Глава четвёртая: Двадцать лет спустя
Неукоснительно следуя велениям сердца, рано или поздно пожнёшь плоды разума.
– Мы столько раз говорили об этом… Двадцать лет… Несуществующих лет. Это так забавно! Прожить за спиной у Бога, тайно наполненными. И при этом среди всяких разных вещей, мыслей, чувств… Прячась, но не скрываясь. Играя свои роли, по придуманным не нами правилам, в сказке, силой иллюзий транслируемой в пространство, которое остальные просто проглядывают на экранах своих глаз. Эдакий вселенский синематограф! И в то же время наслаждаться реальными плодами…
Они вышли за ворота и прикрыли калитку. Над лесом прогудел дельтаплан с мотором. Или как там правильно называются эти летающие мопеды?..
– Скоро Москва и сюда доберётся по полной программе. Сто пятьдесят вёрст им уже не помеха!
– Не злись.
– Водки им ближе выпить негде!
– Вот дались они тебе! Ты собакам воды налил?
– Конечно, налил. Животные лучше людей!
– А ты меня любишь?
– Очень.
– Но я же человек!
– Кто это тебе сказал?
– Как это?
– Ты моё маленькое животное!
– Ты сам – животное! Дед уже дряхлый, как паспорт ни крути. А ведёшь себя, как пацан – раздражаешься на каждого комара.
– Ненавижу насекомых. Только богомолы нравятся. Не знаю почему. Странные они какие-то… Но лапы у них! Поймают – считай всё, пропал! – Макс подхватывает Лику под мышки, легко приподнимает и целует в нос.
Они идут по укатанной тракторами стерне, опоясывающей поле меж двух перелесков. Далеко за́ полдень. Луг зелен и цветист. Но на деревьях видны первые признаки бабьего лета: струйки жёлтого на фоне крон берёзовой рощи вдали; редкие ещё, как будто стыдливые, маковые пятна клёнов…
Двадцатилетие «Большого Побега» – единственный по-настоящему семейный праздник – было отпраздновано уже несколько недель тому как. Тогда же вышло время таймера, и затвор освободил внутренний миниатюрный механизм «таблетки». Теперь её можно было открыть… Страшно? Да нет. Любопытно? Несомненно. Открываем? Подожди, подожди… Давай ещё подумаем. Всё что угодно может произойти. Мы же не знаем. Как провалимся в какую-нибудь дыру без времени… Или, не дай Бог, один из нас! Хотя… Что ж я – дура совсем, что ли… ну, та я, что… ну, ты понял… И тому подобное.
Первые три года – до свадьбы – чуть ли не каждый день обсуждали. Судили-рядили… дым коромыслом! Макс так хотел испытать на себе эти «странные» свойства времени, что за пассатижи хватался… еле удерживала. Потом понемногу успокоилось.
Малик обживался среди людей. Не то чтобы… но жить-то как-то надо. Планета маленькая. Совсем спрятаться негде, вот и приходилось подстраиваться. Но наш юный Бог учился быстро. Был мудр не по годам – не кочевряжился. Раз уж пока так – значит, пусть будет так. Разумно, согласитесь.
Но двадцать-то лет – срок немалый… Грустно звучит, правда?..
А вот и не грустно вовсе!
Игнату через месяц уже шестнадцать. В честь прадеда назвали. Отец был доволен. Мать не дождалась. Не дождалась даже того, чтобы знать… Привет, мам! Теперь-то ты понимаешь, как тяжело что-то объяснять людям, пока они… В общем, я знаю, ты радуешься за нас. Не уверена, хотела ты этого или нет, но прах твой после кремации мы отвезли на Волгу и развеяли там, в окрестных полях под Каля́зином. Ты всегда с любовью вспоминала об этом месте. Надеюсь, я тебя не подвела…
Отец последние четыре года живёт с нами. Уговорили наконец. Иногда по вечерам они с Максом играют в шахматы. Но нет-нет да проскользнёт что-то во взгляде. Так, видимо, у него и не связались какие-то ниточки узелками. Я догадываюсь, конечно, какие. Но вида не подаю. Никто не знает про Малика. Но всегда есть люди – особенно близкие, – которые чувствуют что-то. Просто понять и объяснить даже себе не могут. Вот и случаются у них минуты сомнений. Сомнений, в которых они тоже сомневаются. Жалко… Жалко, что не со всеми случается Бог… Но нам хорошо всем вместе. Малик – он мудрый. И даже не открывая себя, может являть всякие маленькие приятные чудеса. Особенно для близких. Тех, чьи ритмы сердца постоянны здесь.
То ручку отцовскую любимую – мамин подарок – в густом малиннике разыщет – зачем уж тот её в лес таскает, неизвестно. То Игнату рифмы или образы какие к месту подбросит – тот пишет что-то в блокнот. Часто. Взахлёб. Пойди за мыслью-то угонись! Тут без помощи никак… Максу вот шнурки разок на берцах развязал. Аккурат метрах в десяти от оползня. И за полминуты от него же… Мне иногда цветы к утру на столик туалетный ставит. Да не розы, хоть у нас их и полно – целый розовый сад. А странные какие-то – с длинными нежными голубыми лепестками. На ирисы похожи, но только не ирисы. Где уж берёт – не знаю. Жаль только, не стоят совсем. Я глаза открою, аромат вдохну, как издалека. Из-за морей неведомых. Или даже из-за звёздных туманностей… А они уж и тают. Не вянут, нет. А тают. Прямо на глазах. До десяти досчитаешь – и ваза уже пустая стоит…
Из нас всех только Игнат любит поговорить на эти темы. Это его желание понять можно. Когда поговоришь – и записать проще – слова вроде сами подворачиваются. А там поди разбери – сами не сами… Понимаешь ты это или нет – не важно. Чудесами дышат. Зачем их понимать…
– Давай вон там!
– Почему там?
– Смотри, какой странный контур крон – похоже на нос корабля! И там тень – будет прохладнее…
– Закатный пух небес
Чуть замер просеки поверх,
Где раскустился молодой орех…
И лес,
Как нос галеры – величавый, –
Деля собою неба склон,
Высокий стих рождал качаньем
Своих теней…
И молча он
Напоминал о сказке тайной,
Сокрытой сонмищем ветвей
В пыльце времён…
Макс декламирует медленно и громко. Лику всегда поражала эта его способность к моментальной импровизации:
– Я говорила, что люблю тебя?
– Не помню.
– А я говорила тебе, что ты гений?
– Я – гений!
Что мне красота!
Дары волхвов и тени лет
И парусиновый небесный свод…
Всё – суета,
Сомнений нет!
– Ну хватит! – Лика смеётся и бежит через поле в сторону опушки.
– Стой, девчонка! Под ноги смотри – тут всё перепахано! – Макс бросается следом.
– Ну всё… – добежав до опушки, она останавливается и тяжело дышит. Лицо раскраснелось. Коротко подстриженная, с сияющими глазами, в лёгких льняных шароварах и рубахе, она похожа на мальчишку-сорванца. Что для забавы прячется и убегает от взрослых, но всё равно рад, когда его находят или ловят.
– Она сказала, чтобы я отошла на двадцать шагов…
– Подожди, подожди… Вот деловая! Дряхлому дедушке нужно перекурить, отдышаться, собраться с мыслями…
– Да-да-да! Собирайтесь, детки, в кучку – дядя Макс сейчас пошутит!
– Вот неуёмная!
– Так собрались уже – чего тянуть-то!
– Чего-чего… – Макс садится на траву и достаёт сигареты. – Собрались. Только вот куда?..
– Видимо, предполагается какая-то штука, как тогда с шаром.
– Да мало ли, что ТОГДА! Учитывая, тем более, что оно вовсе не тогда, а скорее там, или, я бы даже сказал: как… А мы здесь! Как провалимся куда-нибудь за кадр… А у нас собаки не кормлены, папа старенький на плечах, «сын двоечник, за кооперативную квартиру не уплачено»…
– Папа старенький… Бе-бе-бе! Кто бы говорил! Ты что, боишься?
