Глава 29
На мысе Хобой

Церемония награждения проводилась не в уютной заевшейся Кубинке, о нет.

Кубинка – это слишком мелко. Нет в ней эпичности, соответствующей большому военному подвигу.

Посему награждать было решено на берегу Байкала, на рукотворном церемониальном моле близ мыса Хобой – того самого, на каменном боку которого были высечены лики русских героев: танкистов, летчиков, разведчиков, связистов…

Что такое мыс Хобой, знал каждый русский мальчик и каждая вторая русская девочка.

Многие школы устраивали экскурсии на Хобой 1 сентября.

А на 9 Мая на мысу имело место настоящее столпотворение. Шуршали упаковками букеты, гудели с парковки, скликая своих, экскурсионные автобусы.

И вот сегодня, 15 сентября 2622 года, когда вручались государственные награды героям войны с чоругами и ягну, народу было – как на центральном городском рынке в базарный день!

Растов бывал на Хобое дважды – однажды в девятом классе и еще раз – на втором курсе академии. Оба раза он помнил смутно – и каждый по своим смешным причинам.

И вот, надо же, третий…

Поднимаясь на мраморный помост по титаническим ступеням, в которых было что-то древнеперсидское, по крайней мере, Растову сразу вспоминались никогда не виденные им вживую руины древнего Персеполя, майор робел как мальчишка…

И тот факт, что моральную поддержку ему во время этой церемонии будут оказывать не только с боями взявшая отгул военюрист Нина Белкина, не только ради такого события прошедшая цикл омолаживающих процедур фантастической цены мать, но даже и отец, нужный тысяче человек одновременно папа (для которого было зарезервировано красное бархатное кресло по центру президиума), Растовский мандраж нисколько не успокаивал… Хоть валерианку пей!

От валерианки майор кое-как воздержался.

А вот от коньяка – не смог.

Церемонию награждения вел главком Николай Федорович Пантелеев – адмирал, чьи мужество и выносливость подверглись суровому испытанию и в дни войны с Конкордией, и в дни войны с чоругами.

Достаточно сказать, что операция «Циклон» – нападение на планету Арсенал, похищение наукограда, разрушение орбитальной эстакады и лифтов – стала третьей по размаху операцией российских ВКС, и без гения Пантелеева она была бы попросту невозможна. С точки зрения Растова, правда, воевали одни только Х-крейсера и еще японская эскадра. Но майор не знал, что работу орбитального лазера HOPAL-2 прикрывала и обеспечивала такая армада, какую, может, не собирали и для штурма Паркиды.

Легендарного Пантелеева, которого еще величали «Страх и Трепет» – по названию его единственного печатного труда о поддержании морального климата в союзных войсках, – Растов никогда не видел вблизи.

И его сухощавая, с чистым античным профилем фигура, и его размашистая биография (мол, спит три часа в день, два часа в день занимается гималайской йогой, вегетарианец, мастер спорта по шахматам, отец восьмерых детей и двадцати внуков) восхищали его…

Вручать ордена и медали должен был высокопоставленный армейский командир, маршал бронетанковых войск Михаил Геннадиевич Плиев.

Плиева майор Растов знал значительно лучше. И боялся чуть меньше. (Даром, что ли, Плиев учил трехлетнего «Косеньку» кататься на деревянной лошадке?)

В маршале было много трагического. Сын и дочь, звездолетчики Главдальразведки, погибли в экспедиции. Жена-врач скоропостижно скончалась от неизлечимой болезни, которую подцепила у безобидных сирхов… Над жарким пристрастием Плиева к мини-песикам породы «московская бабочка» армейские неустанно подшучивали. Но как-то по-доброму. Без гадостей…

Растову с детства нравилось открытое лицо Плиева и его цепкий взгляд человека, хорошо укорененного в реальности.

«Принять награду из рук такого воина – вот она, настоящая честь!»

На церемониальном моле собралось немало народу.

Спиной к дороге, ведущей на космодром Байкальск, выстроились, по родам и видам войск, пять сводных рот. Одна из них включала в себя и до самых бровей героических танкистов Растова.

Ближе к дороге, ведущей на мыс Хобой, располагался красиво задрапированный стол с президиумом. (Место отца по-прежнему пустовало; мощную бороду владыки Улан-Удэнского и Бурятского не узнать было невозможно, как и Сыча – «Товарища Категорически Против».) Перед президиумом был разложен алый, как спелый крымский томат, шерстяной ковер с длинным ворсом, а на самом его краю примостилась золоченая трибуна. Место за ней занял Пантелеев.

