дочерью… я не ошибался. Подожди, подожди. Дослушай! Но думал ли я, что у моей дочери должна быть мать? Нет. Никогда. Только сейчас понимаю, что никогда. Ты знаешь, то твоё первое начало, первый вопрос, помнишь? Как это ни парадоксально, он всё поставил на свои места – «принцесса» или Принцесса? Не дочь, не мать, не жена, не… А Суженая. Я же сам это когда-то написал! Значит, знал! Что за странный симбиоз мы представляем из себя?! Знаем, но развешиваем это неделимое чувство клочками на новогодних ёлках по чужим гостиным, ради блестящего эффекта. Понимаем это, но вместо простого прямого приятия – отдаёмся на откуп иллюзии пресловутой веры! Господи, неужели все млекопитающие такие же кретины, как мы?! Нет! Никогда не поверю, что киты или там дельфины могут устроить посреди океана собрание, где на повестке дня будет стоять вопрос, например, о «нравственном облике» Моби Дика! …Ты – Принцесса. Тебе всё простительно. Быть таким существом, как ты, – это дар. Но я-то! Кривляюсь душой, изображаю воинствующего эстета, где-то на дне нечестности пряча в неразличимых для толпы одеждах нерешительности правду.
Правду о том, что единственное существо, ради которого я спустился в этот мир, должно кануть на задворках памяти, как записка под стеклом, только потому, что створки слишком узки и стены слишком высоки. Слишком люди… Ты ешь, ешь. И прости меня…
– За что? – слова как-то по-новому, нерешительно, но одновременно сильно и нежно вытекают из меня.
– «За мир без границ», поиски которого – как шоры для нервной души. Когда я читал эти письма… Перечитывал и перечитывал… Я как будто переставал быть человеком. Умирал и жил. Вспоминал и перевоссоздавал! Мужчина умер – и мальчик наконец смог оторваться от земли к звёздам. И вся шелуха, как глупый воск деревянных крыльев Икара, облетела. Но я не упал. Я вернулся. Понимая, что никуда и не уходил. Понимая, что лишь позволял себе играть в то, чем обязан был жить. Каждый миг. Каждую крупицу времени. Собирать и собирать эти крупицы. Впитывать их в себя порами. Твои крупицы, Принцесса. Твои, моё единственное любимое существо. Господи, да меня теперь в пот бросает, как подумаю, что кто-то может жить в этом мире без любви! Без того – из чего по крупицам и соткан этот мир!
Ты ведь мне расскажешь? ВСЁ расскажешь, правда? Я уже чувствую его. Оно уже во мне. Но я хочу увидеть. Прожить всё с тобой. Ты ведь подаришь мне то, без чего я умру завтра, Принцесса? Должен был умереть…
Макс резко поднимается и подходит к окну. Я оборачиваюсь, любуясь его движениями, нервностью фигуры и новым для меня выражением глаз и лица. Как будто на жестокие чёрные скалы мира опрокинули с небес чан нежности. И они упруго залоснились, сохраняя твёрдость воронёной стали. На моих глазах Тьма рождала Свет.
Как тогда, среди барханов на окраине посёлка с поэтически звучащим названием Айгене, воздух вокруг вдруг заструился слоями. Отдельные нити напоминали туман. Другие – как серебряные струны. Третьи – чернее бархатных вспышек неожиданной ночи. Нити овевали фигуру Макса на фоне провала оконного проёма. За которым, как будто из тех же струй, сплеталась странная картина: широкий уступ большого утёса, огромная – наверное, в три человеческих роста – птица, похожая на орла, сидящая на краю, и женщина, стоящая спиной к нам, с развевающимися волосами, облокотившаяся на крыло…

 

