Проблемы, проблемы, проблемы…

Как и его тренер, Пре после Олимпиады 1972 года был просто сам не свой. Его преследовали и выводили из себя мысли о террористических нападениях. И о своем выступлении на соревнованиях. Он чувствовал, что всех подвел. Он пришел четвертым.

Не стыдно быть четвертым среди лучших в мире на своей дистанции, сказали мы ему. Но Пре знал, что он способен на большее. И он знал также, что мог бы показать более высокий результат, если бы не был таким упрямым. Он не проявил ни терпения, ни расчетливости. Он мог бы зацепиться за тем, кто бежал первым, пристроиться у него в кильватере и вырвать серебро. Но такая тактика пошла бы в разрез с заповедями религии Пре. Поэтому он, как всегда, бежал изо всех сил, ничего не оставляя про запас, и на последних ста ярдах он выдохся. Что еще хуже – тот, кого он считал своим архисоперником, Лассе Вирен из Финляндии, вновь завоевал золото.

Мы пытались поднять Пре настроение. Мы убеждали его в том, что Орегон по-прежнему любит его. Городские власти в Юджине даже собирались назвать в его честь улицу. «Класс, – сказал Пре, – и как они собираются ее назвать – Четвертой стрит?» Он закрылся в своем металлическом трейлере на берегу Уилламетт и несколько недель не выходил из него.

Со временем, вдоволь нашагавшись из угла в угол, наигравшись со своим щенком – немецкой овчаркой Лобо и проглотив немереное количество холодного пива, Пре вышел на свет. Однажды я услышал, что он опять появился в окрестностях города, пробегая на рассвете свои ежедневные десять миль вместе с Лобо, трусящим за ним следом.

На это ушло целых полгода, но огонь в груди Пре вновь разгорелся. В своих финальных забегах, выступая за Орегон, он блистал. Он в четвертый раз выиграл забег на три мили на ежегодных соревнованиях Национальной ассоциации студенческого спорта, показав впечатляющий результат – 13 минут 05,3 секунды. Он также слетал в Скандинавию и вышел победителем в забеге на 5000 метров, установив рекорд США – 13 минут 22,4 секунды. Что еще лучше – он добился этих результатов в кроссовках «Найк». Бауэрман наконец-то убедил его надеть нашу обувь. (Уже несколько месяцев находясь на пенсии, Бауэрман по-прежнему тренировал Пре, все еще совершенствовал окончательные дизайны вафельной подошвы, которая вскоре должна была поступить в продажу для всех желающих. Никогда еще не был он настолько занятым.) И наши кроссовки наконец-то оказались достойными Пре. Бегун и наша обувь слились в идеальном симбиозе. Он генерировал тысячи долларов, рекламируя наш бренд, превращая его в символ бунтарства и иконоборчества, – а мы способствовали его выздоровлению.

Пре начал осторожно заговаривать с Бауэрманом об Олимпийских играх в Монреале в 1976 году. Он сказал Бауэрману и нескольким из своих близких друзей, что он хотел бы искупить свою вину. Он был полон решимости завоевать ту золотую медаль, которая ускользнула от него в Мюнхене.

Однако на его пути оказалось несколько пугающих камней преткновения. Жизнью Пре, как и моей и жизнью каждого, управляли цифры, и Пре вытащил в призывной лотерее страшный номер. Не приходилось сомневаться, что сразу после окончания университета его призовут в армию. Спустя год он будет сидеть в каких-нибудь зловонных джунглях под огнем крупнокалиберных пулеметов. И его ноги, его божественные ноги могут быть оторваны с мясом.

А тут еще Бауэрман. Стычки Пре с тренером шли постоянно – два упрямца с различными представлениями о методах тренировки и стилях бега. Бауэрман учитывал долгосрочную перспективу: бегун на длинные дистанции достигает пика в своей подготовке ближе к тридцати годам. Поэтому он хотел, чтобы Пре дал себе передышку, сохранил себя для определенных отборочных соревнований. Бауэрман постоянно умолял его сохранить какие-то силы. Но Пре, разумеется, противился этому. «Я выкладываюсь полностью всегда», – говорил он. В их отношениях, как в зеркале, я видел свои отношения с банками. Пре не видел смысла в том, чтобы медленно бегать – когда-либо. Беги быстро или умри. Я не мог винить его. Я был на его стороне. Даже тогда, когда я оказывался противником нашего тренера.

Кроме всего прочего, Пре был разорен. Невежды и олигархи, заправлявшие в то время американской любительской легкой атлетикой, постановили, что олимпийские спортсмены не могут получать деньги по спонсорским контрактам или деньги от государства, что доводило наших лучших бегунов, пловцов, боксеров до нищенского состояния. Для того чтобы выжить, Пре приходилось иногда подрабатывать барменом в Юджине, а иногда он участвовал в соревнованиях в Европе, незаконно получая наличные вознаграждения от промоутеров состязаний. Такие дополнительные соревнования, разумеется, стали нагнетать проблемы. Его тело, в частности его спину, ломило.

Мы в «Блю Риббон» переживали из-за Пре. Мы часто, в формальной и неформальной обстановке, говорили о нем у нас у офисе. В конце концов у нас созрел план. Для того чтобы уберечь его от травм, избавить от позорного хождения по кругу с чашей для подаяния, мы наняли его на работу. В 1973 году мы придумали для него «работу», назначили скромную зарплату в размере пяти тысяч долларов в год и предоставили ему возможность пользоваться квартирой, владельцем которой был Кейл. Квартира находилась в кондоминиуме на пляжном берегу в Лос-Анджелесе. Мы также выдали ему визитные карточки, на которых была указана его должность: национальный директор по связям с общественностью. Люди частенько щурились, спрашивая, что это значит. Я тут же щурился в ответ. «Это значит, что он умеет быстро бегать», – говорил я.