– Принцесса! Я тебя умоляю! Мне безумно интересно! Только я не понимаю – почему открыть «таблетку» должен я, а не ты?
– А мне кажется, я догадалась…
– Может, поделишься?
– Думаю, она… в смысле, та я, хочет посмотреть, какой ты… Ну, со мной здесь… Или что-то вроде того. Это женское.
– Да?
– Думаю, что так.
– Женское, говоришь… Она же ведь – это ты… только без меня… странно. Не знаю, как об этом думать. К такому трудно подготовиться… – Макс щелчком выбрасывает недокуренную сигарету. – Ну, если только посмотреть…
– Давай уже, хватит рассуждать. Я пошла.
Он хочет ещё что-то сказать, но машет рукой и садится на корточки. Лика, отойдя вдоль опушки на предписанное расстояние, останавливается, задирает вверх голову, раскидывает в стороны руки и смотрит в небо. Такое прозрачное-прозрачное, такое голубое-
голубое
По инструкции, данной в письме, следовало повернуть верхнюю часть диска относительно нижней против часовой стрелки на четверть оборота.
С двадцати шагов не видно, что делает Макс, но я сразу понимаю, что он открыл. Воздух вокруг него вдруг затрепетал и как бы заполнился лёгкой дымкой в радиусе приблизительно метров восьми-девяти, почти подбираясь к краю леса.
Вместо зелёного луга внутри образовавшегося тумана смутно проступает вид ровной каменной площадки – уступа большого утёса. На площадке две фигуры. Одна – огромная. Наверное, в три человеческих роста. Вторая – обычная. Силясь разглядеть, я непроизвольно подаюсь вперёд. Картина становится немного яснее. Уже можно понять, что большая фигура – это птица, сидящая на краю уступа. Похожая на орла, но совершенно невероятных размеров. Вторая фигура – человеческая. Женская. Она стоит спиной, чуть облокотившись на огромное крыло. Её длинные волосы развеваются, хотя на лугу в этот миг застыл недвижимый густой послеполуденный зной…
Разглядывая странные тени, я на несколько секунд отвлекаюсь от Макса. В это время он поднимается и делает пару шагов навстречу призракам.
Мне кажется, что из полупрозрачного тумана, как сквозь вату, доносятся какие-то звуки. Женщина-призрак медленно поворачивается. Макс поднимает руку в приветственном жесте…
Стараясь хоть что-то разобрать, я непроизвольно делаю шаг вперёд.
– …да уж, время-то идёт.
– Никуда оно не идёт, Владимир Максимович. А если и идёт, то во всех направлениях сразу. Сообразно только и исключительно силам притяжения-отталкивания внутри закона сохранения, как и любое вещество.
– Вещество… Хм… Сколько ни пробовал – никак не удаётся примерить этот кафтанчик на себя.
– Ментальность вторична. Анализом и сопоставлениями тут ничего не добиться. Узнать что-то по-настоящему можно, только пережив. Условное время – иллюзия, сохраняемая людьми ради психического здоровья. Но жизнь не может воздействовать на условности и манипулировать ими – и наоборот. Настоящее же время, как и любое вещество, не проходит и не исчезает. Оно претерпевает изменения.
– Так претерпевание не философская категория?
– Отнюдь. И вообще, философскими категориями люди назвали для себя лишь наиболее важные поводы для размышлений. Так, чтобы не запамятовать. Не более того.
– Так что же случилось?
– Случилось? Хм… Неправильное определение. Происходит. И происходило всегда. С одной стороны – люди являлись носителями иллюзии времени, как событийного ряда. Какой-то самолюбивый мерзавец придумал это в незапамятные времена с явной целью приправить вкус власти новыми ароматами. С другой стороны и изначально – внутренняя энергия человека настолько сильна, что создаёт вокруг носителя незримое индукционное поле, говоря знакомым тебе языком.
– Двадцать шагов?
– Ты всегда отличался сообразительностью, Макс. Да. В плане эффективности – это двадцать шагов.
Благодаря этому полю реальное вещество времени притягивается и концентрируется вокруг источника энергии, то есть человека. До момента полного одурманивания иллюзией условного времени это происходило осознанно и избирательно. Человек был с миром заодно. Другой стороны медали просто не существовало. Естественный ход вещей был синонимом жизни. Не было необходимости в зеркалах. Ибо отражение одновременно являлось прототипом. «Грань» обозначала ещё одну возможность, а не границу. И вообще, все эти -ицы, -измы и прочии -ции – блуждающие огоньки иллюзий. Заплутав в лукавой простоте чужой воли, подкинувшей им линейную модель развития – как не напрягаясь оставаться в живых, – люди растеряли способность естественной избирательности и единого с миром дыхания. Но не стали слабее. Индуцированное поле их внутренней энергии всё так же продолжало притягивать частицы времени. Но хаотично и без меры. До тех пор пока каждый человек не стал представлять из себя плотный кокон из вещества времени. В центре которого безмятежно спал он сам, пребывая в иллюзии условного хода вещей.
В мире же – по закону сохранения вещества – вещество времени меняло свои свойства. Для простоты можно сказать: разрежалось. И с какого-то момента жизнь во всём многообразии своих воплощений разгуливала вокруг людей по планете. Но лишь немногим по тем или иным причинам удавалось разглядеть за туманом оболочки кокона собственного времени – запомни этот термин, – что же на самом деле происходит. И лишь единицам из этих немногих удавалось избавиться от кокона, погасив, а точнее, перенаправив в себе источник индукции, бесконтрольно притягивающий и уплотняющий вокруг них частицы времени. И избавившись, они тут же отправлялись в путешествие. Ибо вновь начинали слышать зов. Человек созвучен естественному ходу вещей. СОЗВУЧЕН, понимаешь? И глупо – ввиду всего вышеизложенного – было бы говорить о каких-то незамысловатых «перемещениях во времени». Возвращение к истокам вещества требовало готовности к преодолению трудностей и даже опасностей пути. Но всеохватывающая новизна зовёт нас. И она же пугает. Но от страха границ избавляет не факт их пересечения. Страх сам – иллюзия…
Ох, люди, люди!
Все эти «сны в руку», «дежавю», «предощущения»… Конечно, время существует «здесь и сейчас».
Тут иначе просто не выскажешься. Но кто! Кто, позвольте спросить, рекомендовал зачислить его в «измерения»?! В некую условную сетку, призванную лишь увеличивать энтропию сравнительных характеристик в человеческом мозгу? Как можно пользоваться условностями в реальном мире? Да никак! А веществом – можно и нужно.
Зачем помещать в ускоритель щепку берёзового полена? Ускоритель – точнее, результаты, которые он показывает, – это поэзия! Остриё понимания. Точнее – попытка понимания вещей, которые нам только ещё предстоит пережить. Всё хорошо само по себе. Ускоритель – для мифотворчества. Полено – для печи.
В реальном мире нет никаких «философских категорий». Есть только вещество. Вещество, вещество и вещество!
Неужели не понятно, что, заперев пар, а позже и горючую смесь, в ограниченном пространстве с цилиндром и червячным приводом, мы окольным образом манипулировали веществом?
Но кто вспоминает об этом, паркуя свои лимузины перед фешенебельными отелями? Или когда откапывает джип с помощью лебёдки, домкрата и лопаты из солончака на очередном этапе ралли? Да разве что только какой-нибудь чудаковатый поэт от механики. Всегда находятся те, кто, зная о правилах, живёт по собственному усмотрению. И это вовсе не означает перерождения в «антисоциальную личность». Скорее это создаёт предпосылки к обнаружению тайных троп жизни. Якобы тайных. Потому что любая тайна состоит в основном из нашего опасения ступить в незнакомое место. И все жалкие потуги сводятся лишь к разговорам о «стремлении». Вместо реализации естественного желания. А мир хитёр. Заметь, Макс, не лукав, а хитёр. И вместе с открытием тайн делает существу прививку «челентанизма» – непреодолимую тягу к розыгрышу. Это внутреннее свойство не имеет ничего общего с высокомерием. Тем и подкупает. И даёт в руки «фокуснику» козыри манипуляций. От Аристотеля до Гурджиева, от Архимеда до Эйнштейна, от Платона до… – стоп, этого вы ещё не можете знать. Но не важно. Вот она, эволюция трюка!
