Ходжа Касым никак не ожидал такого разговора с шейхом Аваз-Баки.

– Я понимаю, уважаемый Ходжа, что мы потерпели неудачу в нашем стремлении обратить к Аллаху инородцев реки Обь, – задумчиво сказал Аваз-Баки, перебирая крашеные финиковые косточки чёток на шёлковой нити. – Но те несчастные люди всё-таки произнесли священные слова шахады и стали нашими единоверцами. Мы не должны оставлять их в беде.

– Они сидят в зиндане губернатора, ожидая приговор, и мы не можем им помочь, – возразил Ходжа Касым.

– В зиндане сидят мужчины. А двух женщин продают на рынке. Умма должна выкупить их. Это будет угодное Аллаху деяние.

– Те женщины не принесут нам пользы, достопочтенный Аваз-Баки.

– Ты ошибаешься, уважаемый Ходжа. О нашей милости узнают другие инородцы, и братская доброта мусульман расположит их сердца к Аллаху.

– Я понял тебя, – кивнул Ходжа. – Я рад узнать, что почтенный Аваз-Баки не потерял надежду увидеть веру Пророка среди инородцев.

Касым отсчитал денег и отправил на рынок своего саркора Асфандияра – приказчика Гостиного двора. Вечером Асфандияр привёл в дом Касыма двух выкупленных остячек. Назифа, старшая жена Касыма, приняла их в ближнем покое гарема и увела в хаммам. После бани Касым пришёл посмотреть на бывших невольниц. Он ещё не решил, что с ними делать: отправить восвояси или оставить в Бухарской слободе как служанок.

– Как вас зовут? – свысока спросил Касым по-русски.

Остячки – молодая баба и девка – не очень-то поняли, что их выкупили из неволи. Они испуганно смотрели на Ходжу и жались друг к другу.

– Анути.

– Хомани.

Касым сразу узнал Хомани. Там, в Певлоре, отец навязывал её в жёны Касыму, а Касым подарил ей халат. Она ведь понравилась ему тогда. Касым рассматривал Хомани. Её кожа – не цвета персика, а цвета спелой хурмы. Это забавно. Умытая, расчёсанная и умащенная, остяцкая девчонка сейчас походила на китайскую скульптуру Шуанлинси из лакированного дерева.

– Ты сохранила мой подарок – чапан?

– Он превратился в рваньё, – за Хомани ответила Назифа.

– Назифа, ты осмотрела её? – по-чагатайски спросил Касым.

– Да, господин, – Назифа, проницательная жена, догадалась, что может заинтересовать её мужа. – Она здорова, все зубы целы, она девственница.

– Ты останешься у меня, Хамуна, – сказал Касым Хомани. – А ты, Анут, выбирай сама: стать служанкой в Бухарской слободе или уйти домой.

Касым провёл ладонью по лицу и бородке, показывая, что дело решено.

– Готовь её для моего ложа, Назифа, – по-чагатайски распорядился он.

Айкони давно уже чувствовала, что Хомани где-то близко. Священная улама, подаренная Хомани, в последние дни стала мягкой и ласковой, словно ручное животное. Вечерами в натопленной горнице Ремезовых Айкони мёрзла, как Хомани мёрзла в холодной тюрьме Воеводского двора, где сидели пленные остяки Певлора. И Айкони неотступно преследовали сны о сестре. Вот весной они с Хомани развешивают сети в лесном прогале возле таёжного озера: птицы, что возвращаются на север, опускаются ночевать на озеро и утром, взлетая, попадают в сети. Вот они с Хомани на зимнем становище; отца нет много дней – он ушёл за лосем; девочки каждый день обходят силки, каждая по своей тропе, но ещё до встречи обе уже знают, у кого какая добыча. Вот они в лодке-обласе посреди Оби гребут короткими вёслами, и никто не может перегрести – они же одинаковые, и сил у них поровну. А однажды Хомани уберегла сестру от большой печали. Бывает, что женщины, у которых грудные младенцы, берут себе лисят, принесённых мужьями, и вскармливают их своим молоком вместе с детьми – у таких лис отрастает прекрасный мех. Ребятишки общего дома привязываются к этим зверятам. Но потом лисиц надо убивать. Все ребятишки плачут. В тот раз Айкони за каким-то делом отлучилась из Певлора и услышала в сердце предостережение сестры: не возвращайся сегодня. Она заночевала в лесу. А в общем доме убили опушившихся лис. Айкони не смотрела на эту жестокость.

