Глава 28
Домой!

Х-крейсер «Тацит» перенес Растова и его боевых товарищей на планету Ишката.

Планета эта, к слову, была известна немногим русским людям. Да и то в основном по одиозному клонскому боевику «Рыжие дюны Ишкаты» о войне с чоругами – эта лента имела неожиданно бурный успех в прокате тогда еще мирной Сферы Великорасы…

Ишката, вторая планета в системе белого гиганта Харп, находилась от Земли очень далеко и до войны принадлежала Великой Конкордии. Для жизни хомо сапиенсов она была во всех отношениях неудобна – мала, безвидна, небогата водой и ископаемыми. Но одного достоинства у покрытой песками и спекшейся глиной Ишкаты отнять было нельзя: составом атмосферы и общим, так сказать, фэншуем она прекрасно подходила для жизни чоругов.

Так что командование недолго думало и постановило перемещать похищаемые Х-крейсерами куски «Круга Вычислителей» на космодром имени Высшей Справедливости планеты Ишката…

Растов, Лунин, Осокин и другие танкисты, несмотря на все массажные ухищренья гермокостюмов, едва держались на ногах от переутомления – в первую очередь, конечно, психологического.

Но ощущение того, что уже скоро все, ну то есть вот совсем все, закончится, придавало им сил и способности юморить.

– Могу себе представить, как чоругские ученые офигели! Только что зажигали там, в лабораториях, у себя на Арсенале. И тут – бах-тарарах, пиу-пиу, тыщ-тыщ! Смотрят в окно – а там… другая планета! Как так?! А вот так – простым каком! – фонтанировал неугомонный мичман Игневич.

– Ну это при условии, что они не знают, что такое Х-крейсера, – вяло заметил Кобылин.

– Может, они и знают, чисто теоретически, да только ведь на наших наверняка никогда не летали! Кто б им дал? А тут – такое приключение, – усмехнулся Помор. Когда стало ясно, что «Динго», скорее всего, уже никуда сегодня не поедет, мехвод расцвел.

– А я, пока туда-сюда, стихотворение про чоругов сочинил, – не унимался Игневич. – Вот послушайте, друзья!

И он продекламировал:

– Размер хромает, – заметил Кобылин. – В последней строке… И рифма «наукограда – Харта» не сильно точная.

– Придираетесь, товарищ.

– Тем более что звезда называется не Харт, а Харп. – Помор тоже внес свою долю занудства.

– Народ, отставить вирши. Пора наружу выходить, – сказал Растов.

Игневич и Кобылин отправились искать выход из «фрагмента четыре».

Нашли.

Он был достаточно велик для того, чтобы не просто выйти, а выехать, вот прямо на «Динго», с оркестром!

– Говорит Растов! Всем покинуть «фрагмент четыре». Кто может – движется на своих машинах. Кто не может – пешком. Снаружи безопасно. Наши стоят оцеплением, барражирует много вертолетов и флуггеров…

– Так точно, – донес эфир глухой голос Осокина.

«Динго» покинул дымящуюся развалину «фрагмента четыре» молодцевато и победительно. Хоть для хроники снимай!

Кстати, снимали. Ведь сюжет «сын Председателя Совета Обороны воюет наравне со всеми остальными мужчинами Российской Директории, притом в самых что ни на есть горячих точках» пропустить не мог ни один центральный канал.

Однако, проехав по Ишкате метров четыреста, доблестный «Динго»… некиногенично заглох.

– Фильтр вводной того… накрылся. Когда мы через лаборатории ехали, он уже сорван был. А теперь еще и наглотался… Из этих самых рыжих дюн. Песок тут особенно злогребучий… Хуже, чем на Синае, в тыщу раз! – пояснил Помор. – Короче, система настаивает: там надо все менять.

– Надо менять – значит, поменяем… Потом. А пока – экипажу покинуть машину! – скомандовал Растов.

Покинули.

Прикрывая своих героев, над заглохшим «Динго» тут же зависли два боевых вертолета. Они пристально вглядывались в чужеродный «фрагмент четыре», готовые покарать любое подозрительное движение потоком стали и огня.

