Nike?

Все зависело от Чикаго. Каждая наша мысль, каждый наш разговор в начале 1972 года начинались и заканчивались Чикаго, потому что Чикаго был местом проведения выставки Национальной ассоциации производителей спортивных товаров. Мероприятия в Чикаго ежегодно были важными. Выставка спортивных товаров давала возможность торговым представителям со всей страны впервые взглянуть на новые спортивные товары, выпускаемые различными компаниями, и проголосовать за или против, выражая свою оценку размерами своих заказов. Но выставка 1972 года должна была стать куда более важной. Она должна была стать нашим Супербоулом, нашими Олимпийскими играми и нашей бар-мицвой, потому что именно здесь мы решили показать миру «Найк». Если торговым представителям понравится наша новая модель, мы продержимся, дожив до следующего года. Если нет, то нас не будет среди участников выставки 1973 года.

Оницука тем временем тоже приглядывался к Чикаго. За несколько дней до открытия выставки, ни слова не сказав мне, он раструбил в японской прессе о своем «приобретении» «Блю Риббон». Резонанс от этого объявления прокатилися повсюду, и особенно он потряс «Ниссо». Сумераги написал мне, задав, по сути, единственный вопрос: «Какого?..»

В своем взволнованном ответе на двух страницах я сказал ему, что никакого отношения к сделанному Оницукой объявлению я не имею. Я доказывал, что «Оницука» пытается принудить нас к продаже, и заверял, что они – наше прошлое и что наше будущее – «Ниссо», как и «Найк». Заканчивая письмо, я признался, что мы с Сумераги ничего об этом еще не сообщали «Оницуке», поэтому обо всем – молчок. «Прошу вас держать эту информацию, в силу очевидных причин, в строгой тайне. Для того чтобы сохранить существующую дистрибьюторскую сеть для будущих продаж продукции «Найк», нам важно продлить получение поставок от «Оницуки» еще на один или два месяца; если эти поставки прекратятся, это нанесет нам большой вред».

Я чувствовал себя как женатый человек, попавший в безвкусный любовный треугольник. Я заверял свою любовницу, «Ниссо», в том, что мой развод с «Оницукой» был лишь вопросом времени. В то же время я изо всех сил старался вселить в «Оницуку» веру в то, что я остаюсь любящим и преданным мужем. «Мне не нравится такой способ ведения бизнеса, – писал я Сумераги, – но я думаю, нас к этому принудила компания, вынашивающая наихудшие намерения». Вскоре мы будем вместе, дорогая. Просто потерпи.

Буквально перед тем, как все мы отправились в Чикаго, от Китами пришла телеграмма. Он придумал название для «нашей» новой компании. Обувная компания «Тайгер». Он хотел, чтобы я торжественно объявил о ней в Чикаго. Я направил ответную телеграмму, сказав, что название красиво, лирично, чистая поэзия, но что, увы, слишком поздно для того, чтобы делать на выставке презентацию чего-либо нового. Все баннеры, постеры и вся рекламная литература уже напечатаны.

В первый день выставки я вошел в главный павильон и нашел там Джонсона и Вуделля, уже хлопотавшими над установкой нашего стенда. Они выставили ровными рядами новые модели кроссовок «Тайгер», а теперь были заняты устройством пирамид из оранжевых обувных коробок с новинками – моделями «Найк». В те годы обувные коробки были либо белыми, либо синими – и только, но я хотел, чтобы у нас что-то выделялось, чтобы что-то сразу бросалось в глаза на полках магазинов спортивных товаров. Поэтому я попросил «Ниппон Раббер» упаковать кроссовки в коробки ярко-оранжевого неонового цвета, полагая, что это – самый смелый цвет радуги. Джонсону и Вуделлю понравился оранжевый цвет, понравилось и отпечатанное на боковой стороне коробок белыми строчными литерами название «Найк». Но когда они раскрыли коробки и осмотрели сами кроссовки, оба были поражены.

Качество этих кроссовок из первой партии, выпущенной компанией «Ниппон Раббер», не дотягивало до качества «Тайгеров» или образцов, которые мы видели раньше. Кожа была блестящей, но не в хорошем смысле. Кроссовки Wet-Flyte в буквальном смысле оказались «сырыми» (Wet – мокрый, сырой; Flyte – стилизованное написание слова flight (сравните с написанием lyte – вместо light); словосочетание Wet-Flyte допустимо перевести как «полет на всех парусах» – по аналогии с wet sail. Паруса, как известно, при быстром движении судна намокают от рассекаемых на ветру волн – отсюда дословный перевод выражения: нестись на мокрых парусах. Автор обыгрывает слово «мокрые», называя присланную обувь «мокрой», т. е. «сырой», недоработанной, некачественной. – Прим. пер.), будто покрытыми непросохшей дешевой краской или лаком. Верх кроссовок был покрыт полиуретаном, но, по всей видимости, «Ниппон» оказалась не более опытной, чем Бауэрман, работавший с этим коварным, химически нестойким веществом. Логотип сбоку, изображавший выдумку Кэролин – летящее крыло, которое мы прозвали «свуш», выглядел кривым.

Я сел, обхватив голову руками. И смотрел на наши оранжевые пирамиды. В моей памяти возникли пирамиды Гизы. Прошло всего десять лет с тех пор, как я был там, преодолевая пески верхом на верблюде, как Лоуренс Аравийский, будучи настолько свободным, насколько может быть свободным человек. Теперь же я сидел в Чикаго, обремененный долгами глава балансирующей на грани краха обувной компании, и выставлял на всеобщее обозрение новый бренд – образец никудышного мастерства с кривыми свушами. Все суета сует.

