Единственный путь – двигаться наверх

Я сидел в зале федерального суда, расположенного в центральной части Портленда, за небольшим деревянным столом, вместе со Штрассером и кузеном Хаузером, уставившись в высокий потолок. Я пытался глубоко дышать. Пытался не смотреть налево от себя, на противоположный стол, на пять адвокатов с хищными глазами, представлявших «Оницуку», и четверых дистрибьюторов, каждый из которых мечтал разорить меня.

На дворе было 14 апреля 1974 года.

Мы предприняли последнюю попытку, чтобы избежать этого кошмара. За несколько минут до начала суда мы предложили уладить спор. Мы сказали «Оницуке»: заплатите нам восемьсот тысяч долларов в качестве возмещения за нанесенный ущерб, отзовите свой иск в Японии, мы отзовем свой, и мы все расходимся. Я не думал, что у нашего предложения были какие-то шансы на то, что оно будет принято, но кузен Хаузер полагал, что попробовать все равно стоило.

«Оницука» с ходу отклонило наше предложение. И не сделала никакого встречного предложения. Они жаждали крови.

Судебный пристав воскликнул: «Суд идет!» Судья влетел в зал судебных слушаний, ударил своим молотком, и сердце у меня ёкнуло. Вот оно, сказал я себе.

Главный адвокат на стороне «Оницуки» Уэйн Хильярд первым сделал начальное заявление. Это был человек, получавший удовольствие от своей работы и который знал, что он хорош в этом. «У этих господ… нечистые руки!» – вскрикнул он, указывая в сторону нашего стола. «Нечистые… руки», – повторил он. Это был стандартный юридический термин, однако Хильярд придал ему грязное, чуть ли не порнографическое звучание. Все, что говорил Хильярд, звучало для меня как нечто зловещее, потому что он был коротышкой с заостренным носом и был похож на Человека-Пингвина. (Суперзлодея, гангстера и вора из американских комиксов, телесериала и фильма о Бэтмене. – Прим. пер.) «Блю Риббон» «обманом завлекла» «Оницуку» в это партнерство, ревел он. Фил Найт приехал в 1962 году в Японию и прикинулся владельцем компании под названием «Блю Риббон», а затем прибег к уловкам, воровству, шпионажу, с тем чтобы подкрепить свой обман.

К тому времени как Хильярд закончил свое выступление, к тому времени как он вновь занял свое место рядом с четверкой своих коллег-юристов, я уже был готов принять решение в пользу «Оницуки». Я опустил глаза и спрашивал себя: как ты мог совершить все эти ужасные деяния в отношении этих бедных японских бизнесменов?

Поднялся кузен Хаузер. С первого взгляда стало ясно, что он был лишен того огня, которым отличался Хильярд. Это просто не было в его натуре. Кузен Хаузер был хорошо организованным, подготовленным, но не пламенным оратором. Сначала я был разочарован. Затем внимательнее пригляделся к нему и, слушая то, о чем он говорил, подумал о его жизни. Ребенком он страдал от серьезного дефекта речи. Каждый звук «р» и «л» был для него препятствием. Даже в подростковом возрасте его произношение напоминало речь мультипликационного персонажа. Теперь же, несмотря на то что незначительные следы прежнего изъяна еще давали себя знать, он в значительной степени справился со своим недостатком, и, слушая в тот день его обращение к переполненному залу суда, я был полон восхищения и сыновней преданности. Какой же путь он прошел. И какой путь прошли мы. Я гордился им, гордился и он, будучи на нашей стороне.

Более того, он взялся за наше дело с оплатой ведения судебного арбитражного дела по результату, с условной оплатой, потому что он считал, что дело затянется на несколько месяцев. В течение последующих двух лет он не увидел ни гроша. А его собственные расходы были астрономическими. Лишь мой счет за ксерокопирование был на десятки тысяч долларов. Время от времени кузен Хаузер упоминал, что его партнеры оказывают на него сильное давление с тем, чтобы он послал нас ко всем чертям. В какой-то момент он даже попросил Джакуа взять наше дело на себя (спасибо, не надо, ответил Джакуа). Пылкий или нет, кузен Хаузер был настоящим героем. Он закончил свою речь, занял место за нашим столом и посмотрел на меня и Штрассера. Я похлопал его по спине. Игра началась.

Являясь истцами, мы первыми выступали в судебных прениях, и первым свидетелем, которого мы вызвали, был основатель и президент «Блю Риббон» Филипп Х. Найт. Направляясь к месту дачи показаний, я чувствовал себя так, будто вызвали какого-то другого Филиппа Найта, будто какой-то другой Филипп Найт поднимает свою руку и клянется говорить правду по делу, отмеченному такой массой коварства и злопамятства. Я будто парил над собственным телом, с высоты наблюдая за сценой, которая разворачивалась подо мной.

Я сказал сам себе, усаживаясь поглубже на скрипящем деревянном стуле для свидетелей и поправляя галстук: это будет твоим важнейшим отчетом, который тебе когда-либо придется давать о самом себе. Не спались.

После чего я спалился. Я выступил так же плохо, как давал свои свидетельские показания. Даже еще хуже.

Кузен Хаузер пытался помочь мне, подсказать, что говорить. В его словах, обращенных ко мне, звучали нотки ободрения, каждый свой вопрос он сопровождал дружеской улыбкой, но мысли мои растекались в разных направлениях. Я не мог собраться. Накануне я не спал, утром ничего не ел, я держался на адреналине, но адреналин не давал мне дополнительной энергии или ясности мышления. Он лишь затуманивал мое сознание. Я поймал себя на том, что меня посещают странные мысли-галлюцинации и что они даже развлекают меня. Например, мысль о том, как сильно кузен Хаузер походит на меня. Он был почти моего возраста, почти такого же роста, и многие его черты были такими же, как у меня. До сих пор не замечал этого семейного сходства. Какой кафкианский поворот, думал я, устраивать допрос самому себе.

