Глава 21
Малат стала другой

Спустя несколько дней после крушения улья «Гибель и разрушение теплокровным» в ворота части постучала красивая клонская девушка с двумя тугими черными косами на плечах.

На ней было неброское атласное платье до колена цвета топленого молока – с трогательными рукавами «фонариком» и отложным воротником, – а также лиловые босоножки, надетые поверх белых носочков.

На плече у девушки висела кожаная сумочка, настолько неновая, что в ней можно было заподозрить прабабушкино наследство. В правой руке она держала видавшую виды нотную папку на заношенных тесемках.

Ноги красавицы были гладко выбриты (именно выбриты, а не, к примеру, проэпилированы). Этот необщий факт внимательной наблюдательнице выдал бы подозрительный блеск ее лодыжек.

Но дневальный, рядовой Житницкий, задумчивый увалень с пингвиньей походкой, был далек от всякого гламура и в девичьих лодыжках не разбирался.

– Ты чего стучишь? Не видишь, что ли, звонок? – сердито пробасил он, по пояс высовываясь из окна КПП.

Вообще-то вести с гражданскими клонами разговоры о звонках не то чтобы запрещалось, но… не рекомендовалось.

Однако для такой гостьи в белых носочках Житницкий просто не мог не сделать исключение.

– Извините, – кротко бросила девушка. И, отыскав кнопку звонка, тотчас нажала на нее.

– Теперь-то зачем звонить? Говори сразу, что нужно!

– Вызовите Растова.

Поначалу рядовому Житницкому, проведшему в отупляющем обществе визора добрых полдня, показалось, что речь идет о Председателе Совета Обороны.

Он поглядел на иноземную девушку с печальной снисходительностью терапевта. Надо же, как несправедливо! Такая красотка – и не все вальты в колоде…

Но затем он вспомнил о Растове-младшем. И нахмурился.

– Растова зовут Константин! – добавила девушка.

Тут рядовой Житницкий почувствовал досаду.

В кои-то веки в часть забредает настоящая клонская русалка с глазами-колодцами, бровями-полумесяцами и губами алыми, как маки. Но забредает она не к тебе. А к старшему по званию. Вдобавок – к сыну самого Председателя. Почему одним – все, а другим – ничего?

– Ты что же думаешь, я вот так сейчас возьму – да и вызову тебе целого майора? Да?

Лучась подкупающей наивностью, девушка кивнула. Мол, думаю, да.

– Не вызову, – сказал Житницкий твердо. – Пиши, чего от него хочешь. А я ему вечером передам.

– А если срочно? Мне бы позвонить…

– Об этом и речи быть не может!

В глазах Житницкого на миг сверкнула непреклонность самца, уязвленного в лучших самцовых чувствах.

Малат, а это была, конечно же, она, и вела она общение с Житницким, конечно же, через армейский переводчик последнего, эту непреклонность прочла. И выводы сделала.

Девушка покорно взяла у дневального планшет, чтобы оставить записку.

– Речь идет об одной важной вещи, которую ашвант Растов – мы с ним вместе были в плену у чоругов – случайно оставил, а я подобрала…

Узнав, что девушка вовсе не на свидание к Растову-младшему пришла, а «по делу», Житницкий смягчился.

– Да не переживай ты, все передам… Я б тебе и номер его дал. Да только не положено это. Сегодня после ужина он все узнает.

Девушка рассеянно огладила косы и кивнула. В ее глазах отражалось иссиня-зеленое, высокое, без единого облачка небо Синанджа.

На следующий день Растов встретился с Малат возле входа в парк «Семь добродетелей», как и просила та в своей записке.

Растов не стал спрашивать, какую это вещь он «забыл, находясь в плену у чоругов».

Одного взгляда в ясные глаза Малат ему хватило, чтобы уяснить: никакую.

