Глава четырнадцатая
Проснулся Северный очень рано, ещё затемно. Хотя собирался спать, сколько тело захочет. Можно же хоть изредка давать себе поблажку. И так, как заводной заяц, бегает уже по семь дней в неделю, вместо прежних пяти. Но… Не тут-то было! Из пространства скулило. И аккуратно, но настойчиво тыкалось чем-то мокрым в свесившуюся с дивана руку.
– Из какого сумрака ты вылезла, безымянная тварь? – открывая один глаз и отпихивая лохматый саквояж, пробубнил Северный.
Пёс запрыгал, забегал по лакированным лиственничным полам, цокая, как пони, и мотая лохматой головой, как безумный шимпанзе: «Да! Да-да-да!!! Это я, твоя тварь!!!»
– Не носись, как полоумный! Сейчас…
Так и не придумав, из чего бы сообразить ошейник и поводок, Северный вышел с псом прогуляться по деревне. И чего уж тогда, спрашивается, просто гулять? Он побежал… Пёс радостно нёсся рядом, периодически подпрыгивая на просто нереальную для его габаритов высоту.
Купаться тварь не захотела. Зато так напилась из водохранилища, что на обратном пути не осталось ни одного не помеченного кустика, столбика или просто собачьего угла.
В «Дефендере» тварь вела себя настолько вальяжно, как будто всю жизнь только и делала, что ездила в авто.
Хорошо, что ветклиники нынче работают без выходных. Недоразумение было привито и стало обладателем собачьего паспорта. Оказавшись выбраковкой чистопородной линии скайтерьеров, он, скорее всего, просто не устроил заводчиков. Таких добрых, хороших людей, которые не усыпляют выбракованный приплод в надежде, что кто-то из друзей-знакомых-приятелей заберёт. Ну, а когда не забирают, то – известно – пинок под зад или по зубам, если не понимает, и на помойку.
– Недавно таксу принесли. Двухлетнюю, – рассказывала Северному молодая докторша – специалист по тварям всех мастей. – Вполне себе кондиционная. Умная, милая девочка. Попросили усыпить. Знаете почему? Для ребёнка брали. А ребёнок, цитирую: «наигрался». Мы этих добрых, милых, душевных людей, – с невыразимым сарказмом говорила ветеринарша, – всей клиникой пытались уговорить. А они – ни в какую! Рекомендовали объяснить их «наигравшемуся малышу», какая судьба собачке уготована. А они спокойно так: «Он в курсе. Мы ему сказали, что если он не будет с ней гулять, её кормить и воспитывать, то мы её усыпим! Он согласился».
– Сколько лет ребёнку?
– Не знаю. Не интересно, – зло отвечала девушка. – Я ненавижу людей и человеческих детёнышей. Какая разница, сколько ему лет, если он согласился?
– И что такса?
– С таксой всё в порядке. Теперь у меня четыре собаки.
Окончив осмотр пёсика, девушка вынесла вердикт:
– Здоров и весел. Прививки сейчас сделаю. Против бешенства и поливакцину. Придёте через двадцать дней. Ему примерно полгода. Так что ещё подрастёт. Они совсем не маленькие собачки. Не большие, но и не маленькие. – Она достала книжечку международного ветеринарного паспорта для собак. – Фото сами вклеите. Фамилия, имя, отчество?
– Что, даже для фамилии и отчества графа есть?
– Да ваше! – улыбнулась девушка. – Вы владелец?
– Я, – Всеволод Алексеевич продиктовал требуемые данные.
– Кличка?
– Я ещё не придумал.
– Тогда сами впишете. И день рождения ему придумайте заодно.
Ветеринарша ещё что-то написала в графах паспорта и аккуратно вклеила на соответствующие странички стикеры с использованных для вакцинации флаконов.
– Теперь ты не просто тварь, а тварь с паспортом, понял? – строго сказал Северный псу, снова устроившемуся на заднем сиденье «Дефендера». – И не вздумай перелезать вперёд!
Закупившись в магазине полным набором «приданого», включающим ошейник, поводок, лежанку по размеру, банки с собачьим кормом, игрушки, косточки из жил и т. д. и т. п., Северный повёз своего питомца домой. Воскресенье подходило к концу.
По приезде, кратко проинструктировав саквояж на предмет: здесь есть, здесь спать, а всё остальное – мужественно претерпевать, Всеволод Алексеевич сел за стол и открыл почту. От Алёны было два письма.
Здравствуй, Северный!
Golden Gate прекрасен в любую погоду.
Рада, что ты прислушался.
«– Может быть, возьмёшь с собой примус?»
Если бы у тебя была юная-преюная славянка на самом деле, ты бы мне ничего не написал, не так ли? Или ты патологоанатомически честен?
Если ты вдруг захочешь позвонить – лучше не звони. Говорить по телефону как-то глупо. Особенно глупо будет, если ты мне позвонишь, а я красоты осматриваю с… подругой. Я буду смущаться. Мне неловко будет бросить подругу и убежать куда-то вбок, чтобы любезничать с тобой. Любезничая с тобой, я буду думать о подруге и… В общем, разговаривать надо тет-а-тет, предпочтительно в спальне.