– Ты всегда была моей девочкой, Принцесса.
– Да, мой

король

… – Скажи мне, что с экспедицией.
– Всё нормально. Ребят отправил. Сказал, задержусь на пару дней и нагоню. Объяснил, что и как счёл необходимым. По минимуму.
– А они?
– Обозвали меня новым пророком и укатили.
– Поверили?
– У них нет выбора, моя Принцесса. Не знаю, стоит ли тебе когда-нибудь постигать уроки субординации, но это порой очень забавно. Поверили или нет, но местные власти предупредят со всем рвением молодых сердец о возможных последствиях землетрясения. Те не смогут не прислушаться: один из моих – сейсмолог с регалиями. Да я ещё письмо состряпал для солидности от конторы. Так что как минимум дороги перекроют и спасателей оповестят. А Михаил Афанасьевич – сразу на водохран к гидроузловским, он их там измордует своей интеллигентной непосредственностью. Может, и успеют что предпринять. Уровень спустят, чтобы давление в верхней части ослабить, или ещё чего. А нет, так хоть эвакуируются спокойно.
– А если не будет землетрясения?
– Значит, мы боги. Изменили мир, – он засмеялся. – Точнее, бог. Я даже имя придумал – Малик. От МАкса и ЛИКи.
– Нет. Если не будет землетрясения, ты не подумаешь, что всё это…
– Боже упаси! Я буду только рад – одним бедствием меньше. А что до глупых сомнений, что, ты подозреваешь, могут родиться у меня в голове, то я теперь почему-то с трудом могу представить себе саму процедуру сомнения. БЫЛО же то, что БУДЕТ, правда? А будет оно или нет, теперь важно только до степени спасения нескольких жизней. Но никак не для Малика. Вероятности – штука неуловимая. У меня у самого пока не всё в голове ровно, как высокогорное плато. Но Малик справится. Ведь это он и порождает эти вероятности. Господи, да я тысячу раз за ночь умирал в этом се́ле! Стоило лишь на миг представить, что ты не нашла бы себя! Или же мне бы всё-таки просто повезло, и я «всего лишь остался бы жив»! И снова блуждать неведомыми краями, что в первом случае, что во втором. Блуждать в темноте и кричать: «Малик! Малик!» И ждать, когда тьма откликнется светом! Бррррр… Прости меня. Я сам только что родился. И я родился нами… Владимир Максимович ещё пытается общаться со мной, но я чувствую, что он уже на грани принятия обета молчания. Так что наше новое имя лучше пока не озвучивать никому – а то в психушку упекут. А нам как-никак подарок преподнесён. Его ещё разменять надо. Двадцать лет – не кило гороху. Тут ещё и о здоровье надо бы позаботиться… А Ма́лик, кстати ещё, по-арабски – властвующий. То есть король, царь. Как тебе такое наше новое имя?
– Значит, ты думаешь, что в любом случае теперь обойдётся?
– Думаю, да.
– Тогда, может, тебе медаль дадут!

 

Мне вдруг становится весело.

 

– Дадут-то дадут. Да спрос начнётся такой, как будто вагон золота в тайге припрятал. Хотя… Может, и рассосётся. С нашей-то бюрократией…
– А мы?
– А НАС пока придётся закамуфлировать. На этой планете, в этой отдельно взятой стране, существует масса бумаготворческих гадостей, в которых ни на йоту не предусмотрены правила, как законодательно общаться с богами. В особенности если один из них представляет из себя два так себе вполне с виду человеческих тела. Причём одно – тело несовершеннолетней девицы – учащейся 10-го класса средненькой такой школы. А второе – слегка поношенное и вот уже два дня как небритое сорокалетнее тело вашего покорного слуги.

 

Макс подходит сзади к дивану, чуть склоняется и обнимает меня за плечи, беря мои ладони в свои и прижимаясь лицом к волосам.

 

Если бы я уже не умирала, то, наверное, испугалась бы. Ибо когда такие разные тела одного Бога сливаются – одно-единственное огромное сердце Малика на миг останавливается. Прежде чем сделать свой первый вдох. Вдох нового существа, родившегося во вселенной.

