Начинается отлив

Скажем несколько слов о себе. Когда мы вспоминаем те события, нам нелегко представить себя на месте предков, для которых вторжение в их обычную жизнь неумолимых сил метаморфизма, схождение с небес аватар трансформации означало жестокий разрыв в ткани реального бытия, в то время как для нашего времени подобные явления составляют самую заурядную норму. Разгадав тайну человеческого генома, мы получили неведомый нашим предкам дар хамелеона. Захотелось сменить пол – и мы тут же это делаем, достаточно простой манипуляции генами. Если портится настроение, стоит коснуться вделанного в руку тачпада, чтобы повысить уровень серотонина и восстановить бодрость духа. Не задан раз навсегда и цвет кожи, мы меняем оттенки по ситуации. Например, страстный болельщик может раскраситься в цвета любимой команды, «Альбицелесты» или «Россонеро» – раз, и его тело пошло бело-голубыми полосками или полыхнуло черно-красным. Когда-то давно бразильская художница попросила соотечественников обозначить свой цвет кожи и приготовила тюбики с красками, назвав каждый пигмент так, как предпочитал именовать его хозяин: «Большой черный парень», «Лампочка» и так далее. Но сегодня у нее закончились бы тюбики, а все варианты оттенков она бы так и не сумела исчерпать, и у всех ныне считается общепризнанным и безусловным, что это – наилучший порядок вещей.

Мы рассказываем здесь повесть о прошлом, о временах столь отдаленных, что мы спорим порой, историей это следует называть или же мифом. Некоторые называют это сказкой. Но в одном мы согласны: рассказывая историю прошлого, мы всегда говорим о настоящем. Излагая фантазию, вымысел, мы складываем сказку о том, что есть на самом деле. Будь это не так, предприятие наше было бы тщетным, а мы стараемся по возможности избегать в своей жизни бесцельности.

То есть исследуя и излагая свою историю, мы постоянно задаемся вопросом: как оттуда мы попали сюда.

И еще несколько слов следует сказать о молниях. Исторически нисходящий с неба огонь считался оружием мощных богов мужского пола: Индры, Зевса, Тора. Среди немногих богинь, наделенных этим грозным оружием, была йорубская богиня Ойя, великая колдунья, которая в дурном настроении – а настроение у нее портилось частенько – пускала в ход и ураган, и небесный огонь; ее почитали как богиню перемен, ее призывали в пору великого перехода, стремительной метаморфозы мира из одного состояния в другое. Вдобавок она была речной богиней: река Нигер на языке йоруба зовется Одо-Ойя.

Возможно – и нам кажется вполне вероятным – что миф об Ойе возник благодаря более раннему (на несколько тысячелетий) вмешательству в человеческую историю Небесной джиннии, которую мы в нашем повествовании называем преимущественно позднейшим именем «Дунья». В те древние времена Ойе приписывали супруга, Шанго – Царя Грозы, но потом он исчез из виду. Если у Дуньи был когда-то супруг и он погиб в прежних, несохранившихся в летописях сражениях между джиннами, этим можно объяснить ее привязанность к такому же вдовцу Джеронимо. Но это одна из множества гипотез.

Быть может, имелась у Дуньи и власть над водой, не только над огнем, но к нашему нынешнему повествованию это отношения не имеет, и информацией на этот счет мы не располагаем. Причины же, по которым она так или иначе участвовала практически по всем, что случилось с обитателями Земли за время небывалостей, тирании джиннов и Войны миров, обнаружатся во всей ясности задолго до того, как мы закончим рассказ.

Когда африканские традиции проникли в Новый Свет на невольничьих кораблях, Ойя тоже отправилась в путь. В бразильских обрядах Кандомбле ее именовали «Янса». В синкретической Сантерии Карибских островов ее образ сливался с Черной Мадонной, Девой Канделарской.

Дунья, однако, была отнюдь не девственна, как и любая джинния. Она была праматерью Дуньязат, и, как нам теперь хорошо известно, ее потомки тоже держали в ладонях молнийный дар, только почти ни один из них об этом не догадывался, пока не настали небывалости и подобные чудеса не сделались мыслимыми. В битве с темными джиннами решающим оружием стала молния, и потому те, кого в пору паники и паранойи сочли фриками или ведьмами и обвиняли в том, что позднее назвали небывалостями, на самом деле превратились в стойкую, а позднее легендарную линию передовой обороны, отбивавшей атаки Зумурруда и армии темных джиннов, явившихся колонизовать и даже поработить народы Земли.

Скажем пару слов и о плане Зумурруда. Завоевание – затея новая для джиннов, они не привыкли мыслить империями. Джинны суетливы и назойливы, любят вмешиваться в чужие дела: того возвысить, этого низвергнуть, ограбить пещеру с сокровищами, вставить волшебную палку в колеса богатея. Им нравится создавать беспорядок, хаос, анархию. Менеджерскими талантами они никогда не отличались. Но царство террора невозможно укрепить одним лишь террором. Самые эффективные менеджеры-тираны славятся навыками организаторов. Эффективность вовсе не принадлежала к числу сильных сторон Зумурруда Великого, его талант был – запугивать людей. Зато отлично в пружинах власти разбирался Колдун Забардаст. Впрочем, и он не был совершенством, и тем более далеки от совершенства были его подручные, так что в новом порядке вещей оставалось (к счастью) изрядное количество прорех.

Перед возвращением в нижний мир Дунья распахнула в голове мистера Джеронимо потайные дверцы, ведущие к скрытой внутри него природе джинна. Раз ты сумел излечиться от чумы невесомости и вернуться на землю, когда еще даже не знал, кто ты, сказала она ему, вообрази же, на что ты будешь способен теперь. И она приложила губы к его вискам, сначала к левому, потом к правому, и шепнула: «Откройся!» И сразу же как будто Вселенная сама раскрылась, измерения, о которых он и не помышлял, сделались видимы и доступны, как будто границы возможного раздвинулись и немыслимое стало реальным.

Так чувствует себя ребенок, осваивая язык, когда складывает и произносит первые слова, а там приходят словосочетания и целые фразы. Дар речи, по мере того как он развивается, позволяет не только выражать мысли, но и формулировать их, благодаря этому дару сам акт мышления становится возможным, и так было с тем языком, который Дунья открыла ему и в нем, одарив теми формами выражения, которые он прежде не мог бы извлечь из тумана неведомого, где они пребывали скрытыми от его глаз. Он понял, как легко приобрести власть над природой, как перемещать предметы или менять траекторию их движения, ускорять или останавливать. Быстро сморгнув три раза, он приводил в действие поразительную систему связи джиннов, вся она разворачивалась перед ним, сложная, словно нейронные цепочки в мозгу, и такая же простая в действии, как обыкновенный рупор. Чтобы почти мгновенно переместиться с одного места на другое, ему достаточно было хлопнуть в ладоши, а чтобы появились блюда с едой, оружие, машины, сигареты, хватало сморщить нос. Он стал по-новому понимать время, и его человеческая натура – торопливая, преходящая, чувствующая, как сыплется песок в часах – противоречила новообретенной натуре джинна, который отмахивался от самой идеи времени, а страсть к хронологии считал недугом мелких умов. Он постиг законы трансформации – и внешнего мира, и себя самого. Он ощутил, как растет в нем любовь к сверкающим вещицам, к звездам и драгоценным металлам и камням. Он начал понимать, как привлекательны женские шаровары. И он понял, что достиг границы, за которой начинается реальность джиннов, и ему предстоит в грядущие дни увидеть другие чудеса, для постижения и именования которых ему пока не дано слов.

– Вселенная имеет десять измерений, – рассудительно выговорил он, и Дунья улыбнулась, как мать – шустрому в учении ребенку.

– Можно смотреть на нее и так, – согласилась она.

Для Дуньи, напротив, бытие сужалось. Джинны обладают многоканальным умом, они-то прекрасно справляются с многозадачностью, но теперь ум Дуньи целиком сосредоточился на одной цели: уничтожить тех, кто погубил ее отца. Смерть отца повергла ее в крайности антиномианской ереси, она приписала себе силу оправдывать и миловать, обычно принадлежащую лишь богам, провозгласила, что любые деяния, которые ее племя совершит в войне против темных джиннов, не будут считаться ошибочными или аморальными, ибо она их благословляет. Джеронимо Манесес, которого она назначила своим помощником, вынужден будет, чем дальше, тем больше, исполнять роль предостерегающего духа, сверчка на ее плече, уберегающего от опрометчивых решений, встревоженного той беспрекословной уверенностью, с какой Дунья, побуждаемая несказанной скорбью, даст волю своей огромной мощи.

– Пошли, – приказала она ему. – Собрание вот-вот начнется.

Между учеными продолжаются споры об общей численности мужского (джинны) и женского (джиннии) населения Перистана. По одну сторону – те знаменитости, кто до сих пор продолжает утверждать, что число джиннов и джинний, во-первых, постоянно, а во-вторых, что род этот бесплоден и не способен к размножению, в-третьих же, что и мужские, и женские особи обладают бессмертием и не могут умереть. По другую сторону – те, кто, как и мы, доверяет дошедшим до нас сведениям, что джиннии – как Принцесса Молний – способны не только размножаться, но и рождать большое количество детей, а также способны (пусть и при исключительных обстоятельствах) умертвить джинна. История Войны миров сама по себе наилучшее в этом смысле свидетельство, как читатель очень скоро убедится. Итак, мы не можем признать, будто общее число джинний и джиннов зафиксировано раз навсегда.

Традиционалисты настаивают: дескать, само это число магическое, а именно: тысяча один, то есть тысяча один джинн мужского пола и тысяча и одна джинния. Так должно быть, уверяют они, а значит, так оно и есть. Мы же со своей стороны подтверждаем, что популяция джиннов невелика и числа, называемые традиционалистами, могут оказаться недалеки от истины, однако подчеркиваем, что никоим образом не можем знать в точности число джиннов на любой момент времени, а потому стремление устанавливать какие-то числа на основе некоей теории целесообразности недалеко ушло от суеверия. В любом случае, помимо джиннов в Волшебной стране обитали и, наверное, остались низшие формы жизни, самые многочисленные из которых дэвы, они же призраки. В Войне миров дэвы и призраки и были мобилизованы служить в нижнем мире и маршировали в армии четырех Великих Ифритов.

Что же касается джинний: на историческом собрании джинний, созванном осиротевшей Принцессой Молний в большом зале Кафа, присутствовали почти все женские духи, а потому оно считается самым крупным собранием такого рода. Чудовищная весть о гибели царя горы Каф стремительно разлетелась по Перистану, вызвав почти в каждой груди возмущение и сочувствие, и когда осиротевшая Принцесса Молний кинула клич, лишь очень немногие им пренебрегли.

Когда Дунья обратилась к собранию и призвала к немедленном и полному секс-бойкоту, дабы наказать темных джиннов за убийство Шахпала и побудить их положить конец недостойной политике завоевания нижнего мира, тут-то сочувствия к ее потере оказалось недостаточно, и многие джиннии выразили негодование подобной затеей и даже были шокированы. Подруга ее детства Сайла, Принцесса Равнины, выступила ото всех:

– Дорогая моя, если у нас не будет секса минимум десяток раз в день, можно и в монастырь уйти! – возопила она. – Ты-то всегда была синим чулком, – добавила она, – и, по правде говоря, чересчур с людьми якшалась, стала на них похожа. Я тебя, лапочка, люблю и все такое, но ты-то можешь, наверное, обходиться без секса легче, чем все мы, ты вместо секса книжку почитаешь, но мы, лапонька, почти все мы, другого занятия не имеем.