Про Хомани проговорилась Маша. В стойле она с Айкони обдирала скребками Гуню от свалявшейся зимней шерсти и болтала:

– Слышь, Аконя, а Епифания-то, говорят, человека зарезала. Вот прямо ножом! Страсти-то какие! Злая она, эта Епифания, а мне её почему-то жалко. Тоже ведь жила, чего-то хотела, неспроста небось за нож схватилась, довели её. Батюшка давеча орал, чуть не лопнул, что он Сеньке невесту сторговал, а у невесты приданое – одни кандалы. А Лёнька матушке рассказывал, как он Епифанию покупал у Куфони. Говорил, что вместе с ней девку-остячку продали – с тобой на одно лицу. Манька зовут. У тебя часом сестры нет?..

Айкони выронила скребок и кинулась в дом к Леонтию.

– Хомани! Хомани! – захлёбываясь, повторяла она, вцепившись в рукав Леонтия. – Старший, где Хомани!

Леонтий, вздыхая, пошёл к отцу.

– А точно – только повидаться надо? – с подозрением спросил Семён Ульянович. – Может, вы третью холопку купить решили? У вас же не дом, а теремок из сказки! Кого чёрт ни пришлёт, всякого пригреем!

На следующий день Семён Ульянович запряг Гуню. Айкони, замотанная в уламу, села в санки. Семён Ульянович правил в Бухарскую слободу.

– Горе вам, инородцам, – ворчал он. – Всякому сильному вы игрушка.

Улицы Бухарской слободы были разметены от снега и выровнены, утоптанные проулки посыпаны песком. Знакомые бухарцы и татары снимали малахаи и кланялись Семёну Ульяновичу. Навстречу попалась азиатская волокуша – жёсткий кожаный полукузов без полозьев. Погонщик в стёганом зимнем халате вёл верблюда, навьюченного длинными тонкими жердинами.

Семён Ульянович остановил Гуню возле дверей подворья Касыма. Глянув на Айкони, он дёрнул её платок- уламу, чтобы укрыть лицо девчонки в тени, – бухарцы не любят выставленных на обозрение женских лиц.

Суфьян – старый слуга Ходжи Касыма – проводил Ремезова и Айкони в мехмон-хану – горницу для гостей. Озираясь, Семён Ульянович присел на низенькую скамейку. Ковры на полу, ковры на стенах, подушки, поставцы с медными блюдами и кувшинами, жаровня с углями, низкий шестигранный столик, светцы и резные деревянные решётки на окнах. У Касыма Семён Ульянович бывал нечасто – только если приходил расспросить о караванах или дальних державах: о Бухарее, Джунгарии, Персии, Китае или Индии; вглубь дома Касым не пускал, Ремезова он принимал здесь же, в мехмон-хане, с чаем. Айкони стояла у стены, как положено женщине, и по сторонам не смотрела: она думала лишь о том, что сейчас увидит Хомани.

– Салам, Семён, – входя, сказал Касым, поклонился, прижав руку к груди, и пристроился на подушке, скрестив ноги. На нём были замшевые сапожки, лазоревые шаровары иштон, малиновая шёлковая рубаха куйлак, легкий расписной халат, подпоясанный вышитым кушаком, и круглая тюбетейка. – Какое дело привело в мой дом такого уважаемого человека?

