Книга: Естественное убийство – 2. Подозреваемые
Назад: Глава двенадцатая
Дальше: Глава четырнадцатая

Глава тринадцатая

Субботним утром, после пробежки, душа и ритуального старого доброго холостяцкого завтрака, Северный, под кофе с сигареткой, позволил себе почитать забытого на лоджии неделю назад Вентцеля. Раскрыв книгу случайным, «гадательным» методом, он наткнулся на следующее:
«Стр. 155: «– Один мой знакомый, – сказал Остап веско, – тоже продавал государственную мебель. Теперь он… сидит в допре».
Ю. Щеглов расшифровывает «допр» как «дом предварительного заключения». Я тоже сначала поверил этому; но вот что пишет Большая советская энциклопедия (первое издание):
«ДОПР – см. Дом принудительных работ.
ДОМ ПРИНУДИТЕЛЬНЫХ РАБОТ, Допр, в УССР – название исправительно-трудовых учреждений закрытого типа, к-рым в РСФСР соответствуют исправительно-трудовые дома. Д. п. р. являлись до реформы 1929 года основным типом мест заключения с нормальным режимом… Режим в них характеризовался правильным сочетанием труда и культурно-просветительского воздействия и запрещением причинения заключённым мучительства… Реформа исправительно-трудовых учреждений, произведённая в 1929, отменила Д. п. р. как основной тип мест заключения, поставив на их место трудовые колонии, в которых момент изоляции от общества более ограничен…»
Во втором издании БСЭ допр уже не упоминается. В издании, прославляющем нашу счастливую жизнь под попечительством Сталина, не могло быть не только никакого намёка на то, что десять процентов населения сидит (разумеется, в лагерях, в которых момент изоляции от общества более ограничен), но и не должно быть никакого указания на то, что в прежние годы советской власти мы были менее счастливы…
Почему русский язык использовал в качестве названия для тюрьмы этот украинизм – точнее сказать, уэсэсэризм (вспомним, что Старгород отнюдь не находился на Украине: концессионеры прибыли в Москву с Рязанского вокзала)? По-видимому, слово «допр» звучало как-то лучше, чем эрэсэфэсэровское ИТД (сокращение для «исправительно-трудовой дом» – которое, к тому же, можно было спутать со стандартным сокращением для «и так далее»).
Для людей двадцатых годов свойственно легкомысленное отношение к допру и к идее кратковременной посадки – даже по политическому делу, как в главах XXVII, XXXIII («из старгородского допра выходили поодиночке сконфуженные участники заговора «Меча и орала» – с них взяли подписку о невыезде»). Ср. у Маяковского: «Боже упаси меня от МОПРа [Международная организация помощи борцам революции], // А от допра я сам спасусь».
В наше время идея скорого возвращения после посадки не возникала, и о тюрьме с такой лёгкостью не говорили.
В «ЗТ», написанном после реформы 1929 года, допр уже не упоминается, зато слово «тюрьма» звучит чаще».
Северный захлопнул книгу.
– Всё ещё «наше время». Идея скорого возвращения после посадки ни у кого не возникает. Но о тюрьме тем не менее говорят с лёгкостью. Более того – добрые обыватели с лёгкостью необычайной разбрасываются словами «подонок», «педофил» и «убийца», минуя следствие и суд. Выносят приговоры на основании газетёнок, пустых бумажек, негодных даже в сортир! Пустых бумажек… – Северный задумался. – Ты опять, болван, разговариваешь сам с собой. У тебя же есть Алёна! Сколько сейчас? Десять утра субботы. Значит, там – одиннадцать вечера пятницы. Нет, неловко звонить. Пусть спит безмятежно. Напишу письмо. Да!
Он усмехнулся и пошёл к лэптопу.
Алёнушка, здравствуй. Как там Golden Gate? Прекрасен в утреннем тумане?
Я прислушался к решению квотеров, к твоему мнению и к Сениной озабоченности чувством справедливости и просто чувством. И занимаюсь делом совершенно чужих мне людей, чтобы они уже были здоровы вместе с монетным двором США.