К тому времени как он закончил задавать свои вопросы, я немного пришел в себя. Адреналин исчез, и я стал вести себя более осмысленно. Но теперь настал черед противной стороне взяться за меня.

Хильярд вгрызался в меня своим буром все глубже и глубже. Он был неумолим, и я вскоре дрогнул. Я мычал, бормотал, с трудом и невпопад подбирая слова. Да я и сам чувствовал, что мои ответы звучат уклончиво и лживо. Когда я рассказывал, как рылся в портфеле Китами, когда я пытался объяснить, что мистер Фуджимото на самом деле не был корпоративным шпионом, я видел скептические лица и у присутствующих в зале, и у судьи. Даже я сам был настроен скептически. Несколько раз я вглядывался вдаль, щурился и задавался вопросом: неужели я действительно так поступил?

Я окинул взглядом судебный зал, ища помощи, и увидел только враждебные лица. Самым враждебным было лицо Борка. Он сидел сразу за столом адвокатов «Оницуки», и глаза его сверкали. Время от времени он наклонялся к адвокатам, что-то шептал, передавал им записки. Предатель, подумал я. Бенедикт Арнольд. Действуя, видимо, по подсказке Борка, Хильярд вновь подступил ко мне, сделав заход под новым углом, с новыми вопросами, и я потерял нить происходящего. Зачастую я понятия не имел, что говорю.

В какой-то момент судья отругал меня за то, что в моих словах нет смысла, за то, что я чрезмерно все усложняю. «Просто отвечайте на вопросы лаконично», – сказал он. «Насколько лаконично?» – спросил я. «Двадцать слов или меньше», – отвечал он. Следующий вопрос задавал Хильярд.

Я провел ладонью по лицу. «Я никак не смогу уложиться в двадцать слов или меньше, отвечая на этот вопрос», – сказал я.

Судья требовал, чтобы адвокаты с обеих сторон оставались во время опроса свидетелей за своими столами, и до сих пор я думаю, что десять шагов буферной зоны, возможно, спасли меня. Думаю, если бы Хильярд смог подобраться ко мне ближе, он бы расколол меня, довел бы меня до слез.

К концу двухдневного допроса, который он мне устроил, я пришел в оцепенение. Я достиг дна. Единственное, куда я мог оттуда двигаться, был путь наверх. Я видел, что Хильярд решил, что ему лучше отпустить меня до того, как я начну подниматься и верну себе прежнее положение. Покидая свидетельское место, я поставил себе двойку с минусом. Кузен Хаузер и Штрассер мою самооценку не оспорили.

Судьей в нашем разбирательстве был Его Честь судья Джеймс Бернс, печально известная личность в орегонской юриспруденции. У него было вытянутое мрачное лицо и бледно-серые глаза, которые выглядывали из-под нависших черных бровей. Над каждым его глазом было что-то вроде маленькой соломенной крыши. Может, потому, что в те дни у меня голова была забита мыслями о фабриках, но мне часто казалось, что судья Бернс выглядел так, будто его сделали на какой-то фабрике у черта на рогах, где выпускали судей, выносящих смертные приговоры через повешение. И мне кажется, что и он об этом знал. И гордился этим. Он называл себя со всей серьезностью Джеймсом Справедливым. Своим оперным басом он любил объявлять: «Вы находитесь в судебном зале Джеймса Справедливого!»

И Боже упаси, если б кто-либо, думая, что Джеймс Справедливый звучал мелодраматично, осмелился рассмеяться.

Портленд все еще был небольшим городком – крохотным по сути, – и до нас доходили слухи, что кто-то натолкнулся на Джеймса Справедливого в его мужском клубе. Судья сидел с бокалом мартини и стонал, говоря о нашем деле. «Ужасное дело, – говорил он бармену и всем, кто слушал его, – совершенно ужасное». Поэтому мы знали, что ему не хотелось заниматься им в суде, так же, как и нам, и часто он вымещал на нас свое неудовольствие, отчитывая нас за мелкие нарушения порядка и внешних приличий.

И все же, несмотря на мое ужасное выступление в роли свидетеля и истца, у кузена Хаузера, Штрассера и у меня самого было ощущение, что Джеймс Справедливый склоняется на нашу сторону. Было что-то в его манере поведения: он чуть менее людоедски относился к нам. Поэтому, действуя по наитию, кузен Хаузер объявил адвокатам противоположной стороны, что если они все еще рассматривают наше первоначальное предложение, то им лучше о нем забыть, – предложение снято.

В тот же день Джеймс Справедливый приостановил судебное разбирательство и предостерег обе стороны. Он был возмущен, сказал он, всем тем, что ему приходится читать о судебном процессе в местных газетах. И будь он проклят, если он согласится председательствовать над этим цирком в средствах массовой информации. Он приказал нам прекратить продолжение противоправных действий и впредь не допускать обсуждения хода судебного разбирательства вне стен суда.

Мы кивнули: «Да, Ваша Честь».

Джонсон сидел за нами, часто передавал записки кузену Хаузеру и всегда читал какой-нибудь роман во время бесед между судьей и адвокатами или во время перерывов. После того как судебные слушания ежедневно переносились на следующий день, он расслаблялся. Выходя на прогулку вокруг центра города, заглядывая в различные магазины спортивных товаров, проверяя, как идут наши продажи (он также этим занимался каждый раз, оказываясь в новом городе).