– Ох, Касым, – завозился Семён Ульянович, – и не знаю, как сказать… Грех один. Словом, ты ведь недавно купил двух баб-остячек, верно? Одну, я слышал, восвояси отправил, а другую себе в жёнки оставил.

– Ты уже не в тех летах, Семён-ата, чтобы интересоваться чужими жёнами, – лукаво улыбнулся Касым.

Он и не взглянул на Айкони – это недостойно мужчины.

– Да меня и своя жена в одра превратила, – ответил Семён Ульянович. – Но я не о том. Холопка моя, Аконька, вон она, – Семён Ульянович кивнул через плечо, – оказалась сеструнькой твоей жёнки. Плачет, дура. Прошу у тебя как у господина дозволенья повидаться сёстрам. Небось, люди они, хоть и подневольные, кровь зовёт.

Ходжа Касым озадаченно покашлял в кулак.

– Э-э-э, Семён… – сказал он. – Я откажу тебе, да простит меня Аллах. Я взял на торгу драную кошку и превратил её в прекрасную пэри. И теперь я не хочу никому её показывать, пока она мне не надоест.

– Да я её и так видал, – снисходительно усмехнулся Ремезов. – Аконя, подыми платок. Вот она.

Айкони послушно стащила платок на затылок.

Касым обомлел, глядя на Айкони, а потом омыл ладонями лицо.

– Аллах акбар!

Он поднялся, подошёл к Айкони, взял её за подбородок и, вглядываясь, повернул лицом налево и направо.

– Они похожи, как минареты Хазрет-Хызра!

– Ну так что, дозволишь?

– Надо спросить у шейха Аваз-Баки, что мне делать.

– В вашем Коране о таком вряд ли говорено. Ты не на бога уповаешь, а на ум человека, вроде тебя. Только ты сам поумнее его, Касым.

– Ты великий и хитрый змей, Семён, – засмеялся Касым. – Ладно, я их сведу. Но тебя всё равно не пущу.

– Да сдалось оно мне, – закряхтел Ремезов, вставая. – Она мне и дома глаза намозолила, ещё тут на такую же тетёрку смотреть… Пойду я. Спасибо, Ходжа, – Ремезов поклонился. – Аконька, ты сама домой возвращайся.

– Проводи, Суфьян, – велел Касым слуге.

Айкони и не задумалась, куда подевался Семульча, куда повёл её Касым, по каким помещениям они идут. Она вся была внутри себя – прислушивалась к душе, которая словно разгоралась от близости Хомани. Сестра где-то рядом, Айкони ощущала её сквозь стены и занавеси. Касым впустил Айкони в какой-то чулан без окон: голые стены, запертые сундуки, тонкий ковёр на полу, масляная лампа. Айкони закрыла глаза ладонями. Сердце её сбивалось в стуке, словно подстраивалось под иное и близкое сердцебиение. Айкони отняла руки от лица. Хомани была перед нею – живая, настоящая, хотя и совсем непривычная: в бухарской одежде, с волосами, заплетёнными по-бухарски, и на лбу у неё был тиллякош – венчик с бирюзой и подвесками.

– Хомани! – заворожённо прошептала Айкони.

– Айкони! – потрясённо прошептала Хомани.

Они бросились друг к другу, обнялись, замерли, а потом, не расцепляя объятий, опустились на ковёр. Ходжа Касым стоял в открытой двери и с любопытством ждал, что произойдёт дальше. Эти девчонки-остячки были так удивительно похожи, что казалось, будто в помрачении ума он наблюдает какой-то шаманский танец, когда в глазах двоится.

Девчонки не произнесли больше ни слова. Тяжело дыша, они быстро и невесомо ощупывали друг друга, как слепые: касаниями выясняли, что с ними случилось за два с лишним года. Их души словно слились, соединились в одну изначальную, и они узнавали друг о друге, будто вспоминали свои собственные, но забытые судьбы. Для них не было тайн, недомолвок или стыда. Айкони увидела смерть Хемьюги и гибель богов Певлора, бухарцев с их клятвой, мятеж своего селения, бегство отца и русскую месть, и это было горько. Но Хомани увидела куда более страшные события: увидела, как русские надругались над сестрой, как били и мучали её, как продали в семью Семульчи, а она там встретила князя, полюбила его, камлала на него и отдалась ему. По лицу Хомани побежали слёзы сострадания.