Но манипуляция веществом влечёт за собой манипуляцию сознанием, а не наоборот. Или не так, как думаешь? Неужели это принципиально? Импульс, заставляющий вещество совершать манипуляции с самим собой, – это и есть то качество, что люди готовы приписать кому угодно – некоему Творцу, например, – но только не себе.
Но использовать мысли нельзя. Пока они не вещество. Нельзя использовать время, пока оно не вещество. Назовите всё, что не можете понять, «мистическим атомом» вселенной, если дань самолюбию невозможно не выплачивать. Или «универсальной частицей». Подмените пустоту условных «измерений» дровяной печью реального вещества.
Даже если где-то в чёрной дыре тяжёлого плотного времени всё застынет, замёрзнет на миллиарды условных лет, втянет в себя, сбалансирует… Значит, где-то рядом или в другом месте что-то взорвётся, ослепит яркой вспышкой быстродействия, распространится. И между этими «где-то» и «где-то» возникнет граница сред. Но не как непреодолимый барьер, а сама по себе – как новая форма. Дальше как обычно: взаимопроникновение – будет множить формы без числа, стремление к покою – воевать с инерционными процессами, «змея укусит свой хвост», «хвост завиляет собакой», собака выспится на стогу сена – и вся эта видимая бессмыслица служит одному единому принципу – вещество таким образом хранит память об узнавании себя. Спросишь, для чего? Да чтобы использовать. Таково свойство жизни. Таков её способ хранить информацию о самой себе. Так что использовать, использовать и использовать! Вот что стоит за кадром «жажды познания». Будем честны. Большего от нас и не требуется. А меньшее – невозможно. Нечестность – фигуральное понятие. А в реальности нет места «способам описания». Есть место только самим способам!
Как ещё можно понять, что время «будущего», время «прошлого» и «настоящего» – суть одно! Почему кирпичи для постройки гаража, купленные тобой вчера, которые попадут в кладку сегодня и которые будут верой и правдой служить завтра, для тебя – суть одно. А время этих кирпичей – разное?
Оно не разное. Оно – одно! Одно, ибо это время этих кирпичей! Они состоят из него тоже. А не только из глины, песка, воды, красителей… Из чего там, чёрт возьми, ещё состоят кирпичи?!
А что есть твоё время? Мысли о нём? О чём?.. Об изменении условных координат? Или о веществе времени, из которого сделаны кирпичи твоего гаража?!
К чёрту мысли! Когда есть вещество, всё, что может сделать с ним любое осознающее себя существо – это воспользоваться. Сунуть его в печь. Не горит?.. Плыть в нём. Никак?.. На ощупь его… Кайлом! Нащупал границу? Да нет же! Всего лишь то, что тебе ещё предстоит пережить.
Вещество бесконечно. Но формы-то его имеют пределы и очертания. Как бы мы иначе могли ими пользоваться?
Если время кирпичей – это только их время, то, может, время человека – это только его собственное время?
Понять это, выключить «катушку» – и вещество разлетится, как пыльца. Спросишь, куда?.. В этой вселенной что, некуда пристроиться малой толике вещества?! А если потом опять включить «катушку» – «пыльца» опять соберётся? Это ведь вряд ли будет та же пыльца. А если вообще больше не включать?.. Понимаешь, о чём я?
– Ты смогла?
– Что, выключить катушку? Да. Не сразу, но смогла. И отправилась в путешествие.
– Куда?
– Туда, где я, как мне казалось, упустила что-то важное. Туда, о чём было принято говорить «ушло навсегда». Надо признать, это было нелегко…
– Что?
– Понять, что изменить ничего нельзя.
– Тогда как же…
– Не перебивай. Ты внимательно слушаешь, но невнимательно чувствуешь. ИЗМЕНИТЬ ничего нельзя. Но можно ТВОРИТЬ! Богами не рождаются. Богами становятся. В тот момент, когда акт творения открывается любому существу не «осознанной необходимостью общественной пользы», да простят меня апологеты марксизма, а неудержимым желанием пойти туда, не знаю куда, и мо-ожет быть – принести с собой то, не знаю что… А у меня был хороший стимул – я видела твою смерть. И как раз совершенно не знала, куда с этим идти. А от мыслей, что я могла оттуда принести, и вовсе в дрожь бросало…
Разве ж я понимала тогда, что творец не в ответе за свои деяния. Его деяния в ответе за него. Такая вот обратная сторона метаморфоз… н-да. В рамках религиозных догматов – Бог пообещал всем спасение. Погорячился. Но в горячности его есть и известная доля хитрости. Прежде чем прийти к кому-то на помощь и спасти, он сам должен быть СПАСЁН своими творениями. Трудно даже представить, что бы я сейчас представляла из себя, не будь вы такими, какие вы есть – чистыми, смелыми, любящими, великодушными… Так что не я спасла, создав. А вы спасли создателя. И он теперь свободен. Метаморфоза вещества закончена. Цикл завершён – и цикл открыт. Таков ход вещей. Что тут ещё скажешь…
И, кстати, когда я поняла, что у меня получилось, грешным делом, подумала, а не взяться ли за дело в производственных масштабах? Подучить пару-тройку «адептов», раскурочить время там, сям… Может, и в консерватории что-нибудь само поправится. Но потом поняла – не хочу. Просто не хочу. Как тот журнал за полтинник в помощь детям Германии. Сотворив вас, я воссоздала и себя. Точнее, завершила… как фундамент. А когда фундамент закончен, остаётся только строить на нём дом. Но каждый – сам творец своего дома. Что толку, если всё поле будет заставлено фундаментами, даже с самыми благими намерениями – ипотечными?! Смешно, да?..
Прости за сумбур. Знаешь, многие представляют себе творца эдакой всезнающей самодовольной сущностью, позволяющей себе что заблагорассудится свысока – в прямом и переносном смысле. Мало кому приходит в голову, что, общаясь со своими творениями, он делает это либо из любопытства… Либо опасаясь за своё собственное здоровье, если можно так выразиться…
Всё это так забавно, как бокал молодого игристого в минуту радости, и так печально, как рюмка старого портвейна среди густой звёздной ночи… И оба этих чувства подобны. Вино жизни – оно и есть вино жизни…
– Сколько же вам… тебе сейчас лет? То есть, – Макс замялся – я хотел спросить, откуда ты? Точнее…
– Я поняла. Не смущайтесь, Владимир Максимович. Глупо чувствовать неловкость, интересуясь у дамы условным промежуточным возрастом её бессмертной души. Особенно если детство и юность тела последней не прошли для вас незамеченными… Я уж и забыла совсем, что это значит. Ужас как забавно! – она смеётся. – Когда началось моё путешествие, дай бог памяти, в 2046 году, биологически-условного времени моему телу было семьдесят семь лет. Это было так много дел назад, что уже и не важно совсем.
– Лика, ты выглядишь, как тридцатилетняя молодая женщина…
– Ах, увольте, мой дорогой. Вселенная сама заботится о красоте своих созданий, когда ты с ней накоротке, догадываешься, о чём я?
– Предполагаю… Так вы… ты хочешь сказать, что бессмертие – вещь достижимая?
