Восемь
Синяя нитка
Я ВСЕГДА БЫЛ прилежным учеником. Даже в своем бунте я искал совета у других. Но не у раввинов, а у своего работодателя Хочмана, который, судя по всему, лучше знал жизнь и человеческую натуру. Он выдвинул идею, что каждый, вспоминая свое прошлое, может его преобразовать. При этом человек, предавший кого-то из близких, перестает испытывать угрызения совести. Тот, кто перенес тяжелую утрату, получает возможность жить дальше. Он может забыть определенные моменты и сфокусировать внимание на других, черпая таким образом силу в своем прошлом, каким бы тяжелым оно ни было.
Отец был лишен этой способности. Он был опутан любовью к моей матери, как рыба сетью. Не мог преобразовать во что-либо более приемлемое огонь и пепел, и ту холодную ночь, когда мы бежали из деревни. Прошлое не отпускало его и никогда не отпустит, оно обволакивало его, как саван, как вечная печаль и невосполнимая утрата.
Он любил мою мать, и без нее ни настоящего, ни будущего для него не существовало. Я наблюдал за его мучениями, но издали. Я стоял на другом берегу реки и смотрел на него холодным и трезвым взглядом. Я видел, что могут сделать подобные чувства с человеком, как они подчиняют себе всю его жизнь и губят его. Его горе было для меня уроком.
Для меня любви не существовало.
У меня были встречи с женщинами. Но это было лишь удовлетворение плотского желания. Я испытывал влечение к ним, ложась с ними в постель, но утром они становились уже прошлым, даже если еще находились рядом со мной.
Я забывал женщину прежде, чем расставался с ней.
Теперь же я не мог думать ни о чем, кроме Коралии, и удивлялся, чем была занята моя голова до этого. Мне снилась форель, пойманная однажды и отпущенная мной. Я спрашивал ее, как мне добиться любви Коралии, но и во сне она оставалась рыбой, а я человеком, и даже если она знала ответ, то держала его в секрете от меня.
В тот день, когда Коралия пришла ко мне, я попросил у нее разрешения сделать ее фотопортрет, но она отказалась. «Надо, чтобы ты хотел меня такой, какая я в жизни, а не такой, какую ты поймал своим объективом». Мне же казалось, что это меня поймали. Поэтому я и видел форель во сне, воображая, что у нее есть рецепт от болезни, поразившей мое сердце.
Я в свое время не понимал, почему отец всегда носит фотографию матери с собой, а дома ставит на столе, чтобы обедать каждый день вместе с ней. Теперь я его понял. Она была для отца всем, но он ее потерял. Это была любовь, которая захватила всю его жизнь и превратила ее в муку.
То, что я чувствовал, нельзя было назвать просто желанием, это было бы грубо и неточно. Я мечтал о Коралии. Поэтому я спрятался от мира в свою скорлупу. Любовь овладела мной без остатка. Я испытывал очень странную ревность ко всему, что было рядом с ней, – к улицам, солнечному свету, шторам и даже к ее одежде. Май уже заканчивался, а я и не заметил его. Дни, недели ничего не значили для меня. Я жил в ловушке собственных растерзанных чувств, в темной пещере, откуда не было видно деревьев, покрывавшихся зеленой листвой.
Взяв с собой пса, я ходил милю за милей. Надеялся, что таким образом удастся развеять колдовские чары, завладевшие мной. Ходьба всегда была для меня тонизирующим средством, она приводила в порядок мои дух и разум. Но сейчас мне становилось только хуже, чары еще больше околдовывали меня. Я заблудился в собственных мечтах и желаниях. И тут я вспомнил то, что увидел Хочман на моей ладони. Внутри меня текла река. Она была такой же частью меня, как и все остальное в моей жизни, и я плыл по ней. Я чувствовал, что схожу с ума в плену своей страсти, и подумал, что справиться с поразившим меня недугом я смогу только с помощью другого человека, пережившего подобное, – отшельника. Говорили, что именно несчастная любовь прогнала его в лес, прочь от людей.