Ранее он сообщил нам, что кроссовки «Найк» распродаются в улет благодаря вафельным подошвам тренировочных кроссовок, придуманных Бауэрманом. Кроссовки только что появились на рынке и продаются везде, что означает, что мы опережаем «Оницуку» и даже «Пуму». «Найк» стал таким хитом, что мы впервые смогли себе представить, что однажды мы сможем приблизиться к объемам продаж «Адидаса».

Джонсон разговорился с менеджером одного из магазинов, которому было известно о судебном процессе. «Как там дела?» – спросил менеджер. «Все идет нормально, – отвечал Джонсон. – Настолько хорошо, что мы действительно отозвали наше предложение по мирному улаживанию спора».

Первое, что мы заметили на следующее утро, когда мы собрались в зале судебных заседаний, каждый потягивая кофе, было незнакомое лицо за столом защиты. Там сидели пятеро адвокатов… и один новый парень? Джонсон повернул голову, увидел его и побелел. «О… вот дерьмо», – выругался он. Неистовым шепотом он сообщил нам, что этот новичок был менеджером магазина… с которым он так неосторожно обсуждал ход судебного разбирательства.

Теперь уже побелели кузен Хаузер и Штрассер.

Мы втроем глядели друг на друга и на Джонсона, а затем в унисон повернули свои головы и взглянули на Джеймса Справедливого. Тот колотил своим молотком и был явно готов взорваться.

Он перестал стучать. Тишина заполнила зал суда. После этого он начал кричать. Он потратил двадцать минут, отрываясь на нас. Недавно, после того как он дал распоряжение о неразглашении, бушевал он, в один прекрасный день некто из команды «Блю Риббон» пришел в местный магазин и распустил язык. Мы смотрели прямо перед собой как нашкодившие дети, гадая, грозит ли нам аннуляция судебного процесса. Но когда судья свернул свою тираду, мне показалось, что я заметил какую-то маленькую искорку в его глазах. Может, подумал я, если на мгновение допустить, может, Джеймс Справедливый больше артист, чем людоед?

Джонсон искупил вину своими показаниями. Прекрасно выражающий свои мысли, поразительно дотошный в мельчайших деталях, он дал описание моделей «Кортес» и «Бостон» лучше, чем кто-либо во всем мире, лучше меня самого. Хильярд бесконечно пытался сломать его – и не мог. Какое же это было удовольствие наблюдать, как Хильярд разбивал свою голову о бетонную стену невозмутимости Джонсона. Даже растяжка на разминке меньше отличалась от упражнения краб, чем эти двое дуэлянтов.

Вслед за этим мы вызвали в качестве свидетеля Бауэрмана. Я возлагал большие надежды на своего старого тренера, но в тот день он просто не был похож на самого себя. Впервые в жизни видел я его взволнованным, даже несколько запуганным, и причина этому вскоре стала явной. Он не подготовился. Из-за презрения к «Оницуке», глубокого презрения ко всему этому грязному бизнесу он решил действовать по наитию. Я был опечален. Кузен Хаузер раздражен. Свидетельские показания Бауэрмана могли оказаться для нас перебором.

Ну, что ж, мы утешали себя осознанием того, что по крайней мере он не сделал ничего такого, что могло причинить нам вред.

Далее кузен Хаузер зачитал для занесения в протокол показание под присягой Ивано, молодого помощника, сопровождавшего Китами во время его двух поездок в Соединенные Штаты. К счастью, Ивано подтвердил мнение о себе как о простодушном и таким же чистым сердцем, каким он с самого начала показался мне и Пенни. Он рассказал правду и ничего, кроме правды, и эта правда напрочь опровергла позицию Китами. Ивано засвидетельствовал, что совершенно достоверно существовал жесткий план по разрыву нашего контракта, с тем чтобы отказаться от нас, заменить нас, и что Китами открыто и много раз обсуждал это.

Затем мы вызвали в качестве свидетеля известного ортопеда, эксперта по вопросам воздействия обуви для бега на ноги, суставы и позвоночник, и этот специалист объяснил, в чем разница между многими моделями и брендами на рынке, и дал описание того, чем отличались кроссовки «Кортес» и «Бостон» от всего того, что когда-либо выпускала «Оницука». По существу, сказал он, кроссовки «Кортес» впервые сняли нагрузку с ахиллова сухожилия. Революционное достижение, сказал он.

Переломный момент в ходе игры. Давая свои показания, он вывалил перед собой десятки пар обуви, разрывал их, расшвыривал их вокруг, что возбудило Джеймса Справедливого. Судя по всему, у судьи проявились симптомы ОКР (обсессивно-компульсивного расстройства. – Прим. пер.). Ему нравилось, когда в зале суда все было аккуратно прибрано – всегда. Вновь и вновь он просил нашего ортопеда прекратить устраивать беспорядок, аккуратно расставлять обувь парами, и вновь и вновь наш ортопед игнорировал его просьбы. Я начал учащенно дышать, опасаясь, что Джеймс Справедливый обвинит нашего свидетеля-эксперта в неуважении к суду.

Последним мы вызвали Вуделля. Я смотрел, как он медленно продвигался в своем кресле на колесах к месту дачи свидетельских показаний. Впервые видел я его в пиджаке и галстуке. Недавно он встретил женщину и женился на ней, и теперь, когда он сказал мне, что счастлив, я ему поверил. На какой-то момент я почувствовал радость, увидев, насколько он изменился с тех пор, когда мы впервые встретились с ним в той бутербродной в Бивертоне. Затем я тут же ужасно себя почувствовал, поскольку я был причиной того, что ему пришлось пройти через всю эту грязь. Было видно, что, оказавшись на месте для дачи свидетельских показаний, он нервничал больше, чем я, и был напуган больше, чем Бауэрман. Джеймс Справедливый попросил его назвать свою фамилию по буквам, и Вуделл замолк, будто забыл ее. «Э-э… дубль в, два о, два д…». Неожиданно он захихикал. В его фамилии не было сдвоенной буквы «д». Но у некоторых дам двойные «д» бывают. (Размер DD – соответствует размеру груди 5 – в народе расшифровывается как Double Damn. – Прим. пер.) О Боже! Теперь он уже просто прыснул со смеху. Нервы, конечно. Но Джеймсу Справедливому показалось, что Вуделл издевается над следствием. Он напомнил Вуделлю, что тот находится в зале судебных заседаний Джеймса Справедливого. Что вызвало у Вуделля новый приступ смеха.