Я окинул взглядом выставочный павильон, я видел вокруг тысячи торговых представителей, роящихся вокруг стендов, других стендов. Слышал, как они ахают и охают, разглядывая другую спортивную обувь, впервые выставленную на обозрение. Я ощущал себя парнишкой, пришедшим на детскую научно-техническую выставку, который недостаточно усердно поработал над своим проектом, который вообще не начинал над ним работать до вчерашнего дня. Другие ребята представили свои макеты действующих вулканов, машин, способных метать громы и молнии, а я принес вращающуюся модель Солнечной системы, соорудив ее из маминых вешалок с налипшими на них нафталиновыми шариками.

Будь все проклято – не время устраивать презентацию ущербной обуви. Что еще хуже, нам надо было впаривать эту неполноценную обувь тем, кто не был людьми нашего типа. Они были торговцами. Они говорили, как торгаши, ходили, как торгаши, и одеты были, как торгаши – в плотно обтягивающих рубашках из полиэстера и в широких брюках Sansabelt (не требующих ношения ремня, с вшитой в пояс широкой эластичной лентой. – Прим. пер.). Они были экстравертами, мы – интровертами. Они не понимали нас, мы – их, и все же наше будущее зависело от них. И теперь нам предстояло каким-то образом убедить их в том, что эта новинка «Найк» стоила затраченного ими времени и доверия – и денег.

Я был на грани потери всего, прямо на грани. А затем я увидел, что Джонсон с Вуделлем уже были в состоянии полной потери, и я понял, что не могу себе позволить такого. Как Пенни, они встряхнули меня своим приступом панического настроения. «Послушайте, – сказал я им, – ребята, это худшее из того, какими могут быть кроссовки. Хуже быть не может. Но они станут лучше. Поэтому, если нам удастся распродать эти… мы сможем выкарабкаться».

Каждый из них покорно покачал головой. Какой у нас был выбор? Вы выглянули из нашего стенда и увидели их, толпу торговцев, приближавшихся к нам, как зомби. Они взяли в руки «найки», поднесли их к свету. Потрогали «свуш». Один спросил другого: «Что это за хрень?» – «Хрень его знает», – ответил другой.

Они стали забрасывать нас вопросами: Эй, что ЭТО?

Это «Найк».

И что это за хрень – «Найк»?

Это греческая богиня Победы.

Греческая что?

Богиня Побе…

А что ЭТО?

Это «свуш».

Что это за хрень такая – «свуш»?

Ответ сам вырвался у меня: это тот звук, который вы слышите, когда мимо вас кто-то проносится.

Им это понравилось. О, им это здорово понравилось.

Они дали нам закрепиться в бизнесе. Они разместили у нас свои заказы. К концу дня наши результаты превзошли самые смелые ожидания. Мы оказались одними из тех, кто имел оглушительный успех на выставке. По крайней мере, я видел происходившее именно в таком свете.

Джонсон, как всегда, не был счастлив. Вечный перфекционист. Ненормальность всей сложившейся ситуации, сказал он, ошарашила его. Это в точности была его фраза: «Ненормальность всей сложившейся ситуации». Я умолял, чтобы он послал свои ненормальность и ошарашенность куда-нибудь подальше, оставив в качестве вывода только: «достаточно хорошо». Но он просто не мог сделать этого. Он подошел к одному из крупнейших покупателей, схватил его за пуговицу и потребовал сказать, что происходит. «Что вы имеете в виду?» – спросил заказчик. «Я имею в виду то, – сказал Джонсон, – что мы объявляемся здесь с этой новинкой «Найком», кроссовки еще не прошли испытаний, и, честно говоря, не настолько они и хороши, а вы, ребята, раскупаете их. Что за дела?»

– ЭЙ, ЧТО ЭТО?

– ЭТО «НАЙК».

– И ЧТО ЭТО ЗА ХРЕНЬ – «НАЙК»?

Заказчик рассмеялся. «Мы годами ведем бизнес с «Блю Риббон», с вами, парни, – сказал он, – и мы знаем, что вы, ребята, говорите правду. Все другие вешают лапшу на уши, а вы, парни, режете правду-матку. Поэтому, если вы говорите, что эта новинка, этот «Найк» стоит того, чтобы попробовать, мы вам верим».

Джонсон вернулся на стенд, почесывая голову. «По правде говоря, – проговорил он, – кто мог знать?»

Вуделл рассмеялся. Джонсон рассмеялся. Я тоже, пытаясь не думать о массе полуправд и вранья, связанных с «Оницукой».

Добрые вести распространяются быстро. Дурные – быстрее, чем бегают Грель и Префонтейн. Они переносятся ракетой. Пару недель после Чикаго в мой офис вошел Китами. Без предварительного уведомления. Без предупреждения. И сразу к главному. «Что это за… штука, – потребовал он разъяснения, – эта… НИ-кей?»

На моем лице ничего не отразилось. «Найк? О, это так, ничего особенного. Это наше побочное дело, созданное нами, чтобы подстраховаться от возможных неприятностей, на тот случай, если «Оницука» поступит так, как она угрожает сделать, и выдернет ковер у нас из-под ног».

Мой ответ разоружил его. Как и должен был. Я репетировал его в течение нескольких недель. Он звучал настолько разумно и логично, что Китами не знал, как ответить. Он приехал, чтобы напроситься на драку, а я парировал его бычий наскок изматывающим обманным маневром.

Он потребовал от меня назвать, кто выпускает новые кроссовки. Я сказал, что их делают на разных фабриках в Японии. Он настоял на том, чтобы я сообщил, сколько кроссовок «Найк» мы заказали. Несколько тысяч, отвечал я.