Послышался строптивый ропот. Вторая принцесса, Лейла, Госпожа Ночи, припомнила старинное поверье, что стоит джиннам и джинниям хотя бы ненадолго перестать совокупляться, и мир джиннов рухнет, все его обитатели погибнут.

– Нет дыма без огня и огня без дыма, – процитировала она старую пословицу джиннов, – так что если они не соединятся, пламя угаснет.

На это кузина Ветала, Принцесса Огня, отвечала перепуганным и пугающим завыванием. Но Дунья не принимала отказа.

– Зумурруд и его банда потеряли голову, нарушили все правила честного поведения, какие приняты не только между джиннами и людьми, но и между джинном и джинном, – напомнила она. – Мой отец мертв. С чего вы взяли, будто ваши королевства, ваши отцы, мужья, сыновья и вы сами в безопасности?

И тогда собравшиеся на совет царицы и принцессы, повелительницы Долины, Воды, Облаков, Садов, Ночи и Пламени перестали жаловаться, как им свербит, и прислушались, и их спутницы тоже.

Однако, насколько нам известно, сексуальный бойкот, объявленный всем женским населением Волшебной страны темным джиннам с целью обуздать Зумурруда Великого и его свору, оказался до странности бессмысленным – странно это было с точки зрения джинний, которые сами же этот бойкот утвердили, которые воздерживались и сдерживались, хоть это давалось им не легче, чем любому наркоману, и ощущали симптомы ломки, раздражительность, дрожь и бессонницу, потому что союз огня и дыма заложен в природу обоих полов джиннов.

– Если это затянется, – шепнула отчаявшаяся Сайла Дунье, – Перистан рухнет нам на голову.

Вспоминая те события, мы рассматриваем их сквозь призму дорого давшегося опыта и понимаем, что практика крайнего насилия, по принципу «все против всех» (зачастую неточно именуемая терроризмом) всегда в особенности привлекала тех мужских особей, кто либо хранил девственность, либо не мог найти себе партнера. Сопутствующие такому одиночеству помрачающие разум фрустрации и ущерб, нанесенный мужскому эго, выплескиваются в актах агрессии. Когда одинокие, лишившиеся надежды юноши вдруг находили себе любящую или разделяющую их желание или хотя бы уступчивую партнершу, интерес к поясу самоубийцы, бомбам и небесным девственницам как рукой снимало, они выбирали жизнь. Отрезанные от любимого времяпрепровождения всех джиннов мужчины обращают свои мысли к другой возможности кончить. Смерть всюду в избытке, и для многих она превращалась в подручную альтернативу оргазму.

Так обстояло дело с людьми. Но темные джинны к самоуничтожению не были готовы. В ответ на секс-бойкот они не уступили желаниям былых партнерш, но лишь пуще предавались исступленным не-сексуальным актам. Раим Кровопийца, озверевший от недостатка плотских удовольствий, ринулся покорять нижний мир с такой размашистой жестокостью, что поначалу напугал даже Зумурруда и Забардаста, но вскоре их глаза тоже заволокло красным туманом, и роду человеческому пришлось изрядно поплатиться за бойкот, объявленный джинниями Великим Ифритам. Война вступила в новую фазу. Для Дуньи и Джеронимо настало время возвращаться на Землю.

Она заставила его принести торжественную клятву, подобие ее собственной.

– Теперь, когда я открыла тебе глаза на истинную твою природу и дала тебе власть над ней, обещай сражаться на моей стороне, пока не будет сделано то, что должно быть сделано, или пока мы не погибнем.

Глаза ее горели. Ее воле нельзя было противиться.

– Да, – сказал он. – Клянусь.

Она поцеловала его в щеку, подбадривая.

– Есть парень, с которым ты должен встретиться, – сообщила она. – Джимми Капур, он же Герой Натараджа. Храбрый мальчик, твой кузен. Кстати о родичах – есть у нас и скверная девчонка.

Пользоваться именем Тереза Сака больше нельзя. Она убила мужчину, и на том кредит ее имени исчерпан. Она разрезала его пополам, словно пластиковую карточку, выбросила в мусор, выплюнула как жвачку. К черту имя. Она в бегах и меняла одно имя за другим, имена с украденных дебетовых карточек и фальшивых удостоверений, купленных у жуликов на углу, имена в замурзанных журналах дешевых гостиниц на одну ночь. К такой жизни она не была приспособлена. В хорошие времена день без спа и без йоги казался пропащим. Но те времена прошли, и теперь приходилось жить своим умом, вот счастье-то охренительное для такой, как она, недоучки. Хорошо хоть все вокруг смешалось, полиция не та, что прежде, и благодаря хаосу она проскакивала в трещины. Пока, во всяком случае, удавалось. Или про нее забыли. Людям сейчас другое важно, а она – вчерашние новости.

Итак, Тереза (Мерседес, Сильвия-Патрисия или кем она в тот вечер была) сидела одинешенька в спортбаре в Пиджен-Фордж, штат Теннесси, отвергая авансы мускулистых мужчин с военным ежиком, закидываясь текилой и наблюдая очередную перестрелку в школе на сверхстандартном плоском экране HDTV. Ох божже, бормотала она нечетким спьяну голосом, настал век убийств, и знаш што, по мне это норм. Настало время бойни, и если ты захочешь сам в этом поучаствовать, бог, как бы тебя ни звали, ты найдешь еще много союзничков кроме меня. Да, ты, бог, с тобой разговариваю. Так ли тебя зовут, сяк ли, в той стране, в этой стране, всегда ты спец убивать, тебе по нраву, чтобы людей убивали за пост в Фейсбуке, за то, что необрезаны, за то, что не того парня трахнули. У меня претензий нет, потому что, знаешь, бог, я тоже убийца. Да-да, я, малышка. Я тоже побывала в переделке.

В те времена, когда подозрение легло на выживших после удара молнии, они порой собирались где-нибудь тайком оплакивать свою судьбу. Бывшая Тереза выискивала такие сборища, желая послушать чужие истории, вдруг кто-то окажется, как она, владыкой молний, а не только жертвой. Фрику приятно знать, что он такой не один. Но здесь в развлекательном центре в дебрях Грейт-Смоки собрание выживших было печальным зрелищем. Скучились в маленькой плохо освещенной комнате позади бара, в переулочке, вдали от основного маршрута, по которому прежде ходили туристы за тем, что любят туристы, за своей туристской едой, и порулить электромобилем, и сфоткаться с картиной Долли Партон, и покопаться в туристском руднике насчет туристского золота. Для тех, кого к смертушке тянет, имелся Музей «Титаника», и там выставлена скрипка, принадлежавшая Уоллесу Хартли, руководителю оркестра на том корабле, и можете насладиться поминальным перечнем имен 133 детишек, утонувших с «Титаником», «самых маленьких героев». Теперь-то все было закрыто, мир изменился, теперь все – сплошной «Титаник», весь мир тонет. Спортбар еще работает, потому как в трудные времена мужчины пьют, и это неотменимо, вот только игры на экране в записи, все знаменитые аббревиатуры ушли на перерыв, МЛБ, НБА, НФЛ – никого не осталось. Их признаки перемещаются по экрану, прерываемые изредка новостной передачей, когда новости все же прорываются, мерцая, на экран, спасибо отважным стрингерам, кто сумел подключиться к спутникам.

Пережившие удар молнии делились на две категории. Первый тип имел что сказать. Вон в того молния угодила четыре раза, но рекорд у этого: семь попаданий. Многие жаловались на дезориентацию, они страдали мигренями и паническими атаками. Они сильно потели, не могли спать, у кого-то одна нога вдруг стала усыхать. Они плакали без причины, они натыкались на двери и на мебель. Они помнили, как при ударе молнии буквально выскочили из ботинок и одежду с них сорвало, остались голыми, ошеломленными. Но ожогов не было, а потому их попрекали, мол, слишком много себе приписывают, слишком долго болтают. Эти люди говорили о громах небесных с почтением. Многие даже считали это религиозным опытом. Они своими глазами видели это, дьяволову работу.

Второй тип – молчаливый. Эти выжившие одиноко сидели по углам, погруженные в свои тайные миры. Молния заслала их куда-то вдаль, и они не могли или не желали поделиться своими тайнами. Когда Тереза, или Мерседес, или кто она теперь была заговаривала с ними, они, испуганно оглянувшись, пересаживались или же отвечали внезапной, бессмысленной агрессией, скаля зубы и сжимая кулаки.

Все это для нее без пользы. Эти люди слабы, сломлены. Она ушла с собрания и накатила текилы, и ближе к дну бутылки голос заговорил с ней прямо внутри головы, она подумала, видно, пора притормозить. Женский голос, спокойный, размеренный, она слышала его очень отчетливо, хотя никто вроде к ней не обращался. Я твоя мать, сказал голос, и прежде, чем она открыла рот возразить: нет, ты не она, моя мать никогда не звонит, даже в мой богом проклятый день рождения, разве что раком заболеет, тогда я, наверное, получу эсэмэску с просьбой покрыть медицинские расходы, но прежде, чем она что-то из этого успела сказать, голос уточнил: нет, не та мать, твоя праматерь, девятью столетиями раньше, плюс-минус, та, которая вложила магию в твое тело, а теперь ты научишься использовать эту магию во благо. Хороша текила, сказала она вслух с восхищением, но эту мамашу в голове было не смутить. Я предстану перед тобой, когда наступит пора, продолжала она, но если это поможет тебе проникнуться доверием, я могу назвать имя и номер на твоей ворованной карточке, сказать, где находится сейф, в котором ты держишь свои жалкие ценности, и какой у него шифр. Если хочешь, я напомню тебе, что ответил твой отец, когда ты сказала, что хочешь учить английский: чем заниматься-то в жизни будешь, сказал он, помощницей юриста станешь или секретаршей, или, может быть, хочешь послушать, как ты увела тот старый красный автомобиль с откидным верхом, когда тебе было семнадцать, и погнала на максимуме к юго-западу из Авентуры во Фламинго, и тебе плевать было, разобьешься или останешься жива. У тебя нет от меня секретов, но, на твое счастье, я люблю тебя как дочь, что бы ты ни натворила, хоть ты и убила того джентльмена, теперь это неважно, потому что идет война и ты мне нужна, ты уже доказала, как хорошо ты делаешь именно то, что мне нужно.

– То есть тебе плевать, что я людей убиваю? – спросила Тереза Сака беззвучно. Что это я делаю, тут же сказала она себе, разговариваю с голосом у меня в голове, голоса слышать стала? Жанна-на-хрен-Д’Арк? Видела я кино. Ее сожгли.

– Нет, – ответил голос в ее голове. – Ты не святая, и я тоже.

– Ты хочешь, чтобы я убивала людей, – повторила она все так же молча, внутри головы, зная, что это уже не опьянение, это сумасшествие.

– Не людей, – сказал голос. – У нас добыча покрупнее.

Когда мистер Джеронимо вновь очутился у входа в «Багдад», он был вооружен новым знанием: доныне он не знал ничего не только о мире, но о самом себе и своей роли в нем. Но теперь он кое-что знал, не все, но для начала неплохо. Ему пришлось начинать с нуля, и он знал, где хочет приступить к делу, попросил Дунью вернуть его сюда, чтобы тут провести первое исцеление. Она оставила его в том месте и отправилась по своим делам, но теперь он имел доступ к коммуникационной системе джиннов и мог в любой момент в точности установить ее местоположение на этой замечательной внутренней системе позиционирования, так что ее физическое отсутствие ничего не меняло. Он позвонил в звонок и стал ждать. Потом припомнил, что у него есть ключ. Ключ по-прежнему подходил к замку, словно ничего не случилось, словно его не выгнали отсюда как носителя устрашающей болезни.

