Глава 5
Глаза Чигирь-звезды
Они были воровками, блудницами, поджигательницами и убийцами. Их должны были сгноить в острогах, запороть, закопать живьём или повесить, но у России имелась Сибирь, и баб отправляли туда, за Каменный Пояс: пущай по бабской природе множат род человеческий, авось детьми искупят свои грехи. На них даже оковы не надевали – баба в оковах не дойдёт.
В этой ссыльной команде брели три десятка баб. Охраняли их шестеро служилых, и шестеро обозных ехали позади на санях. Команда притащилась с Тобола, пересекла Иртыш и вступила в город. Измождённые разбойницы уже притерпелись к позору, не прятали своих лиц, просто тупо смотрели под ноги. Опорки, обледенелые дырявые подолы, мужичьи армяки с заплатами, драные платки, худые рукавицы. Встречные разглядывали преступниц: на какие коварства и злодейства оказались способны такие клячи?
На косом перекрёстке Кобылинской и Етигеровой улиц сцепилась друг с другом пара водовозных саней. Одна бочка от удара лопнула и потекла, и её хозяин, обозлившись, повалил другого водовоза на снег и пинал в бока.
– Куда ты пёр, чума? – орал он. – Кто мне за бочку заплатит?
Мужики не разнимали водовозов, а пытались расцепить тяжёлые сани. Толпа зевак окружила драку. Мальчишки бегали вокруг и вопили:
– Вставай, Ерёмка! Вставай! Дай Михею по зубам!
– Да хватит, Михей! – утихомиривали драчуна бабы. – Убьёшь ведь!
Служилые принялись расталкивать толпу.
– Дай пройти! Дорогу! Дорогу! Чего сгрудились? – надрывались они. – Дурачья не видели? Пропусти команду!
Одна из ссыльных – ещё почти девка, но с угрюмыми глазами вепря – незаметно и быстро окинула взглядом перекрёсток и сделала шаг в сторону. Служилые не заметили. Ссыльная сделала ещё шаг и растворилась в толпе – тихо, как зверь в лесной чаще. Другая баба, что стояла позади беглянки, подождала немного, давая товарке возможность уйти подальше, и нехотя окликнула ближайшего служилого:
– Кузьма, слышь, Алёна в народ нырнула.
Алёна молча и яростно пробивалась через толпу, протискивалась боком, решительно отталкивала людей и, наконец, вырвалась на простор улицы. Она побежала вдоль заплота, по-женски расставив руки и наклоняясь вперёд, как курица. Затрещал подол, прорванный острым коленом. Заснеженная грязная улица показалась беглянке бесконечной, как пытка на дыбе.
Алёна не рассчитывала свой побег, она просто увидела просвет в судьбе и кинулась в него без колебаний. С тех пор, как поймали, жизнь протащила её по многим городам севера: Олонец, Вологда, Устюг, Вятка, Соликамск, Верхотурье… Она знала, что в любом большом городе есть углы, затянутые паутиной; есть убежища – притоны, корчмы и торговые бани; есть тайные норы – смрадные, но уже привычные. Надо лишь найти такую нору, а она найдёт. Что с ней там сделают? Да ничего не сделают. Прикажут парить купцов или задирать подол перед звероловом, разжившимся деньгой, но её уже немало насиловали солдаты, тюремщики и служилые, и мужская похоть давно не страшила: Алёна притерпелась к ней, как лошадь к хлысту хозяина.
– Стой, сучка! Стой! – закричали сзади. – Хватай её!
Но встречные не бросались на беглянку, а шарахались от неё.
Алёна завернула в проулок и увидела в сугробе обломок оглобли. Она схватила эту палку, встала за угол и плотно прижалась спиной к заплоту, обеими руками держа своё орудие на отлёте. Служилый выбежал из-за угла, и Алёна со всей силой ударила его поперёк груди. Служилый охнул, раскрыв рот, и, захрипев, сел в снег. Из-за угла выскочил другой преследователь, и Алёна тотчас сбила его с ног ударом по уху – шапка покатилась по дороге.
Алёна бросила палку и побежала дальше. Она толкнулась в ближайшие ворота – заперто. Помчалась к другим – тоже заперто. Понеслась к третьим воротам – и там заперто, только собаки лают. Алёна юркнула за поворот.