Он издал один звук: «О-о». Я не был уверен в том, что он означал. Я не стал упоминать, что два члена энергичного баскетбольного клуба из моего родного города «Портленд Трэйл Блэйзерс» совсем недавно были обуты в «Найк» во время разгромного матча с «Нью-Йорк Никс», когда наша команда победила со счетом 133:86. Также недавно в газете «Орегониан» было опубликовано фото Джеффа Петри, мчащегося мимо игрока нью-йоркской команды (по имени Фил Джексон), при этом на кроссовках Петри был явственно виден символ «свуш» (и мы только что заключили рекламную сделку с парой других игроков команды «Блэйзерс» и собирались передать и им тоже наши кроссовки). Хорошо, что «Орегониан» не имела широкого распространения в Кобе.

Китами поинтересовался, поступила ли новинка «Найк» в магазины. Разумеется нет, солгал я. Или приврал. Он спросил, когда я собираюсь подписать его документы и продать ему свою компанию. Я отвечал, что мой партнер еще не принял решения.

Встреча завершилась. Теребя пуговицы своего пиджака, он сказал, что у него еще есть дела в Калифорнии. Но он еще вернется. Он вышел из моего офиса, а я немедленно взялся за телефонную трубку. Я набрал номер нашего розничного магазина в Лос-Анджелесе. Подошел Борк.

«Джон, наш старый друг Китами направляется в твой город! Уверен, он не пройдет мимо твоего магазина! Прошу, спрячь «найки»!»

«Чего?»

«Ему известно про «Найк», но я сказал ему, что эта модель в магазины не поступала!»

«Не понимаю, – отвечал Борк, – чего ты от меня хочешь».

Голос у него был испуганный. И раздраженный. Он сказал, что не хочет делать ничего бесчестного. «Я лишь прошу тебя припрятать несколько пар кроссовок!», – вскричал я, а затем швырнул трубку.

И, конечно же, Китами нарисовался там в тот же день. Он предстал перед Борком, забросал его вопросами, тряс его, как полицейский трясет ненадежного свидетеля. Борк прикинулся «дурачком» – или сказал мне потом, что прикинулся.

Китами попросил воспользоваться ванной комнатой. Уловка, конечно. Он знал, что ванная комната находится где-то в глубине дома, и ему нужен был предлог, чтобы порыться там. Борк уловки не учуял или же ему было наплевать. Спустя несколько мгновений Китами оказался в кладовке, где горела одна голая лампочка, освещая сотни оранжевых обувных коробок. «Найк», «Найк» кругом повсюду… «и ни капли, чтоб жажду утолить». (Фил Найт приводит строфу из «Сказания о старом мореходе» Сэмюэла Колриджа: «Вода, вода, кругом вода / И штиль, и нету сил нам плыть / Пришла незваная беда / И нечем жажду утолить». – Прим. пер.)

Борк позвонил мне после того, как Китами уехал. «Игра проиграна», – сказал он. «Что случилось?» – спросил я. «Китами пробился в кладовую – все кончено, Фил».

Я повесил трубку и, обессиленный, опустился на кресло. «Ну, – громко сказал я, ни к кому не обращаясь, – полагаю, пришло время выяснить, сможем ли мы выжить без «Тайгера». Мы выяснили еще кое-что.

Вскоре после этого Борк уволился. Вообще-то я точно не помню, уволился он сам или же Вуделл уволил его. В любом случае вскоре мы услышали, что у Борка появилась новая работа. На Китами.

Я проводил день за днем, глядя в пространство, глядя из окон, ожидая, когда Китами разыграет свою следующую карту. Я также тратил много времени, смотря телевизор. Вся страна, как и весь мир, была взбудоражена возобновлением отношений между Соединенными Штатами и Китаем. Президент Никсон посетил Пекин, обмениваясь рукопожатиями с Мао Цзэдуном, – событие, почти равное по значению с высадкой на Луне. Никогда не думал, что увижу такое в моей жизни – президент США в Запретном городе, прикасается к Великой Китайской стене. Я вспоминал о времени, проведенном мною в Гонконге. Там я оказался так близко к Китаю и тем не менее так далеко. Я полагал, что у меня больше никогда не появится такого шанса. Но теперь, думал я, в один прекрасный день? Может быть?

Может быть. Наконец Китами сделал ход. Он вернулся в Орегон и попросил о встрече, на которой он хотел бы видеть Бауэрмана. В качестве места встречи я предложил офис Джакуа в Юджине.

Когда настало время встречи и мы все направлялись в конференц-зал, Джакуа взял меня под руку и прошептал: «Что бы он ни говорил, ничего не отвечай». Я кивнул.

С одной стороны стола расположились Джакуа, Бауэрман и я. На другой уселись Китами и его юрист, местный парень, который всем своим видом показывал, что не хотел бы быть там. Плюс Ивано. Он вернулся, и мне показалось, что по его лицу скользнула полуулыбка, прежде чем он вспомнил, что на этот раз это не было светским визитом.

Конференц-зал у Джакуа был больше, чем наша комната для переговоров в Тигарде, но в тот день он показался мне кукольным домиком. Китами был инициатором встречи, поэтому он ее начал. И он не стал ходить вокруг да около дерева бонсай. Он вручил Джакуа письмо. С немедленным вступлением в силу наш контракт с «Оницукой» объявлялся недействительным. Он взглянул на меня, затем на Джакуа. «Оцень-оцень созалею», – сказал он.

Кроме того, обильно посыпая солью рану, он выставил нам счет на 17 000 долларов, которые, согласно его утверждению, мы оказались должны за поставленную обувь. Точнее, он потребовал 16 637,13 доллара.