 

Макс отрывается от меня, обходит диван и садится на пол напротив:

 

– Можно, конечно, плюнуть совсем-совсем на всё, сбежать и романтично, как дети ганджубаса, бегать по полям за кратковременной порцией счастья. Но ведь это до первого куска хлеба, которого не окажется у нас на завтрак, правда? Нет уж. Мы сделаем иначе.
Мы всё сделаем так, чтобы ни одна веточка не шелохнулась, ни одна травинка не осталась примята нашими ступнями и ни один охотник или просто случайный прохожий не видел, как и когда мы покинем этот неуютный лес. И поступим мы следующим образом. Слегка перефразируя всеобщего нашего Михаила Советского Союза, «стойте там, слушайте

здесь

В Симферопольском аэропорту жарко, потно и липко. Но стоит выйти за пределы здания на улицу, как на меня тут же обрушивается запахами Крым. Букетом из акаций, пыли, каштанов и пересохших без дождей степных трав. Среди всего этого, как блёстки на лёгком вечернем платье, – дымок шашлыка, облачка раскалённой на солнце резины и снова пыль. Та самая – солнечная пыль. Запах солнца.

 

Меня зовут Малик. Два моих тела – на одном сумка через плечо, – взявшись за руки, идут к стоянке. Один из старых моих приятелей обещал встретить и отвезти в посёлок на побережье, к моему отцу – крепко сбитому, высокому, умному человеку. Порой немного горделивому. Может быть, даже иногда нерешительному в житейских вопросах. Но, с другой стороны, кто там разберётся в мыслях, что копошатся в головах этих странных неполных существ. У которых всего по одному телу. И мысли их половинчаты. И чувства недальновидны. И стремления пугливы. Но некоторые из этих существ близки мне. Сходными ритмами сердца. Правилами, которые мы вместе выдумываем для совместных игр. Так получилось, что мы оказались близки в бесконечном потоке жизни. Как вода оказывается близка другой воде, закручиваясь в уютной заводи маленькими водоворотами, порождёнными основным течением. Так бывает всегда. И приходит новое половодье. И новая вода, смешиваясь с застоявшейся, становится другой. И новые водовороты в новых заводях и стремнинах создают забаву или опасность для существ, далёких от восприятия вечности.

 

Крым – очарователен. Запахом солнца, камерностью, приветливостью, открытостью линий. Я ещё никогда не был здесь. Как в маленьком театре, глаза фокусируются на играх света и теней. Вот игрушечная гроза с ливнем, похожим на большую душевую лейку, проносится над шоссе, где мы едем. И клубы пара над асфальтом акцентируют цветочные нотки в степном аромате дороги.
А вон на сопке вдалеке развалины каменных стен. Если захотеть, то внутренним взором можно перенестись к ним поближе. И тогда видно, что каждый камень из кладки до сих пор хранит отпечатки рук трудолюбивых существ, приплывших издалека со своими семьями, чтобы жить здесь.
Толстые – с руку – стволы лозы старого виноградника. Пристально вглядевшись, увидишь мощную кропотливую работу, которой солнце внутри лозы преобразует частицы своего времени и времени земли, выбрасывая на поверхность лишь результат своих трудов – крепкие, полупрозрачные, сочные бусины ягод времени текущего.
Прибрежные скалы хранят память о вспышках и кипении недр. Об облаках обжигающего пара и пепельном снеге. Прикасаясь и проникая в кристаллические решётки их времени, понимаешь, что всё это случилось только вчера.
Море – смешением вод помнящее тень птицы Рух на своих просторах. И сами воды, хранящие память о том, как первый свет рождался из тьмы.
Дома и сады, набережные и террасы, аллеи и колоннады – искрятся песчинками времени неполных существ, что отдавали их, как дань, – белизне небес и щедрости вод. И одно из этих существ сейчас ждало меня. Ждало среди раскалённого камня дорожек и прозрачной тени садов. Ждало, чтобы просто прикоснуться. Прикоснуться и поверить, что это не сон.
Но я, Малик, должен буду уснуть на время. Я, новорождённое существо вселенной, должен уступить. Негоже пугать божественными стихиями неполные существа. Даже если вы близки и ритмы ваших сердец постоянны здесь. Даже если одно из этих существ – твой

отец

… – И что вы от меня хотите?

 

Надо отдать отцу должное. Внешне он сохраняет полное спокойствие. Хотя можно представить разрушительные размеры смерчей, что бушуют у него внутри. Ещё бы. Сначала твоя дочь сбегает за тридевять земель без объяснения причин. Потом твой друг возвращает её, и вы договариваетесь не тревожить пространство информированием третьих лиц. А теперь вот, сидя на гальке вечернего пляжа, выясняется, что он должен дать им своё родительское благословение!