Первыми за наградами вышли четверо неизвестных Растову зенитчиков.

Пантелеев объяснил, что это именно они пускали по техническому модулю ракеты «Кама», и хорошо пускали!

За ними выбежал еще один, пятый зенитчик с негибкой улыбкой киношного робота-экстерминатора.

О! Вот этого-то Растов наконец признал и без анонсов Пантелеева.

То был Кармацкий – командир батальонного дивизиона ПКО в операции «Метель». А вот при захвате «Пуговицы», пояснил Пантелеев, Кармацкий командовал уже бригадой ЗРК «Вспышка-С» и тоже отличился.

В общем, именно эти пятеро первыми попали в движители чоругского наукограда.

«Крутые перцы, что еще сказать?»

Растову страшно, до чесотки, хотелось поделиться своими мыслями – относительно зенитчиков и вообще – со стоящим рядом Луниным.

Однако разговаривать во время церемоний награждения – и это Растов знал еще со срочки – было не только категорически запрещено Уставом, но еще и считалось вопиющим некомильфо.

Поэтому свои соображения Растов проглотил до фуршета – там будет время перемыть всем кости.

И, пока в очередной раз играли гимн, он мечтательным взором окидывал трибуны для гостей, прессы и семей награждаемых – одновременно и далекие, и близкие (трибуны располагались не на церемониальном моле, а на, так сказать, материке – амфитеатром спускались по подошве горы к озеру).

Растов искал глазами Нину и мать. Конечно же, сразу нашел: обе сидели по центру третьего ряда и явно о чем-то сверхважном сплетничали. Правее трибуны привлекала к себе внимание дорога из красного асфальта с белым червяком разделительной полосы…

Тем временем Пантелеев объявил некоего артиллериста.

Но Растов был слишком увлечен созерцанием ландшафтов, чтобы вникать.

«Зачем пространство комплекса на мысе Хобой организовано именно так? Зачем строили этот гигантский церемониальный мол? Когда награждать можно везде, хоть бы и на Красной площади? Почему трибуны так далеко? Зачем все так сложно?»

Растов, не склонный к какой-либо театральности, замысла гигантомана-архитектора вообще не понимал.

А вот будь майор, как сказали бы в старину, «более медийным», он бы сообразил: когда гражданские находятся на материке, а награждаемые – на моле, отважно врезающемся в серые воды, и высокие лики героев сияют со скалы, – картинка получается значительно более впечатляющая и красивая, чем картинка из помещения или с площади. Вдобавок зрители-лики-трибуны образуют некую метафизическую троицу единения народа с армией на почве прошлого России, и это единство, может быть, и не сразу считывается замороченным сознанием, однако бессознательным читается очень даже отлично…

Пока Растов разглядывал суровые байкальские дали, пока он следил за роением ботов, организующих качественный досуг зрителям российского визора, на красный ковер вызвали… майора госбезопасности Илютина.

Вот тут уже было не до «мыслей»…

При упоминании фамилии отважного майора Растов отвлекся от метафизики и вновь стал весь внимание.

В конце концов, теперь они были с Илютиным не чужими.

«А ведь поначалу показалось: сухарь и задавака этот Илютин», – вспоминал Растов свои первые впечатления от знакомства с нынешним героем на планетоиде Фраский-Лед.

Илютина наградили тем же самым званием Героя России, которое обещали и Растову.

И такая же точно Золотая Звезда полагалась Илютину за его ратные труды…

«В который уже раз будем с ним как братья-близнецы», – с иронией подумал Растов.

Но тут же сам себя поправил: «Хотя не факт, что встретимся еще хоть однажды… Это ведь армия, великая и непредсказуемая, как ветер в океане».

Тем временем Илютин, сияя, казалось, всем телом сразу, решил воспользоваться возможностью «сказать два слова» (от каковой отказались все предыдущие кавалеры-скромники).

Майор подошел к микрофону и дрожащим от волнения голосом произнес:

– Я благодарен… И я… гм-гм… хотел сказать, что я… гм-гм… родился на Махаоне… Но все детство, с двух лет и до окончания школы… я провел в поселке Листвянка. Это… гм-гм… несколько километров отсюда… Мой отец был инструктором на шоу байкальских нерп, мама – зоотехником… Для меня… гм-гм… все это – Родина… И в большом смысле… И в малом.