Я закрыл лицо руками.

Когда пришла очередь компании «Оницука» излагать свои возражения на иск, они вызвали в качестве своего первого свидетеля г-на Оницуку. Долго он не свидетельствовал. Он сказал, что ему ничего не известно ни о моем конфликте с Китами, ни о планах Китами всадить нам нож в спину. Китами проводил собеседования с другими дистрибьюторами? «Моя никогда не информировалась», – ответил г-н Оницука. «Китами планировал выбросить нас из контракта?» – «Моя не знает».

Следующим был Китами. Пока он шел к месту, с которого происходила дача показаний, адвокаты «Оницуки» повскакивали со своих мест и сказали судье, что им понадобится переводчик. Я приложил ладонь к уху – может, я ослышался? Китами прекрасно говорил по-английски. Я вспомнил, как он хвастал, что выучил английский язык, слушая пластинку. Я повернулся к кузену Хаузеру, поедая его глазами, но он лишь протянул руки ладонями вниз, давая мне понять – успокойся.

В течение двух дней Китами лгал со свидетельского места, лгал через переводчика, сквозь зубы. Он настаивал, что никогда не планировал разорвать наш контракт. Он решился на это лишь тогда, когда обнаружил, что мы сами нарушили его, выпуская кроссовки «Найк». Да, признал он, он был в контакте с другими дистрибьюторами до того, как мы выпустили первые «найки», но он лишь был занят исследованием рынка. Да, сказал он, шел разговор о том, чтобы «Оницука» купила «Блю Риббон», но это была идея, выдвинутая самим Филом Найтом.

После того как Хильярд и кузен Хаузер выступили со своими заключительными аргументами, я повернулся и поблагодарил большое число зрителей, пришедших на процесс. Затем кузен Хаузер, Штрассер и я отправились в соседний бар за углом, ослабили узелки наших галстуков и выпили несколько кружек ледяного пива. А потом добавили еще несколько. Мы обсудили несколько вариантов того, чем все это кончится, и несколько вариантов того, что мы могли бы предпринять. О, что бы мы могли сделать, повторяли мы.

А потом все мы вернулись к работе.

Прошло несколько недель. Раннее утро. Кузен Хаузер позвонил мне в офис. «Джеймс Справедливый собирается огласить свое решение в одиннадцать часов утра», – сказал он.

Я поспешил прийти в суд и встретился там с ним и со Штрассером за ставшим нам привычным столом. Как ни странно, зал заседаний был пуст. Никаких зрителей. Никого из команды ответчиков, за исключением Хильярда. Его сотоварищи-адвокаты не успели прибыть вовремя в такое короткое время.

Джеймс Справедливый проследовал из боковой двери на свое судейское место. Он порылся в бумагах и стал что-то говорить монотонным голосом, будто про себя. Он благоприятно отозвался об обеих сторонах. Я покачал головой. Как он мог благоприятно отзываться об «Оницуке»? Плохой признак. Плохой, плохой, плохой. Если б только Бауэрман был более подготовлен. Если б только я не раскис под давлением. Если б только ортопед выставлял принесенную им обувь аккуратно!

Судья взглянул на нас сверху вниз, его выступавшие над глазами брови стали еще более лохматыми и отвислыми, чем в начале судебных слушаний. Он не будет выносить решения в отношении контракта между «Оницукой» и «Блю Риббон», сказал он.

Я подался вперед.

Вместо этого он вынесет решение исключительно по вопросу о товарных знаках. Ему стало ясно, что рассматриваемое дело относится к разряду «он сказал то», а «он сказал это». «Нам здесь даны две противоречащие друг другу истории, – сказал он, – и мнение данного суда таково, что история, представленная «Блю Риббон», выглядит убедительнее».

«Блю Риббон» была более правдивой, – сказал он, – не только на протяжении всего спора, как явствует из документов, но и в нашем зале суда. Правдивость, – сказал он, – это в конечном счете все, на чем я основываюсь, давая оценку этому делу».

Он отметил свидетельские показания Ивано. Убедительно, сказал судья. Похоже, Китами солгал. Затем он отметил то, как Китами использовал переводчика: на протяжении всего времени, когда мистер Китами давал показания, он не единожды прерывал переводчика, чтобы поправить его. И каждый раз мистер Китами делал это на отличном английском.

Пауза. Джеймс Справедливый просматривал свои бумаги. «Поэтому, – объявил он, – мое решение, следовательно, таково, что «Блю Риббон» сохраняет все права на торговые марки «Бостон» и «Кортес». Далее, – продолжил он, – здесь явно был нанесен ущерб. Потеря бизнеса. Нецелевое использование товарного знака. Вопрос в том, как выразить этот ущерб в долларовом эквиваленте. В таких случаях обычно назначается специалист по оценке размеров причиненного ущерба. Это я и сделаю в ближайшие дни».

Он шарахнул молотком. Я повернулся к кузену Хаузеру и Штрассеру: «Мы что – выиграли? О Боже… мы выиграли».