Было очень странно и в то же время приятно стоять на твердой земле. Без вибраций. Без смены угла наклона. С почти нормальной силой тяжести. Хотелось идти вперед, идти, не останавливаясь…

Человеку из плоти и крови, человеку усталому, человеку Растову оглядываться на «фрагмент четыре» совершенно не хотелось.

Но командиру Растову оглянуться пришлось.

Долг велел.

Мало ли что там?..

Итак, вот он – их удивительный трофей.

Белая громадина с черными подпалинами… Она же «фрагмент четыре»… Она же корма чоругского наукограда.

«Хороша, чертовка! Стоило стараться. Согласен с Александрой».

Объять ее взглядом, охватить мыслью было нелегко.

Где-то теплился пожар. Из-под оторванного листа обшивки текла красно-коричневая маслянистая жидкость. Из разрушенного фурмикария разбегались чоругские муравьишки размером с кабана…

Но за всеми этими малосущественными деталями землянин Растов, восхищенный четвертого ранга, прозревал новую реальность. Прозревал знание, которое еще не раз поможет России в борьбе за достойное место в Галактике.

– А где остальные куски? – спросил Кобылин. – Наукограда, в смысле? И где наш «Тацит», кстати?!

Растов пояснил.

«Тацит», который перенес их сюда, сразу же улетел через Х-матрицу обратно. Он должен был накрыть лямбда-сферой и эвакуировать с планеты Арсенал основные силы их батальона. Но из-за особенностей переноса личного состава и матчасти внешним объемом лямбда-сферы их вывозили не сюда, на глиняные такыры Ишкаты, а на специально подготовленный гелевый космодром лунного Марсопорта.

Что же касается широкой центральной части наукограда («фрагменты» № 2 и № 3), а также его носа («фрагмент один»), то их похищением занимались другие корабли. Тащили они их тоже сюда, на Ишкату, но на другие площадки…

Меж тем продолжался исход победителей из наукограда.

Вот выехал на песок танк Лунина.

А вот вышел пешкодралом экипаж Осокина. Сам Осокин ковылял, опираясь на своего мехвода. Ранение в ногу.

Следом за Осокиным вышел… да-да, майор Афанасий «Гм-гм» Илютин и его осназовцы. Про таких в академии говорили «подорванный». А потом добавляли – «в хорошем смысле».

Вид у осназовцев Илютина был хищный и молодцеватый – энергичные движения, напористые жесты…

Казалось, эти парни совсем не устали.

И ни капельки не замумукались.

«И где их только таких набирают? Выносливость, как у диких малоросских буйволов», – уже в который раз удивился Растов.

– Ну что же… гм-гм… Растов, – удовлетворенно сказал Илютин майору, приблизившись на расстояние рукопожатия. – Показали мы с тобой ракам зумба-фитнес?!

– Что?

– Зумба-фитнес. Ну, дисциплина такая физическая. Как бы танцы… Но и гимнастика заодно… У меня жена инструктором по этому самому… гм-гм… работает.

– А-а… Ну показали, да. Пришлось.

– А им уже и пирожки… гм-гм… везут!

– Что? – во второй раз переспросил Растов.

Он чувствовал себя до крайности неловко: и острота ума, и реакция, и чувство юмора – все это куда-то подевалось.

Исчезло.

Он, здоровенный и еще не старый мужик, словно бы неумолимо превращался с каждой минутой в сжираемого Альцгеймером столетнего пенсионера.

«Это все из-за усталости. Она как радиация. Накопилась, гадина».

– Пирожки для… гм-гм… чоругов! – охотно пояснил Илютин, указывая на несколько грузовиков, которые приближались откуда-то с юга. – Для тех чоругских ученых, которые внутри нашего фрагмента затаились.

– Зачем еще?

– Их без пирожков хрен… гм-гм… наружу выманишь. У них по ихнему… гм-гм… рачьему этикету когда кто-то сдается в плен, тот, кому он сдается, должен пленному предоставить ритуальное… гм-гм… угощение.

– Хм.

– Раки иначе не могут сдаться… Могут только… гм-гм… самоубийством… того.

– А что за пирожки?

– Они должны быть разных размеров, разных цветов и разных качеств. Для самых главных раков – желтые пирожки всезнания и всенепогрешимости… Для тех, что рангом пониже, – розовые пирожки исполнительности… И тому подобное.