Если бы Растов был внимательней, он бы заметил: по розовому, тонкогубому и, в сущности, довольно отталкивающему – с точки зрения насаждаемых журналами представлений о красивом – лицу майора Илютина бегут слезы.

Илютину долго аплодировали зрительские трибуны. Как видно, там было немало польщенных уроженцев поселка Листвянка…

Потом награждали осназовцев, имена которых ничего Растову не сказали. Разве что фамилия Степашин показалась смутно родной…

«Но где и когда я мог видеть этого самого Степашина, ходячую гору мускулов с лицом заядлого школьного двоечника?»

А вот кто такой Роман Селезнев, Растов очень даже помнил.

Как же! Хобот! Хоботище!

Оказывается – о чем сообщил собравшимся Пантелеев, – пилотирующий «Орлан» Селезнев тоже попал в двигатель «Пуговицы». Меткий, стервец!

Затем косяком пошли японцы с линкора «Ямато» – вежливые, некрупные, с гуттаперчевыми спинами (все они непрестанно кланялись), в красивых парадках с серебряными аксельбантами.

Некоторые потешно говорили по-русски.

Конечно, они могли бы держать речь и по-японски – «Сигурды» справились бы.

Но им, нечеловечески вежливым и адаптивным, очень уж хотелось сделать зрителям приятное…

– Этиму ретом ми увидири героисуму рюсики рюдей, – говорил капитан третьего ранга Камуи Кодзи, он был похож на освоившего прямохождение варана. – Но этиму сенитябири ми увидири рюсики героисиму невироятини!

Растов знал, что у японцев в алфавите нет буквы «л» и что они в массе своей не умеют ее произносить. Поэтому и «рето», поэтому «рюдей».

Также ему было известно и другое: в том памятном бою на планете Арсенал линкор «Ямато» погиб.

И хотя половине экипажа удалось спастись, потери были большие и в Директории Ниппон объявлен национальный траур…

«Поди, у них и до сих пор тот траур не закончился», – предположил Растов. Архипелаг Фиджи научил его: японцы все делают основательно. Наверное, и скорбят тоже…

После японцев настала очередь… Лунина.

Нужно ли говорить, что если бы только им, военным, стоящим на церемониальном моле мыса Хобой, было разрешено кричать, топать ногами и хлопать так же, как сидящим на трибунах, при упоминании фамилии своего бывшего заместителя, а ныне командира роты, Растов бы делал все это за троих?

Лунину дали орден Боевого Знамени.

Растов знал: он полагается за особую храбрость, за особую самоотверженность и мужество. (Собственно, эту чеканную формулу он когда-то зазубривал в академии перед экзаменом.)

И у Растова не было сомнений: у Лунина они и впрямь особые. А не какие-нибудь «выше среднего».

«Сколько буду жить, не забуду, как Лунин летел в каньон Удав на штабной машине «К-20»! И в мемуарах своих об этом напишу… Если, конечно, доживу до мемуаров».

Взгляд Растова затуманился слезами. Не шелохнувшись, майор сглотнул ком накопившейся где-то в гландах сентиментальности. И, влажно сморгнув, посмотрел на трибуны.

В этот момент ему вдруг показалось, что Нина смотрит на него. Ее взгляд был одновременно и нежным, и суровым – так умела глядеть только она.

«Нет, ради Нинки я просто обязан дожить до мемуаров… Иначе будет нечестно».

Тем временем Пантелеев вызвал на красный ковер… Комлева!

Он был высок, статен и ухожен, словно актер, исполняющий роль Комлева в популярном сериале.

На его парадной форме по-прежнему не было ни одной медальки, ни одного ордена. Только значок – тот самый, о десяти глубоких рейдах.

Еще минута – и на голубом сукне комлевской парадки засияло Боевое Знамя…

Где и когда отличился Комлев – Растов, к стыду своему, прослушал.

Но майор почему-то не сомневался: это было что-то глубоко секретное. Что-то, требующее напряжения всех умственных, душевных и физических сил…

Когда церемония награждения приблизилась к самому своему концу, а Растову стало уже ясно, ну совершенно точно ясно, что про него, да, забыли, наверное, что-то напутали раньше или, может, какое-то недоразумение, над церемониальным молом разнесся скудный на оттенки, но зато намертво врезающийся в память голос адмирала Пантелеева:

– Награждается… майор бронетанковых войск… Константин… Растов!