Не надо было ломать голову, чтобы найти его. Он ловил рыбу в одном из своих любимых мест.
– Ты что, пришел проверить, не умер ли я еще? – спросил он, протянув мне фляжку с виски, которая всегда была при нем. Я сделал глоток. – Ты выглядишь так, словно собрался на тот свет раньше меня. Что у тебя с рукой?
– Сломали.
Врач, который вправил мне кости и наложил шину, предупредил, что рука, конечно, будет действовать, но, вполне возможно, останется искривленной и не такой сильной, как другая. Мне повезло, что полицейские не знали, что я левша, и изуродовали мне правую руку. И теперь я управился с леской одной левой, что произвело впечатление на отшельника. Я надеялся, что даже с одной дееспособной рукой смогу заниматься фотографией. Но все же не решался проверить, что у меня получится, боясь, что вместе с рукой пострадали и мои скромные способности.
– Сломали? Кто? Почему? – При всей своей показной враждебности к людям он не понимал бессердечия и жестокости других. – Просто для развлечения? Или ты предал кого-то? Помешал каким-то лиходеям?
– Сломали за то, что я влюбился. В русалку.
– Это нельзя ставить тебе в вину, – рассудительно произнес голландец.
– А вы любили кого-нибудь? – решился я спросить его.
Отшельник взглянул на меня угрюмо.
– Это, конечно, не мое дело, – поспешил добавить я.
– Думаешь, мне хочется болтать о своих злоключениях? Я сбежал сюда от городской жизни. Не мог вынести того, как люди относятся друг к другу, как они портят все, к чему ни прикоснутся. А теперь, похоже, город достает меня и здесь. Скоро они проложат бетонные мостовые вот под этими самыми деревьями.
Жена Бека Аннета тоже происходила из голландской семьи. У нее развилась болезнь легких, когда ей не было еще и двадцати, и она умерла на их супружеской кровати, которую отец Бека изготовил для них в качестве свадебного подарка из ствола исполинского тюльпанного дерева, посаженного, согласно легенде, в тот день, когда Генри Хадсон впервые встретил индейцев племени ленапе в 1609 году. Название «Манхэттен» произошло от их слова, означающего «большой остров», каким Манхэттен был тогда, да остается и сейчас. Ленапе были искусными стрелками из лука и охотниками, они верили, что по Млечному Пути, который они называли Звездной Дорогой, души умерших отправляются в загробный мир куда-то на небеса.
Бек стал отшельником вскоре после смерти жены, бросив свою маленькую ферму на произвол судьбы. Его овец и коз разобрали соседи, а из цыплят выросли одичавшие куры, чьих потомков Беку случалось встречать и в лесу. Его жена заботилась о цыплятах и пускала их в дом во время непогоды, а их потомкам приходилось выживать в дикой местности после того, как ее, молодую и здоровую, сразила неожиданная болезнь, которая за каких-то две недели свела ее в могилу.
– Я и не знал, что вы были женаты, – сказал я. – Сочувствую вам.
– А что ты знаешь? – пробормотал Бек.
– Похоже, очень мало. Буду рад, если вы вразумите меня.
Голландец расхохотался.
– Ты обратился не по адресу.
– Скажите, а вы сожалеете об этом?
– О ее болезни? Ты что, идиот? Конечно, сожалею. Стояли холода, а наш дом плохо отапливался. Выразить невозможно, как я об этом сожалею. Если бы я был богат, то она, может, и не заболела.
Я помотал головой и объяснил, что я имел в виду, жалеет ли он о том, что женился, и о своей любви, доставившей ему такую боль. Он уставился на меня.
– Ты спрашиваешь, лучше ли мне было бы, если бы я не встретил свою жену, не женился и не потерял ее? Я тебе вот что скажу: один день с ней был лучше, чем вся жизнь без нее.