А на подворье Ремезовых Семён-младший большой лопатой сгребал снег. Обычно двор чистили Лёшка с Лёнькой, сыновья Леонтия, Аконька или Петька – если батюшка брался его вразумлять, но сейчас Семёну хотелось самому размяться в простом и свежем труде. Двор был не слишком большим, наваливать сугроб здесь было негде, и Семён кидал снег в сани с кузовом – потом Гуня вывезет на речку Тырковку. Семён уже завершал работу, когда калитка вдруг распахнулась, сорвав задвижку, и во двор влетела молодая баба. Рваньё и опорки, платок сбился назад, светлые волосы упали на лицо.
– Укрой! – выдохнула баба, увидев Семёна.
Семён остолбенел.
Баба кинулась к крыльцу, спряталась за поленницу и присела, как по нужде. Она смотрела на Семёна снизу, словно волчица, готовая к прыжку.
Во двор через калитку полезли два служилых – Кузьма и Проха.
– Сенька, у тебя беглая прищелилась? – хрипло спросил Проха.
Он был без шапки, ухо окровавленное.
Семён опять поглядел на бабу за поленницей. У неё были глаза, каких Семён даже на иконах не видал. Гиблые проруби, а не глаза. С такими очами рушилось в огненную бездну низверженное гневным господом возлюбленное его дитя, Денница, падший ангел, страшное и проклятое Чигирь-светило.
Семён медленно указал лопатой на беглую.
Служилые, развалив поленницу, с руганью выволокли бабу и от души насовали ей кулаками под дых. Баба согнулась и закашлялась.
– Не на продажу, так зубы выбил бы! – ярился Проха.
– Под плеть сегодня ляжешь, Алёна! – грозил Кузьма.
– Алёна? – тихо поразился Семён.
Его покойную жену тоже звали Алёной.
Беглой связали руки кушаком и погнали со двора мимо Семёна. Баба даже не взглянула на того, кто её выдал. Лицо её было опустошённое.
Семён приставил лопату к крыльцу и вслед за служилыми вышел на улицу. Служилые уводили беглянку, на ходу поддавая ей по бокам и по шее. Алёна спотыкалась и мотала головой. Платок у неё совсем распустился, и светлые тонкие волосы разметались во все стороны. За служилыми и Алёной Семён дошёл до Троицкой площади, до загона, где продавали невольниц. Служилые пихнули Алёну в сарай, в котором держали пленников.
Весь день Семён блуждал по подворью сам не свой, а вечером позвал Леонтия в подклет, чтобы никто из домашних не услышал их разговор.
– Не понимаю я себя, Лёня… – Семён мялся. – Сегодня я встретил бабу ссыльную… И хочу её в холопки выкупить. Попроси у батюшки денег.
Леонтий внимательно рассматривал младшего брата.
– Батя не даст.
– Тогда скажи ему, что я Гуню со двора сведу и продам.
Леонтий знал Семёна: он кроткий, но упрямый. Куда упрямее бати.
– А что случилось, Сень?
– Я божью просьбу услышал, – еле произнёс Семён.
– На твою Алёну похожа? – проницательно спросил Леонтий.
– Не похожа.
Беглянка и вправду ничуть не была похожа на жену Семёна. Его Алёна умерла родами почти четыре года назад. Ей было всего семнадцать; для младенца у неё были припасены ещё собственные игрушки. Она умирала долго и в муках. Не помогли ей ни бабка Мурзиха, повитуха, ни софийский лекарь отец Алфион. От Алёны Семёну осталась дочка Танюшка, которую растила Леонтьева жена Варвара. И ещё осталось воспоминание о глазах умирающей Алёны, которые ослепили тогда Семёна болью, ужасом перед смертью и неверием в то, что господь назначил ей, совсем девчонке, только познавшей семейное счастье, такой вот внезапный и жестокий конец. Эти же глаза сегодня днём Семён увидел за поленницей у беглой ссыльной.
– Я поговорю с батей, Сеня, – пообещал Леонтий.
– Только поскорее. А то её продадут или дальше увезут.
После смерти Алёны Семён как заледенел: не смеялся, избегал других баб, пропадал в церкви, а дома молчал и думал о чём-то своём. Он хотел уйти в монастырь, но что-то его удержало. Наверное, нелепая надежда: а вдруг когда-нибудь он ещё сможет исправить всё то, что случилось с Алёной?