Это также означало, что у нас был второй спортсмен – знаменитость, продвигающая нашу продукцию.

Первое, что сделал Пре, ухватив за крыло свою неожиданную удачу, – это пошел и купил себе светло-коричневую спортивную «Эм-джи». Он гонял на ней повсюду – быстро. Машина выглядела как моя старая «Эм-джи». Помню, как совершенно по-новому я себя почувствовал, каким безмерно гордым я стал: это мы купили. Помню, как я думал: Пре стал живым, дышащим олицетворением того, что мы пытались создать. Когда бы люди не видели Пре, мчащимся сломя голову, будь то на треке или в его «Эм-джи», я хотел, чтобы они видели «Найк». А когда они покупали «Найк», я хотел, чтобы они видели Пре.

Я испытывал такие сильные чувства, связанные с Пре, хотя я провел с ним всего несколько бесед. Да и вряд ли можно было бы назвать их беседами. Когда бы я не видел его на беговой дорожке или в офисе «Блю Риббон», я немел. Я пытался обмануть себя; не раз я убеждал себя в том, что Пре просто парнишка из Кус-Бей, невысокий, лохматый студентишка, помешанный на спорте, с усами, как у порнозвезды. Но я прекрасно понимал, что к чему. И нескольких минут в его присутствии хватит, чтобы доказать это. Да и выдержать я не мог больше, чем несколько минут.

Самым знаменитым орегонцем в мире в то время был Кен Кизи, чей роман – блокбастер «Пролетая над гнездом кукушки» – вышел в свет в 1962 году, как раз в то время, когда я отправился в свое путешествие вокруг света. Я знал Кизи по Орегонскому университету. Он занимался борьбой, а я спортивным бегом, и по дождливым дням мы тренировались в одном и том же помещении. Когда его первый роман вышел из печати, я был поражен, насколько он был хорош, особенно после того, как пьесы, которые он сочинял в школе, были полным отстоем. И внезапно он превратился в литературного льва, любимца Нью-Йорка, и тем не менее в его присутствии я никогда не ощущал такого благоговения перед ним как перед знаменитостью, какое я испытывал, оказываясь рядом с Пре. В 1973 году я пришел к заключению, что Пре был таким же художником до мозга костей, как и Кизи, и даже больше. Сам Пре подтверждал это. «Соревнование в беге – это произведение искусства, – говорил он репортеру, – на которое могут смотреть люди и при этом испытывать на себе его воздействие, причем самое различное, как различны их способности к пониманию увиденного».

Каждый раз, когда Пре появлялся у нас в офисе, я замечал, что не один я оказывался на грани обморока. Немели все. Мужчины, женщины, неважно кто, все превращались в Бака Найта. Даже Пенни Найт. Если я был первым, кто приучил ее думать о легкой атлетике, то Пре был тем, кто сделал из нее настоящую фанатку.

Холлистер был исключением из этого правила. Он и Пре общались друг с другом без всякого напряжения. Вели себя как братья. Ни разу я не заметил, чтобы поведение Холлистера в присутствии Пре хотя бы в чем-то отличалось от его поведения, скажем, в моем присутствии. Поэтому нам показалось разумным предложить Холлистеру, заклинателю Пре, привести к нам Пре, чтобы помочь нам лучше узнать его, и наоборот. Мы организовали обед в зале для конференций.

Когда наступил день нашей встречи, мы совершили не очень умный поступок, что было типичным для меня и Вуделля, – мы избрали именно этот момент для того, чтобы сообщить Холлистеру о том, что мы решили подкорректировать его обязанности. Действительно, мы сообщили ему об этом, когда он едва успел сесть в свое кресло в конференц-зале. В результате предложенного изменения изменилась бы форма его оплаты. Не ее размер, а форма. Не успели мы полностью объяснить наши намерения, как он сорвал с себя салфетку и стремительно выбежал из зала. Теперь у нас не осталось никого, кто мог бы растопить лед и помог нам начать общаться с Пре. Мы все молча уставились на лежащие перед нами сэндвичи. Первым заговорил Пре: «Джеф вернется?» – «Не думаю», – ответил я. Последовала долгая пауза. «В таком случае, – произнес Пре, – можно мне съесть его сэндвич?»

Мы все рассмеялись, а Пре неожиданно предстал перед нами простым смертным, а обед в конечном счете оказался бесценным.

Вскоре после этого нам удалось успокоить Холлистера, и мы вновь скорректировали его обязанности. «С этого момента, – сказали мы, – ты будешь постоянным связным с Пре. Ты отвечаешь за работу с Пре, за его передвижения, за его встречи с болельщиками». Более того, мы предложили Холлистеру взять парня с собой в поездку по стране. Посетить с ним все легкоатлетические соревнования, ярмарки в различных штатах, средние школы и университеты, какие только удастся. Езжайте куда угодно или никуда не уезжайте. Делайте, что угодно, или ничего не делайте.

Иногда Пре будет выезжать, как передвижной медпункт по оказанию помощи бегунам, отвечая на вопросы, связанные с проведением тренировок и лечением травм. Иногда он будет просто раздавать автографы и позировать для снимков. Что бы он ни делал, куда бы Холлистер ни возил его, везде вокруг их ярко-голубого автобуса марки «Фольксваген» собирались толпы почитателей.