Джакуа отбросил письмо в сторону и сказал, что, если Китами осмеливается придерживаться такого безрассудного курса, если он настаивает на том, чтобы вывести нас из сделки, мы подадим иск в суд. «Вы привели к этому», – сказал Китами. «Блю Риббон» нарушила контракт с «Оницукой», начав выпуск кроссовок «Найк», – сказал он, – и я не понимаю, почему вы разрушили такие выгодные отношения, почему запустили в производство этот, этот, этот – «Найк». Это было больше, чем я мог стерпеть. «Я скажу вам почему…» – ляпнул я. Джакуа повернулся ко мне и крикнул: «Заткнись, Бак!»

Затем Джакуа сказал Китами, что он надеется, что кое-что можно еще уладить. Судебный иск будет весьма губителен для обеих компаний. Мир – это процветание. Но Китами не был расположен к миру. Он встал, сделал знак своему юристу и Ивано, чтобы они следовали за ним. Когда он подошел к двери, то остановился. Выражение его лица изменилось. Он собирался сказать что-то примиряющее. Он собирался протянуть оливковую ветвь. Я почувствовал, что мое отношение к нему смягчается. «Оницука», – сказал он, – хотела бы и в дальнейшем использовать г-на Бауэрмана… в качестве консультанта».

Я потянул себя за ухо. Я наверняка ослышался. Бауэрман покачал головой и повернулся к Джакуа, который ответил, что впредь Бауэрман будет рассматривать Китами как конкурента, а иначе – как заклятого врага и ни при каких обстоятельствах никогда не станет ему помогать.

Китами кивнул. Он спросил, не будет ли кто так любезен, чтобы подбросить его с Ивано до аэропорта.

Я позвонил и сказал Джонсону, чтобы он садился на самолет. «Какой самолет?» – спросил он. «На ближайший, что вылетает», – отвечал я.

Он прибыл на следующее утро. Мы совершили с ним пробежку, во время которой никто из нас не проронил ни слова. Затем мы проехали в офис, где собрали всех в зале для переговоров. Пришло около тридцати человек. Я ожидал, что буду нервничать. Они ожидали, что я буду нервничать. В любой другой день, в любых иных обстоятельствах я нервничал бы. Однако по какой-то причине я странным образом ощутил умиротворение.

Я изложил ситуацию, с которой мы столкнулись: «Мы, ребята, подошли к развилке дорог. Вчера наш основной поставщик, «Оницука», отказался сотрудничать с нами». Я выждал, пока сказанное не дойдет до сознания каждого. И увидел, как у каждого отвисла челюсть.

«Мы пригрозили им, что подадим в суд иск за причиненный ущерб, – продолжил я, – и, разумеется, они пригрозили подать в суд на нас в свою очередь. За нарушение контракта. Если они подадут иск первыми, в Японии, у нас не будет выбора, как только подать на них в суд здесь, в Америке, и сделать это быстро. Мы не сможем выиграть тяжбу в Японии, поэтому нам надо обскакать их, получить быстрое решение суда здесь и принудить их к тому, чтобы они отозвали свой иск.

Между тем до тех пор пока все это не разрешится, мы можем полагаться только на самих себя. Мы легли в дрейф. У нас есть эта новая линия кроссовок – «Найк», которая, похоже, понравилась торговым представителям в Чикаго. Но, если честно, это все, что у нас есть. И, как вам известно, у нас большие проблемы с качеством. Это не то, что мы надеялись получить. Связь с «Ниппон Раббер» устойчивая, а представители «Ниссо» появляются на фабрике по крайней мере раз в неделю, пытаясь все отладить, но нам неизвестно, сколько у них уйдет на это времени. Но было бы лучше, если б они поспешили, потому что времени у нас нет, а теперь, неожиданно для нас, нас лишили и права на ошибку».

Я взглянул на сидящих за столом. Все как бы обвисли, подались вперед. Я посмотрел на Джонсона. Он впился глазами в лежащие перед ним бумаги, и я увидел, как на его красивом лице отразилось нечто, чего ранее я никогда не замечал. Готовность сдаться. Как и все остальные, бывшие в комнате, он сдавался. Экономика страны была в обвале, темпы экономического роста замедлялись. Очереди на АЗС, политический тупик, растущая безработица, Никсон, который вел себя, как Никсон – Вьетнам. Казалось, наступил конец света. Каждый из присутствующих уже ломал голову над тем, как они будут справляться с выплатой арендной платы, платить по счетам за электроэнергию. А теперь еще и это.

Я откашлялся. «Итак… другими словами, – сказал я, еще раз кашлянув и отбросив в сторону свой желтый блокнот, – хочу сказать, что мы указали им как раз на то место, где они и должны быть».

Джонсон вскинул глаза. Все сидевшие за столом сделали то же самое. Они распрямили спины.

«Настал момент, – сказал я, – настал момент, которого мы ждали. Наш момент. Не будет больше торговли чужими брендами. Не будет больше работы на чужого дядю. «Оницука» придерживала нас многие годы. Их задержки с поставками, их путаница с нашими заказами, их нежелание прислушаться и реализовать наши дизайнерские идеи – кому из нас не надоело сталкиваться со всем этим? Пора взглянуть в лицо фактам: если нам суждено добиться успеха или потерпеть неудачу, мы должны прийти к этому на наших условиях, с нашими собственными идеями – и нашим собственным брендом. В прошлом году объем наших продаж достиг двух миллионов долларов… и ни цента из них не имело никакого отношения к «Оницуке». Этот показатель явился показателем наших находчивости и упорного труда. Давайте не будем смотреть на то, что произошло, как на кризис. Давайте взглянем на это, как на свое освобождение. На наш День независимости».

«Да, нам придется нелегко. Не стану лгать вам. Ребята, мы идем на войну. Но мы знаем местность. Знаем, как теперь обойти Японию. И это – одна из причин, почему в моем сердце я чувствую уверенность в том, что мы победим в этой войне. И если мы победим, когда мы победим, я предвижу великие свершения, которые ожидают нас после победы. Ребята, мы еще живы. Мы еще остаемся. Живыми».