Растов прямо-таки затылком почувствовал, как за ним устремились трансляционные боты: два со светом, два – с камерами.

На негнущихся ногах он покинул свое место и зашагал по направлению к маршалу Плиеву, к золоченой трибуне, на красный ковер.

От тщательно выбритого маршала пахло одеколоном «Мисхор».

Ладони маршала были теплыми и сухими, как деревянные весла дачной лодки…

А потом они с Плиевым обнялись, и маршал что-то вполголоса говорил ему про то, что «всегда знал», и про то, что Растов «не посрамил батьку-то»…

Майор толком не помнил, как вернулся в строй.

Помнил только, что мать и Нина хором скандировали на трибуне: «Кос-тя! Кос-тя!»

Последним – сразу вослед Растову – шел произведенный в кавторанги Бондарович, которому тоже что-то хорошее от страны полагалось.

А когда Бондарович скрылся – а сделал он это, подтверждая реноме разведчика, легко и быстро, без расшаркиваний, – лавиной обрушился оркестр, и с неба, прямо на темя присутствующим, посыпался яркий фейерверк, обстоятельный и громкий.

А над серой скальной громадиной мыса Хобой, прямо над каменными ликами героев, расцвел в темном небе триколор из цветных люминесцирующих дымов.

На банкете Растов ел как не в себя.

– Холодно, черт возьми, на этом вашем Байкале! И позавтракать, конечно, надо было, – приговаривал он, жадно уминая канапе с соленой рыбой, сыром и оливками, блины с икрой, куриные фрикадельки и шпажки шашлычков.

– Так сентябрь, Костя…

Рядом с ним хлебала сбитень из бокала для шампанского Нина. И она нагребла себе полную с горкой тарелку, ведь продрогла – а все потому, что предпочла теплой одежде красивую и тоже не позавтракала (собственно, Растов с Ниной не позавтракали вместе – потому что проспали).

– Ну, как вы тут, мои тусики-котусики? Ого, вижу, голодненькие? – сзади подкралась мать. На вид ей трудно было дать больше тридцати пяти, и лишь глаза, усталые и потерянные, развеивали иллюзию.

В правой руке у нее пунцовел изрядно полный бокал французского мерло. В левой – белела тарелка с несколькими шариками брюссельской капусты (диета!).

– Слушай, а где, собственно, папа? – спросил Растов, наклонившись близко-близко к уху матери.

– О, я бы тоже хотела это знать! Он еще перед началом церемонии позвонил мне, сказал, что задерживается. Дескать, у него дело государственной важности и можно начинать без него. Но к твоему награждению будет обязательно… Поэтому-то тебя и сдвигали все время, из начала в конец… Ждали, когда Саша приземлится… Хотели сделать ему приятное. Чтобы он сам твое награждение увидел… А не по визору.

– То есть ты не волнуешься? – то ли вопросительно, то ли утвердительно, он сам не мог понять, сказал Растов.

– Волнуюсь. Но не сильно… Я за эти годы видела тысячи Сашиных опозданий… Привыкла, – вздохнула мать.

– Ты у меня самая лучшая, – сказал Растов и чмокнул мать в наливную щеку молодухи. Щека пахла пудрой.

Тем временем оркестр заиграл «В парке Чаир» – шлягер, вошедший в моду накануне войны и после нее приобретший зловещую неотвязность.

Растов пригласил Нину на танец.

Когда они вернулись к своим тарелкам с недогрызенным, недожеванным, недовысосанным, оказалось, что рядом с ними обосновался капитан Бондарович.

Несмотря на праздничность момента, кухню ресторана «Бурятия» и блистательное общество, Бондарович был угрюм, как ноябрьский вечер на сельском кладбище.

Он играл желваками, глядел куда-то в стену и закуске явно предпочитал выпивку.

– Как настроение, капитан? – спросил Растов.

– Да какое у меня может быть настроение, когда мы тут с тобой бухаем, а эскадра Трифонова – по сей день неизвестно где?! Линкор «Суворов», авианосец «Рюрик», Второе гвардейское авиакрыло! Пропали! Нет их! Да плюс Глагол – по-прежнему в Х-блокаде! – выпалил Бондарович и как-то очень неряшливо высморкался в салфетку.