Конечно, очень заманчиво провести субботу в компании Ильфа и Петрова, покачиваясь в дачном гамаке и попивая вискарик. Ещё заманчивее было бы провести субботу с тобой, на любой достаточно упругой горизонтальной поверхности. Но нас разделяет океан (я достаточно высокопарен слогом?), а с мёртвыми мужиками мне в последнее время не везёт (вспомни Гоголя!), в отличие от мёртвых девиц (прости за цинизм). Поэтому я, будучи покорным слугой квотеров, твоим и заполошного Семёна Петровича, собираю «замечательную допровскую корзинку» (см. главу XXVII «ДС») и отправляюсь в следственный изолятор. «Может быть, я не приду ночевать… тогда ты завтра приходи с передачей. Только, пожалуйста, не приноси вареников. Что мне за удовольствие есть холодные вареники?»
К слову, познакомился с юной-преюной славянкой. В понедельник идём с ней развлекаться.
Целую.
Твой Северный.
Ну, не смог отказать себе в удовольствии. На каждого старого-нестарого еврея должно приходиться по одной юной-преюной славянке!
Северный действительно собирался сегодня в допр… То есть – в СИЗО. У кого в наше время не на слуху эта аббревиатура? Она стала такой же привычной для слуха среднестатистического добропорядочного обывателя, как в прежние времена – КПСС. Любого нынешнего российского гражданина пробуди внезапно ото сна и спроси строгим голосом: «Что такое СИЗО?!» И он тут же выпалит, как его прадедушка – «Отче наш»: «СИЗО – следственный изолятор – пенитенциарное учреждение, место содержания под стражей, обеспечивающее изоляцию следующих категорий подозреваемых, обвиняемых, подсудимых и осуждённых: подследственных – находящихся под следствием и ожидающих суда; подсудимых – находящихся под судом; осуждённых – ожидающих конвоирования или следующих транзитом в учреждения, исполняющие наказание в виде лишения свободы: исправительные колонии, воспитательные колонии, колонии-поселения; задержанных, ожидающих экстрадиции в другую страну; осуждённых, оставленных для работ по хозяйственному обслуживанию; осуждённых, доставленных в следственный изолятор для предварительного следствия или суда по новому уголовному делу из мест лишения свободы». Таковы они, реалии нынешнего добропорядочного российского обывателя. Такие у него нынче ОБЖ, или, иначе говоря, – планида, что аббревиатура СИЗО ему знакома куда лучше, нежели БВЛ.
Северный действительно собирался сегодня в СИЗО. Навестить гражданина Егорова Виталия Андреевича. Но перед этим он отправился в прокуратуру. Ему обещали дать почитать кое-что из материалов следствия. А именно – дневник покойной Анны Александровны Румянцевой. И всякое прочее, вроде показаний свидетелей. Но прежде всего Всеволода Алексеевича интересовал дневник умершей девочки.
Не сказать, чтобы он был слишком огорошен, узрев, что почерк в дневнике и почерк в полученной им на дне интересных профессий записке идентичны.
Да, он сохранил записку. Ту самую, что предопределила канву его последующей, так сказать, «самоубийственно-образовательной лекции»:
«Как легче убить себя? То есть я хотел спросить, как небольнее всего себя убить? Из пистолета не так больно, как повеситься? Или легче всего ядом? А если под рукой нет пистолета и яда, а верёвкой пользоваться не умеешь, тогда что?»
– Вот я мудак! – прошипел Северный, перечитав текст на клочке бумаги.