К отцу Леонтий не пошёл – не хватило смелости, и решил просить помощи у матушки. Он выждал, пока в горнице останутся только Варвара с семилетним Федюнькой и четырёхлетней Танюшкой, Маша и Аконя.
– Машка, поди гулять, – сказал он. – Мне с матушкой потолковать надо.
– О чём, Лёнюшка? – спросила Ефимья Митрофановна.
Она сидела в красном углу и сшивала разноцветные лоскутки.
– Сеня девку нашёл.
– Ну и славно. Давно пора.
– Лёнюшка, хорошенький, можно я останусь? – заканючила Маша.
– Не твоё цыплячье дело.
– Да пусть послушает, ей тоже жить, – добродушно рассудила Ефимья Митрофановна. – Только за печку, Маня, уберись, не мешайся.
Маша исчезла за печкой. Варвара тяпкой секла в корытце капусту на пироги. Федюнька и Танюшка играли на половичке. Аконя сидела на своём сундуке и что-то плела из верёвочек, но Аконя – бестолковая, пусть остаётся.
Леонтий рассказал о Семёне и ссыльной. Митрофановна задумалась.
– А обойти нельзя, Лёнюшка? – мягко спросила она.
– Да он будто умом тронулся. Знаешь ведь его: тихий, а не своротишь.
– Ты сам-то что полагаешь?
– Надо выкупить.
– У нас вон Аконька холопка. Куда ещё?
– Место найдём.
– А ты, Варвара, что присоветуешь?
– Баба надобна, – сронила немногословная Варвара.
Митрофановна старела, и всё домашнее хозяйство висело на Варваре и Маше, но Маше замуж пора. Аконя годилась только на работы по двору – за скотиной ходить, а в прочих бабьих заботах была не ловка: ткать не умела, готовила грубо, как на костре, пошлют бельё стирать на реку – утопит бельё. А на подворье четыре мужика, если считать и Петьку, два отрока и два дитя.
– Главное тут – батю уломать, – тяжело вздохнул Леонтий. – Но я не справлюсь. Это только ты можешь, матушка.
– Он в деда Мосея своего поперечный, – кивнула Митрофановна.
– Тебя-то он послушает. Хоть крикун, а поругает, да примет.
О чём и как Ефимья Митрофановна говорила с Семёном Ульяновичем, никто, кроме бесстрастной Варвары, не слышал – все Ремезовы сбежали из горницы в летнюю, холодную половину дома. Слышны были только вопли Семёна Ульяновича, бряканье покатившегося чугунка и детский рёв. Потом Семён Ульянович выскочил в сени, бабахнул дверью и побежал к себе в мастерскую, но по пути на дворе продолжал греметь:
– Батя, сымай штаны, нам высморкаться не во что! Поженили острог на богадельне! Все заодно, только я мимозыря! Отца родного в хлев сселили! Свиней заведу, с ними буду жить! Свинье приятель угол, она с ним чешется!
– Батька могучий, – с уважением сказал Леонтию Петька.
Наутро Леонтий и Семён отправились на Троицкую площадь. День был не ярмарочный, однако площадь всегда оставалась многолюдной, хотя в будни торг не выпирал на окрестные улицы, а зазывалы и сбитенщики не хватали за рукава. В Тобольске давно никто не жил плодами одного лишь собственного хозяйства: каждый делал свою работу, излишек продавал и покупал всё остальное, что ему необходимо. Рынок был средоточием жизни.
Сквозь деловитую, нешумную толпу Леонтий и Семён прошли к загону, где продавали невольников. За оградой возле стены сарая стояли два десятка баб помоложе – старых и больных оставили в сарае. Выглядели бабы одинаково: худые, в залатанном рванье, с одинаковыми лицами – серыми, будто заношенные и выстиранные онучи, вывешенные в ряд на просушку. Перед бабами, как обычно, гулял приказчик Куфоня; он похабно шутил и задирал знакомых, что переминались у ограды. Куфоня давно утратил и совесть, и жалость, и даже тягу к бабам, и сейчас просто забавлялся от скуки.