– И откуда вам только все это известно, Афанасий?! – искренне поразился Растов.

– Сам… гм-гм… только что узнал… Это клоны все про них изучили… И пирожков этих налепили… У них, в Конкордии, целые институты прикладного чоруговедения… гм-гм… имелись… Они же в отличие от нас реально с чоругами воевать собирались.

– И что институты?

– Теперь работают на нас. Наши товарищи этим институтам сказали: пирожки подготовить. Ну они и подготовили… В тех грузовиках, думается, одних профессоров… гм-гм… три десятка к нам едет… Сейчас начнут тут ксенодипломатию разводить.

– Какое счастье, что мы этого всего уже не увидим! – честно сказал Растов.

– Я бы тоже хотел… гм-гм… поспать… И поесть, – вдруг с детской беззащитностью в голосе признался Илютин. – Ну да ничего… «Авачинск» уже сел.

– И что это нам дает?

– А то, что мы… гм-гм… все сейчас на «Авачинск» следуем. Всей толпой. И там едим. А потом спим. Пока он нас… гм-гм… везет домой.

– Домой на Тэрту, в город Синандж? – уточнил Растов.

– Домой на Землю, в город Кубинка!

Растов вздохнул с облегчением. Счастье есть.

Потом было много чего еще.

Например, оказалось, что в оцеплении стоит не кто-нибудь, а та самая родненькая 4-я танковая дивизия Святцева, в составе которой Растов воевал на Грозном.

Растов, хотя Илютин и торопил его, тепло обнялся со своим бывшим экипажем – Фоминым, Чориевым и Суботой…

Фомин сразу же обрадовал: у него родилась дочка.

– Ты разве был женат?

– Не был. Ну и что? Дочка об этом не знала!

Чориев рассказал, как потерял во время вражеского авиаудара два пальца и как неудобно ему теперь с протезами.

Субота – тот ничего не рассказал. Просто стоял застенчивый.

На «Авачинске» Растов выпил в одиночестве двести грамм терновой настойки – за победу. И, даже не раздеваясь, рухнул на кровать.

А на следующий день Растова встретила Кубинка. Она простуженно чихала, зябко куталась в палантин из дымчато-серых и сизо-молочных дождевых облаков, но выглядела дамой из самого высшего общества.

Потом, прямо в конторе космодрома, зашелестели бумагами формальности. Подпишите здесь, подпишите там… Анализы… И обед в столовой госпиталя, диетический чуть более чем полностью.

А после обеда – еще сто раз «Здрасьте!». И пятьдесят диалогов с стиле «Как дела?» – «Еще не родила!»…

Спрятавшись за автомат с газировкой, Растов наконец позвонил маме – та лежала на столе у врача-космоцевта, который, по ее словам, делал ей какое-то загадочное «мезо», в общем, толково поговорить не удалось.

Позвонил Нине – «недоступна».

К своему коттеджу Растов, уставший за три часа суеты (которую Игневич называл очаровательным диалектизмом – «колготня») как за полный рабочий день, подходил уже в густых сумерках.

Первые желтые листья – липовые и кленовые – живописно мокли на дорожках.

Краснела в скверах спелая калина.

Плоды рябины, изобильными гроздьями свисавшие с ветвей деревьев, посаженных вдоль дороги, обещали, согласно народной примете, длинную и холодную зиму.

Дорогу Растову перебежала кошка, несуразный и крупный метис сноу-шу и русской голубой. Майор звал кошку Пусей и иногда подкармливал.

Кошка благодетеля не узнала. А может, у нее были дела поважнее мур-мур и гр-гррр…

Вдруг Растову показалось, что в гостиной его коттеджа… горит свет.

Первая мысль: ошибся адресом.

Но нет, адрес вроде бы тот, что и раньше, – улица академика Гамаюна, дом шестнадцать.

Просунув руку сквозь прутья, майор осторожно открыл свою калитку, художественную до невозможности, и уверенно зашагал по плотно пригнанным плитам донецкого песчаника к крыльцу дома.

Сразу же включились светильники с датчиками движения, что стояли обочь дорожки.