Откуда бездетному холостяку было знать о моде нынешних девочек говорить о себе в мужском роде? Он об этом понятия не имел! Понятия не имел Всеволод Алексеевич, что и юные девочки, и вполне взрослые тётеньки лет под тридцать нынче частенько говорят о себе в мужском роде. Почему они это делают? Неизвестно. Возможно, потому, что феминизм окончательно победил. А может быть, всё ещё хуже – и скоро все возлежащие на диванах, играющие в компьютерные игры капризные мальчики, юноши, молодые люди и дяденьки заговорят о себе в роде женском? Всеволод Алексеевич подумал, что записку написал пацан. Тот же Еремеев, мечтающий стать олигархом, почему нет? Публичная бравада никогда не мешала глубинным трагическим процессам. Даже наоборот – любое проявление шутовства в возрасте гормонального взросления является маркером внутренних психологических бурь. Он подумал на мальчишку. А этот вопрос задавала девочка. Несчастная, глупая, запутавшаяся, беременная четырнадцатилетка! Если бы он знал!.. Тогда что? Ничего. Она не застрелилась, не повесилась, не облила себя бензином. Она умерла от тяжёлого осложнения беременности, редкого синдрома с высочайшим уровнем материнской летальности. Если бы он догадался, что это написала девочка, если бы даже понял, что именно Аня Румянцева, – ничего бы он не смог изменить. Так что лекция о «подвидах» самоубийц была направлена лишь на то, на что и была направлена – на исключение элемента романтики из такого сугубо физиологического акта, как лишение себя жизни. Милые детки просто обязаны знать! Как обязаны знать они о многом другом – например, о предохранении от нежелательной беременности. Аня Румянцева подумывала о самоубийстве. Что в её конкретном случае и вовсе не удивительно. О суициде подростки размышляют куда чаще, чем может показаться их родителям. Подростки – по сути своей отрицатели. В том числе – жизни как способа существования белковых тел. Тех самых белковых тел, которым всё равно, знает ли особь, из них состоящая, чем чреват таковой способ существования, или же ещё понятия не имеет, потому что учили её не тому и не те! Так что не трать, Всеволод Алексеевич, время на мысли. Читай дневник девицы и прочие материалы следствия. Лояльность к тебе районной прокуратуры со всеми твоими протекциями и рекомендациями – не безгранична. Через пару часов дадут пинка под зад и будут правы.
После обеда Северный отправился в следственный изолятор, где содержался гражданин Егоров Виталий Андреевич. Вареников Всеволод Алексеевич ему не принёс. Только блок сигарет. Сто лет уже как доктор медицинских наук, заслуженный врач РФ, профессор (ой, слава богу, не в штате кафедры, совместитель, всего пару часов в месяц), начальник бюро сложных экспертиз, некогда – лучший эксперт страны по баллистике и огнестрельным ранениям, и прочая, и прочая, и прочая, Всеволод Алексеевич Северный не занимался этим милым упражнением, подходящим для развития двигательных навыков у детишек, страдающих спастикой верхних конечностей, – распетрушиванием десятка пачек курева в кулёчек фасона «на развес». Даже вспомнилось, что когда-то сигареты поштучно в «табачках» продавали…
– Я уже даже не говорю, что не курю, – грустно усмехнулся приведённый конвоиром гражданин Егоров. – Спасибо! Мой адвокат предупредил, что вы придёте. Вы спро́сите, делал ли я это с… Аней? С моей падчерицей, – поправился он.
– Нет. Я всего лишь хотел сделать это… – Северный потянулся через стол и выдрал у Егорова небольшой клок волос.
– Ой! – невольно вырвалось у Виталия Андреевича.
– Извините. Мне так много не надо. Я нечаянно, – холодно сказал Всеволод Алексеевич, бережно заворачивая волосы подследственного в листок, вырванный из блокнота, и пряча в карман. – Вашему адвокату не удалось добиться разрешения на взятие у вас крови для генетического анализа. Совершенно непонятно по каким причинам. То, что я делаю, – незаконно. Но очень даже может быть, именно это поможет снять с вас как минимум одно из обвинений. Зато – самое тяжко наказуемое.
– Я ничего с ней не делал!
– Вот это-то и плохо, – Северный встал, давая понять, что свидание окончено.
– Это всё? Поговорите со мной! Здесь всё так…
– Простите, Виталий Андреевич, – перебил его Северный, – я предпочитаю беседовать со своими родными, близкими и друзьями. До свидания.