– Бабы с Руси, много не проси! – сыпал он кабацкие скоморошины. – Выбирай невесту по любому месту! За двух скидка, за трёх – четвёртая!
– Близко не подходи, Лёнь, – опасливо зашептал Семён, придерживая брата. – Увидит она…
– А то она тебя дома не увидит… Которая там?
– Вон та, – указал Семён.
Алёна стояла как-то косо. Видно, её вчера избили, и она сутулилась, опиралась на палку и прижимала руку к животу. Глаза её угасли.
– Что ты в ней нашёл, Сенька? – вглядываясь в бабу, спросил Леонтий.
– Не ведаю, Лёнь, – тихо ответил Семён. – Как божья рука меня ведёт.
И вправду, замызганная баба не вызывала в нём сейчас никаких чувств. Но он не мог и вообразить, что отвернётся и уйдёт, бросив её тут.
– Ты с малолетства блаженный, Сенька.
– Ступай, Лёнь, ступай, – подтолкнул брата Семён. – На тебя надеюсь.
– Господи, сроду холопов не покупал, – прошептал Леонтий с досадой и смущением. – Не знаю, как это делается…
Рослый Леонтий раздвинул мужиков у ограды, оттащил калитку и, хмуря брови, вошёл в загон. Куфоня оживился и едва не заплясал.
– Здорово, здорово, Левонтий! – он полез обниматься. – Давно уже не виделись! – Куфоня одобрительно похлопал Леонтия по спине. – Как ты? На коня в полк не вернулся? Всё картинки для батьки малюешь?
– А ты всё баб продаёшь? – Леонтий ненавязчиво отстранил Куфоню.
– Ты и сам за бабами припёр, – ухмыльнулся Куфоня.
– Это верно, – мрачно подтвердил Леонтий. – Я вон ту присмотрел.
Он пальцем указал на Алёну. Алёна и не взглянула на покупателя.
– Алёну? – удивился Куфоня. – Да она непокорная. Два раза уже бежала.
– Зато дешевле, – спокойно ответил Леонтий. – Мы не богачи.
– Ну, как пожелаешь, твоя забота, – пожал плечами Куфоня. – Пойдёшь ввечеру с нами к Панхарию? Я пару баб ссыльных прихвачу.
– У меня трое детей, Куфоня. Креста на тебе нет.
– Всё батьки своего боишься? – сообразил Куфоня и подмигнул. – Эх ты! А был драгун, с калмыками на саблях пластался!
За русскими бабами Леонтий увидел двух остячек. Их тоже выставили на продажу. Перепуганные и потерянные, остячки сидели на обрубке бревна, заменяющем скамью. Одна из них была в длинном бухарском халате, некогда красивом и дорогом, а сейчас затрёпанном до дыр и грязном. Леонтий не поверил своим глазам: ему показалось, что эта черноголовая девка – Аконя.
– А это кто у тебя, Куфоня? – Леонтий кивнул на остячек.
– Это? Анышка и Хоманька, мы их зовём Анькой и Манькой. Их на каком-то стойбище загребли с мужиками ихними за разбой. Мужиков на правёж, а девок от казны на продажу. Бессловесные бабы, считай что козы.
Леонтий осторожно прошёл мимо русских невольниц и присел перед остячками на корточки. Остячки отвернулись и закрылись ладонями.
– Вот наважденье-то, – пробормотал Леонтий. – Схожа, как в зеркале.
– С кем схожа? – не понял Куфоня.
– С холопкой отцовской.
– Да они все на одно рыло.
– Эй, Маня, – Леонтий бережно отнял ладонь Хомани от лица. – Знаешь такую девку – Аконя зовут?
Хомани вырвала руку и снова закрылась, не отвечая.
– Ты не лапай, Левонтий, – ревниво предупредил Куфоня. – Их уже Ходжа Касым взял, его приказчик за бумагой в Приказную палату поехал.
Леонтий всё смотрел на Хомани.
– Хорош на девок пялиться, Левонтий, – забеспокоился Куфоня. – Счас все сунутся смотреть да щупать. Ступай давай к приказчику, плати за Алёну четвертак с алтыном и забирай купчую.