Долго ли он пробыл в Перистане? День, полтора. Но здесь, в нижнем мире, прошло восемнадцать месяцев, а то и больше. Многое может измениться на Земле за полтора года в век ускорения, который начался на рубеже тысячелетий и продолжается по сей день. Все наши истории рассказываются теперь быстрее, мы забыли былые радости медленного повествования, канители и проволочек, трехтомных романов, четырехчасовых фильмов, сериалов в тринадцати эпизодах, удовольствия длительности, растянутости. Делай, что должен, живи своей жизнью, выкладывайся быстро, тик-так. Стоя на пороге «Багдада», он словно видел, как проносятся перед глазами полтора года жизни родного города, слышал вопли ужаса, когда умножились случаи вознесения и вместе с тем их противоположность, придавливающее проклятие, людей в лепешку расплющивало локальное усиление гравитации, в точности история из той китайской шкатулки, подумал мистер Джеронимо, а еще пикировали с небес Великие Ифриты на летающих урнах, предлагали награды, большие ларцы драгоценностей каждому, кто укажет мужчину или женщину с ушами без мочек. Ввели военное положение, неотложные службы справлялись молодцами, пожарные лезли по лестницам на помощь к зависшим в воздухе, полиция с помощью Национальной гвардии поддерживала на улицах хотя бы видимость порядка.

По городу шастали религиозные шайки, высматривали, на кого свалить вину. Иные толпы выбирали своей мишенью мэра, мол, удочеренная ею Малютка Буря, чудесный датчик честности – дьяволово семя. Толпа верных, для которых ненависть оказалась необходимым спутником веры, Харди при Лореле, собралась вокруг резиденции мэра, сошлась с трех направлений, от паромного причала, с Ист-Энд-авеню и с улицы Фрэнка Делано Рузвельта, и, кошмар, сумела-таки взять штурмом историческое здание и поджечь его. Успешная атака на Грейси-мэншн попала в новости даже в те беспорядочные времена, тем более что бойцы передовой линии, столкнувшись с гвардейцами, которые пустили в ход огнестрельное оружие, не падали, даже получив несколько пуль и в тело, и в голову, во всяком случае, так повествует эта история, и хотя средства коммуникаций почти не работали, такая история сумела быстро распространиться. В некоторых ее вариантах добавлялась необычная деталь: нападавшие перевернули несколько машин, в том числе фургон рыботорговца, и когда задние дверцы распахнулись и мертвые рыбины во льду – альбакор, нерка, чавыча, тихоокеанский лосось, горбуша, сайда, пикша, камбала и мерланг – уставились стеклянными глазами на окровавленных демонстрантов, какие-то рыбины, мертвые, вдруг громко расхохотались. Эта история, приключившаяся с фанатиками, в которых проникли джинны-паразиты, напомнила мистеру Джеронимо народную сказку о смеющейся рыбе, которую рассказывала Голубой Жасмин, и он вновь увидел, как многое, считавшееся прежде фантастикой, сделалось нормой дня.

Он не знал о джиннах-паразитах, пока Дунья не нашептала, раскрыв ему глаза на его природу, наследие джиннов. Один из Великих Ифритов, Сверкающий Рубин, был владыкой джиннов-паразитов, он и сам был мастак овладеть на время телом, а потом выйти и оставить былого владельца живым, как он и доказал своей сенсационной проделкой с финансовым титаном Дэниэлем Арони, а все меньшие паразиты служили пехотинцами у генерала Рубина. Но в то время как Сверкающий Рубин мог функционировать и вне чужого тела, его последователи-паразиты были слишком слабы и неуклюжи. На Земле им требовалось вместилище – собака, змея, летучая мышь-вампир, человек – и, покидая этот временный приют, они его разрушали.

Банда Зумурруда ведет войну сразу на многих фронтах, размышлял мистер Джеронимо. Нелегко будет с ними справиться.

Мэр и удочеренная ею Буря выскочили из горящего здания невредимыми. Опять-таки слухи вокруг этого чудесного спасения тяготели преимущественно к сверхъестественному. Согласно этой основной версии (а других, более правдоподобных, до нас не дошло), неведомой матерью Малютки была джинния, которая не пожелала растить наполовину человеческое дитя любви и оставила его на пороге мэрии, но издали внимательно следила за судьбой малышки и, видя, что ее жизнь подвергается опасности, вошла в горящее здание, окружила защитной магией Розу Фаст и маленькую Бурю и вывела их из мэрии. Faute de mieux, вот история, которой мы располагаем.

Предательская штука история! Полуправда, невежество, обман, уводящие от цели следы, ошибки и ложь, а где-то под всем этим закопана истина, в которой недолго и разувериться, легко сказать, это, мол, химера, нет никакой истины, все относительно, что для одного безусловная догма, то для другого сказка, но мы все же настаиваем, решительно настаиваем, это слишком важная идея, чтобы отдать ее в руки торговцам относительностью. Истина существует, и магические силы Малютки Бури послужили в те дни наглядным доказательством существования истины. Ради славной памяти Малютки мы отказываемся превращать истину в «одну из». Мы можем не знать ее, но истина где-то рядом. Мы не знаем в точности, как Роза Фаст и Буря выскочили из горящей резиденции, но мы способны признать область своего невежества и покрепче держаться за известное: они, несомненно, спаслись. После этого мэр, прислушавшись к советам службы безопасности, укрылась в тайном убежище и оттуда управляла городом. Это убежище осталось тайным, но героическое правление мэра – явно. Она возглавила битву с хаосом, учиненным Великими Ифритами, она обращалась к гражданам с призывами, заверяя их, что делается все необходимое и вскоре они получат еще большую помощь. Она стала голосом и лицом сопротивления и держала руку, пусть и невидимую, на пульсе города. Это нам известно, а что неизвестно, то этих фактов не отменяет. Таков научный подход. Откровенное признание в ограниченности своих знаний увеличивает общественное доверие к тому, что человек утверждает как факт.

Город превратился в зону военных действий, война проникла и в «Багдад». Граффити, непристойные надписи, дом осквернен и снаружи, и внутри. Окна забиты, стекол во многих рамах недостает. Он вошел в затемненный холл и тут же почувствовал, как к затылку прижался холодный металл, пронзительный, взбудораженный голос грозил ему смертью, у нас тут оккупай, засранец, распахни рубашку, рубашку, говорю, распахни, то есть надо было показать, что он не прячет на себе пояса с взрывчаткой, он не ходячая бомба, которую кто-то направил сюда очистить здание, кто тебя послал, засранец, от кого ты. Забавно, подумал он, он-то двигался в нормальном неспешном ритме, но всех вокруг мог замедлить, мог растянуть голос того человека с ружьем, чтобы тот стал мееедлееенный, мог еще больше все замедлить, стоило только пожелать, вот так, и крутые парни в темном вестибюле замерли статуями, а он дотянулся до ствола, и сдавил его, вот так, и смял, словно пластмассовую игрушку, это было почти смешно. Мог сделать вот так, и все оружие оккупая превратилось бы в морковки и огурцы. А еще вот так, и все они голые. Он позволил им ускориться – или сам сбавил скорость – и с удовлетворением наблюдал очередную метаморфозу, из храбрых разбойников в напуганных детишек, что за – кто это – мотаем отсюда. Они попятились прочь, прикрывая гениталии, и он задал вопрос: Сестра Альби, Голубой Жасмин, что-нибудь о них слышали? И тогда тот, кто прежде прижимал к его голове дуло, воткнул ему кинжал в сердце: Эти летающие ведьмы? Шарики воздушные? Он оторвал руки от интимных органов и широко их раскинул. Капут, друг. Всмятку. Что это значит, спросил мистер Джеронимо, хотя и понимал, что это значит. Как пиньяту разбивают, знаешь, сказал голый. Буум. Дерьмо сплошное.

Эта часть истории задумывалась не так. Он вернулся из Волшебной страны, наделенный суперсилой, и первым делом должен был спасти Жасмин и Сестру. Пустить в ход только что обретенные способности, аккуратно спустить их на землю, выслушать жалобы, принять на себя вину, извиниться, обнять, вернуть им повседневную жизнь, спасти от безумия и отпраздновать избавление, как подобает друзьям. В этот самый момент должен был вернуться здравый смысл, и мистер Джеронимо, вместе с другими, был бы тем, кто этот смысл вернул. Безумие, проникшее в мир, довольно уже торжествовало. Настало время вернуть здравый смысл, и начать он хотел с этого места. А женщины мертвы – умерли от голода или убиты, застрелены забавы ради, безумия ради, может быть, этими же голыми мальчишками, которыми овладело безумие, и тела их после смерти еще долго плавали на лестничной клетке, раздуваясь от посмертных газов, а потом взрыв, и внутренности пролились липким ливнем – все не так, как надо.

Он обыскал дом, совершенно запущенный. На стенах кровь. Возможно, из лопнувших тел Сестры и Жасмин. В одной комнате искрил обнаженный провод, в любой момент мог начаться пожар. Почти все унитазы были засорены, почти все стулья сломаны, в некоторых квартирах валялись на полу содранные с кроватей матрасы. Его квартира была полностью разграблена. Теперь у него ничего не осталось, кроме той одежды, что была на нем. И он не рассчитывал найти снаружи свой грузовик там, где его оставил, и не удивился, не найдя его. Все это уже не имело значения. Он покидал «Багдад» во власти новой силы, могучего гнева, поняв наконец ослепительную ярость Дуньи, у которой убили отца. Война только что стала и для него личной. «Не на жизнь, а на смерть», сложилась формула в его мозгу, и он с некоторым удивлением понял, что так оно и будет.

Госпожи Философа и Оливера Олдкасла нигде было не видать. Может быть, они еще живы. Может быть, сумели вернуться домой. Нужно спешить в Ла-Инкоэренцу. Первым делом туда. И для этого ему не требовался зеленый пикап. Он теперь перемещался другим способом.

Он не сразу постиг, во что теперь превращается его жизнь. Вознесение он хорошо помнил, встретил беду лицом к лицу, научился с ней жить. На землю он опустился не своей волей, так же неожиданно, как взлетел, и случилось это, как он понял, когда внутри него обнаружилась другая тайная личность, о существовании которой он прежде и не подозревал. Но, видимо, было в этом событии и человеческое измерение: когда он спустился, он преодолел то, что часто называл своим грехом, своей ошибкой. В те долгие часы одиночества, зависания, он выстрадал самое страшное за всю жизнь, боль расставания с тем, что прежде составляла жизнь, ностальгию по упущенному пути, по той дороге, что сама его отвергла. Он не отрицал свою тяжкую рану, он обнажал ее перед самим собой и так сделался сильнее своего недуга. Он заслужил возвращение силы тяжести и опустился на землю. Пациент номер один стал источником не только заразы, но и исцеления.

Он словно бы облекся новой кожей или, вернее, стал другим, новым жителем в своем теле, которое сделалось для него иным. О возрасте больше и мыслей не было, огромное поле возможностей открылось перед внутренним зрением, поле белых цветов, каждый полон чудес. Белый асфодель – символ загробной жизни, но никогда еще он не чувствовал себя таким живым. Ему также подумалось, что проклятие вознесения имело что-то общее с нынешним его состоянием: и тогда, и теперь наблюдался местный эффект, нарушающий законы природы. Например, способность двигаться очень быстро, когда мир словно замирал, власть над относительным движением, которую он никогда не мог бы понять, зато пользовался ею с удивительной легкостью. Не требуется знать секреты двигателя внутреннего сгорания, чтобы водить машину, усмехнулся он. Такая прикладная магия в природе джиннов, а он по-прежнему состоял из плоти и крови, и это его несколько замедляло, за Повелительницей Молний никак не угнаться, но она высвободила в его теле секреты огня и дыма, и теперь он развивал приличную скорость.