Несмотря на то что название должности Пре было намеренно расплывчатым, его роль была реальной, и в равной степени была подлинной его вера в «Найк». Везде, куда бы он ни пошел, он носил фирменные футболки «Найк», и он позволял Бауэрману использовать свои ноги в качестве колодки во всех его экспериментах с обувью. Пре проповедовал «Найк» как Евангелие и приводил тысячи новообращенных в нашу палатку «духовного возрождения». Он призывал каждого примерить этот балдежный новый бренд – даже своих спортивных соперников. Часто он посылал пару беговых кроссовок или шиповок очередному приятелю-бегуну с запиской: «Примерь эти. Ты их полюбишь».

Среди тех, кто был наиболее вдохновлен нашим Пре, был Джонсон. Продолжая работу по расширению наших операций на Восточном побережье, Джонсон провел большую часть 1972 года, трудясь, как раб на галерах, над тем, что он окрестил шиповками «Пре Монреаль». (Игра слов: Пре означает сокращенную фамилию Префонтейна и одновременно предлог «пред», поэтому наименование модели можно перевести как «шиповки, выпущенные к Олимпиаде в Монреале» и как «монреальская Олимпиада с участием Префонтейна». – Прим. пер.) Эти шиповки по его замыслу должны были стать данью уважения нашему Пре, предстоящим Олимпийским играм и двухсотлетию образования США. С синим защитным покрытием носка, внешними боковыми сторонами из красного нейлона и белым логотипом «свуш» на них эти шиповки стали нашей самой сногсшибательной обувью, а также нашими лучшими темповиками. Мы знали, что мы либо останемся жить, либо погибнем, в зависимости от качества, и до сих пор качество наших шиповок оставалось неоднородным. Джонсон собирался исправить это, внедрив свой дизайн.

Но я решил, что он сделает это в Орегоне, а не в Бостоне.

Я много раздумывал о Джонсоне, месяцами. Он превращался в по-настоящему великолепного дизайнера, и нам надо было в полной мере воспользоваться его талантом. Работа на Восточном побережье шла гладко, но для Джонсона это было сопряжено с повышенной административной нагрузкой. Всю эту работу надо было реорганизовать, рационализировать, а это было бы не лучшим способом использования времени или креативности Джонсона. Это была работа, специально предназначенная для такого человека, как… Вуделл.

Вечер за вечером, делая свои шестимильные пробежки, я пытался мысленно справиться со сложившейся ситуацией. У меня было двое парней не на своих местах, и ни одному из них не понравится решение, которое явно напрашивалось. Каждому из них нравилось то место, где они жили. И каждый раздражал другого, хотя оба отрицали это. Когда я продвинул Вуделля на место менеджера по управлению операциями, я также передал ему по наследству Джонсона. Я поручил ему наблюдение и контроль за работой Джонсона, поручил ему отвечать на письма Джонсона, и Вуделл совершил ошибку, тщательно читая их и пытаясь поддерживать переписку. В результате у обоих выработалась сухая, глубоко саркастическая манера делового общения.

Например. Однажды Вуделл вкатил на своем кресле ко мне в кабинет и сказал: «Это удручает. Джефф постоянно жалуется на инвентаризацию, возмещение расходов, плохую связь. Он говорит, что у него от работы задница отваливается, а мы тем временем прохлаждаемся. К голосу разума он не прислушивается, не принимает во внимание тот факт, что наши продажи ежегодно удваиваются».

Вуделл сказал мне, что он хотел бы применить к Джонсону иной подход. «Непременно, – сказал я. – Приступай».

Поэтому он написал Джонсону длинное письмо, «признавая», что мы все в сговоре против него, пытаясь сделать его жизнь несчастной. В частности, он написал: «Уверен, что ты понимаешь, что мы не так упорно работаем, как ты там; тратя лишь три часа на дела за рабочий день, трудно сделать все, что надо. И все же я нахожу время, чтобы загнать тебя во всевозможные неловкие ситуации с клиентами и деловым сообществом. Каждый раз, когда ты отчаянно нуждаешься в деньгах, чтобы оплатить счета, я высылаю тебе лишь малую толику того, что тебе требуется, и тебе приходится иметь дело со сборщиками налогов и судебными исками. Я воспринимаю обвинение в разрушении твоей карьеры как личный комплимент».

И далее в таком же духе.

Джонсон ответил: «Наконец-то хоть кто-то там понимает меня».

То, что я готовился предложить, похоже, помочь не могло.

Вначале я попробовал сделать заход на Джонсона. Тщательно выбирал момент – нашу поездку в Японию, чтобы посетить «Ниппон Раббер» и обсудить модель «Пре Монреаль». За ужином я все ему выложил. Мы – участники свирепой битвы, осады. День за днем мы делаем все возможное, чтобы накормить свои войска и удерживать противника на расстоянии. Во имя победы, ради того, чтобы выжить, необходимо пожертвовать всем и все подчинить этой цели. «Поэтому в этот критический момент развития «Блю Риббон», выхода на рынок «Найка»… я сожалею, но, как бы это сказать… вам обоим, оболтусы, придется поменяться городами».

Он застонал. Разумеется. Это вновь была Санта-Моника. Однако медленно, агонизируя, он пришел в себя. Как и Вуделл.

Где-то ближе к концу 1972 года оба обменялись ключами от своих домов, а в начале 1973-го поменялись местами. Вот вам и командная игра! Это было огромной жертвой с их стороны, я был им глубоко благодарен. Но, оставаясь верен своему образу и традиции «Блю Риббон», благодарности я не выразил. Я не произнес ни слова благодарности или похвалы. Более того, в нескольких служебных записках я обмолвился о перестановке как об «операции «Рокировка манекенов».