 

Просто они, видишь ли, «поря-а-адочные», признают и принимают его право как отца, и всё такое… Да они спятили! И он спятил – раз допускает даже мысли о подобном! А о чём подобном? Ну, Макс – старый ловелас, у него там этих студенток-аспиранток под боком – пруд пруди. Только свистни. Молятся на него, и безо всяких претензий. А тут Лика… Совсем, что ли, под сраку лет крыша поехала! И эта дурёха к нему рванула вдруг ни с того ни с сего. Зачем?.. Клянутся-божатся – оба лбы уже порасшибали – что ничего не было. Даже не целовались. Чертовщина какая-то! Либо где-то обманывают… Да нет. Клянутся, что школа, институт, совершеннолетие – всё как положено. А это ещё три года всё-таки… Может, не обманывают. Так в чём же загвоздка?.. Макс чудной, как не в себе. Но не на взводе. А как-то необычно… Новости по радио услышали о землетрясении каком-то – чуть приёмник не проглотили, так вслушивались. Макс потом на почту убежал – звонить. А Лика вся аж сияла, как надраенная. Спрашиваю, мол, что случилось? Жертв нет, говорит. И плотина какая-то целая. Ну и что, спрашиваю? Да ничего, НИКТО, говорит, не пострадал. С ударением так. Я ей, мол, в Африке каждую минуту ребёнок от голода умирает. А она – так Африка это где. Может, её вообще нет, этой вашей Африки. Я там, говорит, никого не знаю. А здесь, спрашиваю, знаешь, что ли? Знаю, отвечает. И купаться убежала…

 

– Мы не хотим, мы просим, – Макс стоит у кромки воды и методично пускает «блинчики». – Есть вещи, которые трудно объяснить. Я и сам голову бы уже сломал в догадках и подозрениях, Борь, будь я на твоём месте…
– Ты не на моём месте, Володь. Мы с тобой в младые годы за одной лаборанткой вместе ухлёстывали, а теперь ты к моей дочери сватаешься! Я почти уверен, что кто-то из нас спятил. Только ещё не определился кто. Лика? Мелочь пузатая. С неё спрос, как с младенца за плохое правописание. Я? Видимо, да. Я спятил. Что до сих пор обсуждаю эту тему. Но ты! Ты!!! Если даже на секундочку допустить, что это не всплеск гормонов со стороны моей малолетней дочери, и не удачно подвернувшийся кризис твоего сорокалетия, то… у меня нет ни одной рабочей версии!
– Она спасла мне жизнь, Борь.
– Ага. Я, правда, не понимаю, как она это ухитрилась сделать… Но даже если это так! Гипотетически. Ты что, взамен теперь хочешь одарить её своей дряхлостью в расцвете её лет? Сильно смахивает на медвежью услугу!
– Ты не понял. Она спасла мою Жизнь. Это больше, чем просто избежать смерти.
– Я не понимаю. Действительно не понимаю!
– Борь. Позволь нам хотя бы не услышать от тебя сейчас отказ. Три года до совершеннолетия – всё-таки большой срок…

 

О Макс! Старая, хитрая лиса. Дать моему отцу то, на что он всегда втайне рассчитывает, – не принимать решение СЕЙЧАС! Что дни и годы вновь рождённому Богу! Пыль для моряка! «Гормоны», «кризис среднего возраста»… Господи, как же ограниченно знание неполных существ! Гормоны, что ли, заставили семидесятисемилетнюю женщину пойти на неизвестное рискованное мероприятие – искать себя среди песков времени?! Или кризис среднего возраста уговорил Макса поверить и принять то, во что бы не поверил ни один нормальный человек. Видимо, он – кризис – сейчас нашёптывает ему правильные слова в разговоре с моим отцом. Видимо, гормоны пригнали его в этот богом забытый крымский посёлок, просить у отца руки любимой женщины. Вместо того чтобы сливаться в экстазе в стенах своей московской квартиры с чокнутой малолеткой!
Я не вмешиваюсь в разговор, сидя рядом на полотенце, чтобы не подливать масло в огонь. Но, похоже, приходит пора:

 

– Знаешь, пап. Ты можешь не воспринимать мои слова всерьёз, ссылаясь на стереотип «малолетства», но кое-что я всё-таки тебе скажу. Во-первых, не волнуйся. Гормоны подождут. И алчный призрак кризиса сорокалетия не будет преследовать меня по тёмным подъездам. А во-вторых, хочешь ты этого или нет, нравится ли тебе это, но со мной всегда теперь будет единственный близкий человек. Любимый человек. Человек, чья жизнь неразрывно связана с моей. И если для того, чтобы, как говорится, соблюсти приличия, требуется подождать каких-то несчастных три года до совершеннолетия, чтобы потом просто хлопнуть дверью и никогда не возвращаться в дом своих единственных в этой жизни настоящих друзей – я говорю о вас с мамой, – тогда не верь нам. Сомневайся. Ты же не поверил, когда я просила отпустить меня. Ты не поверил и в то, что я просто сделаю то, что необходимо.

 

Макс подходит ко мне, садится рядом на корточки и берёт мою ладонь в руки. Отец поднимает от земли голову и смотрит на него:

 

– Слышишь это?
– Слышу.
– И как тебе?..
– Она другая, Борь. Не такая, как мы. В ней сила. И с ней не совладать. Её можно только любить. А о приличиях пускай черти в аду на скамеечке калякают. Я пришёл к тебе просить благословения. А не снисхождения или смирения, понимаешь? БЛАГОСЛОВЕНИЯ. И поверь, больше, чем нам, оно нужно тебе. Покой в сердце и радость за двоих людей, которые в кромешной тьме вселенной, по одному неслышному зову сердца нашли себя. И удивились. А удивившись, увидели, что удивлению нет предела.
– Вы психи! Чёртовы психи! Я постарел за эти два дня, наверное, лет на двадцать! – Мы с Максом переглянулись. – Делайте что хотите! Но если мать хоть что-нибудь пронюхает раньше времени. Хоть маломальский повод… Удавлю обоих, вот этими руками!

 

Последний «блинчик» прощёлкал по бесконечно спокойной глади вечернего моря и неслышно свалился где-то вместе с водопадом брызг с края условной линии, обозначающей

горизонт

– Я пойду провожу Макса. Он уезжает.
– …
– Что?
– Ты вернёшься?
– Пап, ты что, ненормальный?! Конечно, вернусь. В теннис же договорились сегодня постучать. Я уже соскучилась.
– Я-то нормальный! Наверное, я последний нормальный на этой планете, который не понимает, но пытается поверить в то, что бывает то… чего не бывает.
– Именно за это я тебя и люблю. Не волнуйся, скоро буду…

 

Я Малик.
Вновь пробуждённый, я иду по кипарисовой аллее. Среди благоухания роз с лёгкой примесью запаха прелых водорослей с мола на набережной. И моё первое желание: нарвать эти аккуратные круглые шишечки, растрескавшиеся неровными шестигранниками, отполировать их, покрыть лаком, нанизать на шёлковую нить и одеть на шею женской половины себя… Было бы забавно.
Второе моё желание: вынырнув из синеватой черноты ночи под последним фонарём аллеи, вскарабкаться на невысокие, толстые, неровно оштукатуренные и побеленные стены открытого кинотеатра и, подпевая несущейся из скрытых за спиной колонок «Roma Che Fa Te Innamora», прижаться всем сердцем к мужской половине себя… «Ах, Моцарт, Моцарт! Когда же мне не до тебя?» И кто б ещё имел терпенье? В печали мнятся большие забавы. Ах, гении земли! О, скоморохов нравы: вертеп молитв и сумерки веселья…«Садись; Я слушаю…»
И третье моё желание: пронестись над кипарисами, почти невесомо отталкиваясь ногами от их вершин, и взмыть в слепые небеса ночи. С высоты птичьего полёта бухта и долина кажутся мне в свете восходящей луны очень знакомыми…
Назад: Глава вторая: Смерть
Дальше: Глава четвёртая: Двадцать лет спустя