– Зная, о чём ты спрашиваешь, скажу: нет. Тело обязательно износится и умрёт. Хотя проживёт по условным меркам достаточно долго. Может, пятьсот лет. А может, тысячу. Но кто считает эти дурацкие года? Разве что выжившие из ума раввины! Дела важнее времени. Их непрерывная цепь, их плотность, если хочешь, важнее любых оценок… Да и с философской точки зрения бессмертие не может существовать. В этом мире вообще не может быть «бес» или «без», как ни напиши. Только «с». Отрицание – непозволительная роскошь. Так что смерть есть. Вопрос только, ЧТО она есть… Умирает дерево – его пилят на дрова, дрова сгорают в камине загородного дома прекрасной пары как-то осенним прохладным вечером – пока хозяева пьют вино, греются у огня, болтают, занимаются любовью… Золу рассыпают под розовыми кустами. Следующим летом юный сорванец – их сын, – нарезав красивый букет, спешит в большой город на свидание и дарит его очаровательной леди. Вечером, у себя дома, перед сном юная барышня вдыхает этот потрясающий аромат любви и неги и засыпает. Ей снится сон: страна, в которой они все живут, разорена войной и бедствиями. Юный кавалер – погиб. Дом его родителей – пепелище… Она в ужасе просыпается. Но лишь еле уловимый запах роз напоминает о том, что мир был таким, каким она его помнит. А сейчас она одна. И приторный запах золы щекочет ноздри. Её кавалер погиб, дом его родителей – пепелище… Она умирает и видит сон: на следующий день после первого свидания они гуляют в парке. Бабье лето, но ещё жарко. Они пьют холодный лимонад, смеются, болтают. А потом едут за город – знакомиться с родителями. По дороге они встречают дровосека, везущего в их дом дрова для печи и камина, – вечера нынче прохладные… Вопрос: было ли это то же самое дерево?.. Смерть порождает смерть, продолжая жизнь. Жизнь порождает жизнь, отдавая дань смерти. Так где же граница и есть ли она вообще, скажи мне? Ты ведь уже знаешь ответ на этот вопрос, правда? Вспомни, что ты почувствовал, когда читал моё письмо?
– Всё, что угодно, кроме страха. Может, действительно, некоторую забавность…
– Нет. Не это главное. Ты же поверил! Что заставило тебя поверить?
– Ты…
– Нет, Макс, не я. Она.
– Не могу отделаться от странного, даже, наверное, слегка пугающего чувства – я вижу сейчас перед собой свою… жену. Но только вижу. Пусть волосы другие… одежда, это странное существо рядом с тобой… Дело не в этом. Я вижу, но не чувствую!
– Это логично. Я не твоя жена, Макс.
– Разве такое возможно?!
– Ты так и не понял. Я – совсем другая. Твоя жена, ещё не будучи ею по законам формальных рамок приличия, познав последнее откровение жизни, осталась здесь. Не без моей помощи, конечно.
Но это не парадокс, как принято считать. Просто один из вариантов хода вещей. Ты никогда не задумывался, что слово «вещь», которое мы употребляем, не задумываясь, ежедневно по нескольку раз, и «вещество», что используем значительно реже, – однокоренные?.. Это риторический вопрос.
Вмешавшись в ход вещей по причинам, которые теперь даже я склонна называть безумными, я выступила – не подозревая тогда об этом – в роли творца. Воздействовав на вещество времени, я открыла новые пути жизни и воспользовалась ими. Я могла лишь предполагать последствия. Именно поэтому склонна теперь иронично относиться к собственным действиям. Ведь это была дурость чистейшей воды. Видимо, я отыгрывалась за все недопережитые страхи и превозмогания, и ещё… я очень хотела изменить мир. В одном конкретном месте. Уже потом я поняла, что, начитавшись в детстве всякой научной и прочей фантастики, втайне рассчитывала на реализацию какого-нибудь из популярных «парадоксов». Что-нибудь вроде «петли времени» или перераспределения событий будущего при избирательном воздействии на причины в прошлом… Но вместо этого я сотворила новый мир. Даже два! И насколько бы трудно тебе ни было понять это, но ты видишь перед собой ОДНО существо. А сзади, в двадцати шагах, у опушки, прислушивается к нашему разговору совсем ДРУГОЕ. Мы похожи. Может быть, даже подобны. Это как «близкие люди». Близкие ритмом, восприятием, моторикой… Но разные.
– Хорошо, я могу допустить разделение вещества, даже гипотетически универсального… Но душа?!
– Вот мания всё персонифицировать! Клетка делится. Есть ли искра божья во второй клетке? «Бунт земли» и «Разум клеток»! Классика. Всё было… Было, было и было… И есть! Клетка – РОЖДАЕТ клетку. Душа – душу… Что есть душа? Эманация. А что есть эманация? Заэманировали мозг уже этой метафоричностью до предела! Есть только вещество. И неисчислимые свойства его. Некоторые кажутся обыденными, некоторые чудесными. А некоторые – божественными. В область же «божественного» мы просто склонны задвигать всё настолько непостижимое – читай: для людей неосязаемое – и якобы недоступное, что ответ очевиден. Мы делаем это по той же причине, что когда-то заставила нас принять иллюзию условного времени за истину – чтобы облегчить себе жизнь. Смиряемся, прикидываясь победителями. И только не говори мне об известных догматах: «душу даёт Творец». Я сама теперь Творец. Посмотри на меня – ты говоришь со мной. А теперь оглянись и посмотри на неё – её ты любишь. Хочешь сказать, кто-то из нас бездушен? Не смеши мои престарелые кости, Макс! Если что-то не можешь понять – постигай. Это значительно упрощает дело. И заодно упорядочивает все неувязки, связанные с Творцом, вообще богами, их сыновьями и прочим религиозным бытом бытия…
Прислушиваясь к разговору, я чуть ли не воочию наблюдаю, как новый узор выкладывается у меня в голове под воздействием её слов. Место гипотетических представлений занимают прямые ощущения. И эти ощущения говорят о какой-то новой связи. О непостижимой разумом степени родства. Родства такой глубины и силы, что пресловутая ответственность, долг или ещё что-нибудь смешное из атрибутики «отношений» выглядят на этом фоне, как детальки детского конструктора на строительной площадке космодрома. Я, как будто впервые, чую, чем пахнут звёзды. С истоков Млечного Пути звёздный ветер доносит до меня юный аромат сверхновых, пряную тяжесть красных гигантов и голубоватые брызги белых карликов… Сердце и мысли непроизвольно тянутся навстречу этому космическому бризу, и я делаю ещё один шаг навстречу…
Лика с улыбкой грозит мне пальцем.
– Не сто́ит, сестрёнка. Иначе всё разрушится, растает. Точнее, перетечёт. Но будет выглядеть, как я сказала. Мы не можем делить здесь одно и то же время на двоих. Так что больше не приближайся.
– Хорошо… Ладно… Значит… мы тоже можем?..
– Говорить?
– Да.
– А кто сказал, что не можем? В моей инструкции речь шла лишь о том, что ты не должна приближаться более чем на двадцать шагов.
– Почему?
– То, что я делаю со временем, вам пока недоступно. А ты вообще – отдельная история. Я могу блокировать, точнее – консервировать время Владимира Максимовича. Но твоё – нет. Мы – порождение друг друга. Подобие разности. Линейная константа нелинейной функции. Но… разве «трудно быть Богом», сестрёнка?
– Скажи мне только одно. Тогда… когда шар вернул мне утраченное время, это было… была смерть? Я действительно умерла тогда?
– А ты разве не знаешь?
– Я просто хотела…
– Человеческий мозг – фарисей из фарисеев! Дуализм – его конёк! Но этот конёк примитивен и прост, как деревянная лошадка под хохлому в «Детском мире»… И лошадка говорит тебе: если ты боишься услышать в ответ «да», то – нет.
– А если…
– Уверена, что ты не боишься? Уверена, что готова умереть за знание?
– Да.