Поздней осенью 1973 года я провел вторую встречу с нашими недавними инвесторами, облигационерами. Во время нашей первой встречи они полюбили меня. А как иначе? Продажи бурно росли, знаменитые атлеты рекламировали нашу обувь. Разумеется, мы потеряли «Оницуку» и впереди у нас маячила судебная тяжба, но курс у нас был верный.

На этот раз, однако, я был обязан проинформировать инвесторов, что спустя год после запуска в производство «Найка» впервые в истории «Блю Риббон»… мы потеряли деньги.

Встреча состоялась в гостинице «Вэлли Ривер Инн» в Юджине. Присутствовали тридцать мужчин и женщин, которые набились в конференц-зал, в котором во главе длинного стола сидел я. На мне был темный костюм, и я пытался напустить на себя уверенный вид, выкладывая плохие новости. Я выступил перед ними с такой же речью, с которой я обращался к сотрудникам «Блю Риббон» год назад.

Мы указали им как раз на то место, где они и должны быть. Но эта группа не покупалась на проповеди о бодрости духа. Среди них были вдовы и вдовцы, отставники и пенсионеры. Кроме того, год назад я был в окружении Джакуа и Бауэрмана; на этот раз они оба были заняты.

Я оказался один.

Спустя полчаса моего доклада перед тридцатью испуганными лицами, сверлившими меня взглядами, я предложил сделать перерыв на обед. В прошлом году перед обедом я раздавал копии финансового отчета «Блю Риббон». В этом году я решил повременить и вручить отчет после обеда. Это не помогло. Даже на полный желудок с шоколадным печеньем цифры выглядели плохо. Несмотря на объем продаж в размере 3,2 миллиона долларов, наш чистый убыток составил 57 000 долларов.

Разбившись на несколько кластеров, инвесторы стали совещаться между собой, пока я пытался обращаться ко всем присутствующим. Они указывали на эту тревожную цифру – 57 000 долларов, повторяя ее снова и снова. В какой-то момент я упомянул имя Энн Керис, молодой бегуньи, чье фото только что появилось на обложке «Спортс иллюстрейтед». Она была одета в кроссовки «Найк». Мы прорываемся, люди! Никому не было до этого дела. Их волновал лишь сухой остаток. Причем даже не вообще наш сухой остаток, а их собственный.

Я подошел к концу своей презентации. Спросил, есть ли у кого вопросы. Вверх взметнулись тридцать рук. «Я очень разочарован услышанным», – сказал один пожилой человек, поднимаясь с кресла. «Есть ли еще вопросы?» Вверх поднялись двадцать девять рук. Еще один человек выкрикнул: «Я расстроен».

Я сказал, что сочувствую. Мое сочувствие лишь подогрело их раздражение. И они имели на это полное право. Они отнеслись к Бауэрману и ко мне с доверием, и мы их подвели. Мы никогда не могли предвидеть предательства со стороны «Тайгера», но этим людям было больно, я видел по их лицам, и я должен был взять ответственность на себя. Исправить положение. Я решил, что было бы справедливо предложить им концессию.

Их облигации имели конверсионный коэффициент, который ежегодно увеличивался. В течение первого года коэффициент конвертации равнялся 1 доллару за акцию, на второй год – 1 доллару 50 центам и так далее. В свете прозвучавших плохих новостей я сообщил им, что сохраню конверсионное соотношение неизменным в течение полных пяти лет, в течение которых они будут оставаться владельцами своих облигаций.

Их это умиротворило, слегка. Но покидал я Юджин в тот день, зная, что их мнение обо мне и о «Найке» никудышное. Уезжая, я также думал, что никогда-никогда не сделаю свою компанию акционерной. Если тридцать человек смогли вызвать такую изжогу, то я представить себе не мог, как быть подотчетным тысячам акционеров.

Нам было лучше получать финансирование через «Ниссо» и наш банк.

То есть если было что финансировать. Как мы и боялись, «Оницука» подал против нас иск в Японии. Теперь нам надо было быстро подать иск против них в Соединенных Штатах за нарушение условий контракта и незаконное использование торговой марки.

Я передал ведение дела в руки своего кузена Хаузера. Особой дилеммы в этом не было. Разумеется, здесь сыграл фактор доверия. Кровного родства и тому подобное. Хотя он был всего на два года старше меня, кузен Хаузер казался гораздо более зрелым. Он держал себя с поразительной уверенностью. В особенности перед судьей и присяжными. Его отец был торговцем, причем хорошим, и кузен Хаузер научился у него, как подать своего клиента наилучшим образом.

Вдобавок он еще был цепким конкурентом. Когда мы были детьми, кузен Хаузер, бывало, играл со мной в бадминтон на участке за его домом – это были безжалостные, марафонские партии. Однажды летом мы провели ровно 116 встреч. Почему 116? Потому что кузен Хаузер разгромил меня 115 раз подряд. Я отказался уходить, пока не одержу победу. И он без труда понял мою позицию.

Однако главная причина, почему я остановил свой выбор на кузене Хаузере, заключалась в отсутствии у меня средств. У меня не было денег на оплату юридических услуг, и кузен Хаузер убедил свою фирму в том, чтобы заняться моим делом «по результату», с условной оплатой.