На веранде коттеджа тоже загорелся свет. Там явно кто-то был!

«Домработница? Решила прибраться к моему возвращению? Сама, по своей инициативе, или мать попросила?»

Растов позвонил в дверь.

С той стороны послышались легкие, слишком легкие для домработницы, в которой было восемьдесят кило здоровой сибирской плоти, шаркающие шажки.

Таинственная обладательница шажков и тапок без задника поглядела на экран видеонабюдения.

Для верности глянула в глазок – а вдруг ошибка?

И через секунду майор услышал… как рухнуло на пол человеческое тело!

Его сердце бешено забилось.

«Все-таки Мария Федоровна… Инфаркт… Или инсульт?»

Майор спешно нащупал в кармане брюк электронный ключ.

Дилиньк!

С первым тактом бетховенского «Подарка Элизе» замок открылся.

– Боже…

На пороге, раскинув руки крестом на домотканой бедуинской дорожке (сувенир из солнечного Синая), лежала… Нина Белкина.

На диване, с нашатырной ваткой под носом, Нина наконец пришла в себя.

Но лишь после того, как Растов трижды обрызгал ее лицо ледяной водой из холодильника и вызвал «Скорую».

– Небритый какой… – сказала Нина, испуганно поглядев на Растова.

Она была бледной, как рассвет на Соловках.

– Как ты? – спросил Растов, осторожно прикасаясь губами к белой Нининой руке.

– Н-нормально…

– Что это было, ась?

– Кажется, обморок. Со мной такое изредка случается, еще со школы… Врачи говорят, вегетососудистая дистония… Принеси чаю, пожалуйста.

Растов принес – на кухонном столе его дожидался пузатый расписной чайник, в котором прела свежая душистая заварка явно импортного происхождения (майор таких прекрасных излишеств отродясь на кухне не держал). Растов нацедил Нине полстакана.

Нина отпила. Еще отпила.

Поставила стакан на пол.

И все это, не отрывая цепкого взгляда от Растова.

– Ты знаешь, Нинок… Это трындец как здорово видеть тебя здесь, – сказал Растов, усаживаясь перед диваном на корточки. – Но скажи мне, о невозможная любовь моя, где ты взяла ключ? У Марии Федоровны?

Нина сделала удивленное лицо.

– Подожди… Ты же сам мне его прислал утром того дня! Ну, вечером которого тебя на Тэрту забрали по тревоге… Написал мне записку от руки: «Я, может, опоздаю чуть-чуть. Ты заходи, располагайся. В холодильнике есть все для жизни, на два-три года вперед».

– Ч-черт… – Растов закусил нижнюю губу и хлопнул себя по лбу ладонью. Мол, надо же было такое забыть! – Точно! Так что, получается, ты с того самого дня… ну то есть все время здесь? – спросил Растов, не выпуская Нинину руку из плена.

– Получается так… И, главное, почему «все время»? Я живу здесь только две недели! Когда стало уже совсем невмоготу… Совсем тяжко… Понимаешь, у себя дома я перестала спать… Перестала есть… У меня вообще было такое чувство, что я тихо крышечкой еду… А когда я сюда перебралась, мне стало чуточку полегче… Хотя ездить на работу – на час дольше, в этом плане неудобно… Но главное – все тут пахнет тобой! Тут твои вещи, твоя одежда… Твои книги… Даже алоэ на подоконнике не поливаешь именно ты, а не какой-то Ваня Иванов…

Растов виновато потупился – алоэ, доставшийся от предыдущего жильца коттеджа, он и впрямь поливал крайне редко.

– То есть ты переехала, чтобы меньше скучать по мне, да? – переспросил Растов. Ему хотелось услышать это еще раз. Еще раза три. Четыре.

– Да… Хотя слово «скучать» – оно очень мягкое… Тут надо какое-то другое… Вроде «умирать без»… Я без тебя, Костенька, именно умирала… Я заканчивалась… Как художественный фильм… Я, Костя, похудела на семь килограмм! Я влезаю в джинсы, которые носила еще студенткой второго курса! Врач прописал мне какие-то успокаивающие таблетки, которые ни хрена не успокаивают, зато от них у меня, извините, все время понос! – Эту тираду Нина произнесла со всей той страстностью, что, знал Растов, была свойственна его любимой.