Купчие на ссыльных баб выписывал дьяк Волчатов. Леонтий и Семён долго ждали на «галдарее» Приказной палаты, пока Стахей Иваныч изволит освободиться, потом Волчатов долго искал учётные книги и ходил в подклет, потом придирчиво потребовал заменить подозрительный пятак на другой. Наконец он заполнил лист, капнул сургучом и оттиснул печатку.
– И на кой ляд вам эта баба? – напоследок спросил он. – Она же там, в Петербуржской губернии, кого-то ножом пырнула. Перережет вас всех во сне.
– За свой спокой переживай, – устало посоветовал Леонтий.
День уже клонился к вечеру. У крыльца Приказной палаты Семён замялся и виновато сказал:
– Лёнь, ты забери её сам. Не могу я. Дома за печью укроюсь.
– Да чего же ты трясёшься-то, Сенька? – вздохнул Леонтий. – Не царицу Савскую купили. Не тебе её почитать.
Семён махнул рукой и поплёлся прочь. Теперь его терзали сомнения. Кого он приведёт в родной дом? Что это его вдруг так пробрало? И вправду ли в глазах той беглой бабы полыхал огонь Чигирь-звезды?
Он спрятался в отцовской мастерской, сидел там без всякого дела и не показался, когда Леонтий, открыв калитку, пихнул во двор Алёну. В руках у Алёны был узелок. Ефимья Митрофановна как раз выходила из птичника с ситом под мышкой; на больных ногах она сама переваливалась, как утка. Она остановилась, зорко разглядывая новую холопку, и Леонтий для матери остановил Алёну, взяв за локоть. Алёна смотрела в сторону.
– Вот, матушка, и она, Алёна, – сказал Леонтий. – А ты поздоровайся, любезная, это наша Ефимья Митрофановна. Мы Ремезы.
Алёна не поздоровалась и даже не повернула головы.
– Ожесточилась она, ясно, – с пониманием кивнула Митрофановна. – Слышь, дева, я тебя такую в горницу не пущу. Давай сначала в баню, пока там ещё жар, а я тебе какую-нито справу подберу, чтоб не вшивое надевать.
Леонтий за локоть повернул Алёну и указал рукой в глубину двора:
– Вон там баня. Иди сама.
Алёна медленно пошла через двор к бане, словно не верила, что её отпустили без надзора и не обманули.
– Ох, парни вы бедовые, накупили грехов что орехов, – глядя вслед Алёне, вздохнула Ефимья Митрофановна.
Семён рассмотрел Алёну только на ужине.
Трапезничали Ремезовы всегда обстоятельно и в порядке, за общим длинным столом. Горницу ярко освещали лучины. Семён Ульянович важно восседал во главе стола в красном углу под киотом. По правую руку от него находились Леонтий, Варвара с малыми детьми – Танюшкой и Федюнькой – и Семён; по левую руку сидели Ефимья Митрофановна, Петька и сыновья Леонтия – Лёшка и Лёнька. Машино место рядом с Петькой пустовало – Маша прислуживала. Аконьку сажали в конце стола возле Семёна, и Алёну посадили напротив Аконьки возле девятилетнего Лёньки.
Сначала все поднялись и перекрестились.
– Благослови, господи, сей кров и стол и помилуй нас грешных, аминь, – скупо сказал Семён Ульянович. – Разноси, Марея.
Все опустились на лавки. Маша пошла вдоль стола с большим чугуном, завёрнутым в полотенца; рукой она прижимала чугун к животу и длинной поварёшкой раскладывала по двум деревянным блюдам пшённую кашу. Ремезов попробовал первым, потом и все остальные потянулись ложками.
– Поздравляю семейство наше с прибытком, – со сварливостью в голосе сообщил Семён Ульянович. – Новая работница у нас. Прошу любить и жаловать. Алёна – не знаю, как её по батюшке.
– Я Епифания, – вдруг тихо сказала Алёна.
Ремезов застыл с ложкой у открытого рта.
– Хто?.. – переспросил он.
– Говорит, что она Епифания, – быстро повторил Семён, надеясь, что отец, и без того обиженный, не взорвётся совсем.
– Епифания, значит, – прокряхтел Ремезов, сокрушённо покачал головой и вскинулся: – Какая Епифания? Лёнька, в купчей что за имя вписано?
– Да ладно тебе, отец, – заступилась Митрофановна. – Епифания так Епифания. Тебе какая разница?