Ходже Касыму сделалось неловко смотреть на сестёр-шайтанок. То ли это колдовство северных варваров, то ли запретные ласки влюблённых друг в друга таёжных гурий. Касым щёлкнул за спиной пальцами, чтобы разрушить чары нечестивого рогатого тагута, и вышел из чулана.

– Суфьян, – позвал он слугу. – Заполни светильник маслом на пол-мискаля и зажги. Когда светильник догорит, удали гостью из моего дома.

Касым отправился на женскую половину – к Назифе. Его взволновало то, что открылось ему в Хамуне. Он купил Хамуну в собственность и держал в отдалении от себя, предвкушая сладость первой пробы. А лицо Хамуны, её руки, ноги и стан каждый день видели Ремезовы! И Хамуна, которая не должна знать никого, кроме господина, наполняется опытом своей сестры, и этого никак не прекратить, потому что близнецам не нужны слова и встречи! Касым чувствовал, что у него крадут наложницу. Он ревновал.

– Назифа, сегодня приготовь Хамуну, – раздражённо приказал он жене.

Встреча с Айкони взбудоражила душу Хомани и перемешала все мысли. Хомани уже не могла разобраться, где она, а где сестра; где её память, а где память сестры. Она не понимала, что с ней происходит: она в слезах идёт по заснеженной тёмной улице Тобольска или её, голую, Назифа усаживает в корыто с горячей водой и трёт пучком мочала. Что сейчас будет – она ляжет в объятия смелого и весёлого князя или, наконец, её возьмёт в жёны её новый господин – чужой и непонятный человек, купивший её в свой дом?

Все два года, пока не было сестры, отец твердил Хомани, что продаст её любому мужчине, который его, Ахуту, обогатит. Хомани уже давно приняла, что жених в её жизни возьмётся ниоткуда: отец не познакомит их заранее, не посмотрит, хороший он человек или плохой, не спросит, понравился ли он. Жених появится внезапно, и она подчинится ему безропотно, как положено; он сделает с ней то, что хотят мужчины, и она станет женщиной. Сначала ей будет больно и стыдно, а потом – хорошо, как Айкони хорошо с её князем.

Но муж – это человек, с которым жена живёт одной жизнью: разжигает огонь в очаге, ходит в долгие зимние охоты, вытягивает сети на Оби. Или хотя бы имеет с женой общую мечту, как Айкони с князем хотят убежать из Тобольска в тайгу. А Касым?.. Она ничего не понимает в его жизни. Она и не видит его жизнь. Она сидит в доме Касыма взаперти под присмотром слуг, а Касым приходит по вечерам и забирает какую-нибудь женщину. Или вовсе не приходит. Он разговаривает только с Назифой, но на своём языке, которого Хомани не знает. Она просто вещь Касыма, как пояс или весло.

Назифа тщательно вытерла Хомани полотенцем, но не дала ни штанов-иштон, ни туфель, ни платка. Босую, в одном только платье с тесьмой на вороте и рукавах, Назифа втолкнула Хомани в покои, где находилась постель Касыма. Крепкие резные столбики держали балдахин из алого хан-атласа. Горели светильники. Ходжа Касым стоял посреди гарема как хозяин – расправив широкие плечи и сунув ладони за кушак. Сулу-бике и Улюмджана в лёгких распашных халатах-румчах сидели у ног своего господина. Назифа повернула Хомани к Касыму, подняла её лицо и спустила с неё платье. Хомани побоялась даже прикрыться руками. Касым уверенно и придирчиво разглядывал остячку. Она казалась девчонкой лишь в одежде. А под одеждой было смуглое тело женщины самой сладкой первой спелости.