А потому – краткий миг размытого пространства и измененного времени – и вот он уже снова стоит на разоренных лужайках Ла-Инкоэренцы, и садовник в нем уже видит, что одна маленькая победа, по крайней мере, доступна прямо сейчас. Уж одну-то историю про джинна слышали и в те времена, конечно, все: историю джинна из лампы, который построил Аладдину дворец с прекрасными парками и садами, где тот жил в любви и счастье со своей прекрасной принцессой Бадралбудур, и хотя эта история была, скорее всего, французской фальшивкой, факт в том, что любой мало-мальски стоящий джинн может создать приличный дворец с садами быстрее, чем вы успеете пальцами щелкнуть или хлопнуть в ладоши. Мистер Джеронимо прикрыл глаза, и перед ним появилось поле белых асфоделей. Он наклонился вдохнуть их колдовской аромат, и все имение Ла-Инкоэренца предстало перед ним в миниатюре, совершенное в каждой детали, как было до Великой бури, а сам он словно великан, опустившийся на колени, чтобы вдохнуть в имение новую жизнь, и белые цветы, тоже гигантские по сравнению с крошечным домом и садами, нежно колыхались вокруг.

Когда он открыл глаза, волшебство уже подействовало. Вот она, Ла-Инкоэренца, восстановленная в прежней славе, ни следа грязи и выброшенного рекой мусора, исчезло неуничтожимое дерьмо прошлого, высокие вывороченные с корнями деревья вновь стоят прямо, словно и не цеплялись недавно корнями за воздух, покрытые черной грязью; весь его многолетний труд восстановлен, каменные спирали, Затопленный сад, солнечные часы, лес рододендронов, Критский лабиринт, потайные уголки в кустарнике, а из золотого леса послышался великий вопль счастья, возвестивший Джеронимо, что Госпожа Философ жива и что она впервые стала понимать, что пессимизм не единственный способ оценивать мир, она увидела, что изменения могут происходить к лучшему, а не только к худшему, увидела чудеса. Они жили как птицы, Александра и ее Олдкасл, порхали сначала в пустых комнатах, но когда стали подниматься выше, пришлось им покинуть дом и летать под покровом листвы. Однако они были пташки с деньгами: Александра Фаринья унаследовала обычай отца хранить абсурдный запас наличных в сейфе в нише за флорентийской картиной, и эти деньги помогли ей и управляющему выжить. За наличные можно было купить себе кое-какую безопасность, хотя случались ограбления, многое унесли, возможно, сами же охранники, но, по крайней мере, в те беззаконные месяцы обошлось без физического и сексуального насилия, периметр худо-бедно охранялся и нарушался лишь изредка, да и, в конце концов, их всего лишь грабили, не убивали, не насиловали. За деньги до них добиралась неотложная помощь, им завозили свежие продукты и питье и прочие припасы, в каких они нуждались, Они висели уже на высоте примерно трех с половиной метров и все, чем пользовались, складывали в сложную систему коробок и корзин, подвешенных в лесу на широких ветвях (построено местными рабочими и тоже, разумеется, за наличные). В лесу они могли отправлять свои надобности укромно, не позорясь, и в иные минуты эта жизнь казалась почти приятной. И все же нарастала печаль, и с каждым месяцем Александра Блисс Фаринья все чаще принималась ждать конца, желать его поскорее и, если можно, без боли. Она еще не потратила часть своих денежных запасов на приобретение средств, которые позволили бы осуществить это желание, но думала об этом много. И вдруг вместо смерти явился мистер Джеронимо, утраченный мир был чудесно восстановлен, время повернулось вспять и возродилась надежда – утраченная надежда, против всякой вероятности, обретена вновь, словно драгоценный перстень, засунутый неведомо куда полтора года назад – и вдруг лежит в давно не открывавшемся ящике, – надежда на то, что все может стать, как прежде. Надежда. И с этой невероятной надеждой она крикнула ему: Мы здесь! Наверху! Здесь мы! И умоляюще, страшась отрицательного ответа, который проткнет крошечный шарик оптимизма: Не можете ли вы нас отсюда спустить?

Да, он мог: закрыть глаза и представить, как крошечные фигурки спускаются на восстановленные лужайки исправленного имения – и вот она бежит к нему, обнимает, и Оливер Олдкасл, когда-то грозившийся его убить, теперь стоит перед ним со шляпой в руке, склонив благодарно голову и вовсе не протестует, когда Госпожа Философ покрывает лицо мистера Джеронимо поцелуями. Весьма обязан, мямлит Олдкасл. Черт меня побери, если я понимаю, как вы это сделали, но все же. Весьма обязан.

И все это, все это, воскликнула Александра, стремительно поворачиваясь кругом. Вы чудотворец, Джеронимо Манесес, вот вы кто.

Поддайся он своему внутреннему джинну, он бы занялся любовью с ней сразу же, прямо там, на магически проросшей траве, на глазах у Оливера Олдкасла, и желание пело в нем, но он присягнул на верность делу, он состоял на службе Дуньи, только что коронованной владычицы Гор, и человек в нем настаивал на соблюдении клятвы: прежде чем жизнь, его жизнь, человеческая жизнь, возобновится в прежней полноте, нужно с триумфом водрузить знамя Дуньи на поле боя.

Я должен идти, сказал он, и разочарованная гримаска Александры Блисс Фаринья была точной противоположностью сварливо-радостной ухмылке Оливера Олдкасла.

В дальней стране А. правил некогда добрый король, которого все подданные звали Отцом Нации. Он склонялся к прогрессивным идеям и способствовал переходу страны на современные рельсы, учредил свободные выборы, уравнял женщин в правах и построил университет. Король не был богат и, чтобы свести концы с концами, отдал половину дворца под отель и нередко пил там чай с гостями. Молодежь родной страны и западных государств полюбила его, когда он официально разрешил производство и продажу гашиша с государственным контролем качества, заверенным печатями – золотой, серебряной, бронзовой, в зависимости от чистоты и цены. То были хорошие годы, годы доброго короля, годы, можно сказать, невинности, но, увы, король не отличался крепким здоровьем, спина болела, и он был слаб глазами. Он поехал в Италию к хирургу, но пока он отсутствовал, бывший премьер-министр произвел операцию иного рода: отрезал короля от власти и воцарился сам. В следующие три десятилетия, пока законный король пребывал в изгнании, довольствуясь, по своему характеру, тихими радостями шахмат, гольфа и садоводства, в его былом королевстве воцарился хаос. Премьер-министр продержался недолго, последовал период межплеменных раздоров, и по меньшей мере один из могущественных соседей решил, что захватить страну А. не составит труда.

Итак, началось вражеское вторжение. Ошибка, регулярно совершаемая чужаками: все пытались завоевать страну А., и все удирали оттуда, поджав хвост, если не оставались на поле боя трупами, на радость диким псам, которые не были привередливы и соглашались глодать даже этот отвратительный иностранный продукт. Но после того как вражеское вторжение удалось отразить, на смену ему пришло нечто худшее: невежественная банда убийц, именовавшая себя Учениками, словно одного названия достаточно, чтобы придать им статус взыскующих знания. Они глубоко изучили одно искусство – запрещать и в скором времени запретили картины и скульптуры, музыку, театр, кино, журналистику, гашиш, голосование, выборы, индивидуализм, разногласия, удовольствия, счастье, бильярдные столы, чисто выбритые подбородки (мужчинам), женские лица, женское тело, женское образование, женский спорт и права женщин. Они бы предпочли полностью запретить женщин, но даже они видели, что подобный запрет не вполне осуществим, и потому довольствовались тем, что отравляли женщинам жизнь как только могли. Наведавшись в начале Войны миров в страну А., Зумурруд Великий сразу понял, что это идеальное место для размещения базы. Любопытный и малоизвестный факт: Зумурруд Великий запоем читал классику научной фантастики и мог бы обсуждать с друзьями, будь у него друзья, шедевры таких мастеров этого жанра, как Саймак, Блиш, Хендерсон, Ван Вогт, Пол и Корнблат, Спрэг де Камп. К числу самых любимых принадлежал цикл, написанный Айзеком Азимовым в 1950-е, «Основание», или «Фундация», и он вздумал назвать операцию в А. в честь этого романа. Итак, он затеял операцию «Фундация» и руководил ей, поначалу с помощью Забардаста, а после ссоры с ним – в одиночку. Плацдарм в А. он организовал себе быстро, попросту скупив новых правителей страны.

– Я купил страну на корню, – хвастал он перед своими последователями. – Теперь все наше.

Причем незадорого. Подземные сокровищницы Зумурруда Великого воспеты в преданиях джиннов. Возможно – нам это кажется весьма правдоподобным – по меньшей мере одна пещера находилась в суровых горах на восточном пограничье А., глубоко под корнями горы, укрытая от людских глаз каменными вратами. Когда Зумурруд предстал перед руководителями Учеников, они содрогнулись при виде гиганта, чуть не сошли с ума от страха, поняв, что к ним явился огненный джинн, но также обезумели и от алчности, углядев золотые сосуды с алмазами и изумрудами, которые он небрежно, будто какой-то пустяк, держал – по одному в каждой великаньей руке. Алмазы крупнее Кохинора сыпались из этих чащ, катились по полу, прямо к дрожащим ногам Учеников.

– Вы получите столько этих жалких камушков, сколько пожелаете, – прогремел великаньим голосом Зумурруд, – и делайте с этой богом забытой страной, что хотите, наложите запрет хоть на ветер, мне все равно, не велите тучам лить дождь или солнцу светить, флаг вам в руки. Но отныне вы, Ученики, принадлежите «Фундации», так что первым делом поищите и узнайте, как мне угодить, а иначе могут произойти всякие неприятности, такие, например. – Он щелкнул пальцами, и один из Учеников, тощий малый с гнилыми зубами, заклятый недруг плясовой музыки, обратился немедля в груду дымящегося пепла. – Небольшая демонстрация, – буркнул Зумурруд, ставя на пол чаши с драгоценностями. Вот и все.

Пока Дунья и мистер Джеронимо задержались в Волшебной стране, группировка Зумурруда провела ряд таких «демонстраций» с большим размахом, чтобы разом запугать весь род человеческий и заставить его покорно лизать пятки джиннам. «Группировка Зумурруда», говорим мы, поскольку, как уже было сказано, сам Великий Ифрит был существом по природе своей чрезвычайно ленивым и предпочитал препоручать грязную работу другим, а сам, раскинувшись в увитой зеленью беседке, пил, ел виноград, смотрел по телевизору порнографию и наслаждался ласками личной гвардии джинний. Он привел с собой из вышнего мира небольшую армию джиннов чином поменьше и по большей части просто задавал им направление, и они мчались, куда велено, убивали известных людей, топили корабли, сшибали с неба самолеты, вмешивались в компьютерные операции фондовых рынков, налагали на одних людей проклятие вознесения, а на других придавливающее и пускали в ход несметные сокровища Зумурруда, подкупая правительства и включая все новые страны в его сферу влияния. Однако совокупное число темных джиннов высшего ранга, явившихся в нижний мир, едва ли превышало сотню, а если учесть также и не столь аристократичных джиннов-паразитов, наберется две-три сотни завоевателей на планету с населением в семь миллиардов. Было время, неким субконтинентом правило едва ли двадцать тысяч англичан, успешно справляясь с тремястами миллионами индийцев, но даже замечательное достижение Британской империи меркнет по сравнению с успехами темных джиннов. Великие Ифриты не сомневались в том, что джинны во всех отношениях превосходят людей, что при всех потугах цивилизации и прогресса человек недалеко ушел от дикаря с луком и стрелами и что лучшая судьба для этой низшей формы жизни – провести пару тысячелетий в рабстве у развитой расы да подучиться. Забардаст договорился даже до того, что это бремя темных джиннов, долг, который они преисполнены решимости осуществить.