Почти весь 1973 год пришлось провести в конторе кузена Хаузера, читая документы, роясь в служебных записках, чувствуя, как тебя передергивает от собственных слов и действий. На мою служебную записку о найме шпиона, предупредил кузен Хаузер, суд наверняка взглянет косо. А то, как я «позаимствовал» папку с бумагами из портфеля Китами? Сможет ли судья охарактеризовать это иначе, чем кражей? Вспомнился генерал Макартур. Вас запоминают по тем правилам, которые вы нарушили.

Я подумывал о том, чтобы спрятать эти болезненные факты от суда. В конечном счете, однако, оставалось лишь одно. Играть в открытую. Это было умно, правильно. Я просто надеялся, что суд увидит в хищении папки у Китами нечто вроде самозащиты.

Когда я не был с кузеном Хаузером, изучая документы дела, я сам становился предметом изучения. Другими словами, давал свидетельские показания под присягой. Несмотря на мое убеждение в том, что бизнес – это война без пуль, я никогда не мог себе представить в полном объеме ярость схватки в зале до тех пор, пока не оказался за столом в окружении пяти юристов. Они испробовали все средства для того, чтобы принудить меня признать, что я нарушил условия контракта с «Оницукой». Они прибегали к каверзным вопросам, враждебным вопросам, чокнутым вопросам, провокационным вопросам. Когда вопросы не срабатывали, они передергивали мои ответы. Дача свидетельских показаний всегда требует напряжения, но для стеснительного человека она становится тяжким испытанием. После травли, попыток поймать меня на крючок, после унижения и издевательства, к концу моих показаний под присягой от меня осталась одна внешняя оболочка без внутреннего содержания. Мое состояние усугублялось догадкой, что я не слишком хорошо справился со своей задачей, – и эту догадку нехотя подтвердил кузен Хаузер.

Ближе к завершению тех трудных дней мою жизнь спасали ежевечерние шестимильные пробежки. А душевное равновесие мне помогло сохранить то короткое время, которое мне удавалось выкроить для общения с Пенни и Мэтью. Я всегда пытался найти время и силы для того, чтобы рассказать Мэтью свою сказку на ночь. Представь себе, как Томас Джефферсон трудился над составлением Декларации независимости, когда Мэт Хистори принес ему новое гусиное перо, и слова, казалось, потекли волшебным потоком…

Мэтью почти всегда смеялся над моими рассказами перед сном. У него был тягучий смех, который мне нравилось слышать, потому что в другое время он был унылым, хмурым. Давал основания для беспокойства. Говорить он стал поздно, а к этому времени в нем стал проявляться бунтарский характер. В этом я винил себя. Если бы я больше времени проводил дома, говорил я себе, он не был бы таким непослушным.

Бауэрман проводил довольно много времени с Мэтью, и он просил меня не волноваться. «Мне нравится его дух», говорил он. – Миру нужно больше бунтарей».

Той весной нам с Пенни прибавилось беспокойства о том, как наш маленький бунтарь отнесется к появлению родного братика. Пенни вновь забеременела. Втайне от нее я больше гадал над тем, как нам удастся выдюжить. К концу 1973 года, думал я, вполне вероятно, у нас будет двое детей и не будет работы.

Выключив лампу у постели Мэтью, я обычно шел в гостиную, чтобы посидеть с Пенни. Мы обсуждали предстоящий день. Надвигающийся день суда. В детстве Пенни запомнилось несколько судов с участием ее отца, в результате чего в ней стало проявляться заядлое пристрастие к драмам, которые разыгрывались в зале судебных заседаний. Она не пропускала ни одного телесериала по судебной тематике. Адвокат Перри Мейсон был ее любимым персонажем, и я иногда называл ее Деллой Стрит, по имени его неустрашимой секретарши. Я подтрунивал над ее увлечением, но оно же подпитывало меня.

Заключительным актом каждого вечера был мой телефонный звонок отцу. На этот раз приходило время уже мне самому слушать сказку на ночь. К этому времени он уже оставил работу в газетном издательстве и, будучи на пенсии, располагал огромным запасом времени для того, чтобы проштудировать старые судебные разбирательства и прецеденты, чтобы выудить доводы, которые могут оказаться полезными для кузена Хаузера. Его участие плюс его представление о честной игре плюс его твердая как скала вера в правоту дела «Блю Риббон» – все это оказывало на меня благотворное влияние.

Разговор был всегда одним и тем же. Отец спрашивал, как Мэтью и Пенни, затем я спрашивал его о маме, после чего он сообщал мне, что он нарыл в юридических справочниках, а я делал аккуратные записи в своем желтом блокноте с линованной бумагой. Перед тем как попрощаться, он всегда повторял, что ему нравятся наши шансы. Мы победим, Бак. Это магическое местоимение – «мы». Он всегда использовал его, и это всегда улучшало мое самочувствие. Возможно, мы никогда не были ближе, возможно, потому, что наши отношения вернулись к своей первоначальной сущности. Он был моим отцом, я был его сыном, и я боролся за свою жизнь.

Оглядываясь назад, я замечаю, что тогда происходило еще что-то. Мой судебный процесс давал моему отцу более здоровый выход из его внутреннего хаоса. Мои судебные неприятности, мои ночные телефонные звонки заставляли его оставаться в состоянии повышенной готовности и быть дома. Он все реже засиживался допоздна в клубном баре.

«Я собираюсь включить еще кое-кого в нашу команду, – сказал мне кузен Хаузер однажды, – молодого юриста. Роба Штрассера. Он тебе понравится».