Меня поразило, с каким чувством он это произнес. Я не ожидал такого от этого грубоватого человека. Мы помолчали, думая каждый о своем. Неожиданно стайка птиц – по-моему, перепелок – выпорхнула из-за кустов, и мы оба испуганно повернулись, словно ожидая увидеть привидение. Я повторил уже высказывавшееся мной мнение, что духи обитают с нами рядом.
– Ничего против них не имею. Буду счастлив, если они примутся ходить за мной по пятам, – сказал Бек, наблюдая за птицами, улепетывающими в папоротники.
Когда я собрался уходить, он поздравил меня.
– С чем это? – удивился я.
– С тем, что ты способен на человеческие чувства.
Я пошел домой берегом реки. У меня было странное чувство, что, став друзьями, мы с отшельником тут же распрощались навсегда. Может быть, поэтому он и поделился со мной сокровенными подробностями своей жизни, чтобы хоть кто-то о них знал. На земле я заметил следы, и по моей спине пробежал холодок. Возможно, птиц спугнул не бестелесный призрак, а какой-то вполне осязаемый вурдалак из плоти и крови. Митс тут же взял след и провел меня по нему до Старой Почтовой дороги. Что касается птиц, то они оказались не куропатками, а одичавшими курами, прятавшимися в подлеске. На дороге я заметил свежие следы лошади. Было похоже, что здесь только что побывали. Вряд ли это было совпадением. Я подумал, что, может быть, кто-то следил за мной. Это было странно – и, главное, по какой причине?
На следующий день я не мог избавиться от непонятного чувства, охватившего меня после прощания с Беком. Я подумал, не осталось ли во мне что-то от способности читать чужие мысли и угадывать будущее, которой я обладал в детстве. Возможно, это чувство появилось у меня не напрасно, и Беку угрожает опасность. Я не мог так это оставить и немедленно отправился в лес, даже не взяв с собой Митса. У меня возникло чувство, доходившее чуть ли не до паники, что я до сих пор превратно понимал смысл жизни и окружающий мир. Я был уверен, что выбросил на ветер значительную часть своей жизни. Только сейчас до меня дошел смысл того, что сказал отшельник: о любви невозможно сожалеть. Мне хотелось поблагодарить его за откровенность, с какой он говорил.
Я решил, что не буду больше сопротивляться любви, я отдамся ей, и пусть она несет меня, как река.
Бека не было ни на одном из его излюбленных рыболовных мест. Я покричал ему, но не получил ответа и пошел к его хижине. В костровище были холодные обугленные сучья. В воздухе пахло серой. На земле валялась оловянная тарелка, над поляной висела тишина, нарушаемая лишь воркованием голубей. Я понял, что был прав: мы действительно простились с ним навсегда. Я знал, что люди раскрывают всю правду в двух случаях: когда стремятся поделиться знанием, которое им не под силу нести в одиночку, и когда хотят, чтобы оно не было утрачено. Я навсегда запомню, какой доброй была его жена, бравшая цыплят домой в непогоду, и какие глубокие чувства он испытывал, словно все еще был молодым влюбленным.
Я нашел его среди папоротников. Он лежал лицом вниз и был забрызган грязью. На нем было только его длинное исподнее, ноги были босы. Я никогда не видел его без обуви. Очевидно, кто-то застал его врасплох, когда он спал. Земля вокруг была в крови – череп Бека раскроили лопатой или дубиной. Я перевернул его. Он окоченел – значит, был мертв уже довольно долгое время. Возможно, его убили вскоре после того, как я ушел. Когда я накануне обнаружил следы, мне показалось, что они ведут через поля в сторону, но, похоже, я ошибся: они вели к жилищу отшельника. Наверное, всадник ждал, пока я уйду, чтобы нагрянуть под покровом ночи.
Я наклонился, чтобы рассмотреть его глаза. Они уже подернулись влагой и побледнели. И тут я заметил, что рот его зашит синей ниткой. Что мог знать или видеть Бек, чтобы заслужить такую участь? Кто-то явно не хотел, чтобы он раскрыл какую-то тайну.