Презрение Великих Ифритов к новым подданным лишь возрастало от той легкости, с какой им удавалось вербовать подручных для управления создаваемой империи.

– Алчность и страх, – втолковывал Зумурруд своим трем собратьям-правителям, когда они по своему обычаю собрались на темной туче, курсировавшей над Землей в районе экватора, откуда они могли наблюдать и оценивать жалких смертных внизу, – страх и алчность – инструменты, позволяющие до смешного легко управлять этими насекомыми.

На этих словах Забардаст громко расхохотался, потому что Зумурруд, как всем было прекрасно известно, чувством юмора не мог похвастать ни в малейшей степени. Зумурруд с откровенной злобой зыркнул на него. Пропасть между двумя Великими Ифритами день ото дня ширилась. Они уже раз уладили свои счеты, заключили союз, объединили силы, но неприятности между ними назревали вновь. Слишком давно они были знакомы, и дружба их близилась к концу.

В сердце темного облака потрескивали молнии. Раим Кровопийца и Сверкающий Рубин поспешили переменить тему разговора.

– А религия? – спросил Кровопийца. – С ней как быть? Верующие там внизу размножаются пуще прежнего.

Сверкающий Рубин, самозваный Властитель Душ, даже и думать не желал про богов или рай. Волшебная страна – вот его парадиз, и нет надобности выдумывать еще более возвышенный или более ароматный сад. Поддаваясь любви к запретам (тут он мог бы тягаться с Ищущими Знания), он рявкнул:

– Немедленно запретить! Что за цирк!

Зумурруд Великий и Колдун Забардаст, услышав такое, буквально зашипели-заполыхали от злости. По краям контура они зашкворчали, как сотня яиц, разом вылитых на раскаленную сковороду, и Сверкающий Рубин, а также Раим Кровопийца поняли, что два их подельника сильно изменились.

– Что с вами такое? – поинтересовался Кровопийца. – Давно ли к нимбоносцам присоединились?

– Не дури, – лукаво подмигнул Забардаст. – Мы устанавливаем на Земле царство террора, и лишь одним предлогом можно оправдать это в глазах дикарей: это, мол, слово того или иного бога. От имени божества можно устроить ад на Земле, и большинство здешних дураков проглотят это, как горькую пилюлю.

– То есть это стратегия, уловка? – переспросил Сверкающий Рубин. – Тогда понимаю.

Но тут восстал во гневе Зумурруд Великий, а гнев этого мощного великана малость пугал даже собратьев-джиннов.

– Довольно богохульств! – провозгласил он. – Склонитесь перед Словом Божьим или тоже окажетесь в числе Его врагов.

Это потрясло всех трех его собеседников.

– Ого, ты запел новую песенку, – сказал Кровопийца, скрывая изумление. – Кто тебя научил?

– Ты всю жизнь пьянствовал и убивал, играл в азартные игры, трахался да спал, – добавил Сверкающий Рубин, – так что нимб святого тебе не к лицу, как и эта золотая корона – она, кстати говоря, тебе мала, поскольку изготовлена была для человеческой головы, которую ты без спроса оторвал от тела.

– Я взялся за философию, – пробурчал великан, краснея, сам донельзя смущенный таким признанием. – Учиться никогда не поздно.

Преображение безбожного великана Зумурруда в воина высшей власти было последним достижением мертвого философа из Туса. Газали обратился в прах, а джинн состоял из огня, но и в могиле мыслитель еще помнил приемчик-другой. Или сформулируем иначе: когда существо, всю жизнь выражавшее себя только в поступках, наконец-то подставляет ухо словам, нетрудно влить в его уши все, что пожелаешь. Зумурруд сам пришел к философу. Он готов был принять то, что скажет ему мертвец.

– Всякое существо, имеющее начало, имеет причину своего начала, – сказал Газали, – и мир тоже имеет начало, а значит – имеет причину своего начала.

– К джиннам это не относится, – вставил Зумурруд. – Нам не требуется причина.

– У вас есть отцы и матери, – напомнил Газали, – следовательно, есть и начало. Вы тоже существа, имеющие начало. Следовательно, у вас должна быть причина. Это очевидно подсказывает сам язык, а мы можем лишь следовать за языком туда, куда он ведет.

– Язык, – медленно повторил Зумурруд.

– Все сводится к словам, – сказал Газали.

– А как же Бог? – искренне озадаченный, переспросил Зумурруд при следующей встрече. – Разве у Него не было начала? Если не было, откуда же Он взялся? А если было, то какова Его причина? Не понадобится ли Богу Бог прежде него и так далее вспять до бесконечности?

– Ты не так глуп, как выглядишь, – снизошел Газали. – Но ты должен понять, что и твое замешательство опять-таки возникает из проблем языка. Термин «начало» подразумевает существование линейного времени. И люди, и джинны живут в этом времени, мы рождаемся, живем, умираем, у нас есть начало, середина, конец. Но Бог живет в иного рода времени.

– Существуют разные виды времени?

– Мы живем в том, что можно бы назвать временем становления. Мы рождаемся, становимся самими собой, а потом, когда приходит Разрушительница Дней, мы перестаем быть и становимся прахом. Прахом, одаренным, в моем случае, речью, но все же прахом. А время Бога – вечно, это время бытия. Прошлое, настоящее и будущее присутствуют для него совокупно, и сами слова прошлое, настоящее, будущее теряют смысл. В вечности нет начала и конца. Она неподвижна. Ничто не начинается. Ничто не кончается. Бог в своем времени не имеет ни конца во прахе, ни яркой тучной середины, ни пискливого начала. Он просто есть.

– Просто есть, – с недоумением пробормотал Зумурруд.

– Да! – подтвердил Газали.

– Значит, Бог путешествует во времени, – попытался осмыслить услышанное Зумурруд. – Он перемещается из своего время в наше и благодаря этому становится всемогущим.

– Можно и так, – согласился Газали, – с одной оговоркой: Он не становится. Он просто есть. Будь осмотрительнее в выборе слов.

– Ладно, – сказал вновь сбитый с толку Зумурруд.

– Подумай над этим, – настаивал Газали.

– Этот Бог, который Просто Есть, – приступил Зумурруд к третьему разговору, хорошенько подумав. – Он не любит, чтобы с Ним спорили, верно?

– Он – сущий, то есть сущность в чистом виде, а потому Он неоспорим, – сообщил Газали. – Вторая предпосылка неизбежно следует из первой. Отрицать Его сущность значило бы назвать его не-сущим, и таким образом попытаться спорить с Тем, Кто, по определению, неоспорим. Итак, спорить с Его неоспоримостью значит со всей очевидностью неверно пользоваться языком, а я уже советовал тебе быть осторожнее в выборе и использовании слов. Дурной язык взорвется у тебя в голове.

– Как бомба, – подхватил Зумурруд.

– Еще хуже, – сказал Газали. – Вот почему никакой терпимости к неверным словам.

– Мне кажется, – призадумался Зумурруд, – что жалкие смертные в нижнем мире еще больше путаются в языке, чем я.

– Учи их, – велел Газали. – Научи их языку Бога, который просто есть. Наставление должно быть настойчивым, суровым, даже, не побоюсь этого слова, устрашающим. Помни, что я говорил тебе о страхе. Участь человека – страх. Мужчина сотворен боящимся темноты, неведомого, чужаков, неудачи и женщин. Страх ведет его к вере, не как лекарству от страха, но как к признанию, что страх Божий – естественное и уместное состояние человека. Научи их бояться неверного использования слов. Нет преступления более непростительного в глазах Всемогущего.

– Это я могу, – сказал Зумурруд Великий. – Скоро они все будут говорить на мой лад.

– Не на твой, – поправил Газали, но мягко: имея дело с Великим Ифритом, приходится принимать в расчет его безграничный эгоцентризм.

– Понимаю, – кивнул Зумурруд Великий. – Теперь отдыхай. Нет больше надобности в словах.

На том уроки закончились. Направив сильнейшего из темных джиннов на путь радикального насилия, Газали добился результатов, которые вскоре устрашат его самого: ученик быстро превзойдет учителя.

Дунья в последний раз навестила Ибн Рушда в его могиле. Я пришла проститься, сказала она ему. Больше я не вернусь к тебе. Что же так увлекло тебя, что ты обо мне позабыла, спросил он с мрачным сарказмом. Кучка праха сознает свои ограничения.

Она рассказала ему о войне. Враг силен, сказала она. Враг глуп, возразил он. И в этом наша надежда. Тираны не склонны к оригинальности и ничему не учатся на горьком примере предшественников. Они будут жестоки, будут давить, пробуждать ненависть, уничтожать все, что люди любят, и это их погубит. Все войны сводятся в конечном счете к борьбе между ненавистью и любовью, и мы будем держаться за убеждение, что любовь сильнее ненависти.

Не знаю, смогу ли, ответила она, потому что сейчас я полна ненависти. Я смотрю на мир джиннов и вижу моего убитого отца, но кроме того я вижу ничтожество этого мира, одержимость сверкающими погремушками, аморальность, всеобщее презрение к людям, которое я вынуждена назвать истинным его именем: расизм. Я вижу самовлюбленную злобность Ифритов и сознаю, что и во мне это есть, всегда присутствует не только свет, но и тьма. В темных джиннах я больше не различаю свет, но теперь я чувствую тьму в себе. Вот то место, где рождается ненависть. И я начинаю сомневаться в себе и в своем мире, но я также понимаю, что сейчас не время для подобных рассуждений. Идет война. На войне не сомневаются, а действуют. Итак, наши разговоры тоже должны прекратиться, и будет сделано то, что должно быть сделано.

– Грустные это слова, – сказал он. – Одумайся. Тебе понадобится мой совет.

– Прощай, – сказала она.

– Ты покидаешь меня?

– Когда-то ты меня покинул.

– Так это твоя месть? Оставить меня – в полном сознании, беспомощного, в могиле до конца вечности?

– Нет, – возразила она с любовью. – Никакой мести. Только прощание. Спи.

Герой Натараджа, танцующий танец разрушения. Открой джинна в самом себе, сказала ему та горячая девчонка, тощая маленькая пташка, и еще сказала, что она его пра-пра-пра-пра и еще много раз прабабушка. Его дом сгорел, мама после этого недолго протянула, мама, которая до той поры была для него единственной любимой женщиной. Шок в ту ночь – ночь великана и горящего дома – прикончил ее. Он похоронил маму, остался на диване у кузена Нормала и с каждой минутой все сильнее о ней тосковал. Дай мне только раскрыть в себе внутреннего гоблина, Нормал, первым из всех засранцев я поджарю тебя. Ты только жди.