– Это по́шло… – Она с лукавой усмешкой наклоняет голову и смотрит на меня исподлобья. – За знание нужно жить, а не умирать!.. И это утверждение не менее по́шло! Глупый розыгрыш с моей стороны, прости. Но теперь я скажу тебе «да». Ты отправилась туда, что принято называть «последним путешествием». Они отчасти были правы – те дураки, что выдумали это определение. Но лишь отчасти. Это действительно путешествие. Только не «последнее». И не первое. Путешествия бывают только разными! Уж кто-кто, а мы-то с тобой знаем в этом толк. Не ко всякому путешествию можно быть готовым, но до́лжно быть в готовности… Это ведь не совсем одно и то же, правда? За мной лишь бо́льший опыт формулировок – «сын ошибок трудных» – но ты знаешь. Знаешь напрямую, что есть только дела. И смерть – лишь одно из них. Невелика важность отправиться в путешествие. Велика – готовность отправляться в них вновь и вновь! А правила? Что ж с того! Они есть везде и всегда. Старые, добрые, уместные и своевременные – да простит меня мать-природа за невольную тавтологию – правила! Не лезть на скалы в шлёпанцах и купальнике, согласна? Удивляясь непостижимым вещам, принимать их как должное – это ведь так естественно, правда? Не впадать в отчаяние с первого по третий день, understand? Ах да! Ещё не сжимать колени со страха так, что некоторые могут задохнуться прямо на лету, верно? – Она толкает локтём жёсткое крыло огромной птицы. Та в ответ коротко клекочет. – Я ответила на твой вопрос?
– Так значит, смерти нет?
– А я с кем сейчас так долго разговаривала? – Лика вздёргивает левую бровь.
– Так значит, есть?
– Конечно, есть! Что тут такого! И я есть. И блики времени, и паруса, и вода, что убила тебя, и скала, которой на тебя наплевать, пока лет через тысячу она не сообразит, что это было, и серый дождь в сером пространстве, падающий бесшумным водопадом с кромки горизонта и… даже он есть! – Она снова крепко, но с видимой нежностью пинает локтём птицу.
– А это кто?
– Это мой друг. Настоящий. Настолько, что я и не знала, что такое бывает! Уж сколько я ему нервов потрепала своей тупостью! Вот, приблизительно, как ты мне сейчас.
– А разве бывают такие…
– Такие большие друзья?
– Птицы…
– Ну, знаешь ли, птица птице рознь. Впрочем… А ты как думаешь, бывают?
Я ещё раз недоверчиво кошусь на огромную фигуру. Та, видимо, почувствовав мой взгляд, а скорее, подыгрывая, оборачивается и корчит очень смешную физиономию. Ровно настолько, насколько может себе позволить любая птица, будь она воробей или шестиметровый монстр, – вздёргивает вверх голову, открывает клюв, высовывает длинный острый язык, закатывает глаза и издаёт хрипящее шипение. Лика хохочет.
– А теперь ты должна завопить что есть мочи: «Сгинь! Сгинь, исчадье ада!»
«Исчадье ада» перестаёт гримасничать и отворачивается.
– Так что? Есть или нет?
– Похоже, есть…
– Похоже! – передразнивает она меня. – Похоже, что жила-жила себе пожилая женщина… Да что там говорить – семьдесят семь – прямо скажем, дряхлая старуха. Как паутина в чулане… Как семьдесят семь кувшинок на волжском плёсе. Как семьдесят семь берёз на холме. Как семьдесят семь банок бабушкиного персикового варенья… Так она думала, разглядывая через щели между досками того самого чулана собственные воспоминания. Думала-думала, а потом её осенило. Зачем, как вор, подглядывать за собственной жизнью! Эдак ещё и до титров дело дойдёт! А потом «end» во весь экран… А за стенами чулана свет, копошение, ветер… И тогда старая женщина решила – паутина паутиной, но паучка-то никто не приговорил сидеть тут и подглядывать через щели. А то и не заметишь, как засохнешь. Подумала она так и выкарабкалась из чулана наружу.
– Ты умерла?
– Все вот думают, что избежать смерти – это трюк. А может, смерть сама по себе трюк. Как думаешь?
Думать в этот момент я не могу. И в образовавшуюся паузу тут же вклинивается Макс.
Я всегда догадывалась, что мужская конструктивность – она всегда немного более конструктивная. Если глубина и философия момента не поддаются осмыслению, мужской разум тут же переключается на детали. Видимо, рассчитывает, что со временем и вся картина сложится:
– Но как возможно, чтобы мы общались сейчас?
– Если бы я пыталась объясняться вашим языком, точнее, проистекающими из него понятиями, то я бы сказала, что это запись. Но это не совсем так. Точнее, совсем не так. Вы сами поймёте всё очень скоро. Но я всё же попробую растолковать. Тем более, что это впоследствии облегчит вам задачу понимания вообще. Я как бы позаимствовала ЭТО время здесь.
Украла, если хотите. Потом примерила на себя. И заперла в специальной шкатулочке с часовым механизмом, чтобы встретиться с вами здесь же. Ваше-то время – всегда с вами… Такие вещи известны людям издревле. И народец, который изготавливает всякие подобные предметы времени для дела и даже для шутки, – очень забавный. Вы обязательно познакомитесь с ними.
– То есть, если я правильно понимаю, то все эти «параллельные», перпендикулярные, эфемерные, сомнительные и прочие миры – это реалии, создаваемые манипуляциями вещества? Одно из ключевых свойств которого – время?
– Что-то вроде того. Если представить вещество абсолютно свободной субстанцией, то время – это одна из ипостасей. Одна из возможных метаморфоз. Действительно ключевых. Основополагающих. Тут за примерами далеко ходить не надо. Чисел-то тоже всего десять. Или символов рунического алфавита – двадцать пять. Семь цветов – рождают бесконечную вселенную спектра. Семь нот – лагерный шансон или «Лунную сонату»… Представь себе время, как и представлял его раньше, – условной сеткой. Линейной и поступательной. Вот ты вышел из пункта «А» и пошёл на юг. Время пошло, как говорится. А если ты повернул на запад? С точки зрения условной сетки ничего не изменится – она атрибут твоего сознания и повернёт вместе с тобой. Но что происходит с реальным временем? Размышления над ответом на этот вопрос внесут некоторые колебания в «энергообеспечение временного кокона», являющегося для тебя сейчас полным подобием условного времени… Попробуй. Может, если ты сможешь повернуть достаточно быстро, – успеешь заметить момент перехода. Вещество инертно. Оно всегда подстраивается под тебя, но не всегда успевает это делать вовремя, своевременно. Смешно пользоваться словами… Имеющий желание увидеть – увидит. Я здесь – отчасти потому, что для вас лучше один раз узреть, чем тысячу раз уговаривать себя поверить. В этом мире не во что верить. Можно знать или быть слепым. Спроси у своей жены, Макс. Она часто заглядывает в эти разрывы: между знанием и верой, между условным восприятием и метаморфозами вещества. Разве не так, сестрёнка?
– Мне всё время снится Голубая Долина…
– Эта долина здесь, подо мной. Вы скоро вернётесь сюда. Потому что ты уже была здесь. Ты создала этот мир, а я лишь подправила детали. Когда я покину его – путь для вас откроется.
– А ты? Мы сможем ещё когда-нибудь встретиться?