Я обрезал нитку ножом, который нашел среди его кастрюль и горшков, уговаривая себя, что просто срезаю леску с удочки. Но при этом не смог удержать слез. И в этот момент решил, что навсегда брошу рыбалку. Жадность людей и спортивный азарт – ничтожное и недостойное развлечение по сравнению с жизнью, которой полна река. Я больше не буду чинить вред ее обитателям.
Я похоронил Бека на пригорке, где почва была не такой болотистой и откуда открывался широкий вид на реку. Подходящего инструмента, кроме старой лопаты со сломанной ручкой, я не нашел, и к тому же копал одной рукой, так что дело было не из легких. Но это меня не останавливало. Когда я закончил работу, то был весь в грязи, а одежда насквозь промокла от пота. Сломанную руку сводило судорогой, левое плечо болело. Я был уверен, что он не хотел бы лежать в гробу, и похоронил его прямо в земле. Таков обычай нашего народа: похороны умершего – это наш последний долг перед ним, последнее подношение. Я произнес молитву, которую помнил с детства, и порвал свою рубашку, потому что не знал, как иначе полагается выразить скорбь. Я чувствовал, что простился не только с человеком, но и с чем-то бóльшим. Казалось, я похоронил часть города вместе с ним, причем наиболее дорогую для меня.
Бек велел мне уничтожить его хижину, когда его не станет. Он говорил, что скоро старый Манхэттен исчезнет, и, похоже, был прав. Деревни на возвышенностях Верхнего Манхэттена уже сливались друг с другом, город разрастался к северу. Скоро последние леса здесь исчезнут, уступив место особнякам и небоскребам, автострадам и тротуарам. И никто не будет знать, что когда-то здесь находили пристанище олени, и койоты бродили по ночам, и волки добирались сюда по льду в зимние месяцы, когда реку сковывал мороз.
Верный пес-волк сходил с ума на цепи. Очевидно, он видел, как убивают хозяина, и не мог ему помочь. Я боялся, что он набросится на меня, но, когда я спустил его с цепи, он кинулся в лес, на свободу – как и хотел старик.
Затем, следуя наказу Бека, я сжег дотла его хижину. Моя сломанная рука болела все сильнее, как и мое сердце, но я упрямо продолжал работу. У меня была в запасе целая бочка дождевой воды на случай, если бы огонь начал распространяться в стороны. Хрупкое строение горело исправно. Я видел достаточно пожаров в своей жизни и надеялся, что это последний. В заключение я полил водой угли, чтобы они не разгорелись.
Начинало темнеть, но я не боялся этого леса. У меня было чувство, будто я получил его в наследство на тот срок, который ему остался. И тут я увидел, что сквозь дым на меня смотрит волк отшельника. Если кто-нибудь и мог понять, кем я был и как я жил, так это он. Мы оба не могли вернуться к той жизни, которая была нам уготована. Бек хотел отпустить волка на свободу, но не было пространства, где он мог бы свободно жить. Хозяина у него тоже теперь не было, и он стоял в растерянности между двумя мирами. Я окликнул его, и он подошел ко мне. Я пообещал, что позабочусь о нем. Мы пошли в город вместе, немного опасаясь друг друга, но тем не менее рядом.
Когда мы дошли до оживленных улиц, я нашел валявшуюся на обочине веревку и обвязал ее вокруг шеи волка, чтобы он не бросился наутек от экипажей и автомобилей. Однако он был удивительно спокоен. Лошади в конюшне запаниковали при виде его, но он не обратил на них внимания, как и на Митса. Он сразу забрался под стол, устроив себе там нечто вроде норы. Не знаю, было ли у него какое-нибудь имя. Я дал ему имя Норд и, думаю, что Бек одобрил бы его, потому что голландцы назвали Гудзон Северной рекой, когда впервые поселились здесь и стали преобразовывать дикую природу согласно своим предпочтениям, называя по-своему все, что видели вокруг.