Растов нежно поглядел на Нину: к слову, на ней была футболка с эмблемой всеармейского марафонского забега (во время которого майор прибежал десятым!), надетая прямо так, без всякого бюстгальтера, и трусики-бикини. Приходилось признать: Нина и впрямь сильно похудела.

– Ты так нервничала не просто так… А потому, что мы с тобой – одно целое, как будто один организм, просто в двух телах… И за последний месяц этому «целому» в двух телах пришлось, черт возьми, несладко, – сказал Растов с неожиданным для себя же самого поэтизмом.

– Костя, милый, в этот раз все было даже хуже, чем в прошлый! На войне с Конкордией воевала вся страна. Всем было страшно и больно. Все были подавлены. Но при этом… едины. А в этот раз у меня лично было такое чувство, что я одна знаю, что там происходит… Одна боюсь и страдаю… Все вокруг такие жизнерадостные… Никто ни о каких чоругах не в курсе! Но теперь, теперь, когда волноваться не о чем, я готова съехать хоть завтра… Только вещи соберу.

– Не надо «съехать». Не надо «вещи соберу»… Я еще до того августовского дня хотел попросить тебя… жить вместе. Здорово, что ты сама догадалась…

– Я вообще-то хотела съехать до твоего приезда, – невпопад оправдывалась Нина, как будто важной реплики Растова и не было вовсе. – Я хотела все вернуть как было… Ведь я же не знала, как ты отреагируешь.

– Да как я мог отреагировать?! – Растов улыбнулся.

– …Но в штабе мне сказали, что тебя привезут только послезавтра… Короче, я решила погодить… И тут – такой сюрприз! Недаром мне ночью приснилось, что я купила себе птичку!

– Ты у меня сама райская птичка… Можно, я тебя все-таки поцелую наконец-то, а? – попросил Растов, когда стало уже яснее ясного, что жизни Нины ничто не угрожает.

– Товарищ комбат… даю вам такое… разрешение! – сказала Нина озорно и обвила холодными руками Растовскую шею.

Их губы, жадные, хронически недолюбленные, губы-сироты, наконец встретились и…

…В этот момент в коттедж Растова – дверь которого все это время оставалась приоткрытой – вломилась бригада врачей «Скорой» с роботом-реаниматором и роботом-транспортировщиком в эскорте.

– На что жалуемся, товарищи? – эдак напористо, словно он оглашал обвинительный приговор, спросил двухметровый детина в белой шапочке и белом халате поверх джинсового костюма. Из-за его шкафоподобной спины робко выглядывал медбрат, как говаривал про таких Игневич, «метр с кепкой».

Через три дня Растов сделал Нине предложение.

Сколько раз он обдумывал этот момент в тиши стеклянной чоругской камеры, за глотком просроченного кокосового молочка!

Перебирал варианты поромантичней: например, почему бы не преподнести ей кольцо на воздушном шаре?

Или, может, в ресторанчике на вершине Ай-Петри, в любимом заведении отца, стыдливого латентного гурмана. Ресторан назывался «Орешек» и имел необычную округлую форму. В сем примечательном заведении, уже десятилетие уверенно входившем в рейтинг «самых-самых», было всего шесть столиков. И бронь такого столика стоила четверть месячной зарплаты трудящегося в нем официанта…

Кухня же в «Орешке» была такой сногсшибательно выверенной, такой изысканно простой, что Растов даже сомневался, стоят ли там вообще за плитой всего лишь люди, а не волшебники-алхимики, которые добиваются гастрономических результатов чистым колдовством напополам с гипнозом… В общем, «Орешек», был уверен Растов, капризной Нине понравился бы…

Рассматривал он и «тихоокеанский вариант»… Разве не здорово: сделать это на вершине Мауна-Кеа, на Гавайях?

Когда-то Растов был там со своей первой, еще школьной любовью Лерочкой… И он не забыл, такое невозможно забыть, то ощущение вселенской гармонии, что овладело его тогда совсем даже нечутким и нешироким сердцем, когда он глядел на пушистую равнину белых облаков, привольно простиравшихся внизу зримым выражением абстрактного понятия «безбрежность»…

Но сентябрь выдался таким дождливым! А Нина, которой категорически не давали отпуск, возвращалась с работы только в 20.00… Какие шары? Какие орешки?