Всеволод Алексеевич вызвал конвоира и через десять минут был «на свободе». Так и не привык он за всю свою долгую профессиональную жизнь к следственным изоляторам, тюрьмам и прочим «допрам».
– Ну что, друг? – похлопал он «Дефендер» по капоту. – Проедемся всё-таки на дачу, а? Очистимся от скверны. В полях росой умоемся, в болото по уши заедем!.. Ты как? Что-то устал я от милых, чудесных созданий, именуемых «людьми». Что от больших, что от маленьких. Одно воскресенье без никого. Только леса, поля и реки. Завтра на зорьке удочку закинем… Даже читать что-то пока больше ничего не хочется. Сейчас образчик фигуранта ребятам в лабораторию закинем, бутылочку прикупим – и на дачу. Согласен?
И Северный действительно отправился на дачу. Там давно пора было навести порядок, чем он с удовольствием и занялся. Подстриг давно запущенные газоны. «Мавританский стиль, мавританский стиль… Заросли и срач!» – ехидничала Рита Бензопила. Подмёл и вымыл «Керхером» вымощенный въезд и дорожки. Обрезал лишнее берёзам и клёнам, подвязал каштан, побелил стволы яблонь, собрал малину, над которой и так уже основательно потрудились птицы. Даже влез на крышу, якобы осмотреть трубу. И долго сидел на коньке, глядя на полыхающий перистыми облаками закат. Потом – на чернеющий в глубоких сумерках сосновый бор. Потом – на бесконечное чистое яркое звёздное небо и на зеркало водохранилища, в котором отражалась огромная, как в тропиках, охристо-жёлтая луна. Смотрел на всё это, впитывал всё это и не понимал, отчего матушка не желает жить за городом? Дача, – она только так называется – «дача». Отец в своё время потрудился. А Сева доделал, что военный хирург не успел. Отличный загородный дом, совсем недалеко от Москвы. Жениться на Соловецкой и переехать сюда. Ни один Гребной канал, ни одни Золотые Ворота не сравнятся с этим закатом, этим сосновым бором и этой луной. С безлюдной тишиной… С природой и географией, где нет места недопониманию, недоговорённости и прочей мерзости, коей полон человек с рождения. Любой человек. И маленькие девочки. И взрослые дяди. И он, Северный, тоже полон этой мерзостью.
Взяв фонарик, он сходил на водохранилище и выкупался. Море или тем более океан, конечно же, лучше. Но любая вода – очищает. Причём не только буквально.
Действительно ли Алёна его любит? Или так… Забавляется. В любом случае, он ещё не придумал имя для их будущего общего терьера, который когда-то непременно сгрызёт её тапки. А без терьера или хотя бы имени для него – что за любовь?
Спать лёг на диване в гостиной.
Ему снилась Соловецкая. Во сне они были давным-давно женаты. И жили в этом самом доме. Алёна принесла в дом кота. И ещё одного кота. И ещё… Она выходила за порог и тут же возвращалась с котом. Алёна раскладывала котов по подушечкам. У одного кота было ярко выраженное обезвоживание. Другой был просто грязный. У третьего – лапа была на перевязи, и он напоминал тощего мультипликационного пирата. У четвёртого – термоядерный конъюнктивит. У следующего кота… беременной кошки – желтуха, судя по состоянию склер.
– От кого ты забеременела?! – строго спрашивал Северный беременную кошку.
Кошка краснела и застенчиво отворачивалась.
– Это очень важно! – строго говорил беременной кошке Всеволод Алексеевич и удивлялся тому, что кошка краснеет. Вернее – тому, что он это понимал. Кошки не краснеют! – Мне нужно знать, от кого ты забеременела!
– Отстань от неё! – выговаривала ему жена и уходила за следующим котом.
Беременная кошка, стесняясь, хватала Северного лапой за причинное место и порочным человеческим баском отвечала:
– От собственного брата! У нас, у кошек и котов, это не преступление. Мы росли в одной коробке!
Всеволоду Алексеевичу становилось стыдно за невольную эрекцию, и он пытался аккуратно снять кошачью лапу.