Я пожал руки кузенам Хаузеру и Штрассеру, затем похлопал их по спине, затем обнял их обоих. Я позволил себе в качестве деликатеса взглянуть искоса на Хильярда. Но, к моему разочарованию, он не выказал никакой реакции. Он лишь уставился куда-то перед собой, оставаясь совершенно неподвижным. Этот процесс никогда не был его битвой. Он был просто наемником. Хладнокровно закрыл он свой портфель, защелкнул замки и, не взглянув в нашу сторону, встал и вышел из зала заседаний.

Мы отправились прямо в гриль-бар «Лондон» в гостинице «Бенсон», недалеко от здания суда. Каждый заказал себе по двойному виски, и мы провозгласили тост за Джеймса Справедливого. Затем выпили за Ивано. За нас самих. Потом я позвонил Пенни из телефона-автомата. «Мы выиграли! – заорал я, не обращая внимания на то, что меня могли услышать во всех номерах гостиницы. Можешь себе представить – мы выиграли!» Я позвонил отцу и прокричал ему то же самое.

Оба, и Пенни, и отец, переспросили, каков наш выигрыш. Я не смог им это объяснить. Мы все еще сами не знаем, ответил я. Один доллар? Миллион долларов? Это уже завтрашняя проблема. Сегодня же мы смаковали победу.

Оказавшись в баре, я с кузеном Хаузером и Штрассером пропустил еще по стаканчику крепкого. А затем я позвонил в офис, чтобы узнать последнюю сводку продаж.

Через неделю мы получили встречное предложение по мирному урегулированию спора: четыреста тысяч долларов. «Оницука» прекрасно понимала, что специалист, назначенный для оценки ущерба, может выдать любую сумму, поэтому они пытались действовать превентивно, сокращая свои потери. Но цифра в четыреста тысяч показалась мне заниженной. Мы торговались несколько дней. Хильярд не сдвинулся ни на йоту.

Все мы хотели покончить с этим раз и навсегда. Особенно начальство кузена Хаузера, которое теперь уполномочило его взять деньги, из которых он получил бы половину, – крупнейшее вознаграждение в истории его фирмы. Сладкое чувство удовлетворения.

Я спросил его, что он собирается делать с таким уловом. Не помню, что он мне ответил. С нашей долей «Блю Риббон» просто сможет выжать из банка Калифорнии больше кредитных заимствований. И больше обуви будет отгружаться на пароходы.

Официальное подписание было намечено провести в Сан-Франциско, в офисе фирмы «голубых фишек», одной из многих, которыми владела «Оницука». Офис располагался на верхнем этаже небоскреба в центре города, а наша шумная группа пребывала в тот день в приподнятом настроении. Нас было четверо – я, кузен Хаузер, Штрассер и Кейл, который заявил, что он хочет присутствовать на всех главных мероприятиях в истории «Блю Риббон». – Присутствовал при Создании, «сказал он, и теперь присутствую при Освобождении».

Возможно, мы со Штрассером прочитали слишком много книг о войне, но по дороге в Сан-Франциско мы вели разговор о самых знаменитых капитуляциях в мировой истории. Апоматтокс. Йорктаун. Реймс. Мы соглашались друг с другом – это всегда было драматично. Генералы противоборствующих сторон встречались в вагоне поезда, в заброшенном фермерском доме или на палубе авианосца. Одна сторона – в полном сокрушении, другая – суровая, но милостивая. Затем скрипели перья авторучек, подписывая «инструмент сдачи». Мы говорили о Макартуре, принявшем капитуляцию Японии на борту американского линкора «Миссури», о речи, с которой он тогда выступил и которая стала речью всей его жизни. Нас увлекала тематика, это точно, но наше чувство истории и боевой триумф усиливались датой. Было 4 июля.

Клерк ввел нас в конференц-зал, до отказа заполненный адвокатами. Наше настроение резко изменилось. Во всяком случае, у меня. В центре зала стоял Китами. Сюрприз.

Не знаю, почему я удивился, увидев его. Он должен был подписать бумаги, выдать чек. Он протянул руку. Еще больший сюрприз.

Я пожал ее.

Мы все заняли места вокруг стола. Перед каждым из нас лежала кипа документов, и в каждом документе были десятки пропусков для заполнения и подписания. Мы подписывали до тех пор, пока не ощутили покалывания в наших пальцах. Процедура заняла по крайней мере час. Атмосфера была напряженной, тишина глубокой, за исключением одного момента. Помню, Штрассер дернулся вперед, оглушительно чихнув. Как слон. Я также помню, что на нем был – надетый с явной неохотой – новый, с иголочки темно-синий костюм, сшитый его тещей, которая использовала весь остаток материала для того, чтобы приладить ему нагрудный карман. Штрассер, подтверждая свой статус крупнейшего в мире противника любителей тщательно и со вкусом одеваться, потянулся в свой карман, достал из него огромный кусок оставшегося от раскройки габардина и душевно высморкался.

В конце концов, служащий собрал все документы, и мы завинтили колпачки наших авторучек, а Хильярд поручил Китами передать чек. Китами поднял голову с ошеломленным взглядом: «У меня нет чека».

Что я прочитал на его лице в тот момент? Была ли это злоба? Было ли это поражение? Не знаю. Я отвернулся, посмотрел на лица сидевших за столом. Выражения их лиц читались легче. Юристы были в полном шоке. Человек приходит на конференцию по мирному улаживанию спора без чека в кармане?

Никто не проронил ни слова. Китами выглядел опозоренным; он знал, что совершил ошибку. «Я отправлю чек по почте, когда вернусь в Японию», – сказал он. Хильярд был груб. «Постарайтесь, чтобы он был отправлен как можно скорее», – сказал он своему клиенту.