– Мы можем. Но встретимся ли?.. Кто знает. А встретившись, узнаем ли друг друга? Может, я муравьём перебегу стёжку перед тобой. Или ты скользнёшь первым лучом солнца по розовому кусту. Метаморфозы вещества неисчислимы… И запомни, Принцессам не снятся сны. Смотри! – Она что-то кричит, и огромная птица вдруг срывается с края уступа, разметав свои совершенно невообразимые крылья. И тень от её полёта, как по дну быстрого ручья с очень прозрачной водой, рисует следом слегка размытую картину. Очень знакомую картину: небольшая долина, вырываясь подобно реке из теснины могучего хребта, пологими холмами сбегает к безбрежной воде. В тени несопоставимо огромных деревьев внизу видны каменные постройки с большими открытыми террасами и крышами, крытыми чем-то наподобие черепицы, круглой и цветной. Похожей на перламутровую чешую морских рыб. На берегу бухты – у обычной с виду деревянной пристани – несколько лодок. Если, конечно, можно назвать лодками эти причудливые конструкции, похожие на гигантских водомерок, «лапы» которых чуть касаются воды, а вместо «тела» – веретёнообразные открытые гондолы. Одна из шхун выходит на большую воду. Лепестки прозрачных пирамидальных парусов выброшены вверх и в стороны. Лодка пересекает бухту необычайно быстро и легко. «Лапы» прогибаются или выпрямляются в такт порывам ветра и волне, создавая нужное сопротивление. Это нельзя назвать плаванием. Это парение. Где все движения стихии и самой лодки настолько гармонично связаны, что кажется, нет места опасностям, вызову… Это даже не спорт – нет и не будет выигравших и проигравших. Нераздельное движение… Из-за потемневшего от туч горизонта вырываются сполохи шторма. Не привычные – болотно-жёлтые. А скорее бирюзовые, с фиолетовыми языками молний. Солнца не видно – оно за спиной. Но понятно – именно его голубой свет меняет фон всего пейзажа с привычно-карамельного и тёмно-малахитового на ярко-кварцевый и стремительно-бирюзовый. Лодка бесстрашно вылетает из бухты навстречу поднимающейся волне штормового моря. И даже отсюда – с зелёного марева луга я слышу смех и громкие возгласы тех, кто управляет изящным веером парусов. И голоса эти кажутся не просто знакомыми. Они – как внезапный сон в минуту усталости. Как пробуждение в берёзовой роще. Как дрожащая в руках нить воздушного змея, парящего в верхних потоках. Как упругая мякоть цуката… Как рука, тянущаяся к руке…
– Нам пора прощаться. В долину с моря приходит гроза, – голос Лики смешивает звуки и краски, и картина растворяется в полупрозрачном тумане. Откуда-то из-за её спины действительно доносятся глухие раскаты. – Ох уж эти электрические дела! Моих способностей пока не хватает, чтобы регулировать сложные сочетания видоизменённого вещества… Да вот – чуть не забыла. Возьми, – Лика протягивает Максу конверт. – Поможет немного развеять печаль расставания.
– Так мы больше никогда не сможем… – В голове у меня крутится шипящий шар размером с футбольный мяч. Только что мне казалось, что нет ничего естественнее и незыблемее, чем стоять здесь и разговаривать обо всём на свете. Огромная кокетливая птица, похожая на орла. Моя старшая сестра Лика, узнавшая тайн и чудес вселенной, наверное, больше, чем травинок на этом зелёном лугу. Макс, чьё любопытство, жажда жизни, любовь и преданность сотворили Малика. Я – блёстка Вселенной на платье Млечного Пути. И растаявший мгновение назад вид долины, подсвеченной сполохами далёкой грозы и голубоватым нежным светом незнакомого солнца…
– Никогда – оно где-то, – перебивает Лика. – А значит, где-то в другом месте есть и всегда… И не забудьте перевести стрелки часов!
– Куда? – хором кричим мы с Максом.
– Вы такие стали серьёзные! Уф! – Она смеётся. – Это шутка. И самое смешное здесь то, что все эти чёртовы часы ходят, даже если времени вообще нет. Вот это действительно парадокс из парадоксов! Жутко смешно, правда?! Тикающие погремушки для взрослых детей…
Последние её слова тают вместе с туманом. На зелёном лугу остаёмся только мы с Максом. Среди звона кузнечиков, писка мелких пичуг в орешнике, улыбающегося солнца и эха недоумения парочки полёвок, что, очухавшись от страха, обнаруживают себя на краю пустой широкой площадки горного утёса, обрывающегося в Голубую Долину…
Последнего, разумеется, видеть мы уже не
можем
Несколько мгновений спустя Макс, стоя рядом, платком промакивает Лике глаза и вытирает щёки. Слёзы бегут забавными ручейками и капают на её рубашку, оставляя тёмные пятна.
– Ты ведь видел, да? Ты был там! Значит, ты видел, а не просто смотрел, как я?..
– Видел, девочка моя. Всё видел… Я не ожидал… То есть, ожидал чего-то там… Представлял… Но… Я расскажу тебе. Обязательно расскажу. Не плачь. Я люблю тебя.
– Я не плачу. Это другое… Само… Не слёзы… Если бы не ты, я бы стояла и стояла так. Капли падали бы мне под ноги… А я бы стояла… Пока не превратилась бы в холмик сверкающего жемчуга…
– Ну, всё, всё… Пойдём.
Они молча идут обратно через поле. Огибают лес. За оврагом на косогоре виден их дом. Собаки, издалека почуяв приближение хозяев, затевают радостную брехню.
Проходя мимо поваленной сильным ветром ещё в середине весны берёзы на опушке, Лика вдруг останавливается:
– У нас же есть бензопила?
– Есть, а что?
– Давай распилим эту берёзу на дрова.
– Деточка, у нас дров – две ядерных зимы можно пересидеть!
– Не в этом дело. Мне кажется, если просто оставить её гнить здесь – это как-то… неправильно. Нет, не так. Это правильно. В смысле, тоже правильно. Но я хотела сказать, что можно оставить всё, как есть. А можно сделать иначе. И не только пока что-то живо… буквально. Понимаешь?
– Ты хочешь, чтобы жизнь этого дерева после смерти продолжалась не сама собой, а как будто мы вмешались и изменили что-то?
– Ну, наверное, можно и так сказать…
– Этот мир был создан Смертью, дабы она обрела жизнь… М-да. Хорошо, Принцесса. Будет тебе эта берёза дровами!
– Я хочу домой.
– Я тоже. Идём.
– Нет! – Лика обнимает Макса за шею обеими руками и шепчет как будто в пространство за его спиной: – Как бы ни было прекрасно это место, наш дом не здесь…
– Не совсем так, девочка моя. Не совсем так… Но я понимаю, что ты чувствуешь. – Макс стоит неподвижно и только гладит её рукой по волосам. – Здесь – это там, где мы. Здесь – это просто мы. Но если единственный способ что-то перекроить – это поменять его на «там», то – это не значит поменять место. Само здесь должно стать иным. Не просто расшириться в смысле там горизонтов и всего такого. Нет. А именно иным. Это можно сравнить с реконструкцией дома. Но не по причине расширения семьи или обыкновенной прихоти. А если вдруг солнце станет подниматься с севера, а не с востока, как положено. Тогда старая планировка и даже архитектура перестанут соответствовать… Я вообще начинаю подозревать, что никакого «там» нет…
– Ты думаешь, мы тоже когда-нибудь сможем? – она как будто не слушает его.
– Что?
– Ну, как она… выйти…
– Конечно. Учитывая, что никакая она не «она». Сначала-то она – ты. А уже пото-ом… точнее, где-то далеко-далеко – она.
– Я вдруг подумала, а если у нас получится, и мы тоже захотим во что-то вмешаться, изменить…
– Зачем?
– Не знаю… Я гипотетически.
– Гипотезы – это для романистов. Не наш профиль. Нам некогда, деточка. У нас каждую минуту жизнь простаивает! Я есть хочу, собаки, вон, уже сейчас a capella запоют, Игнат завтра приедет… с девочкой – надо в доме прибрать, хотя бы для очистки совести, а Боря, наоборот, в город зачем-то собрался – просил на электричку отвезти…
– С какой девочкой? – Лика резко отстраняется от Макса.
– Откуда я знаю. С хорошей, наверное, раз по секрету мне шепнул.
– А ты мне не сказал ничего!
– Вот, говорю.
– С девочкой… Боже мой! Надо бельё поменять и полы протереть… – Она берёт Макса за руку и буквально тащит в сторону дома. – Ты мне, кстати, сколько уже обещаешь фотографии в гостиной развесить! Стены уже месяц как перекрасили… Ох, чувствую, будем мы с тобой,
как два дурака
– … мы, как два дурака, так и не узнали! Не спросили главного: как, когда?! Что там у них стряслось в 2046-м? Наука продвинулась или всеобщее просветление наступило?
Макс валяется на кровати, подперев голову рукой, и курит. Я сижу в кресле у окна, за которым глухая, глухая ночь.