Весь мир стремглав несется ко всем чертям, а Джимми Капур развлекается ночами на кладбищах, он ведь такой забавник, на его матхе нарисована молния, прям тебе Гарри П. По большей части он предпочитает кладбище Святого Михаила в развилке железной дороги Бруклин – Квинс, про себя он называет эту развилку V, знаком победы на хрен железной дороги. Леди-ангелы на могильных камнях смотрят печально на покойничков. Он теперь совсем другой, с тех пор как горячая девчонка-прапра нашептала ему, сначала в виски шептала, потом в сердце, хош верь, хош не верь, бро, прижала губы к груди и задействовала свой хогвартс. Трах – и голова раскрылась, словно в том фильмеце Кубрика, рвануло куда-то, очень клево, и увидел такое, что и во сне не приснится, координатная сетка всех знаний и умений джиннов. Мозговзрывательно, на хрен, мозг буквально взорвался, но, ха-а, занятно, с ума-то Джимми не спрыгнул. Понял, почему? Понял: внутренний гоблин очнулся в нем и со всем этим дерьмом справляется. Вот, значит, о чем народ говорит: чувствую себя другим человеком или там: я стал новым человеком.

Итак, он теперь другой человек, хоть и не с другим именем, со своим собственным. И этот другой человек – он сам.

Сначала кротовая нора и великан, прикинувшийся персонажем из его комикса, трахнуть его голову хотел, но теперь горячая пра действительно поимела его мозг, и знаете что – он вроде как супергерой. Колдовской танцующий король. Вот времечко-то – веселись!

О да, он круто веселился. Он мог двигаться очень быстро, мог замедляться и ускоряться, охренеть. Мог то превратить в это. Горстка камушков – раз-два – драгоценные. Палку ненужную сожмет – золотой батон. Кому надобен Нормал с его поганой кушеткой, я богач! Но голос Дуньи в его голове, она же слышит каждую мысль: «Если не сосредоточишься на борьбе, погибнешь, и глазом моргнуть не успеешь». Он думает о том, как все вышло с мамой, и наполняется гневом. Дунья говорит, она собирает войско. В каждом городе свой Джимми. Он заглянул в свой новый мозг и увидел, как ширится сеть. Вытянул руки, потек сок по рукам – бах! мо-молния, одним грустноликим ангелом меньше. Глазам своим не поверишь. Кто-то оставил тыкву там, на месте последнего упокоения, ну, парень, напрашиваешься, уж извини. Буум! Тыквенная каша. Как освоился, понял, что это в нем не молнии – метаморфозы. Да, он посбивал бошки каменным ангелам, забавы для, воспользовался Второй поправкой, каждый имеет право держать в руках оружие – ну да, отцы-основатели не имели в виду буквально, чтобы руки стали оружием, – но вскоре сообразил, что куда лучше у него выходит не уничтожать, а превращать. И не только в драгоценности, вот в чем соль. Не только булыжники в рубины. Придется признаться, что и на живом он тоже свою силу испробовал. На птицах, бродячих кошках, шелудивых дворнягах, крысах. Ладно, всем плевать, если крысы превратятся в крысиный помет или крысиные сосиски, но птицы, кошки, собаки, эти существа кому-то дороги, вот хотя бы покойная матушка с ее птичками, так что простите меня, люди, мамочка, прости. Самое крутое – когда обнаружил, что может превратить существо, например, в звук. Вааау. Птицу – в птичью песню, без птицы, только песенка висит в воздухе, кошку он мог превратить в мяуканье. Когда вник, разыгрался, щелкнул памятник и только и услышал не взрыв, но всхлип, да, нашел на него стих, наверное, в каждом бухгалтере сидит такой придурок-супергерой, рвется наружу, кстати, подумал он, а как насчет цветов, смогу я превратить таракана, или флаг, или чизбургер просто в цветные полоски, повисят в воздухе и – рассеются? Надо потренироваться на животных покрупнее. Где тут овцы? О двух-трех заблудших овцах никто ведь волноваться не станет, верно? А может быть, метаморфозы обратимы, тогда ваще ни одна овца не пострадает в ходе эксперимента по применению суперсилы. Но овцы там, за городом, на фермах, если только фермы уцелели, а если нет, бродят сами по себе, кто же отвезет его туда, куда ему надо попасть, у Асии есть авто, небось, даже знает, где раздобыть бензин, А-си-а, не Айша, итальянская синьорина, а не темнокожая, танцорка, не стриптизерша, высокий класс, балерина, мужики, наверное, к ней в очередь выстроились в милю длиной, в каждой руке полная канистра бензина. Вот если бы у него была еще суперсила девок умасливать.

Оказалось, и такое умение у него теперь есть. Позвонил, подобрал слова, рассказал балерунше, какие с ним дела, все рассказал, про горячую пра, шепот, бам, космическая одиссея Стэнли Кубрика со спецэффектами, все как есть, и она не то чтобы поверила-поверила, но поверила достаточно, чтобы отправиться с ним на кладбище, и уж там-то он ей показал. При такой зрительнице он, чесслово, выдал класс. Звуковые метаморфозы, превращения в цвета, молнии.

И прям там у Святого Михаила после его представления она танцевала для него. О, да. Так что сами понимаете. Он не только обзавелся водителем, чтобы прокатиться по берегам Гудзона в поисках овец. У него теперь была девушка. Девушка! Да!

Так оно шло примерно года полтора. В долгие месяцы самопознания, когда он учился сначала ходить, как джинн, потом бегать, а потом уж летать, в пору ускоренного повторного детства, через которое прошел и Джеронимо Манесес, Джимми Капур осознал, что какая-то часть его всегда ждала этого, что есть люди, и он один из таких, кто мечтал впустить мир снов и фантазий в свою реальную жизнь, кто надеялся и верил, что сможет прикоснуться к чуду, отряхнуть со своих стоп прах повседневности и вознестись, возродиться в подлинную свою природу. Втайне он всегда знал, что его творение, Герой Натараджа, не вполне соответствует, не вытянет его из колеи заурядности, и тем более Джимми был счастлив, когда обнаружил, что может выйти на авансцену не через посредство вымышленного им персонажа, но сам, он сам сделался вымышленным персонажем, говорил себе он, или даже лучше вымышленного – настоящим, но, наконец-то, когда уж и не надеялся, не таким как все. Может быть, потому-то он так легко, так естественно вошел в свою новую сущность джинна. Он всегда ощущал в себе что-то такое, но не доверял этому чувству, пока Дунья не нашептала его сердцу.

Он ждал указаний от Принцессы Молний. Иногда разнообразия ради он отправлялся на южные кладбища на Голгофу или Маунт-Синай и там тоже сбивал головы каменным львам и пробовал новые метаморфозы, он уже научился превращать твердые предметы в запахи, была скамейка, стал пук, собрание всех пердежей, мужских и женских, что напердели, сидя на скамейке, старики и старухи, думая о своих покойных пердунах и пердуньях. Макпук не издаст больше свой пук.

Он вспоминал собрание винтажных комиксов, погибших в огне вместе с его домом: там в старых выпусках позировал реальный Супермер, Чарльз Атлас в леопардовой расцветки трусах демонстрировал технику динамического растяжения, превратившую его в Самого Идеально Развитого Мужчину Земли. Теперь и за его спиной девчонки фыркать не будут. Это вам не старый Джимми, то есть юный слабачок Джимми весом в сорок пять кило. Это настоящий Сам-Самец, как сказал бы мистер Атлас, Сам-Я и с ним Ас-и-Я, высокая, стройная. Никто не заставит его больше глотать пыль.

И вот наконец Дунья, вынырнула между двух надгробий Святого Михаила, высматривает его. Уже не принцесса – королева. На полуночном кладбище она обняла мальчика, посочувствовала его утрате. Он потерял мать. Она потеряла отца. Готов ли ты, спросила она. О да, он готов.

Она зашептала ему на ухо, назвала плохих парней, кого надо убить.

Джинны-паразиты, действовавшие на Земле в пору Войны миров, сами по себе были существа незначительные, с весьма ограниченными умственными способностями. Их господа-ифриты задавали направление, и они двигались туда, устраивали продуманный хаос как при нападении на резиденцию мэра. После таких подвигов они искали себе тела для внедрения, потому что вне человеческого тела они не могли существовать в нижнем мире. Проникнув в мужчину или женщину, они насухо высасывали их, до пустой оболочки, и тогда им приходилось срочно искать нового «хозяина». Сейчас некоторые специалисты считают, что паразитов не стоит относить к числу настоящих джиннов, поскольку они были обделены разумом, это класс рабов или низшая форма жизни. Аргумент заслуживает внимания, однако по традиции им все же отводится место в таксономии джиннов хотя бы потому, что, как рассказывается в дошедшей до нас истории, они оказались первыми джиннами, павшими от руки человека, вернее, гибрида, в основном человека, но с заметной примесью джинна, которую высвободила в нем королева джинний.

Некоторые образы, дошедшие до нас от былых схваток, как неподвижные, так и движущиеся, ныне выглядят порнографически. Мы держим их в запечатанных контейнерах в спецхране исключительно для настоящих ученых – для историков, исследователей устаревших технологий (фотографии и кино), психологов. Не стоит чрезмерно удручать себя и других, выставляя подобные объекты на публичное обозрение.

Также мы не расписывали на этих страницах подробности убийств и впредь не станем. Мы гордимся тем, как далеко успели уйти от тех давних времен, тем, что насилие, так долго терзавшее человечество, будто проклятие джиннов, осталось в прошлом. Порой, как это бывает с людьми, не до конца избавившимися от зависимости, мы чувствуем это брожение в нашей крови, чуем этот запах в ноздрях, иные из нас стискивают кулаки или кривят рот в агрессивной ухмылке, бывает даже, и голос повышают. Но мы противимся этому в себе, разжимаем кулаки, возвращаем на лицо улыбку, приглушаем голоса. Нет, мы не поддаемся. Но мы понимаем, что любой рассказ о прошлом, в особенности о временах небывалостей и Войны миров, будет неполным, если вовсе отказаться от малоаппетитных тем увечий и убийств.

Джинны-паразиты являлись, перемещались из города в город, с континента на континент. Они спешили напугать побольше людей, побольше городов и с этой целью пользовались транспортной системой джиннов – кротовыми норами, лифтами «замедли-их-ускорь-меня» и даже порой летающими урнами, чтобы переноситься с места на место. В запечатанных контейнерах фонда ограниченного доступа сохранились до наших времен пугающие образы джиннов-паразитов, пожирающих человеческие лица в Майами; джиннов-палачей, побивающих женщин камнями в пустыне; и джиннов-бомбистов, взрывающих позаимствованные тела на военной базе и тут же переселяющихся в первого попавшегося рядового, чтобы уничтожить еще больше солдат – это назовут инсайдерским нападением, и так оно и было, только не в привычном смысле слова; и джиннов-паразитов – безумных боевиков, гонявших в танках по Восточной Европе, сбивших на лету пассажирский лайнер, – но и перечисленных образов довольно, нет нужды составлять подробный каталог ужасов. Скажем просто: они охотились стаями, как одичавшие собаки, и были свирепее любой твари на четырех ногах. Пока Джимми Капур не получил задание от только что короновавшейся Царицы Молний: превратить охотников в дичь.

Тех мужчин и женщин, которыми завладевали джинны-паразиты, уже нельзя было спасти, они умирали в тот момент, когда джинны входили в их тела. Но как атаковать паразитов, которые оставались бестелесными, пока не захватывали (убивая его при этом) живого человека – что сделать, чтобы джинн утратил способность к переселению? Джинн Капур придумал способ: если твердые предметы удается превращать в цвета, запахи и звуки, можно попытаться перевернуть этот прием и превратить парообразное в твердое. Так началась операция «Медуза», названная так потому, что туманные паразиты, когда Джимми придавал им зримый и постоянный облик, превращались в нечто вроде каменных чудищ, и люди называли их «горгонами», что неверно, поскольку, по сообщениям древних греков, Медуза Горгона была не окаменелостью, а окаменителем – это ее взгляд обращал живые существа в камень. (Точно так же обстоит дело с доктором Франкенштейном и его чудовищем: безымянный голем, искусственный человек, стал называться именем своего создателя.)