– Ты хорошо подготовила её, Назифа? – строго спросил Касым.

– Её лоно ждёт тебя, господин, но она дикарка.

– Веди её на моё ложе.

Сулу-бике поднялась, развязала кушак Касыма и сняла с его плеч чапан. Улюмджана стащила с ног Касыма ичиги и приняла иштон. Касым шагнул под балдахин, где Назифа с недобрым бесстыдством уложила Хомани среди подушек и покровов на обозрение господину. Назифа слезла с постели и потянула за шнур, роняя занавесь. Хомани с ужасом смотрела на Касыма снизу вверх. Она понимала, что сейчас сделает с ней этот мужчина, её муж, и жадно искала в его лице черты князя, которого полюбила Айкони, – князя, каким она его себе вообразила. Пусть Касым окажется таким же, как князь! Пусть он принесёт ей такую же радость, какую князь приносил её сестре!

В глазах Касыма было только любопытство и холодное торжество. Он тяжело навалился на Хомани, как рыбак на берегу всем телом прижимает к земле большую бьющуюся рыбу, и живот Хомани прорезала острая боль, словно Касым рвал её пополам. И Хомани вмиг забыла и князя, и Айкони, и свою судьбу – её подмял медведь, и надо было отчаянно сопротивляться, чтобы зверь не раздавил её и не растерзал. Обезумев, Хомани извернулась, как лисица, и хищно впилась зубами в плечо Касыма. Касым взревел.

Назифа, Сулу-бике и Улюмджана услышали за пологом рёв своего господина, а потом он сорвал балдахин и скатился с ложа, зажимая плечо. Ладонь его была окровавлена. Голая Хомани спрыгнула с постели и кинулась к двери, но Назифа хищно вцепилась ей в волосы и швырнула её на ковёр.

– Держите её! – властно крикнула Назифа.

Задыхаясь, в гарем ворвался жирный евнух Бобожон. Он сразу понял, в чём дело, и рухнул огромным брюхом на ноги Хомани. Улюмджана и Сулу-бике бестолково ловили руки остячки. Назифа решительно схватила со стены тонкую двухвостую плеть, которой Касым учил своих наложниц. В душе она мрачно ликовала. Всё повторялось: когда-то она вот так же вразумляла плетью и Сулу-бике, и Улюмджану. Эти распутницы вытеснили её, первую жену, с ложа Ходжи Касыма, но не вытеснили её из сердца мужа, – значит, и эта новая забава, медовая телом дикарка, тоже не сможет вытеснить её.

Назифа с наслаждением переполосовала плетью спину растянутой на ковре Хомани. Хомани завизжала и завертелась, насколько могла. Назифа замахнулась снова, но её руку вдруг перехватил Ходжа Касым.

– Я сам! – гневно выдохнул он. – Мужчина делает это лучше!

В этот час Тобольск заметала ночная вьюга. Она бурлила на Алафейских горах, цепляясь за шатры башен и купола церквей, и протяжно, свободно свистела над крышами Нижнего посада. Айкони лежала в постели Табберта, обнимая своего князя, но сон её был мутным, тревожным. Вьюга шуршала за окном, а дом, остывая, поскрипывал, словно качающийся на волнах корабль. В жаровне по углям ползал красный свет, за стенкой тихо трещал сверчок.

Айкони внезапно закричала и подскочила, толкнув Табберта.

– Что там есть? – недовольно пробормотал он.

Айкони снова закричала и уткнулась лицом в лоскутную подушку. А потом страшно дёрнулась и опять закричала.

Табберт приподнялся на локте. Шуба, заменявшая одеяло, сползла, и на голой спине Айкони Табберт увидел кровавые полосы от плети. Айкони крупно вздрогнула, стискивая зубы, и Табберт увидел, что на её спине сама собой вспыхнула ещё одна полоса, а потом – ещё и ещё.