Перестав говорить, я заметил волну облегчения, пробежавшую вокруг стола, как прохладный ветерок. Каждый ощутил ее. Она была такой же реальной, как тот сквозняк, гулявший по нашему прежнему офису, примыкавшему к пивнушке «Розовое ведерко». Последовали кивки головами, перешептывания, нервные смешки. Следующий час мы провели, устроив мозговой штурм по вопросу о том, как действовать дальше, как заключать договоры аренды с фабриками, как заставить их конкурировать друг с другом, чтобы добиться наилучшего качества и наиболее выгодных цен. И как устранить все недостатки, выявленные в нашей новинке – кроссовках «Найк». Кто выскажется?

Мы прервали обсуждение в бодром, возбужденном, приподнятом настроении. Джонсон предложил угостить меня чашкой кофе. «Это был твой звездный час», – сказал он.

«Ах, – сказал я, – спасибо». Но напомнил, что я сказал лишь правду. Так же, как он сделал это в Чикаго. Говорил правду, повторил я. Кто бы мог подумать?

Джонсон на некоторое время вернулся обратно в Уэлсли, а мы сконцентрировали свое внимание на отборочном турнире в олимпийскую команду США по легкой атлетике, который в 1972 году впервые проводился в наших пенатах, – в Юджине. Нам нужно было проявить себя на этом отборочном турнире, поэтому мы направили передовой отряд, с тем чтобы вручить нашу обувь любому участнику, пожелавшему ее взять, и устроили свой плацдарм в нашем магазине, который теперь находился в умелых руках Холлистера. Как только турнир начался, мы слетелись в Юджин и запустили трафаретный станок для шелкографии в рабочем помещении нашего магазина. Мы сотнями, как блины, выпекали футболки с логотипом «Найка», а Пенни раздавала их, как конфеты к Хэллоуину.

Учитывая все эти усилия, как мы не могли прорваться? И действительно, толкатель ядра из университета Южной Калифорнии Дэйв Дэвис зашел в магазин в первый же день, чтобы пожаловаться на то, что он не получал бесплатных спортивных товаров ни от «Адидаса», ни от «Пумы», поэтому он с удовольствием возьмет наши кроссовки и будет их носить. После этого он занял четвертое место. Ура! Мало того: он не просто носил наши кроссовки, он кружился в полуприсяде в одной из футболок Пенни, причем на спине у него трафаретом была нанесена его фамилия. (Проблема заключалась в том, что Дэйв не был идеальной моделью. Он был несколько пузатым. И размеры наших футболок оказались недостаточно большими. Что подчеркивало изъян его фигуры. Мы взяли это на заметку. Надо либо договариваться о рекламе с менее крупными спортсменами, либо выпускать футболки большего размера.)

Нам также удалось договориться с парой полуфиналистов, чтобы они надели наши шиповки, включая одного из наших сотрудников, Джима Гормана, который участвовал в забеге на 1500 метров. Я сказал Горману, что его корпоративная лояльность переходит черту допустимого. Наши шиповки не были настолько хороши. Но он настаивал, что он с нами «во всем и до конца». Кроме того, среди участников марафона бегуны, носившие кроссовки «Найк», завершили дистанцию четвертым, пятым, шестым и седьмым. Никто из них в олимпийскую сборную не попал, но все же получилось нехило.

Главное событие отборочного турнира, разумеется, было запланировано на последний день соревнований – дуэль между Префонтейном и великим олимпийцем Джорджем Янгом. К тому времени Префонтейн был повсеместно известен как Пре, и он был кем-то больше, чем просто феноменом; он был настоящей суперзвездой. Он был величайшим явлением в мире американской легкой атлетики после Джесси Оуэнса. Спортивные обозреватели часто сравнивали его с Джеймсом Дином и Миком Джаггером, а журнал «Раннерз уорлд» написал, что правильнее всего было бы сравнить его с Мухаммедом Али. У него была такая же щегольская, полная бравады и храбрости, непредсказуемая, оригинальная манера перевоплощения.

На мой взгляд, однако, все эти и другие сравнения не достигают цели. Пре отличался от любого спортсмена, которого когда-либо видели у нас в стране, хотя трудно сказать точно почему. Я потратил много времени на то, чтобы изучить его, восхищаясь и чувствуя себя озадаченным, не в состоянии разгадать, в чем тайна его привлекательности. Много раз я спрашивал себя, что же такое таится в Пре, что вызывает у многих людей, в том числе и у меня, интуитивную притягательность. Мне так и не удалось найти полностью удовлетворяющий меня ответ.

Это было что-то большее, чем талант, – были и другие талантливые бегуны. И это было что-то большее, чем его щегольство и бравада, – было много бегунов, отличавшихся и тем, и другим.

Некоторые говорили, что все дело в его внешности. Пре выглядел таким подвижным, таким изменчивым, таким поэтичным со своей летящей копной волос. И у него была широчайшая грудь немыслимого объема, и все это держалось на стройных ногах, сплошь из мышц, которые без устали молотили по беговой дорожке.

Кроме того, большинство бегунов были интровертами, но Пре был явным, жизнерадостным экстравертом. Бег для него никогда не был просто бегом. Он всегда устраивал из своего бега шоу, всегда осознавал, что он в центре внимания.

Иногда мне казалось, что секрет притягательности Пре кроется в его страстности. Его совершенно не волновало, умрет ли он, пересекая финишную черту, главное – быть на ней первым. Что бы ни говорил ему Бауэрман, что бы ни подсказывало ему его собственное тело, Пре отказывался замедлять бег, снижать нагрузку. Он толкал себя к грани и за ее пределы. Часто это оказывалось контрпродуктивной стратегией, а иногда полной глупостью, подчас самоубийственной. Но это всегда возбуждало толпу. Независимо от вида спорта – на самом деле, независимо от любой сферы человеческой деятельности – сердца людей будет завоевывать приложение всех усилий без остатка.