Так же неточно, пожалуй, называть эти окаменелости чудищами: они не были антропоморфны, это извилистые, сложные формы, замыкающиеся на себя и размыкающиеся, порой похожие на шипастые заросли, в других случаях из них тянутся на шарнирах «руки», заканчивающиеся лезвиями. Бывают многогранные, как кристаллы, текучие, словно фонтан. Джимми сражался с ними там, где их находил, там, куда ставшая ему доступной система навигации джиннов направляла его в погоню за этими низшими демонами – то в Риме, на берегу Тибра, то на сверкающей металлом крыше манхэттенского небоскреба, и он оставлял их там, где застигала метаморфоза; мертвые тела джиннов-паразитов украшали многие города, словно новые произведения искусства – скульптурные и, надо признать, красивые. Об этом люди говорили даже тогда, в разгар войны. Красота горгон изумляла даже в те напряженные времена, и связь между искусством и смертью, сам факт, что в смерти джинн-паразит превращался из смертоносного противника в эстетически услаждающий объект для созерцания, приносил неожиданное облегчение. Превращать ускользающее в твердое – таково было одно из новейших искусств войны, и из всех подобных искусств оно более других заслуживало быть включенным в каталоги искусства как такового, высокого искусства, где красота и смысл, сочетаясь, раскрывают друг друга.

Но преследователь и мститель не считал себя художником. Он был – Джимми Натараджа, бог разрушения, танцующий свой губительный танец.

Зумурруд Великий объявил свою «Фундацию» первым шагом на пути к созданию глобального султаната джиннов, чью власть над миром он теперь провозгласил, самочинно присвоив титул султана. Однако три других Великих Ифрита немедля выразили неудовольствие таким притязанием на первенство, и Зумурруду пришлось пойти на компромисс. Поскольку он не мог излить досаду на членов правящего квадрумвирата, Зумурруд диким вихрем пронесся по миру, свершая повсюду казни обезглавливанием, распятием и каменованием, что с первых же дней его правления породило ненависть, из которой в скором времени выросла контрреволюция. В союзе со злобными и неграмотными Учениками страны А. у него сложилось нечто вроде программы управления, он принялся с энтузиазмом запрещать все подряд, как это делали они: поэзию, велосипеды, туалетную бумагу, фейерверки, любовные романы, политические партии, картошку фри, очки, пломбирование зубов, энциклопедии, презервативы, шоколад, а всякого, кто осмеливался возразить, отправлял на костер, или рубил надвое, или, по мере того как все более проникался энтузиазмом, вешал, топил, четвертовал – замечательная традиционная английская казнь за государственную измену, еще в XIII веке ввели. Он хотел, говорил Зумурруд другим джиннам, усвоить лучшие уроки прежних империй, а потому включил средневековые пытки и казни в уголовный кодекс нового султаната – с немедленными и ужасающими последствиями.

Неугасимую, идиосинкразическую ненависть он питал к любым видам закрывающихся сосудов, к банкам с завинчивающимися крышками, к бутылкам, которые можно заткнуть пробкой, к чемоданам с замками, к скороваркам всех видов, к сейфам, гробам и чайным коробкам. Его приятели Великие Ифриты Сверкающий Рубин и Раим Кровопийца, не пережившие опыта заключения в бутылке, только плечами пожимали, слушая эти декларации войны, но он сказал им: просидели бы полвечности взаперти в стекляшке, точно так же возненавидели бы свою камеру.

– Поступай, как знаешь, – сказал Сверкающий Рубин, – но тратить время на такие пустяки – никак не признак величия.

Этого оскорбления Зумурруд словно и не слышал. Люди держали его в плену. Теперь его черед. Ту ненависть, что накопилась в нем за годы заключения, невозможно было утолить ни гонениями, ни казнями. Порой ему казалось, он мечтает не столько править человеческим родом, сколько возглавить окончательное его истребление.

В этом вопросе, по крайней мере. Забардаст, тоже побывавший в заточении, был с Зумуррудом полностью согласен: пришло время мести.

Месть джиннов пылала неугасимым огнем.

Немного времени понадобилось, чтобы кровожадность Зумурруда встревожила даже то, что оставалось от Газали. Прослышав, сколь скрупулезно великий джинн исполняет завет покойника – запугать человеческий род так, чтобы страх толкнул людей в объятия религии, – прах философа вынужден был призадуматься о разнице между академической теорией и кровавой практикой и пришел в итоге к выводу, что, хотя добросовестность Зумурруда невозможно отрицать, он, возможно, в определенном смысле слишком далеко зашел. Выслушав такое замечание, Зумурруд понял, что в философе больше не нуждается. Он действительно зашел далеко – дальше, чем мог бы его привести старый мертвый глупец.

– Мои обязательства перед тобой выполнены, – заявил он философу, – возвращаю тебя в молчание могилы.

Забардаст, более сдержанный из двух старших темных джиннов, всегда более вдумчивый и мягкоречивый (хотя на самом деле не менее беспощадный, даже, пожалуй, более, в силу большего интеллекта), предложил поделить новый султанат на четыре доли, четвертовать, как Зумурруд четвертовал своих жертв. Слишком велика, чтобы управлять из единого центра, оказалась империя, созданная Зумуррудом в отдаленной стране А. «Фундация» никак не тянула на великую метрополию, годную в планетарные столицы. Деятельность Зумурруда, указывал Забардаст, распространяется на (в широком смысле) Восток, а он сам пока что показал себя в лучшем виде, причинил больше всего бед и внушил величайший страх на могущественном Западе. Это оставляло Африку и Южную Америку Раиму Кровопийце и Сверкающему Рубину. Прочими частями света – Австразией, Полинезией, обиталищами пингвинов и полярных медведей – пока можно было пренебречь.

Такое распределение никого не устроило, даже автора идеи, ибо Забардаст втайне лелеял мечту овладеть всем миром, но на краткое время все четыре Великих Ифрита пришли к соглашению – на очень краткое время, вскоре начались раздоры. В особенности недоволен своей долей остался Сверкающий Рубин. Джиннам лучше всего живется в тех местах, где хорошо известны их истории, они чувствуют себя более-менее дома в странах, куда их истории перекочевали вместе с поклажей эмигрантов, но им худо в малоосвоенных регионах, где о них толком не слышали. «Южная Америка! – ныл Сверкающий Рубин. – Что они там понимают в магии?»

Завоевательная война распространялась по всему глобусу, словно распускался черный цветок, повсюду вспыхивали гибридные войны, в которых сражались люди, управляемые джиннами – всеми способами, какими джинн управляет человеком, чарами и одержимостью, страхом и страстью, верой и подкупом. Темные джинны сидели себе праздно в облаках, окутавшись столь густым туманом, что поначалу даже Дунья не могла разглядеть, куда подевались ее самые сильные враги. Они сидели и смотрели, как марионетки убивают и умирают, а порой высылали низших джиннов усугублять хаос. Однако понадобилось очень немного времени, чтобы обычные недостатки джиннов – неспособность к верности и преданности, капризность, эгоизм и самолюбие – вылезли на поверхность. Каждый из четырех быстренько сообразил, что он и только он один вправе претендовать на звание величайшего, и то, что началось с пререканий, быстро накалялось, меняя сам характер конфликта в нижнем мире. Тогда-то род человеческий и превратился в холст, который темные джинны расписывали взаимной ненавистью, в сырой материал, из которого каждый член четверки пытался вылепить сагу о собственном глобальном господстве.

Оглядываясь, мы говорим себе вот что: безумство, обрушенное на наших предков джиннами, было тем самым безумством, что таится и в каждом человеческом сердце. Мы вправе обвинять во всем джиннов, и мы так и делаем, так и делаем. Но было бы несправедливо забывать о собственных человеческих слабостях.

Печально вспоминать, как темные джинны с особым удовольствием натравливали мужчин на женщин. В эпоху до разделения Двух миров женщины в большинстве регионов планеты считались существами второстепенными, менее ценными, движимым имуществом или в лучшем случае домработницами, заслуживающими уважения лишь в роли матери, а в прочем презренными, и пусть отношение к женщинам за столетия изменилось к лучшему, хотя бы в некоторых странах, темные джинны все еще придерживались морали Темных веков: женщина создана в утеху и на пользу мужчине. Кроме всего прочего, секс-бойкот, объявленный ифритам джинниями, вызвал у них фрустрацию, отчего они разозлились и уже без малейшего неодобрения взирали на то, как их подручные воспламеняются яростью и не только насилуют, но и убивают женщин, этих новых женщин, отвергавших учение о своем несовершенстве и требовавших равенства – таких женщин давно пора поставить на место. Но в этой войне королева Дунья выставила собственного бойца, заступника женщин, и тут-то ход войны стал меняться.

У Терезы Сака тоже теперь имелось прозвище как у супергероини. Нет, не Мадам Магнето или как там еще навыдумывали таблоиды, это разве что для комиксов уместно. Голос Дуньи заговорил в ее голове: Я твоя мать, и тогда она сказала себе: «Я тоже стану матерью, свирепой мамой самой смерти». Та, другая, более близкая к святости Мать Тереза, тоже не чужда была делу смерти, но Тереза Сака преимущественно интересовалась феноменом внезапной насильственной смерти, а не хосписами, не облегчала переход в забвение, а жестко прерывала жизнь высоковольтным ударом. Она стала ангелом-мстителем Дуньи, заступницей (так она себе говорила) каждой отвергнутой, обиженной, замученной женщины за всю мировую историю.

Странно быть человеком, на которого не распространяются моральные правила: получено разрешение убивать, уничтожать людей, не чувствуя при этом вины. Это как-то противно человеческой природе. Сета Олдвилла она убила в неистовом гневе, однако и этим не могла отговориться и понимала: гнев был причиной убийства, однако не мог служить оправданием. Он-то, конечно, был засранцем, но от того она не в меньшей степени убийца. В преступлении виновен преступник, и преступником была она, так что, вероятно, она заслуживала суда и наказания, однако, добавляла она мысленно, пусть сначала поймают. И вдруг джинния-праматерь шепчет ей, высвобождая в ней внутреннего воина, и призывает поучаствовать в спасении мира. Как в тех фильмах, где вербуют добровольцев из камер смертников, дают им шанс искупить вину, а если погибнут – ха, так им все равно предстояло поджариться. Что ж, это справедливо, думала она, однако постараюсь прихватить с собой побольше этих ублюдков.

Прикрыв глаза, она видела координатную сетку джиннов, и главнокомандующая Дунья обозначала цель. Повернувшись боком и слегка наклонившись, она проскальзывала сквозь воздушную щель в другое измерение, отправлялась туда, куда указывали координаты. Вынырнув из тоннеля между измерениями, она поначалу не соображала, в каком очутилась краю. Да, информация, помещенная Дуньей прямо ей в мозг, содержала название страны – А., П., И., – но от этого алфавитного набора толку было мало: одним из свойств новой реальности, нового способа перемещаться в пространстве той новой реальности, которая и порождала этот новый способ, была утрата связи с материальным миром – она могла бы очутиться где угодно, в любой бесплодной пустыне или среди сочной зелени леса, на любой горе и в любой долине, в любом городе, на любой улице, на другой планете. Потом она поняла, что вовсе не имеет значения, в какую она попала страну: это всегда была одна и та же страна, страна, где насилуют женщин, а она – ассасин, явившийся мстить угнетателям. Вот мужчина, одержимый джинном – одержимый, очарованный, подкупленный драгоценностями, все равно. В его поступках – его приговор, а на кончиках ее пальцев те молнии, что совершат казнь. И нечего в себе копаться. Она не была ни судьей, ни присяжной. Она была палачом. Зови меня матерью, приказывала она своим жертвам. Последние слова, которые они слышали на земле.