Вечером мы немного выпили. И сейчас продолжаем. У каждого из нас по пузатому стакану в руке. Иначе мне было бы никак не забраться так далеко, с моими-то инстинктами жаворонка. Но алкоголь не опьяняет, лишь поддерживает в тонусе. Хотя от бутылки «Финляндии» уже почти ничего не осталось. Зато всего остального слишком много. Всегда так – слишком много всего…
– А я так и не спросила, знает ли она, как я оказалась дома в своей постели тогда – с вершины той скалы…
– А я хотел поговорить о геополитических процессах…
– А я – узнать, что за существа живут в пустыне и ловко прикидываются маленькими смерчиками…
– И вообще, мы даже ни слова не спросили, как она сама… Ведь семьдесят семь… пусть условных, но лет! Это ведь целая жизнь! Другая жизнь…
– Всё. Хватит. Я уже лопну сейчас от этих разговоров. Может, всё-таки прочитаем письмо? Оно даже не запечатано…
– Ты же сама говорила: потом, потом. Вечером. А уже скоро светать начнёт. Или ты имела в виду следующий вечер?
– Это не от нерешительности. Если ты на это намекаешь, хитрый лис. Это как последняя вкусная капелька, понимаешь?
– Ещё бы не понять. «Остатки – сладки». Я сам любитель, ты же знаешь.
– А сейчас я вдруг подумала: почему «последняя»?
– Да? А я вот вдруг подумал: почему «капелька»? У нас ведь что не прецедент – так море разливанное!
– Не издевайся!
– Кто издевается, Принцесса! Я просто смеюсь. А у тебя уже сон за разум заходит. Может, отложим на завтра? Поспим немного?
– Нет. Давай сейчас.
– Ладно, давай. У нас всё равно по-другому не бывает. Всегда с подвыподвертом. Да и не думаю я, что в этом конверте – очередная модифицированная установка по хранению «божественной искры» притаилась. Скорее всего, там просто
письмо
«Прости, моё второе письмо было, наверное, излишне эмоционально. Но в этом – и ты была отчасти права – таился расчёт. Расчёт на то, что ты проявишь готовность пойти на всё, только бы изменить, не допустить. За те минуты ты научилась большему, чем я за многие годы.
Тогда на скале… Я знаю, что это до сих пор остаётся для тебя тайной памяти. Так вот. Тогда, на скале, всё и началось. Тогда я ещё была тобой. Но тогда же ты перестала быть мной. Там – когда бездумно, на пределе возможностей, вышла на «полку»…
Я всё ещё думаю, что тогда, наблюдая себя со стороны, и зная, что ничего не выйдет, я так хотела, чтобы у меня получилось. Неужели мои мысли и моё желание изменили всё? Когда ты оказалась на вершине, я поняла, что ещё не всё знаю об этом мире. Хотя, поверь, мне и тогда уже казалось, что больше знать невозможно. Ведь я могла наблюдать себя внутри времени. Некоего «прошлого». Но оказалось, что всё это тоже может меняться!.. Вот тогда и зародился план.
Но вещество – странная вещь. Ха-ха! Обожаю тавтологию! То оно инертно, то быстродействие его даже сравнить не с чем… Короче, что-то изменилось после того, как ты перестала быть мной. Уж и не знаю – слишком медленно происходили эти изменения или слишком быстро, но я вдруг поняла, что тебе не выбраться оттуда… живой. Хорошо, что я была не одна. Теперь ты уже догадываешься – с кем? Да-да. С моим пернатым монстром. Кстати, его зовут Арх. Мне пришлось доверить ему себя… То есть уже тебя. Я сама не могла быть рядом с тобой. По причинам, о которых ты теперь, вероятно, тоже догадываешься, – любое вещество имеет свои пространственные структуры. Нам нельзя было пересекаться. Буквально. Когда-то единая структура вещества навсегда оставила на нас свой след. Если условно называть эти структуры полями, то, смешайся они – и последствия были бы непредсказуемы. Впрочем, как всегда! Ха! Жизнь забавная штука, не правда ли?.. Извини, я отвлеклась. Так вот. Он и подхватил тебя, когда ты сорвалась – или должна была сорваться – не важно. Но манипуляции с веществом – штука затейливая. Так что то время тоже прошло мимо тебя. Поэтому ты и не помнишь ничего. Но это не значит, что ты не знаешь. Знаешь. И вспомнишь. Это не составит труда, когда «течение времени» станет для тебя не просто избитым выражением, а реальностью. И, следовательно, – жизненной необходимостью. Хотя на самом деле ты это уже и так знаешь, интуитивно. Ощущаешь в себе.
Арх тоже стал «жертвой манипуляции», если можно так выразиться. А то как ты себе это представляешь – чудовище с размахом крыльев метров двадцать присаживается в садик перед домом, держа в клювике юную амазонку, так что ли?..
В общем, денёк у всех нас выдался не из лёгких.
С тех пор я приглядывала за тобой, по мере сил. Что ещё за коллизии выкинет мир, в котором я оказалась в новом для себя качестве? Я чувствовала себя безумно счастливой и в то же время жутко боялась. Ещё не отдавая себе отчёт в собственных переживаниях, не формулируя для себя происходящего, я носилась с тобой, как курица с яйцом, стараясь уберечь, поддержать, направить… Один только потерянный прабабкин крестик скольких нервов стоил! Как я тогда расстроилась! Но мне посчастливилось уговорить дух старого источника помочь тебе. Я спела ему песню, и он растрогался. Потом ругался, что вот уже лет двести никто не поёт ему песен. И некому послушать, как поёт он сам. Пришлось выслушать его песни. Он пел их мне целую неделю, не замолкая. Видно, натерпелся, бедолага, в одиночестве. А когда я пообещала изредка навещать его, готов был отнести тебе потерянную вещицу прямо в спальник и повязать на шею. Еле удержала. Потом мы придумали, как всё обставить, чтобы повеселить и тебя, и себя. Забавно, да? И я научилась петь. Ну, то есть не научилась, а… запела. Так будет правильнее сказать. И теперь более или менее связно могу объяснить тебе, что нужно сделать, чтобы выйти.
Для мыслящего человека ведь более чем очевидно, что для того, чтобы отправиться на поиски иного, необходимо оставить это. И в этом, и в ином мы всё равно подразумеваем для себя нечто, что принято называть смыслом. А для нас – говорящих двуногих млекопитающих – смысл прячется в словах. Многие преуспевали. Киплинг, например. У Лема были неплохие попытки. Но они ставили перед собой другие цели.
Так что ты должна найти СЛОВО. Любимое слово.
Не в смысле «мама-папа», «дружба-любовь», нет. Всё это сначала – понятия. А потом уже слова. И они – не всегда то, что обозначают. Или что должны обозначать. Я же говорю о слове, которое тебе просто приятно произносить. И только. Может быть, что-то из детства… Да. Скорее всего, оттуда. Это слово может быть со смыслом. А может, и нет. Не в этом дело. А в том, что оно в любом случае без ассоциаций. Они, видимо, бессмысленны. Это слово-символ. Слово-картинка. Слово-всплеск. Но оно – ключ. Ключик… Даже не так! Это слово – проводник. Лоцман. Оно проведёт тебя через что-то, минуя привычное устойчивое. Проведёт куда-то. Где нет ассоциаций, типов. Где нет системы. Где только жизнь. Без комментариев, описаний и принадлежностей. Как биение сердца, как ветер.