И, наверное, главнейшее: сама мысль о том, чтобы выходить из дома, куда-то там ехать, что-то там делать и необычное переживать, представлялась Растову, плотно вросшему в кожаный диван гостиной, особенно злостным кощунством.

Раздвигая шум дождя, остановился перед кованой оградой коттеджа, увитой клематисом цвета индиго, желтый мобиль такси.

Застучали по дорожке Нинины быстрые каблучки с медными подковками.

Вот дилинькнул «Элизой» замок.

Звук захлопнувшегося зонта – двухместного, смешного.

Вот с зонта льет на керамогранитный пол. Кап-кап-кап…

– Привет военюристу Белкиной от тунеядца Растова! – Растов открыл глаза и отсалютовал Нине нещадно пенящей бутылкой пива. И сразу же, с ловкостью молодой мартышки, вскочил на ноги.

– Взаимообразно! – помахала правой рукой Нина.

В левой руке у Нины – пакет из магазина инопланетных фруктов. Там – ягоды густо-синего цвета, пахнущие корицей. Растов сразу узнал уги-уги, такие растут только на планете Грозный.

Растов втянул ноздрями воздух, в котором осенняя прелая сырость смешивалась с фруктовым райским нектаром. И почувствовал, как легкие его наполняются восторгом.

– Спелые уги-уги! Вот это да! Вот это сюрприз! Ностальгия! – Растов вдруг схватил Нину в охапку и поднял в воздух. Вместе с пакетом.

– Что ты делаешь, я же мокрая! – запротестовала она, удерживая пакет с ягодами на дальнем отлете, чтобы случайно не измазать рубашку Растова едко-фиолетовым, неотстирываемым соком.

Пока Нина снимала плащ, разматывала шарфик и сушила свои тяжелые кудри феном, Растов достал из сейфа кольцо в зеленой коробочке и положил его в карман домашних брюк.

И когда они сели за ужин, когда Нина отведала его фирменных подгорелых гренок с зеленью и помидорами – такова была вершина кулинарных умений Растова на тот момент, – когда пригубила из бокала с краснодарским божоле, майор тайком достал заветную коробочку, выскользнул из-за стола и опустился перед Ниной на правое колено.

– Нина… Нина Белкина… Прошу тебя… стать моей женой! – Растов поднял коробочку с кольцом на уровень Нининой груди и смиренно опустил глаза.

– Ой…

Нина часто-часто задышала и закрыла губы обеими ладонями.

Отвернулась.

Ее красивый маникюр цвета отполированной нержавейки подмигнул столовому хрусталю.

Глаза Нины стали вдруг круглыми, испуганными, но… счастливыми.

– Костя, а ты… вообще… не боишься, что я снова упаду в обморок?

– Боюсь… Но охота пуще неволи, Нинок! – Растов поглядел на нее с мольбой. – Так как, ты согласна?

– Господи…

Нина промокнула губы салфеткой, вместе со стулом отодвинулась от стола. Затем опустилась на колени рядом с Растовым и обняла его.

– Господи, Костя, я ждала тебя с войны, как я теперь, после этого, могу быть «не согласна»?!

– Честно тебе скажу: я бы, наверное, не смог…

Нина робко приняла коробочку зеленого бархата.

Там, в шелковом гнездышке, покоилось исполненное спокойного достоинства золотое кольцо с красивым бледно-розовым камнем.

Камень щедро играл искрами в свете многочисленных ламп – зачаровывая и обещая дивные призрачные дива на годы вперед.

– Ах! Како-ое! Надо же! – ахнула Нина. – Это бриллиант?

– Нет. Это сеулий. Нерадиоактивный изотоп одного из редчайших элементов. Он в два раза тверже бриллианта.

Нина всплеснула руками.

– В два раза? Это немыслимо, Костя!

– Так мы женимся?

– Угу… – деловито бросила Нина. – А можно мне пока кольцо примерить?

И только в этот момент Растов понял, что его личная стальная гроза наконец отгремела.