Он только что окончил школу права Беркли Калифорнийского университета, сообщил кузен Хаузер, и он ни черта не знает. И все же. У кузена Хаузера было чутье на парня. Он полагал, что парень таит в себе огромный потенциал. Плюс ко всему Штрассер был личностью, которая наверняка должна была вписаться в нашу компанию. «Как только Штрассер прочитал краткую справку о нашей компании, – сказал мне кузен Хаузер, – он охарактеризовал наш случай как священный Крестовый поход».

Ну, мне понравилось, как это звучит. Поэтому в следующий раз, когда я посетил фирму кузена Хаузера, я прошел по коридору и просунул голову в кабинет этого парня Штрассера. Его не было на месте. В кабинете было так темно, хоть выколи глаза. Шторы задвинуты, свет выключен. Я повернулся. Чтобы уйти. Затем я услышал… Привет? Я обернулся. Где-то в глубине, в самой темноте, за огромным столом из орехового дерева задвигалась какая-то масса. Эта масса росла, и впечатление было такое, будто гора поднимается из темных морских вод.

Она бесшумно придвинулась ко мне. Теперь я различил грубые контуры человека. Ростом в шесть футов и три дюйма (190,5 см. – Прим. пер.), весом в 280 фунтов (127 кг. – Прим. пер.), с мощными плечами. И с руками, каждая размером с полено для камина. Это было нечто, частью походившее на снежного человека, частью на маппета Снаффи, но, что удивительно, с легкой походкой. Он просеменил ко мне и протянул ко мне одно из своих поленьев. Я протянул свою руку, и мы поздоровались.

Теперь я смог различить его лицо – красное, как кирпич, украшенное рыжеватой бородкой, отдающей в белизну, и покрытое капельками пота (поэтому и сидел в темноте. Ему нужны были слабо освещенные, прохладные помещения. Он также терпеть не мог носить костюмы). Все в этом человеке отличалось от меня, от любого, кого я знал, и тем не менее я ощутил странное, внезапное чувство родства.

Он сказал, что он будет очень рад заняться моим делом. Для него это большая честь. Он был уверен, что «Блю Риббон» стала жертвой чудовищной несправедливости. Чувство родства переросло в любовь. «Да, – сказал я, – да, мы стали жертвой».

Несколько дней спустя Штрассер выехал в Тигард для участия в совещании. Пенни находилась в офисе компании, и когда Штрассер заметил, как она проходила по коридору, он выпучил глаза. И стал подергивать себя за бороду.

«Бог ты мой! – вскричал он. – Уж не Пенни ли Паркс это была?!»

«Теперь она Пенни Найт», – сказал я.

«Она ходила на свиданку с моим лучшим другом!»

«Мир тесен».

«Он еще меньше, когда ты моей комплекции».

В течение последующих дней и недель мы со Штрассером обнаруживали все больше примеров того, как пересекались наши жизни и наши души. Он был коренным орегонцем и гордился этим, причем делал это типичным, агрессивным образом. Он вырос с предубеждением относительно Сиэтла, Сан-Франциско и всех других близлежащих мест, которые в представлении чужаков были лучше нас. Его комплекс географической неполноценности усугублялся его нескладными габаритами и непритязательностью. Он постоянно боялся, что не найдет своего места в мире, что он обречен оставаться маргиналом. Я понял это. Этот недостаток он компенсировал подчас, становясь громогласным и сквернословя, но в основном он держал язык за зубами и намеренно затушевывал свой интеллект, чтобы не восстанавливать против себя людей. Это я тоже понял.

Однако такой интеллект, как у Штрассера, долгое время скрывать невозможно. Он был одним из величайших мыслителей, которых я когда-либо встречал. Дискутант, переговорщик, собеседник, исследователь – его ум был в постоянном поиске, в стремлении понять. И победить. Он смотрел на жизнь как на борьбу и находил подтверждение такому взгляду в книгах. Как и я, у него было пристрастие читать о войне.

И так же, как и я, он жил и умирал вместе с местными командами. Особенно с «Дакс». Мы до колик смеялись над тем фактом, что в тот год тренером орегонской баскетбольной команды был Дик Хартер, тогда как футбольным тренером был Дик Энрайт. Популярная речевка на играх Орегонского государственного университета звучала так: «Потеряли своего дурака Энрайта, замените его своим дураком Хартером!» (Непереводимая игра слов – Дик на сленге имеет несколько значений, самое безобидное из них – «дурак». Энрайт созвучно выражению – «действовать правильно», фамилия Хартер созвучна прилагательному в сравнительной степени – сильнее, тверже, т. е. если кто-то делает что-то не так, замените на того, у кого это получится лучше, хотя оба «дураки». – Прим. пер.) После того как мы перестали смеяться, Штрассер начал опять. Я был поражен тональностью его смеха. На очень высокой ноте, хихикающего, с присвистом – было поразительно слышать подобные звуки, издаваемые человеком таких размеров.

Больше всего мы сблизились по отцовской линии. Штрассер был сыном успешного бизнесмена, и он тоже боялся, что, повзрослев, не оправдает отцовских ожиданий. Его отец, однако, был твердым орешком. Штрассер рассказывал мне много историй. Одна из них сохранилась в моей памяти. Когда Штрасеру было семнадцать лет, его родители уехали на выходные, и он, воспользовавшись моментом, устроил вечеринку. Она закончилась форменным погромом. Соседи вызвали полицию, и в тот момент, когда прибыла патрульная машина, вернулись и родители Штрассера. Их поездка завершилась раньше, чем ожидалось. Штрассер рассказал мне, что его отец огляделся вокруг – в доме царил разгром, а на его сыне были наручники – и хладнокровно велел копам: «Уведите его».