Я взял свой портфель и вышел вслед за кузеном Хаузером и Штрассером из конференц-зала. За мной шли Китами и другие адвокаты. Мы все стояли в ожидании лифта. Когда двери раскрылись, мы все сгрудились в кабине, плечом к плечу, причем Штрассер занял половину всего пространства. Никто ничего не говорил до тех пор, пока мы не вышли на улицу. Никто даже не дышал. Это даже неловкостью не назовешь. Уверен, что Вашингтон после капитуляции Корнваллиса не скакал из Йорктауна на одной лошади.

Штрассер пришел в офис спустя несколько дней после вынесения приговора, чтобы подвести черту и попрощаться. Мы провели его в зал для переговоров, все окружили его и устроили оглушающую овацию. Глаза его блестели от слез, когда он поднял руку, принимая наши слова приветствия и благодарности.

«Речь!» – кто-то требовательно выкрикнул.

«Я нашел столько близких друзей среди вас, – сказал он срывающимся голосом. – Мне будет не хватать всех вас. Буду скучать по той работе, которую мы провели в рамках этого дела. По работе на правой стороне».

Аплодисменты.

«Буду скучать по тому, как защищал эту замечательную компанию». Вуделл, Хэйес и я посмотрели друг на друга. И один из нас произнес: «Так почему ты не перейдешь к нам работать?»

Штрассер покраснел и рассмеялся. Этот его смех – я вновь был поражен его нелепым фальцетом. Он замахал рукой – да ну вас, полагая, что мы шутим.

Мы не шутили. Немного позже я пригласил Штрассера пообедать в ресторане «Стокпот» в Бивертоне. Я привел с собой Хэйеса, который к этому времени работал на полной ставке на «Блю Риббон», и мы вместе с ним предприняли трудную попытку уговорить Штрассера. По сравнению со всеми предыдущими предложениями, которые я кому-либо делал в жизни, это, возможно, было подготовлено и отрепетировано самым тщательным образом, потому что мне нужен был Штрассер, и я знал, что я нарвусь на сопротивление. Перед ним лежал четкий и ясный путь на самый верх в фирме кузена Хаузера или в любой другой фирме по его выбору. Без особых усилий он мог стать партнером, обеспечить себе средства для жизни, привилегии, престиж. Все это из области известного, а мы предлагали ему Неизвестное. Поэтому я с Хэйесом потратил несколько дней на то, чтобы проиграть в ролях, отшлифовать свои аргументы и контраргументы, предугадывая возражения, которые могут прозвучать в устах Штрассера.

Я начал разговор, сказав Штрассеру, что на самом деле все уже давно предрешено. «Ты один из нас», – сказал я. Один из нас. Он знал, что означают эти слова. Мы были теми, кто просто не мог мириться с корпоративным нонсенсом. Мы были теми, кто хотел, чтобы наша работа стала игрой. Но игрой осмысленной. Мы пытались победить Голиафа, и хотя Штрассер был больше, чем пара Голиафов, в сердце он был чистым Давидом. Мы пытались создать бренд, сказал я, но и культуру тоже. Мы боролись с конформизмом, скукой и монотонностью. Мы пытались продать идею – дух, причем больше, чем сам продукт. Не знаю, понимал ли я когда-либо полностью, кем мы были и что мы делали до того, как я услышал сам себя в тот день, когда я убеждал Штрассера.

Он продолжал кивать. Есть он не переставал, но продолжал кивать. Он соглашался со мной. Он сказал, что сразу после нашей великой баталии с «Оницукой» он погрузился в будничную работу, занявшись несколькими страховыми случаями, и каждое утро он был готов перерезать себе вены канцелярской кнопкой. «Я скучаю по «Блю Риббон», – сказал он, – я скучаю по ясности. Я ежедневно скучаю по тому чувству близости победы. Поэтому я благодарю вас за ваше предложение».

И все же он не говорил «да». «В чем же дело?» – спросил я. «Мне надо… спросить… моего отца», – сказал он. Я взглянул на Хэйеса. Мы оба расхохотались. «Твоего отца!» – повторил Хэйес. Отца, который сказал копам утащить с собой Штрассера? Я покачал головой. Это был один из аргументов, к которому мы с Хэйесом не были готовы. Вечная цепь, приковавшая парня к старику.

«О’кей, – сказал я. – Переговори с отцом. И приходи рассказать нам».

Спустя несколько дней, получив благословение старика, Штрассер согласился стать первым в истории «Блю Риббон» юрисконсультом компании.

У нас оставалось около двух недель на отдых и наслаждение нашей победой в суде. Затем мы подняли глаза и увидели на горизонте новую надвигающуюся угрозу. Йену. Ее курс дико колебался, и если он продолжит такую флуктуацию, это будет означать для нас гибель.

До 1972 года курс йены был привязан к доллару, был постоянным, неизменным. Один доллар всегда стоил 360 йен и, соответственно, наоборот. Вы могли полагаться на этот курс в любой день так же, как полагались на восход солнца. Президент Никсон, однако, посчитал, что йена недооценена. Он опасался, что Америка «отправляет все свое золото в Японию», поэтому он отпустил йену на волю волн, сделал ее курс плавающим, и теперь курс японской валюты по отношению к доллару стал похож на погоду. Каждый день был другим. Как следствие, никто из тех, кто занимался бизнесом в Японии, совершенно не мог планировать завтрашний день. От главы компании «Сони» прозвучало известное сетование: «Это как в игре в гольф, когда ваш гандикап меняется перед каждой лункой». (Основатель корпорации «Сони» Акио Морита, как можно прочитать в его мемуарах, не сетовал, а обвинял США в нечестном ведении бизнеса, призывал Японию принять более независимую роль в бизнесе и иностранных делах. Система гандикапов в гольфе – это выполнение на практике принципа честности. Гандикап – это числовой показатель игровых способностей гольфиста. Рассчитывается на основе сыгранных гольфистом раундов при соблюдении определенных требований. Система гандикапов (игра с «форой») позволяет игрокам разного уровня соревноваться в равных условиях. – Прим. пер.)