Беременная кошка с жёлтыми склерами зловеще хохотала в ответ и вдруг… залаяла. А вслед за ней и все коты залаяли на разные голоса.
– О господи! Вот что значит посидеть на свежем воздухе и забыть выпить на ночь привычный стакан. ОРЗ у вас, господин, Северный. Очень резко завязали-с… – пробормотал судмедэксперт, стряхивая с головы сон.
Все кошки исчезли, он лежал на диване в гостиной, но лай никуда не делся, просто перестал быть хоровым. За входной дверью кто-то действительно требовательно и звонко тявкал.
Всеволод Алексеевич, чертыхаясь, поднялся. За порогом сидел чумазый пёс, размером и формой похожий на саквояж. Увидав человека, он тут же замолчал и посмотрел на Северного с немного хулиганским интересом, чуть склонив голову набок. Вся его наглая морда говорила: «Ну, что стоишь, пошли домой?! Жрать, признаться, очень хочется!»
– Ты как сюда попал? – удивлённо спросил пса Северный. Слава богу, пёс ничего не ответил, а только замолотил хвостом по деревянному настилу открытой веранды.
Действительно, было совершенно непонятно, как он сюда попал. Забор высокий, сплошной, без просвета. Зазор между автоматическими воротами и брусчаткой такой, что и кошка застрянет, не то что это чучело! Никогда подобных прецедентов не случалось. Мистика какая-то…
– Может, ты не пёс, а белка-мутант и десантировался с ближайшей сосны? – спросил Северный зверюгу. Зверюга ещё сильнее замолотила по полу хвостом. – Ладно, не кривляйся – не поможет. Пошли! – И двинулся в сторону ворот.
Пёсик покорно поплёлся за Всеволодом Алексеевичем.
– Давай, брат! Чеши откуда пришёл. Может быть, ты не брат, а сестра, но всё равно – чеши. Прости, усыновление или удочерение бездомных собак не входит в мои текущие планы. – Всеволод Алексеевич нажал на кнопку брелока – ворота слегка отъехали. Он дошёл с псиной до дороги, топнул ногой для закрепления, вернулся и закрыл за собой ворота.
Вернувшись в дом, он достал из бара стакан, сполоснул его и налил себе виски.
– Чёрт! Неудобно получилось. Но куда мне собаку с моим образом жизни?
Только он прикурил сигаретку, только собрался выпить, как под дверью снова раздалось тявканье.
Всеволод Алексеевич снова вышел за порог. Пёс сидел на том же месте, где и в первый раз, и, усиленно молотя хвостом, заискивающе заглядывал Северному в глаза.
– Я не понимаю, как ты сюда попадаешь?! – Всеволод Алексеевич присел на корточки. Ошейника не было. – Тут достаточно безлюдно, всех собак дачников я знаю… Ты – небольшой, такие на помойках не долго выживают. От хозяев утёк? Они остановились сделать «пи-пи» на обочине, а ты выскочил и понёсся… – Он аккуратно погладил пса. Тот замолотил хвостом с утроенной энергией. – Я не могу тебя оставить, прости. Идём! – Северный ещё раз внимательно посмотрел на пса. – Будь я проклят, но ты… Ты – терьер! Извини, но старые судмедэксперты не очень сентиментальные люди, пошли!
Северный снова пошёл к воротам. Пёс послушно поплёлся за ним. Ворота снова открылись, они дошли до дороги, Северный снова топнул ногой и даже громко рыкнул для острастки. Не помогло. Пёс сидел у его ног неподвижно, как изваяние. Северный нагнулся и шлёпнул пса по заднице. И тот пошёл. Медленно. Оглядываясь… Северный ещё раз «грозно» потопал ногами, и пёсик, глубоко, по-человечески вздохнув, потрусил по дорожке.
Вернувшись, Всеволод Алексеевич взял фонарь и обошёл весь забор по периметру. Нигде никаких ям. Как эта чёртова псина сюда забирается?! Если он даже и терьер, то не ягдтерьер – только тем придуркам под силу перелететь через забор такой высоты. Этот парень (парень ли?) скорее какая-то помесь…
Дома он снова взялся за стакан.