Разумеется, все орегонцы любили Пре, потому что он был «нашим». Он родился в нашей среде, вырос среди наших влажных лесов, и мы приветствовали его, поскольку он был наш детеныш. Мы видели, как он, восемнадцатилетним юнцом, побил национальный рекорд в беге на две мили, и мы были рядом с ним, следуя шаг за шагом за его победами на чемпионатах Национальной ассоциации студенческого спорта. Каждый орегонец чувствовал, что он эмоционально вложился в его карьеру.

И в «Блю Риббон», разумеется, мы готовились вложить свои деньги туда, на чем были сосредоточены наши эмоции. Мы понимали, что Пре не может поменять кроссовки перед самым началом отборочных соревнований. Он привык к своим «Адидасам». Но со временем, мы были уверены, он станет спортсменом под знаком «Найка» и, возможно, хрестоматийным образцом спортсмена с логотипом «Найк».

Проходя с такими мыслями по Агат-стрит, направляясь в сторону стадиона «Хейворд Филд», я не удивился, когда услышал, как его сотрясают оглушающие возгласы – римский Колизей не мог быть громче, когда арену заполняли гладиаторы и выпущенные из клеток львы. Мы нашли свои места как раз к тому моменту, когда Пре делал разминку. Каждое его движение вызывало новый взрыв восхищения. Каждый раз, когда он делал пробежку вдоль той или другой стороны овального поля, болельщики вскакивали со своих мест и приходили в неистовство. Половина зрителей была одета в футболки с надписью на груди: «ЛЕГЕНДА».

Неожиданно мы услышали, как по трибунам пронеслось неодобрительное гудение. Низкими, гортанными бу-у-у болельщики встретили Герри Линдгрена, возможно, лучшего в мире – на то время – бегуна на длинные дистанции, у которого на футболке красовалась надпись: «ОСТАНОВИМ ПРЕ». Линдгрен победил Пре, когда учился на четвертом курсе, а Пре – на первом, и он хотел напомнить об этом всем, особенно Пре. Но когда Пре увидел Линдгрена, увидел его футболку, он лишь покачал головой. И усмехнулся. Никакого давления. Только дополнительный стимул.

Бегуны заняли стартовые позиции. Наступила неземная тишина. Затем – выстрел. Стартовый пистолет прозвучал как наполеоновская пушка.

Пре с ходу повел бег. Янг пристроился сразу за ним. Мгновенно они вырвались далеко вперед, и забег превратился в состязание двух спортсменов (Линдгрен остался далеко позади, став фактором, не влияющим на исход забега). Стратегия каждого была ясной. Янг намеревался бежать за Пре до последнего круга, а затем применить свой превосходный спринт, чтобы обогнать Пре и выиграть забег. Пре между тем намеревался с самого начала задать такой темп бега, чтобы к последнему кругу Янг не чуял бы под собой ног.

Все одиннадцать кругов оба бежали на полшага друг от друга. Под рев и крики бушующей толпы оба бегуна достигли последнего круга. Ощущение было такое, будто мы смотрим матч по боксу. Будто мы присутствуем на рыцарском турнире. Будто смотрим корриду, и наступает решающий момент истины – ощущение смерти висит в воздухе. Пре отрывается на ярд вперед, затем на два, затем на пять ярдов. Мы видим искаженное мукой лицо Янга и понимаем, что он не может, не сможет догнать Пре. И я говорю сам себе: не забудь этого. Не забудь. Говорю себе, что многому можно научиться от такой демонстрации страсти, неважно, в забеге на милю или управляя компанией.

Как только они пересекли финишную ленточку, мы все взглянули на секундомеры и увидели, что оба бегуна побили американский рекорд. Пре превысил это время на какие-то доли секунды. Но он еще не закончил выступление. Он заметил в толпе кого-то, размахивающего футболкой со словами «ОСТАНОВИМ ПРЕ», направился к нему и, выхватив ее, стал сам размахивать ею, как добытым у врага скальпом. То, что последовало вслед за этим, было самой грандиозной овацией, которую мне когда-либо доводилось услышать, а я всю свою жизнь провел на стадионах.

Ничего похожего на тот забег я в жизни своей не видел. Но я оказался не просто свидетелем. Я принял в нем участие. Несколько дней спустя я все еще ощущал боль в своих мышцах бедра и голени. И я решил – вот что значит спорт, вот на что он способен. Как и книги, спорт дает людям ощущение, будто они живут жизнью других, дает им возможность принять участие в завоевании побед другими. И в поражениях. Когда спорт достигает своих вершин, дух болельщика сливается с духом спортсмена, и в этом слиянии, в этом духовном перемещении проявляется то единство, о котором говорят мистики.

Возвращаясь пешком по Агат-стрит, я знал, что забег, который я видел, стал частью меня самого и навсегда ею останется, и я поклялся, что он будет также частью «Блю Риббон». В наших предстоящих сражениях с «Оницукой», с кем бы то ни было, мы будем такими, как Пре. Мы будем состязаться так, будто от этого зависят наши жизни. Потому что они на самом деле зависели от этого.

Вслед за этим с глазами больше, чем чайные блюдца, мы ожидали приближение Олимпийских игр. Не только наш человек – Бауэрман должен был участвовать в них в качестве главного тренера американской команды по легкой атлетике, но и наш земляк Пре должен был стать там звездой. После его достижения в отборочном турнире? Кто бы сомневался в этом?