Но помни. Оно всего лишь проводник. Оно идёт, и ты идёшь за ним. След в след. Когда дело сделано – оно просто останавливается. Ты должна понять и не ждать большего. Попрощайся с ним, как с верным помощником, и отпусти…
Что это за слово? Не знаю. Но ты знаешь. Может быть, обычное слово, а может – придуманное. А может, просто набор букв, который звучит как клич. Или как песня. И таких слов, возможно, найдётся несколько. Но договориться ты должна с одним. С каким? Сама поймёшь. Что тебе больше по душе? Так всегда с проводниками. Один пьющий, но надёжный. Другой – дремучий, как сказочный лес, но кладезь мудрости и житейского опыта. Третий – болтлив без меры, но в деле по быстроте реакций ему нет равных… Что тебе ближе? Плоские лепёшки для «блинчиков», «куриный бог», похожий на сердечко, мутно-белые кварцевые шарики, пейзажи яшмовых нитей или просто перелопачивать тонны гальки на пляже? Я не знаю. А и знала бы – не сказала. Твоё – только твоё. Что было – включая то, что стало, – прошло. Теперь – ТОЛЬКО ТВОЁ!
Когда слово найдено – иди с ним. Произноси его. Когда нюхаешь ландыш в лесу. Когда ешь яичницу на завтрак. Когда нежишься на волне или слушаешь, как Макс с отцом стучат фигурами по доске. Когда пьёшь холодное молодое вино душной ночью или мечтаешь полететь к звёздам… Произноси. Про себя и вслух. Как когда захочется. Уговори его. Тогда оно переведёт тебя через мнимую границу. Переведёт – и оставит. Ибо в этом его единственное умение.
И вот здесь главное – не мешкать. Потому что, хочешь ты или нет, но ты тут же начнёшь возвращаться. Невидимая паутина потянет тебя назад. Чтобы избавиться от неё, ты должна сделать ДВИЖЕНЬЕ. Но, как и со СЛОВОМ, – это должно быть ТВОЁ движенье. Люди ведь по-разному освобождаются от паутины? Кто нервно размахивает руками. Кто, морщась, мотает головой. Кто уклоняется, подныривает, обходит… Миллионы, казалось бы, похожих вариантов. Но любое движенье уникально. И среди них ты должна найти СВОЁ. Которое просто любишь. Которое хотелось бы совершать всегда. Которое не просто танец. Оно – его квинтэссенция для тебя. Оно пробуждает мысль и усмиряет её. Оно в твоей власти, но и само властно над тобой. Это освобождающее движенье. Сделай его. Станцуй. Там, куда приведёт тебя любимое слово, – это будет не трудно. Мысли и чувства в привычном смысле там не работают. Тебе не придётся отвечать на вопросы разума «куда?», «зачем?» и «как?». Ты не сможешь поддаться удручающим сомнениям или обессиливающей эйфории. Одного желания будет достаточно, чтобы ВСПОМНИТЬ и СОВЕРШИТЬ своё движенье.
Тебе покажется, что оно как будто не имеет отношения к телу. Это правда. Ведь оно и призвано скинуть с тебя паутину этого «как будто». Нити условных связей, тени иллюзорных движений… Называй как хочешь.
Согласись, если есть буквы, почему бы не составить из них слово. И не спеть его. В тот момент, когда ты поёшь слово, где-то зарождается жизнь. А может быть, даже новое существо, привлечённое в мир твоим пением, вдруг обнаруживает себя бредущим по тропке меж двух бирюзовых холмов. Просто иди за ним. Иди и пой. Иди до тех пор, пока не увидишь, что смысл покинул это простое движенье жизни. Существо окрепло, и ты можешь больше не поддерживать его своим голосом. Замолчи и отпусти его. Ты уже там, где нет направлений. И поэтому тебе вновь придётся учиться двигаться. Ибо ты, привыкшая к миру, в котором всегда есть направления, – сейчас младенец, не знающий, что для чего. А чтобы чему-нибудь научиться, ты должна сделать первый шаг. Не буквально, конечно. Как и любимое слово, первое движенье само потянет тебя за собой. Танцуй, моя девочка. Но не увлекайся на первых порах. А то шишки и сбитые локотки заставят тебя плакать. Кому понравится, если бирюзовые холмы, где ты распрощалась с существом своего слова, вдруг осыплются едким пеплом вторичного вещества? Будь осторожна!
И помни: когда движенье совершено – ты во сне видишь сон. Поверь, именно таково будет твоё первое ощущение. Власть иллюзий не проходит даром. Но помни одно. Что бы ты ни делала и что бы ни происходило
это не сон
P.S. Знаю, знаю!
Знаю, что вопросов у вас осталось два чемодана. И Макс с отцом уже успели опрокинуть по вечерней рюмочке за геополитические процессы. Но… вы действительно всё ещё хотите знать, как живут люди в 2046 году? Вы полагаете, что это интересно? Или вы рассчитываете на то, что это интересно? Определились?.. Ну так вот, в 2046 году люди живут ТАК ЖЕ. Только не говорите, что вы ожидали услышать что-то другое!
P.P.S. И последнее.
Не расстраиваетесь, что забыли спросить меня: «How do you do?»
«Fine!» …Шутка!
Я окончательно и безоговорочно счастлива! Так лучше?..
Ну, тогда
See you…
later»
– Всё?
Я повертела в руках обычный лист бумаги, исписанный ровным убористым почерком. И ещё раз заглянула в конверт:
– Всё.
– «Так же». Ну надо же!
– Какой вопрос – такой ответ. Что ты хотел?!
– Я не задавал этого вопроса.
– Но думал же. Может, вопросы, они тоже – живут сами по себе. Бродят вокруг нас и ворчат свои заученные ответы. Просто мы не слышим…
– Крвоч пиун…
– Что?
– Ну, просто… Крвоч пиун. Это такое… В общем, когда мне было четыре – или что-то около того, – я часто видел один и тот же сон. Как фрагмент в другом сне или просто. Странное существо, чем-то напоминающее дикобраза, только ходящее на двух лапах и с собачьей мордой, являлось мне и ворчало: «крвоч пиун, крвоч пиун…» Я его так и назвал. Это продолжалось где-то с год. А потом Крвоч Пиун исчез. Помню, я очень долго расстраивался… Потому что любил его. Ни за что. Просто любил смотреть на него и слушать, как он ворчит… А теперь я вот что думаю: может, не сны снятся не только принцессам?
– Это же классно!
– Что из вышеперечисленного?
– Я думала, у тебя будет проблема с любимым словом!
– Ты полагаешь – это оно?
– Прямоходящий дикобраз с собачьей мордой! Ты смеёшься?! Да лучшего проводника и не придумаешь!
– Ну а ты?
– Во мне-то уже БЫЛО то, что БУДЕТ, правда?! А? Чьи слова?! Так что за меня не беспокойся. А твой ворчащий друг детства мне уже заранее нравится и вполне подойдёт. Надеюсь, у меня будет шанс познакомиться с ним поближе. И мне, в отличие от тебя, уже давно – не со слов – известно, что во времени нет места парадоксам. Как и любое вещество, оно лишь претерпевает изменения…
– Ты – Принцесса. Ты – не можешь не знать. А я просто старый…
– Так, всё! Похоже, Ликин подарок исчерпал себя. Надо двигаться дальше. Представь себе, что мы снова там – хоть ты и недолюбливаешь это слово в последнее время. Вспомни, что ты чувствовал, когда возвращался тогда на самолёте в Москву, оставив меня с отцом? О чём думал?
– Ну, знаешь! Я, конечно, понимаю, что «кто ж не помнит старика Крупского», но…
– Ну, постарайся!
– Когда я вообще смог хоть о чём-нибудь думать, я думал… Обо всём я думал! Вот так! Обо всём без исключения.
– И ни разу не засомневался? Даже тень не промелькнула?
– Я бы не говорил о «сомнениях». Но, примеряя на себя «подарок», пытался представить – как это всё будет… двадцать лет спустя.
– Получилось?
– Да что-то не припомню.
– Ну и как?
– Что?
– Сейчас. Собственно двадцать лет спустя?
– Я абсолютно законченно счастлив.
Я поднимаюсь из кресла, подхожу к нему, ложусь сзади и, обняв одной рукой за плечи, утыкаюсь носом в густую шевелюру.
Надо же – никогда не обращала внимания – не так уж и много у него седины…
– Знаешь, что я тебе скажу… Это у них ТАМ «Двадцать лет спустя». А у нас ЗДЕСЬ всегда