В то же время японские затраты на рабочую силу росли. Наряду с «плавающей» йеной условия жизни стали предательскими для любой компании, основное производство которой находилось в Японии. Больше я не мог представить себе будущее, в котором бо́льшая часть нашей обуви выпускалась бы в этой стране. Нам нужны были новые фабрики, в новых странах – и срочно.

Тайвань для меня казался следующим логическим шагом. Тайваньское руководство, предчувствуя крах Японии, проводило быструю мобилизацию для заполнения предстоящего вакуума. Оно строило фабрики со сверхсветовой скоростью. И все же эти новые фабрики были не в состоянии справиться с объемами наших заказов. Кроме того, у них был плохо налажен контроль качества. До тех пор пока Тайвань не будет готов, нам надо было найти мост, по которому мы могли бы перебраться из одной страны в другую.

В качестве такого моста я рассмотрел вариант с Пуэрто-Рико. Некоторое количество обуви мы уже выпускали там. К сожалению, ее качество не было удовлетворительным. Кроме того, Джонсон был там в 1973 году, чтобы разведать фабрики, и по его докладу, они были не лучше тех ветхих корпусов, которые мы видели по всей Новой Англии. Поэтому мы обсудили своего рода гибридное решение: забирать сырье в Пуэрто-Рико и отправлять его в Новую Англию для изготовления колодок и низа обуви.

К концу 1974-го, этого до невозможности затянувшегося года, наш план был готов. И я был в полной готовности реализовать его. Я совершил поездки на Восточное побережье, чтобы заложить основу, подыскивая различные фабрики, которые мы могли бы арендовать. Ездил я туда дважды – вначале с Кейлом, затем с Джонсоном.

Во время моего первого визита служащий компании по прокату автомобилей отказался принять мою кредитную карту. А затем конфисковал ее. Когда же Кейл попытался сгладить ситуацию, предложив свою кредитную карту, служащий сказал, что он и ее не примет, потому что Кейл был со мной. Вина в соучастии.

О жизни за чужой счет. Я не мог найти в себе силы взглянуть Кейлу в глаза. Вот стоим мы с ним рядом, уже больше десяти лет, как закончили Стэнфорд, и в то время, как он уже был в высшей степени успешным бизнесменом, я по-прежнему с трудом удерживал голову над водой, чтобы не захлебнуться. Он знал, что я бьюсь изо всех сил, но теперь он узнал точно, насколько отчаянным было мое положение. Я испытал боль унижения. Он всегда был рядом в великие моменты, в моменты триумфа, но я испугался, что этот унизительный, по сути, мелкий случай даст мне убойную характеристику в его глазах.

Затем мы посетили фабрику, чей хозяин рассмеялся мне в лицо. Он сказал, что и не подумает иметь дело с какой-то залетной, не внушающей доверия компанией, о которой он никогда не слышал, тем более из Орегона.

Во время моей второй поездки я встретился в Бостоне с Джонсоном. Я забрал его в издательстве журнала «Футвер ньюс», где он занимался поиском потенциальных поставщиков, и мы вместе с ним проехали в Эксетер, штат Нью-Гемпшир, чтобы осмотреть старую фабрику с окнами, наглухо закрытыми ставнями. Построенная где-то во времена Американской революции, фабрика представляла собой руины. Когда-то в ее стенах размещалась местная «Бут энд Шу компани», теперь же в ней хозяйничали крысы. Когда мы взломали входные двери и смели паутину размером с рыболовную сеть, мимо наших ног бросилась врассыпную всевозможная живность, а мимо ушей пролетели тучи крылатых тварей. Что еще хуже, в полу зияли дыры, и один неверный шаг мог стать началом полета к ядру планеты.

Владелец провел нас на третий этаж, который был пригоден для использования. Он сказал, что может сдать его нам в аренду с возможностью приобрести весь корпус. Он также сказал, что нам потребуется помощь, чтобы фабрику как следует вычистить и оборудовать, поэтому он дал нам имя местного парня, который мог бы нам помочь. Звали его Биллом Джампьетро.

На следующий день мы встретились с Джампьетро в одной из таверн Эксетера. С первых же минут я понял, что это наш человек. Настоящий пес с обувкой в зубах. Было ему где-то около пятидесяти лет, но седины в его волосах не было. Такое впечатление, что они были покрыты черным лаком. У него был тягучий бостонский акцент, и, кроме того, обувь для него была единственной темой, которую он затрагивал в разговоре, его любимой женой и детьми. Он был американцем в первом поколении – его родители прибыли из Италии, где его отец (разумеется) был сапожником. У него было спокойное выражение лица и мозолистые руки мастера, и он с гордостью носил стандартную униформу: испачканные в краске штаны, заляпанную джинсовую рубашку с рукавами, закатанными до испачканных краской локтей. Он сказал, что ничем, кроме сапожного дела, в жизни никогда не занимался и никогда не хотел заниматься ничем другим. «Спросите любого, – сказал он, – они подтвердят». Все в Новой Англии звали его Джеппетто, добавил он, потому что все думали (и продолжают думать), что отец Пиноккио был сапожником (на самом деле он был плотником).

Каждый из нас заказал себе по бифштексу с пивом, а затем я вынул из своего портфеля пару кроссовок «Кортес». «Могли бы вы достать для фабрики в Эксетере такое оборудование, чтобы выпускать на нем таких голубчиков?» – спросил я. Он взял связанные между собой кроссовки в руки, внимательно осмотрел их, отделил их друг от друга, вытащил язычки. Он изучал их со всех сторон, как врач. «Никакой, на хрен, проблемы», – заключил он, бросая их на стол.