Конечно, только не Пре. «Разумеется, давление там будет большое, – сказал он корреспонденту «Спортс иллюстрейтед», – и многим из нас предстоит лицом к лицу встретиться с более опытными соперниками, и, возможно, у нас нет никаких прав на победу. Но все, что я знаю, – это, если я поеду на Олимпиаду и буду там из кожи вон лезть, пока в глазах не потемнеет, а кто-то все же станет там меня побеждать, и если я смогу нагнуть этого парня и добиться того же результата, что и он, а затем еще и превысить его, то почему тогда считать, что он в тот день был лучше меня».

Перед самым отъездом Пре и Бауэрмана в Германию я подал заявку на патент на кроссовки Бауэрмана с «вафельной» подошвой. В заявке № 284736 давалось описание «улучшенной подошвы с выступами многоугольной формы… квадратного, прямоугольного или треугольного сечения… (и) множеством плоских ребер, образующих цепляющие кромки, позволяющие значительно улучшить сцепление».

Момент, вызывающий чувство гордости у обоих из нас.

Золотой момент моей жизни.

Продажи кроссовок «Найк» были стабильными, мой сын был здоров, я был в состоянии вовремя выплачивать ипотечный кредит. С учетом всех обстоятельств я был в чертовски хорошем настроении в тот август.

А потом все началось. На второй неделе Олимпийских игр отряд из восьми боевиков в масках перебрался через дальнюю стену, окружавшую Олимпийскую деревню, и захватил одиннадцать израильских спортсменов. В нашем офисе в Тигарде мы установили телевизор, и никто даже не притронулся к работе. Мы только смотрели и смотрели, день за днем, передачи, почти не разговаривая между собой и часто прижимая ладони к губам. Когда наступила страшная развязка, когда сообщили, что все спортсмены погибли, а их тела остались лежать на залитой кровью взлетной полосе аэропорта, все это вызвало воспоминания об убийстве братьев Кеннеди и Мартина Лютера Кинга, расстреле студентов в Кентском университете (4 мая 1970 г. в городе Кент, штат Огайо, Национальная гвардия расстреляла мирную антивоенную демонстрацию студентов против вторжения США в Камбоджу. – Прим. пер.) и десятков тысяч ребят во Вьетнаме. Наш век оказался трудным, усеянным смертями, и по крайней мере раз в сутки мы были вынуждены спрашивать себя: в чем смысл?

Когда Бауэрман вернулся, я сразу же поехал в Юджин, чтобы повидаться с ним. Он выглядел так, будто лет десять глаз не сомкнул. Он рассказал, что сам он и Пре оказались на волосок от гибели. В течение первых минут, когда террористы захватывали здание, многие израильские спортсмены смогли бежать, выскальзывая из боковых выходов, выпрыгивая из окон. Один из них добежал до соседнего здания, в котором жили Бауэрман и Пре. Бауэрман услышал стук в дверь, открыл ее и увидел перед собой этого парня, скорохода, занимающегося спортивной ходьбой. Он дрожал от страха и невнятно бормотал о вооруженных людях в масках. Бауэрман затащил бедолагу в комнату и позвонил американскому консулу. «Пришлите морпехов!» – заорал он в телефон.

Их прислали. Морские пехотинцы быстро обезопасили здание, в котором проживали Бауэрман и сборная США.

За эту «чрезмерную реакцию» чиновниками Олимпиады Бауэрману был объявлен выговор. Они заявили, что он превысил свои полномочия. В разгар кризиса они нашли время, чтобы вызвать Бауэрмана в штаб-квартиру на ковер. Слава богу, Джесси Оуэнс, герой других Олимпийских игр, проходивших в Германии (в 1936 году. – Прим. пер.), человек, «победивший» Гитлера, пошел вместе с Бауэрманом в штаб-квартиру МОК и выразил свою поддержку действиям Бауэрмана. Это вынудило бюрократов отступить.

Я долго сидел с Бауэрманом и смотрел на реку. Мы почти ни о чем не говорили. Затем своим скрипучим голосом Бауэрман сказал мне, что эта Олимпиада 1972 года – худшая полоса в его жизни. Ничего подобного прежде я от него никогда не слышал, и никогда прежде я не видел его таким. Разбитым.

Я поверить в это не мог.

Трусы никогда ничего не начинали. Слабые умирали в пути. Это значит, что остались только мы. (Фил Найт приводит в сокращении популярный лозунг, автором которого был американский поэт Хоакин Миллер (1837–1913). Миллер воспевал вольную жизнь Дикого Запада, эпигонски подражая Байрону. Впрочем, найдется с десяток других источников, претендующих на авторство этого выражения: «Трусы никогда не начинали. Слабые умирали в пути. Только смелые достигали цели. И это – мы». – Прим. пер.)

Вскоре после нашей встречи Бауэрман объявил, что оставляет тренерскую работу.

Мрачное время. Небеса стали сумрачнее и низко нависли над землей. Осени не было. Однажды мы проснулись и оказались в зимнем плену. За одну ночь деревья сбросили свое убранство и стояли голыми. Дождь лил, не переставая.

И наконец долгожданная благая весть. Мы узнали, что всего в нескольких часах езды на север, в Сиэтле, на Рейнирском международном турнире классического тенниса горячий румынский теннисист побеждал всех соперников на своем пути, причем делал это в новой паре кроссовок «Найк» Match Points. Румыном был Илие Настасе, прозванный Насти (такое прозвище величайшему теннисисту было дано его недругами, завистниками и соперниками и одаривало спортсмена целым букетом отвратительных качеств: скверный, гадкий, грязный, злобный, опасный. – Прим. пер.), и каждый раз, когда он наносил свой запатентованный удар над головой, каждый раз, когда он поднимался на цыпочки, чтобы сделать подачу, которую невозможно было отбить, весь мир видел нашу эмблему «свуш».