В разговор внезапно вмешался Комлев, который совершал обстоятельную потраву лангустинов, разложенных на красивом блюде, что стояло прямо напротив Бондаровича, и стал невольным слушателем страстной тирады капитана.

– Знаете, мой дед, простой сельский священник из Могилева, любил говорить, что степень беспокойства человека прямо пропорциональна мере его атеизма, – спокойно сказал Комлев. – Если человек думает, что все в этом мире зависит от него и Бога нет, он беспокоится очень сильно, случается даже, убивает его это беспокойство… А если человек вспоминает, что в мире существуют не только люди и чоруги, но и Бог, который плачет каждой слезой вместе с каждым страдающим человеком и обо всем скверном и опасном знает, его беспокойство всегда делается меньше…

Бондарович долго молчал. Словно бы осмыслял слова Комлева.

Затем налил себе водки в рюмку. Опрокинул рюмку в пасть и сказал:

– Прав был, конечно, ваш дед из Могилева… Но трудно эту мысль в сознании держать. Особый навык нужен… Ежели что, народ, я выпил за то, чтобы он у меня появился.

Растов кивнул.

У него тоже с этим навыком была напряженка.

Ну, точнее, когда как…

Вдруг в кармане Растова задребезжал телефон.

Отвечать страшно не хотелось. Майор пожалел, что не отключил его.

Тем паче, номер был какой-то незнакомый, неопределяемый.

Но тут он вдруг вспомнил про отца – служба охраны Председателя Совета Обороны давным-давно устроила так, что он всегда звонил с поддельного номера.

«Придется взять», – решил Растов и нехотя побрел в сторону холла для курильщиков, чтобы не орать в зале.

– Костя?

– Я!

– Это Юлик Найденко!

– Кто?

– Юлик!

– А? Слышно плохо!

– Юлик! Найденко! Из академии!

– Юлик! Господи! Рад тебя слышать, дружище!

«Видел тебя только что по визору» – вот что ожидал услышать Растов. Но куда там!

Между тем в холле со слышимостью стало получше. И Растов даже начал различать обертоны голоса Юлика.

– Я знаешь… это… Письмо твое получил… Вчера.

– Письмо? Мое? – удивился Растов.

– Ну, то, которое ты мне из Чоругского Домината отправил! Из плена! Если это, конечно, не розыгрыш…

Вдруг перед взглядом Растова встала сюрреалистическая картина: он в крохотной камере-одиночке, рядом – две коробки с тайской едой. Пишет письма в фельдшерском блокноте. Готовится к ментоскопированию. Было ли это в реальности? Или во сне? В холле ресторана «Бурятия», стилизованном под юрту шамана, Растову казалось – второе.

– Не розыгрыш, конечно! Я действительно писал тебе письмо! Я просто поверить не могу, что чоруги его смогли доставить…

– Смогли! Мне Снежанка его по дальней связи показывала! И зачитывала…

– То есть ты сейчас не на Екатерине?

– Нет, я сейчас на Земле. Конкретней – в Москве! Получил в наследство речной трамвай…

– Ух ты!

– Так вот, насчет того письма… Я знаю, что это ты кубок разбил… Давно догадался… Но я тебе еще тогда все простил! Так что ты не заморачивайся… Подумаешь – кубок…

– Ну что же… Спасибо тебе! А на свадьбу ко мне приедешь?

– Говно вопрос! – прокричал Юлик Найденко, старый добрый Юлик. – Ну то есть я хотел сказать – обязы!

В банкетный зал Растов возвратился в компании двоих в штатском. Двойка в черных двойках сразу же разделилась.

Один направился к Пантелееву, который, плавно раскачивая коньячный бокал, о чем-то беседовал с Плиевым.

Другой – к матери Растова. Та вкручивала Нине какую-то пьяную программу (судя по скучающему выражению лица Нины).

На душе у Растова сразу стало тревожно.

– Что тут происходит? – спросил он, глядя на то, как на его изумленных глазах мать из чуточку потрепанной тридцатипятилетней гулены превращается в пятидесятипятилетнюю мать двоих детей и супругу Очень Важной Персоны.

– Костя… Тут…

– Мам, что случилось?!

– Только что позвонили… Из штаба ПКО Земли… Флуггер Александра Павловича пропал с радаров, – еле выговаривая слова, сказала побледневшая Нина.

КОНЕЦ