Я спросил Штрассера, во сколько он оценивает наши шансы против «Оницуки». Он сказал, что мы выиграем дело. Он выдал это прямо, без колебаний, будто я спросил его о том, что у него было на завтрак. Он сказал это так, как спортивный болельщик рассуждает о том, что будет «на следующий год», с непреклонной верой. Он сказал это так же, как мой отец убеждал меня каждый вечер, и тогда я решил, что Штрассер – один из избранных, один из нашего братства. Как Джонсон, Вуделл и Хэйес. Как Бауэрман, Холлистер и Пре. Он был неотъемлемой частью «Блю Риббон».

Когда меня не одолевали мысли о судебном процессе, меня полностью поглощали вопросы продаж. Каждый день я получал телексы с наших складов с «подсчетом пар» – с указанием точного количества пар обуви, отправленных в тот день всем клиентам, – в школы, розничным торговцам, тренерам, индивидуальным клиентам-заказчикам. Согласно общим принципам бухгалтерского учета, отправленная со склада пара обуви считалась проданной парой, поэтому ежедневный учет этих пар определял мое настроение, мое пищеварение, мое кровяное давление, поскольку он же в значительной степени определял судьбу «Блю Риббон». Если у нас не будет «успешной продажи нашей обуви на рынке», если мы не будем продавать всю партию обуви, полученную в соответствии с нашим последним заказом, и не будем превращать наш товар в наличность, мы окажемся в большой беде. Ежедневный подсчет пар обуви, таким образом, говорил мне, продвигаемся ли мы к тому, чтобы распродать всю имеющуюся у нас в наличии обувь.

«Итак, – говорил я обычно по утрам Вуделлю, – в Массачусетсе хорошо, в Юджине все выглядит хорошо, а что случилось в Мемфисе?»

«Снежный буран», – бывало, отвечал он. Или: «Грузовик сломался».

Он обладал замечательным талантом умышленно преуменьшать масштабы плохого и недооценивать то, что случалось хорошего, просто потому, что все в какой-то момент происходит и потом проходит. Например, после «операции по обмену рабочими местами» Вуделл занял офис, который вряд ли можно было назвать люксовым. Он располагался на верхнем этаже старой обувной фабрики, прямо над головой находилась водонапорная башня, и за последние сто лет ее основательно залепило голубиным пометом. Плюс ко всему в помещении не хватало потолочных балок, и все здание сотрясалось каждый раз, когда из-под пресса для раскройки выходили очередные детали верха обуви. Другими словами, в течение дня на волосы, плечи, рабочий стол Вуделля шел постоянный дождь из голубиного помета. Но Вуделл просто отряхивался, небрежно смахивал ладонью то, что насыпалось ему на стол, и продолжал работать.

Он также пользовался канцелярскими принадлежностями, аккуратно прикрывая ими в течение всего рабочего дня свою чашку, с тем чтобы в его кофе попадали только сливки.

Я часто пробовал копировать монашескую дзен-безмятежность Вуделля. Однако в большинстве случаев это было выше меня. Я кипел от разочарования, зная, что показатели учета проданных пар могли быть намного выше, если бы не постоянные проблемы с поставками. Люди настоятельно требовали нашу обувь, но мы были просто не в состоянии отгружать заказы вовремя. Спрос рос, а мы меняли одни капризные задержки по вине «Оницуки» на новые. Фабрики-производители и «Ниссо» справлялись со своими задачами, теперь мы получали от них то, что мы заказывали, вовремя и не поврежденным, но бурно растущий рынок оказывал новое давление, в результате чего нам было все труднее правильно распределять то, что имелось в нашем распоряжении.

Спрос и предложение – всегда главная проблема для бизнеса. Это было справедливо еще с тех времен, когда финикийские торговцы спешили доставить в Рим пурпур для окраски тканей, из которых шили мантии для царственных особ и богачей; пурпура все время не хватало. Довольно трудно изобрести, наладить производство товара и найти для него рынок сбыта, но существует еще логистика, механика, гидравлика того, как доставить этот товар тем, кто его ждет и когда его ждет, – вот от чего умирают компании и как возникают язвы желудка.

КАЖДЫЙ ВЕЧЕР МОЮ ЖИЗНЬ СПАСАЛИ ШЕСТИМИЛЬНЫЕ ПРОБЕЖКИ.

В 1973 году проблемы спроса и предложения, стоявшие перед отраслью по выпуску спортивной обуви для бега, выглядели необычайно запутанными и, казалось, неразрешимыми. Неожиданно весь мир стал требовать кроссовки, а предложение было не просто несообразным, оно напоминало машину, которая, замедляя ход, начинает глохнуть. Ситуация с нехваткой кроссовок на рынке напоминала нехватку бензина в бензопроводе автомобиля – он чихал и глохнул.

У нас было много умных людей, занимающихся этой проблемой, но никто не знал, каким образом значительно увеличить предложение и при этом избежать риска обесценения запасов компании. Некоторое утешение мы находили в том, что у «Адидас» и «Пумы» были те же проблемы, но утешение это было не ахти какое. Наши проблемы могли подтолкнуть нас к банкротству. Мы увязли в кредитах под самую завязку и, как большинство людей, которые живут от зарплаты до зарплаты, шли по самому краю пропасти. Когда поставка очередной партии обуви задерживалась, наш учет проданных пар резко сокращался, мы оказывались неспособны генерировать достаточный доход, чтобы погашать кредиты «Ниссо» и банка Калифорнии. Когда же мы не могли вовремя погашать кредиты «Ниссо» и банка Калифорнии, мы не могли заимствовать еще. Когда мы не могли заимствовать еще, мы опаздывали с размещением нашего нового заказа.