– Да никакой! – Семён Ульянович даже чуть подпрыгнул, как дурачок. – Не знаю, кого как зовут за моим столом, вот и всё! Будто в кабаке!
Алёна-Епифания молчала и глядела в стол. К каше она не притронулась.
– Рассказала бы нам, Епифанюшка, за что в острог угодила, – притворно-ласково попросил Ремезов. – Чего нам бояться?
– Да ничего не бойся, батя, – хмуро сказал Леонтий.
– Батюшка, ты бы помиловал её, – попросил Семён.
– А ты молчи, Сенька! – огрызнулся Ремезов. – Ну, дева, поведаешь?
Епифания смотрела в стол и угрюмо молчала.
– Не по чести, значит, с нами разговаривать! – всё заедался Семён Ульянович. – Ладно, в рожу плюнули – утрёмся! Лопай давай.
Епифания не взяла ложку и даже не пошевелилась.
– И еда наша, значит, не по чести?
– Ты сам давай лопай, только базлаешь, – проворчала Митрофановна.
– Мне свою посуду надо, – едва слышно, но твёрдо сказала Епифания.
– Чего? Отдельную посуду? – гневно завопил Семён Ульянович. – Может, тебе ещё отдельную избу срубить?
– Ты в расколе, Епифания? – громко через стол спросил Семён.
Епифания кивнула – молча и с достоинством.
– Час от часу не легче! – Ремезов треснул ложкой о столешницу. – Раскольщицу привели! А чего не чёрта лысого ты сосватал, Сенька?
– Перекрещена в раскол, потому и не Алёна? – спросил Леонтий.
Епифания снова кивнула.
– А в остроге тебе тоже отдельную посуду подавали, девка? – Семён Ульянович яростно вперился в Епифанию.
– У нас не острог, батюшка, – сквозь зубы процедил Семён.
Аконя, Петька, Лёнька и Лёшка сидели сжавшись, чтобы не попасть Семёну Ульяновичу на глаза. Маленькая Танюшка наладилась плакать, и Варвара спокойно заткнула ей рот кусочком хлеба.
– Машутка, пойди отложи ей на тарелку, – примирительно сказала Ефимья Митрофановна.
Маша кинулась в запечье к поставцу с посудой.
– А моего хозяйского дозволенья уже не спрашивает никто? – безобразно заорал Семён Ульянович. – Подавись ты, батька, своим порядком, сгинь, сатана старая, полезай в гроб! Да провалитесь вы, хамово отродье!
Семён Ульянович швырнул ложку, выломился из-за стола, потопал к печи, влез на лежанку и задёрнул занавеску. За столом все молчали.
Ефимья Митрофановна вздохнула и перекрестилась.
– Ну, с богом, – с облегчением сказала она. – Лёнюшка, ты за старшего.
Семён смотрел на Епифанию. Она впервые подняла глаза, встретилась взглядом с Семёном – и не отвела взгляд. Лицо у неё было точно из камня. Семён понял, что Епифания словно застыла в бесчувственной ненависти ко всем: к своей судьбе, к чужим душам, к этим Ремезовым, к богу.
– Тебе, Сенька, всё не по-людски надо! – крикнул с печи Семён Ульянович. – Не хочу в ворота, разбирай забор!
А Епифания снова прямо посмотрела на Семёна. Она помнила, кто выдал её служилым при побеге, и поняла, что её взяли из неволи из-за этого молодого мужика. Семён виновато отвернулся, как опалённый.
– Накупили себе холопов! – за занавеской не утихал Семён Ульянович. – Экие бояре посередь Тобольска вспухли!
– Гремит Илья-пророк, – привычно сообщила Митрофановна.
Они завершили ужин в молчании, а потом Митрофановна с обыденной простотой велела Епифании вымыть посуду. Маша дала кадушку и тряпку и принесла ведро воды из бочки у крыльца. Епифания оттёрла блюда и ложки от каши, отскребла ножом нагар с чугуна, составила посуду на шесток, слила ополоски в поганое ведро и пошла на улицу – выплеснуть помои в огород.
За белым пустырём огорода, за речкой Тырковкой, за крышами других подворий луна тонкой синей линией очертила зубцы ельника на Алафейской гряде. А над ельником призывно-ярко горела проклятая Чигирь-звезда.