– Девять молекулярных слоёв испаряется за каждую минуту простоя, между прочим! Может, этот пёс – продолжение безумного сна? Сейчас я выпью, и всё станет на свои места? Ну, за психическое здоровье! – отсалютовал он сам себе и сделал, наконец, глоток… Под дверью раздался настойчивый лай.
Северный выскочил на веранду. Пёс был на месте. Стучал хвостом. Заглядывал в глаза.
– Я! Не могу! Тебя взять! – чётко и раздельно сказал он псу. – На выход!
Пёс снова покорно пошёл к воротам. Процедура повторилась.
– Иди! – топал ногами Северный.
Пёс отходил. Садился. Отходил. Оглядывался. Садился… Даже маленькая Анечка Толоконникова или Дашка Соколова не могли бы так смотреть, как смотрело это недоразумение. Это был взгляд беспризорника, которого уже не раз обманывали, но и он в долгу не оставался. Эдакая честная хитринка. Невыносимо обаятельная, печальная и нахальная одновременно.
– Чтоб ты провалился! Иди сюда! – рявкнул вдруг Северный ни с того ни с сего, уже было плюнув на всю эту карусель и повернувшись опять уйти. – И молись, чтобы ты оказался мальчиком!
Несмотря на грозный рык, пёс не прижал хвост и не унёсся. Он моментально распластался и замедленной юлой подтёк прямо к ногам. А ещё говорят, что собаки не понимают слов, а только интонации. Что они знают о собаках, жалкие двуногие!
Весь остаток ночи Северный мыл пса куском невесть с каких времён завалявшегося на даче дустового мыла. Затем – вычёсывал и выстригал. Пёсик действительно оказался кобельком. Молитвы собачьему богу помогли, или отродясь таким был – неизвестно. Что правда, у него было всего лишь одно яйцо, второе не опустилось в мошонку. Зато «кардан» к единственному «цилиндру» прилагался знатный.
– Только такой старый идиот, как я, мог завести себе безродного пса с потенциальными проблемами мочеполовой сферы! – ворчал себе под нос Северный. И добавлял, намывая: – Как ты им за землю-то не цепляешься, не пойму? Как есть – пятая нога…
У пёсика был выбит один верхний зуб. И он весь был в мелких укусах разной степени свежести и гранулёматозности.
– Да у тебя, брат, характер! Тоже мне, боец однояйцевый! Крипторх беззубый! – тихо ругался Северный, смывая с пса мыльную пену…
Сытый, вымытый, начёсанный и обработанный пёс, мужественно вытерпевший и расчёску Риты Бензопилы, и ножницы для разделки рыбы – ну, не было у Северного специальных девайсов для pet spa, – и даже помазание йодом, скакал вокруг обретённого человека счастливым мячиком.
– Завтра отведу тебя к ветеринару! Так что не думай, что дёшево отделался. И жить со мной – предупреждаю! – очень трудно! Так что сто раз подумай, пока ещё не поздно!
Пока Северный сидел за столом со стаканом – наконец-то! – виски и курил, лохматый крипторх презабавно сидел на полу в метре напротив – разъехавшись задними лапами – и напоминал влюблённую камбалу-мутанта. Казалось, весь его взгляд не просто говорил, а прямо-таки кричал: «Мечты знают твоё имя и твой адрес. Они всегда могут прийти и получить по счёту! Или ты думал, что хоть о чём-нибудь можно мечтать безнаказанно?!»
– Как же твоё имя, морда терьерская?! – Северный встал, достал из комода большую подушку и бросил её на пол около дивана. – Ложись спи. В смысле… место! Понял? Завтра тебя крестить будем. И чтоб ни гугу!
Лохматый саквояж шустро шмыгнул, куда было сказано, потоптался разок-другой для порядка и лёг, положив голову на лапы, но продолжая давить косяка в сторону устраивающегося рядом на диване человека. Хозяина.
Назад: Глава двенадцатая
Дальше: Глава четырнадцатая