Так все и шло по кругу.

Затем случилось то, что меньше всего было нам нужно. Забастовка докеров. Наш представитель отправился в Бостонский порт, чтобы забрать партию обуви, и обнаружил, что она под замком. Он видел ее через закрытую ограду: массу ящиков, содержимого которых настойчиво требовал мир. И не было никакой возможности добраться до них.

Мы наскребли, что имели, и договорились с «Ниппон», что они вышлют новую партию – 110 000 пар чартерным грузовым рейсом «Боинга-707». Мы разделили с ними стоимость авиатоплива пополам. Предпочтительнее было все, что угодно, только не задержка со своевременным выходом продукции на рынок.

Объем наших продаж в 1973 году вырос на 50 процентов, достигнув 4,8 миллиона долларов, цифры, которая повергла меня в изумление, когда я впервые увидел ее на бумаге. Разве это было не вчера, когда мы наторговали лишь на 8000 долларов? И все же по этому случаю не было никаких торжеств. С нашими судебными проблемами и нашими бедами с поставками мы могли оказаться выброшенными из бизнеса в любую минуту. Поздними вечерами мы сидели с Пенни, и она, бывало, спрашивала в сотый раз, что мы будем делать, если «Блю Риббон» пойдет под откос. Каков наш план? И в сотый раз я заверял ее оптимистической тирадой, в которую сам верил не до конца.

Затем, в ту осень, у меня возникла идея. Почему не обратиться ко всем нашим крупнейшим розничным продавцам и не предложить им, что если они подпишутся под железными обязательствами, если они разместят у нас крупные и безвозвратные предварительные полугодовые заказы, то мы предоставим им внушительные скидки до 7 процентов? Таким образом мы получим больше времени для выполнения заказов, сократится количество отгружаемых партий, и у нас будет больше уверенности, а потому и больше шансов на сохранение остатков денежных средств в банке. Кроме того, мы могли бы использовать такие долгосрочные обязательства тяжеловесов типа «Нордстром», «Кинни», «Этлетс Фут», «Юнайтел спортинг гудс» и других для того, чтобы выжать больше кредитов из «Ниссо» и банка Калифорнии. Особенно из «Ниссо».

Торговцы розницей, разумеется, были настроены скептически. Но я просил. И когда это не сработало, я выдал смелые прогнозы. Я сказал им, что эта программа, которую мы окрестили как «Фьючерсы», была само будущее, наше и каждого человека, поэтому им стоило бы пройти на борт. И лучше раньше, чем позже.

Я был настойчив, потому что я был в отчаянии. Если б мы только могли сбросить ограничения с наших ежегодных пределов роста. Но продавцы розничных магазинов продолжали упираться. Вновь и вновь мы слышали: «Вы, новички из «Найка», ничего не понимаете в обувной индустрии. Эта новая идея никогда не сработает».

Моя позиция на переговорах неожиданно улучшилась, когда мы выложили несколько образцов сногсшибательных новых кроссовок, которые наверняка вызовут спрос. Модель «Брюин» уже была популярна, с ее подошвой и верхним покрытием, слитыми воедино, чтобы обеспечивать более стабильный бег. Теперь мы выступили с дебютом усовершенствованной версии с ярко-зеленым замшевым верхом (Пол Сайлас из «Бостон Селтикс» согласился надеть такую пару). Плюс к этому две новые пары из линейки «Кортес» – кожаные и нейлоновые, обе выглядевшие как модели, которые будут пользоваться самым большим спросом.

Наконец, несколько розничных торговцев подписались на наше предложение. Программа начала набирать обороты. Не прошло много времени, как отставшие и несогласные стали отчаянно бороться за право быть включенными в программу.

13 сентября 1973 года пятая годовщина моей свадьбы. Вновь Пенни разбудила меня посреди ночи, чтобы сказать, что она неважно себя чувствует. Но на этот раз, пока я вез ее в больницу, думал я не только о ребенке. О программе фьючерсов. О подсчете проданных пар обуви. О надвигающемся суде. Поэтому не стоит удивляться, что я потерял дорогу.

Я кружил, возвращаясь, пытаясь повторить свой путь. Мой лоб начал покрываться испариной, я проехал вдоль очередной улицы и, свернув, прямо перед собой увидел больницу. Слава Тебе, Господи.

И вновь Пенни увезли на каталке, и я вновь ждал и ждал, сидя в «отстойнике для мужиков». На этот раз я попытался работать с бумагами, и когда пришел врач, сказав мне, что у меня родился еще один сын, я подумал: два сына. Пара сыновей.

Окончательный подсчет пар. Я прошел в палату к Пенни и встретился со своим новорожденным сыном, которого мы назвали Трэвис. И затем я сделал ужасную вещь.

Улыбаясь, Пенни сказала, что врачи сообщили ей, что она может вернуться домой уже через два дня вместо трех, как это было после рождения Мэтью.

«Вау! – воскликнул я. Подожди, ведь страховая компания готова оплатить еще один день пребывания в больнице – так зачем спешить? Можешь расслабиться, передохнуть. Воспользуйся этим».

Она опустила голову, потом спросила, приподняв бровь: «Кто играет и где?»

«Орегон», – прошептал я, – на стадионе Аризонского университета».

Она вздохнула. «О’кей, – сказала она. – О’кей, Фил. Поезжай».