Пролетая по немыслимым коридорам между пространством и временем, по туннелям, вгрызающимся в спиралевидные Магеллановы облака небытия, во власти меланхолического одиночества странствующего убийцы, Тереза Сака вспоминала свою юность, отчаяние, ночи, когда втопив педаль газа, она погнала первый свой автомобиль (первый взаправду свой автомобиль, тот ворованный красный кабриолет ее первых безумных гонок не в счет) – старомодный, цвета электрик – так быстро, как только позволяли проселочные дороги, и дальше по болоту, честное слово, плевать, останется она в живых или умрет. Тяга к самоуничтожению, наркотики, не те мужчины, однако из школы она вынесла единственный урок, который стоило запомнить: красота – это валюта, и как только проступили груди, она выпрямила длинные черные локоны и рванула в большой город тратить единственную валюту, какая была в ее распоряжении, ха, не так-то плохо она ею распорядилась, поглядите на нее – серийный убийца со сверхспособностями, отличная карьера для девчонки из богом забытой дыры.

Впрочем, до той девчонки теперь никому дела нет. Прошлое отвалилось. Она убедилась, как хороша в своем ремесле – внезапное появление, застывший ужас на лице объекта, молния блестящим копьем пронзает ему грудь или иной раз, чисто забавы ради, гениталии, глаз – исход один. И обратно сквозь ничто на встречу с очередным насильником, очередным злом с кулаками, очередным недочеловеком, очередным куском первобытной слизи, очередным существом, заслуживающим смерти, кого она счастлива была прикончить, кого убивала без сожалений. С каждой расправой она становилась сильнее, чувствовала, как наполняется силой, в ней все меньше оставалось человеческого, и это казалось правильным. Меньше плоти и крови, больше джиннии. Скоро она сравняется с Дуньей. Скоро станет непобедимой.

Это была странная война, случайная, непредсказуемая, ведь таков характер джиннов. Начиналась, и прекращалась, и возобновлялась без предупреждения. Сегодня – глобальная, всепоглощающая, завтра – далекая и даже ничтожная. То вдруг монстр поднимается из моря, то опять затишье, а на седьмой день столь же внезапно с неба льют кислотные дожди. Хаос, и страх, и нашествие сверхъестественных гигантов, гнездившихся где-то в тучах, потом ленивая лакуна, во время которой страх и хаос распространяются уже сами собой. Паразиты, взрывы, одержимость бесами и всюду – ярость. Ярость джиннов – часть их природы, усиленная, в случае Зумурруда и Забардаста, долгим пленением, и эта ярость нашла отзвук в сердцах многих людей, словно колокол на готической башне, которому отвечает эхо со дна колодца, и, вероятно, такова была теперь природа войны, возможно, это была последняя война, сошествие в неистовый и нелепый хаос, война, в которой колонизаторы набрасывались друг на друга с не меньшей жестокостью, чем на злосчастную землю. Война бесформенная, в которой трудно сражаться и еще сложнее победить. Казалось, это война против абстракции, война против самой войны. Обладала ли Дунья навыками для ведения такой войны? Или требовалась большая беспощадность, на которую Дунья не была способна, а вот Тереза Сака становилась все более для этого пригодной с каждым ударом молнии, поражающей сердце очередного негодяя? Наступит момент, когда защищать землю уже покажется мало. Придется атаковать высший мир.

Слишком я стар для армии, приговаривал про себя мистер Джеронимо, проваливаясь в облачные туннели. Сколько нас тут, в набранных по человечку интернациональных бригадах Дуньи, сколько садовников, бухгалтеров, убийц, скольким членам своего клана Королева фей нашептала, завербовала сражаться против самого страшного врага в обоих известных мирах, и велик ли у нас шанс выстоять против разбушевавшихся темных джиннов? Способна ли даже Дунья в праведном гневе уничтожить всех четырех владык, а также меньших бесов? Или участь мира – сдаться наступающей тьме, отыскав такую же тьму в душе каждого человека? Нет, пока я хоть что-то могу сделать, ответил внутренний голос. Итак, вопреки всем сомнениям, он стал солдатом на этой войне. Нытье и стоны основательно поношенного тела. Забудь. Теперь уже толком не разберешь, как должна выглядеть праведная война, однако в этой, в этом нелепейшем с виду столкновении, он готов был сыграть свою роль.

– В конце концов, – уговаривал он себя, – я же не на передовой. Я скорее санитар, чем авангард. Мобильный госпиталь.

Спускать возносящихся и поднимать пораженных придавливающим проклятием, такова была его задача – восстанавливать нарушенную гравитацию. Когда он закрывал глаза, в глобальной системе координат локализовались жертвы, и те, кому требовалась неотложная помощь, вспыхивали самыми яркими точками у него на сетчатке. Вот так способ видеть мир, ворчал он. Чума взлетов и падений ширилась, насылаемая на Землю Колдуном Забардастом, и паника из-за внезапных, непредсказуемых несчастий превышала тот страх, который вызвала бы «обычная» эпидемия, и потому Джеронимо приходилось метаться из конца в конец планеты. Вот паром, приближающийся к игорным притонам Макао, толпа отхлынула в ужасе и изумлении, когда Джеронимо явился ниоткуда спасти путешественника, чьи крики боли все старались не замечать, мистер Джеронимо склонился над ним, шепча, и мужчина поднялся на ноги, восстал из мертвых или почти из мертвых, а мистер Джеронимо повернулся боком и исчез, предоставив Лазаря-китайца его судьбе, спутники бедняги все еще косились на него так, словно он подцепил заразу и, может быть, в ту ночь он возьмет да и проиграет все свои сбережения на радостях, что остался в живых, но это другая история, и пусть ее расскажет кто-то другой, а вот он, мистер Джеронимо, на склоне Пир-Панджала, выуживает из облаков рабочего-туннелепрокладчика, а вот он уже там, и вон там, и вон там.

Иногда он являлся слишком поздно, и вознесшийся, забравшийся уже слишком далеко, умирал от гипотермии и отсутствия кислорода в холодном разреженном воздухе Анд или сокрушаемый был уже раздавлен в картинной галерее Мэйфэйра, кости сплющены, переломаны, тело словно разорванная гармошка, сквозь сплюснутые одежды лилась кровь, а поверх жалкого месива – шляпа, словно инсталляция. Но часто, стремительно проносясь сквозь кротовые норы, он поспевал вовремя, поднимал павших, сдергивал вниз вознесшихся. Местами болезнь распространялась ускоренно, целые тучи насмерть перепуганных людей плыли над фонарями, и он осторожно опускал их всех наземь одним взмахом руки и тогда – о! благодарность, граничащая с поклонением. Это он понимал. Сам через такое прошел. Близость катастрофы раскрывает в человеке способность любить. Лицо Александры Блисс Фаринья, когда он восстановил славу Ла-Инкоэренцы и спустил на землю ее и Оливера Олдкасла – какой мужчина не мечтает, чтобы прекрасная женщина смотрела на него такими глазами.

Даже если рядом с прекрасной женщиной стоит волосатый управляющий и у него на лице в точности такое же выражение обожания.

Многолетний пессимизм Госпожи Философа был полностью рассеян небольшим чудом, которое совершил мистер Джеронимо, был выжжен его локально примененной магией, как туча – солнечным жаром. Эта новая Александра смотрела на Джеронимо Манесеса как на своего рода мессию, способного спасти не только ее и это имение, но и всю непоследовательную Землю. В ее постели он отдыхал под конец каждого из этих странных дней – впрочем, что такое теперь «день», спрашивал он себя: путешествия по кротовым норам сквозь пространство и часовые пояса, стаккато прибытий и исчезновений по сто раз за день, лишали его реального ощущения непрерывности жизни, и когда им овладевала изнурительная усталость, до нытья в костях (симптом человека без корней), он возвращался к ней. Украденные минуты, оазисы в пустыне войны, и каждый из них обещал другому более долгие минуты в будущем, минуты в воздушных замках, которые строила их мечта о мире. Мы победим? спрашивала она, свернувшись клубком в его объятиях, его ладонь охватывала ее затылок. Мы же победим, правда?

Конечно, отвечал он, мы победим, потому что иначе мы проиграем всё, а это немыслимо. Мы победим.

Он спал теперь плохо, очень усталый, сказывались годы, и в полубессонные ночи тревожился, удастся ли выполнить это обещание. Дунья исчезла, он не знал, куда она отправилась, но знал зачем: преследует самую крупную дичь, четырех главных врагов, которых должна уничтожить собственноручно. Денно и нощно в «зону джинна» в его мозгу сыпались сообщения от нее и указания. Она по-прежнему руководила операцией, всё под контролем, но оставалась скрытым военачальником и перемещалась так быстро и так далеко, что рядовые давно не видели ее в лицо. Можем ли «мы» в самом деле победить, достаточно ли нас или на самом деле большинство уже соблазнено темнотой джиннов, хотят ли люди на самом деле «победы» или это слово окажется неверным, хвастливым, а все бы предпочли приспособиться к новым властям, будет ли ниспровержение темных джиннов победой или ознаменует рождение новой сверхдержавы и вместо Великана и Колдуна Землей будет править Царица Молний? Кипение мыслей отнимало у него силы, но женщина, лежавшая подле, возвращала ему надежду. Да, «мы» победим. «Мы» обязаны, ради наших любимых, не допустить поражения. Обязаны ради самой любви, которая погибнет, если миром завладеют темные джинны.

Любовь, которая так долго была замкнута запрудой в душе мистера Джеронимо, теперь затопила его. Началось с опьянения от самой Дуньи, но эта влюбленность, видимо, была обречена с самого начала, то были отголоски, они оба искали друг в друге аватары прежней, истинной любви… но это, казалось, было уже очень давно, Дунья ушла от него к делам правления и войны. А любовь осталась в нем, он чувствовал, как она плещется внутри, мощная приливная волна поднималась и проходила сквозь сердце, и вот рядом оказалась Александра Блисс Фаринья, готовая вместе с ним нырнуть в эту волну, давай вместе утонем в любви, любовь моя, да, говорил он себе, наверное, ему напоследок дарована еще одна великая любовь, вот она здесь, для него, да, он нырнет вместе с ней, почему бы и нет. Он ложился в ее постель таким усталым, что любовью они занимались очень мало, один раз в четыре, в пять ночей, таков был в ту пору его темп, но она все понимала. Он был ее героем, а она должна была ждать и любить, брать от этой любви столько, сколько он успевал ей дать, и надеяться, что дождется большего.

А у дверей ее спальни, когда Джеронимо выходил, чтобы вновь отправиться в путь, стоял Оливер Олдкасл, не тот прежний гневный Оливер, но преображенный, благодарный, подобострастный, с влажными глазами спаниеля, со шляпой в руке, к привычно скорбному лицу раз навсегда прикреплена – точно на веревочке подвешена – нездоровая желтозубая ухмылка. Могу ли я что-нибудь сделать для вас, сэр, все что угодно, сэр, только скажите. Я, конечно, не боец, но если и до этого дойдет, рассчитывайте на меня, сэр.

Достали мистера Джеронимо эти раболепные ухаживания. Мне, право, приятнее было в прежние времена, сказал он управляющему, когда вы грозились меня убить.