Мы уже хорошо понимали, что рекламные контракты со спортсменами имеют важное значение. Если мы собирались конкурировать с «Адидасом», не говоря уже о «Пуме», «Гола», «Диадоре», «Хед», «Вильсоне», «Сполдинге», «Карху», «Итоник», «Нью Бэланс» и всеми другими брендами, появлявшимися как грибы после дождя в 1970-е годы, – нам нужны будут ведущие атлеты, которые будут носить и нахваливать наш бренд. Но у нас по-прежнему не было денег, чтобы платить ведущим атлетам (денег у нас было даже меньше, чем когда-либо). Не имели мы малейшего представления и о том, как найти к ним подход, убедить их в том, что наши кроссовки хорошие, и что вскоре они станут еще лучше, и что нас следует поддержать рекламой, согласившись подписать контракт со скидкой. Вот перед нами был ведущий атлет, уже обутый в кроссовки «Найк» и побеждающий в них. Насколько будет трудным делом оформить с ним спонсорский контракт?

Я нашел телефонный номер агента Настасе. Позвонил и предложил сделку. Сказал, что заплачу 5000 долларов – я чуть не подавился, продолжив, – если его парень будет носить наши кроссовки. Он назвал встречную сумму – 15 000 долларов. Как же я ненавидел переговоры.

Мы сошлись на 10 000 долларов. Я чувствовал себя так, будто меня ограбили.

В те выходные, сказал агент, Настасе играл в турнире в Омахе. Он предложил мне вылететь туда с контрактом.

Я встретился с «Насти» и его женой, Доминик, ошеломляюще выглядевшей женщиной, в пятницу вечером в стейк-хаусе, в центре Омахи. После того как я получил его подпись под контрактом, после того как я упрятал документы в свой портфель, мы заказали ужин, чтобы отметить сделку. Бутылку вина, еще одну. В какой-то момент, по какой-то причине я стал говорить с ним с румынским акцентом, и по какой-то причине «Насти» стал звать меня «Насти», и по совершенно неизвестной для меня причине его супруга – супермодель начала строить всем вокруг, включая меня, шаловливые глазки, и к концу вечера, когда я, спотыкаясь, добрался до своего номера, я чувствовал себя теннисным чемпионом, магнатом и творцом королей. Я лежал в постели и смотрел на контракт. «Десять тысяч долларов», – произнес я вслух. Десять. Тысяч. Долларов.

Это было целое состояние. Но у «Найка» теперь был свой рекламный агент – спортивная знаменитость первой величины. Я прикрыл глаза, чтобы комната перестала вращаться вокруг меня. Затем я вновь открыл их, потому что не хотел, чтобы комната перестала вращаться. На-ка, Китами, проглоти это, сказал я, обращаясь к потолку и ко всем жителям Омахи. Ну-ка, получи!

В те далекие времена историческое футбольное соперничество между командой «Дакс» моего родного Орегонского университета и внушавшей ужас командой «Биверс» Орегонского государственного носило в лучшем случае однобокий характер. Мои «Дакс» обычно проигрывали. И обычно проигрывали с огромным счетом. И часто крупно проигрывали на линии схватки. К примеру, в 1957 году, когда обе команды дрались за корону Конференции, орегонец Джим Шэнли выходил на победный тачдаун, когда он вдруг потерял мяч, который покинул поле в очковой зоне орегонской команды на одноярдовой отметке. Орегон проиграл 10:7.

В 1972 году мои «Дакс» проиграли команде «Биверс» восемь раз подряд, погружая меня восемь раз в подавленное состояние. Но теперь, в этот год, когда все идет шиворот навыворот, мои «Дакс» будут обуты в «Найк». Холлистер убедил главного тренера команды Орегонского университета Дика Энрайта надеть наши новые кроссовки с вафельной подошвой перед Большой игрой – настоящей Гражданской войной.

Местом поединка был выбран Корваллис. Моросящий дождь зарядил с утра, а к началу игры пошел стеной. Мы с Пенни стояли на трибунах, дрожа от холода в насквозь промокших пончо, стараясь разглядеть за струями дождя летящий от начального кик-оффа мяч. После первой схватки вокруг мяча дородный орегонец – квотербек, снайпер по имени Дэн Фоутс передал мяч Донни Рейнольдсу, который сделал «вынос» сразу… к зачетной зоне. «Дакс» – 7, «Найк» – 7, «Биверс» – 0.

Фоутс, завершая блестящую университетскую карьеру, в тот вечер сводил всех с ума. Он сделал пас на 300 ярдов, включая шестидесятиярдовый убойный тачдауд, когда продвинутый с его помощью мяч приземлился как перышко в руках его ресивера. Вскоре начался разгром противника. При последнем розыгрыше мои «Дакс» вели, опережая «грызунов с торчащими зубами» (кличка, данная команде «Биверс» – «Бобры». – Прим. пер.), со счетом 30:3. Я всегда называл нашу университетскую команду моими «Дакс» («Утками». – Прим. пер.), но теперь-то они действительно были моими. Они были в моих кроссовках. Каждый шаг, который они делали, каждый проход с мячом был частично моим. Одно дело, когда ты наблюдаешь за спортивным соревнованием и представляешь себя на месте игроков, в их шкуре, в их бутсах, в их кроссовках. Так поступает каждый болельщик. Другое дело, когда спортсмены в буквальном смысле выступают в кроссовках, сделанных тобой.

Я смеялся, пока мы шли к машине. Я смеялся, как маньяк. Всю дорогу до Портленда я смеялся без остановки. Вот как, повторял я Пенни снова и снова, и должен завершиться 1972 год. Победой. Любая победа имела бы целительный эффект, но такая, о Бог ты мой, – такая…