Во что это обойдется? Он прикинул цифры в уме. Аренда и ремонт фабрики, плюс рабочие, материалы, то да сё – по его меркам, порядка 250 тысяч долларов.

Давайте сделаем это, сказал я.

Позднее, когда мы с Джонсоном были на пробежке, он спросил меня, каким образом собираемся мы заплатить четверть миллиона долларов за фабрику, когда мы едва смогли заплатить за бифштекс Джампьетро. Я спокойно ответил ему – вообще-то, со спокойствием безумца, – что я все устрою так, что заплатит «Ниссо». «Да с какой стати станет «Ниссо» давать тебе деньги на фабрику?» – спросил он. «Очень просто, – отвечал я, – я не собираюсь говорить им про нее». Я перестал бежать, положил руки на колени и сказал Джонсону вдобавок, что он будет мне нужен, чтобы управлять этой фабрикой.

Он открыл рот, а затем закрыл его. Всего лишь год тому назад я попросил его пересечь всю страну, переселиться в Орегон. Теперь я захотел, чтобы он опять вернулся на восток? Для того, чтобы работать бок о бок с Джампьетро? И Вуделлем? С которым у него весьма… сложные… взаимоотношения?

«Самая сумасшедшая вещь, которую я когда-либо слышал, – сказал он. – Я уж не говорю о неудобстве, не беру в расчет весь маразм того, чтобы тащиться через всю страну обратно на Восточное побережье, да что я смыслю в управлении фабрикой? Это занятие определенно выше моего понимания».

Я рассмеялся. Я продолжал смеяться и не мог остановиться. «Выше твоего понимания? – переспросил я. – Выше твоего понимания! Да для нас всех все выше нашего понимания! Куда выше!»

Он застонал. Он издавал звуки, похожие на то, что мы слышим, когда пытаемся завести машину в холодное утро. Я ждал. Просто дай ему немного времени, говорил я себе.

Он отказывался, кипятился, торговался, впадал в депрессию и затем согласился. Пять Этапов эволюции Джеффа. Наконец, он издал протяжный стон и признал, что это большая работа и так же, как и я, он не смог бы доверить ее кому-то еще. Он сказал, что знает – когда дело касается «Блю Риббон», каждый из нас стремится сделать все, что необходимо, для победы, и если «все, что необходимо» выходит за рамки наших знаний и опыта, то что ж, как говорит Джампьетро, «никаких, на хрен, проблем». Он ничего не смыслил в управлении фабрикой, но стремился попробовать. Научиться.

Страх перед неудачей, думал я, никогда не станет причиной крушения нашей компании. Не потому, что никто из нас не думал, что мы прогорим; на самом деле мы ожидали в любой момент, что это случится. Но когда мы терпели провал, в нас оставалась вера, что это быстро пройдет, что мы научимся на наших просчетах и сможем лучше противостоять неудачам.

Джонсон, нахмурившись, кивнул. «О’кей, – сказал он. – Договорились».

Итак, приближаясь к завершению 1974 года, Джонсон твердо закрепился в Эксетере, и часто, поздно ночью, думая о том, как он там, я улыбался и говорил себе под нос: Бог тебе в помощь, старый приятель. Теперь ты – проблема Джампьетро.

Нашим контактом в банке Калифорнии был человек по имени Перри Холланд, который сильно походил на Гарри Уайта из «Первого национального». С приятными манерами, дружелюбный, лояльный, но совершенно беспомощный, поскольку он мог действовать в жестких рамках, ограничивающих размеры выдаваемых кредитов, которые всегда оказывались меньше того, что нам требовалось. И его боссы, как боссы Уайта, всегда принуждали нас притормозить.

Мы ответили им в 1974 году тем, что дали по газам. Мы стремились к нашей цели – довести объем продаж до 8 миллионов долларов, и ничто, ничто не могло помешать нам в достижении этого показателя. Вопреки требованиям банка, мы заключили договоры с большим числом магазинов и открыли несколько своих – и продолжали заключать спонсорские контракты по рекламе со знаменитыми спортсменами на суммы, которые мы были не в состоянии выплачивать.

В то же самое время Пре ставил все новые американские рекорды, будучи экипирован в наши «найки», а лучший в мире теннисист громил в них же своих противников. Звали его Джимми Коннорс, и его самым большим поклонником был Джефф Джонсон. Коннорс, сказал мне Джонсон, был теннисной копией бегуна Пре. Мятежной. Иконоборческой. Джонсон настоятельно советовал мне выйти на Коннорса и быстрее подписать с ним спонсорский контракт. Таким образом, летом 1974 года я позвонил агенту Коннорса и дал свое предложение. Мы подписали контракт с Настасе на десять тысяч долларов, сказал я, и мы хотели бы предложить его парню половину этой суммы. Агент ухватился за эту сделку.

Однако перед тем как Коннорс смог бы подписать бумаги, он вылетел в Англию на Уимблдон. Затем, вопреки всему, он выиграл Уимблдон. В наших кроссовках. Далее, он вернулся домой и потряс мир, выиграв Открытый чемпионат США по теннису. У меня голова пошла кругом. Я позвонил агенту и спросил, подписал ли Коннорс бумаги. Мы хотели бы начать рекламную кампанию с ним.

«Какие бумаги?» – спросил агент.

«Э-э, бумаги. Мы же сделку заключили, помните?»

«Ну, не помню я никакой сделки. У нас уже заключена одна сделка, которая в три раза лучше вашей, которую я не помню».

Испытав разочарование, мы все пришли к заключению. Что ж, хорошо. Помимо всего прочего, сказали мы все, у нас по-прежнему есть Пре. Пре будет нашим всегда.