И датированное несколькими часами позже:
Судя по тому, что ты не ответил на моё предыдущее письмо, ты не пришёл ночевать. Надеюсь, ты провёл ночь не с юной-преюной славянкой. Вернёшься, напиши! Или, чёрт с тобой, звони! Хотя это гадко – разговаривать по телефону. Письма – другое дело. Ах, если бы они ещё и бумажные были… Что-то в этом есть безумно романтическое – обычное бумажное письмо. Расплывшиеся слёзы, вложенный листик эвкалипта, берёзовый сок с мякотью, гы! Достаёшь его из ящика, раскрываешь конверт, трепеща в ожидании, а там… Электронная переписка всё упрощает. Никакого трепета, лёгкий доступ к словоблудию. Ответа на бумажное письмо ждёшь. А тут – строчи себе в пространство. Расслабляет. В неправильную сторону. И приносит электронка не только письма от любимых, но и, скажем… от Эразма Нахабина, например. Вот такой вот Маразм Похабин сегодня утром предложил мне увеличить пенис на пять сантиметров. Только не уточнил – в длину или в толщину? Так что сижу и не понимаю, как именно мне увеличивать мой пенис. Писали бы уже сразу: «3D-увеличение пениса». И почему именно пениса? Может быть, я мечтаю увеличить в размерах свои яйца из-за выраженного гипогонадизма. А может, я мечтаю посадить дерево? Скажи, разве может в реальности существовать человек по имени «Эразм Нахабин»? Старого-нестарого еврея зовут Лев. Он и похож на слегка потёртого саванной плюшевозадого льва. Таким уже не умилишься, потому что не вызывает умиления. Но такого и не пожалеешь, потому что вся в старых шрамах конъюнктивитная морда вызывает несколько брезгливое уважение, но никак не жалость.
А ещё в бумажных письмах можно слать любимому рисунки, как Пушкин на полях. Хотя я ничего не умею рисовать, кроме тюльпанов, гвоздик и чаек. Тюльпаны, гвоздики и чаек рисовать легко. Когда я была маленькая, рисовать тюльпаны, гвоздики и чаек меня научил тот прораб, что жил с моей маменькой.
Напиши, где ночевал, скотина! И с кем!
Северный нажал «ответить»:
Здравствуй, Алёна.
«– Так тебе и разрешат держать в камере примус!»
Юная-преюная славянка существует на самом деле. И она – очень забавное существо. Ей восемь лет.
Не буду тебе звонить. Дождусь спальни.
Я пришёл ночевать. На дачу. И позволил себе всё отключить. Точнее – от всего отключиться, прости. Ночь я провёл, намывая и вычёсывая однояйцевую тварь, явившуюся ко мне из сумрака. Ему точно не надо ничего удлинять, хотя у него крипторхизм. Не смог отказать в усыновлении, хотя трижды пытался. Теперь у него есть паспорт. В паспорте нет имени. Имя для него должна придумать ты. Пока это просто собака.
Детские рисунки – это очень интересно. Некоторые взрослые в детских рисунках пытаются разыскать стигмы увеличения собственного пениса. Или стигмы пениса как такового.
В начале своего трудового пути я освидетельствовал гражданина, паспорт которого утверждал, что зовут его Капитал Эммануилович Вайншток. В исковом заявлении Капитала Эммануиловича Вайнштока утверждалось, что его соседка по коммунальной квартире, Октябрина Генриховна Незабудько нанесла ему, цитирую: «тяжёлые ранения сковородой, несовместимые с социалистическим образом жизни». А ты говоришь – Эразм… Пусть нахабничает, предлагая увеличить, лишь бы не наносил.
Мне кажется, что мы давно женаты. И у нас уже есть собака.
Я купил тебе кольцо.
Привет старому-нестарому еврею. Мне нравятся плюшевозадые старые львы с потёртыми шрамами на конъюнктивитных мордах. Есть в них что-то величественное. Эдакое отрицательно отрицающее.
Целую.
Пока Северный общался с лэптопом, безымянная некондиционная тварь изжевала его кроссовку. За что была нещадно выпорота останками кроссовки по морде. Визжала она вполне в духе товарки из старого доброго кино под названием «Нечто».
– Дэщо ты и есть Дэщо. И хватит тут из себя изображать! – кричал на пса Всеволод Алексеевич. – Актёришко из тебя никудышный! Беспризорник хренов! Подбирай вас после этого! Ещё что сожрёшь – выкину на улицу! Понял?
Лохматый саквояж забился в дальний угол и лежал там долго-долго. Когда Северный уже улёгся спать, «беспризорник» подполз к нему и жалобно заскулил.
– Ох, доля моя сиротская! – взвыл из полусна Северный. – Идём, бесовское отродье! До утра, что ли, потерпеть нельзя?
Вся несчастная пёсья морда утверждала, что до утра терпеть никак нельзя.
Место для «больших дел» безымянное четвероногое искало не меньше получаса.
– Даже бездомного кобеля я подобрал себе жутко капризного! – бормотал Северный в московскую ночь.