Парк был в меру тенистым, в меру безлюдным, но притом по-клонски несуразным и милым, с налетом той подкупающей безалаберности, а может, бесхозяйственности, происходящей от неуместной мечтательности, которой напрочь были лишены парки современной Растову России – с четкими ценами на место для продавцов сувениров, шариков и ароматной сладкой ваты, раз и навсегда прочерченными границами развлекательных зон и аллей для катания на арендованных самокатах и низколетах, с эффективным использованием каждого нелысого куста и каждого более-менее фотогеничного дерева…

В Конкордии же процветала эстетическая анархия, неожиданно сильно радующая душу.

Тут – чуть покосившаяся бетонная стела памяти работников Дошанского горно-обогатительного комбината, погибших в какой-то давней аварии, взятая в оправу пожелтелой газонной травы (система полива работала когда хотела, а когда не хотела – не работала).

Там – запертый «на профилактику» тир, с облупившейся краской на железных ставнях, из которого, однако же, доносятся частые хлопки выстрелов из пневматики.

Здесь – бедненькое кафе «Разговор друзей» с изображением двух дымящих пиал на выцветшей вывеске.

К этому-то кафе и потянула Растова Малат, в парке она ориентировалась превосходно…

Кафе было закрыто.

Но зато рядом с ним стоял колесный лоток.

С него усатая клонская тетка продавала страждущим жаренные в рапсовом масле пирожки с бараниной – холодные, но не лишенные гадостного обаяния быстропищи. А еще – сладости, мороженое и питье.

Съесть все это добро можно было на пустующей лавочке напротив.

– Будешь что-нибудь? – для приличия спросил Растов, указывая на открытую витрину, от которой продавщица лениво отгонял мух.

– Буду. Пирожки. И мороженое тоже! – с неожиданным энтузиазмом откликнулась Малат. – Если угостите, конечно.

«Небось денег совсем нет у бедняжки», – сочувственно подумал Растов.

Он купил шесть пирожков. И, поразмыслив, мороженое. Одно. Для нее.

А потом – два гранатовых сока в стаканчиках с крышками и трубочками, чтобы, значит, пить все это дело на ходу.

– Обожаю эти трубочки, – сказала Малат и жадно впилась в свою. – И сок люблю.

Надо сказать, на эту встречу Растов явился бледным, запыхавшимся и каким-то со всех сторон мятым. По сути, он все еще не пришел в себя «после всего».

Малат же напротив – цвела и благоухала. Казалось, ничего «такого» никогда с ней не происходило (лишь царапины и едва начавшие желтеть синяки говорили об обратном).

Все дело было, конечно, в счастливой способности очень молодых женщин рождаться заново каждое утро. В способности, начисто утраченной мужским родом – по неизученным наукой причинам…

В новой, новорожденной Малат теперь было столь много от распустившейся розы, что Растов вообще не сразу узнал ее!

И не узнал бы, не будь в записке сказано точно: «Под часами возле входа. У меня в руках будет папка».

«Надо же, это та самая Малат!» – изумлялся Растов, украдкой разглядывая спутницу.

Ведь он успел привыкнуть к Малат-разбойнице. К чумазой, нечесаной Малат в красной бандане, штанах с накладными карманами и ношеных армейских ботинках. К Малат-инсургентке.

И вдруг – нежная барышня со стыдливой повадкой незаконнорожденной дочери падишаха…

При встрече они осторожно пожали друг другу руки – ладошка у Малат была горячей, выдающей старательно сдерживаемую чувственность.

Растов тотчас вылил на собеседницу ушат своего удивления.

– Слушай, ты така-ая… Я думал, ты всегда брюки носишь.

«Надо же с чего-то разговор начинать! Какая разница, с чего?»

– Раньше в основном брюки носила, да… – через переводчик согласилась Малат, было видно, что она страшно волнуется. – Но после всего этого… Ахура-Мазда дал мне во сне откровение, что пора прекращать мужскую игру… Что война закончилась. И теперь правильно быть женственной.

– Правда?! – не поверил своим ушам Растов.

– Да! Но я и до откровения сама так решила, еще у чоругов. И в этом меня убедили вы… Вы и майор Илютин, он необычайный. – Малат смущенно потупилась.

Растов продолжал изумленно таращиться – оказывается, девчонка и Илютина знает! Впрочем, чему удивляться – после того как конкордианский спецназ доставил их в Синандж, он передал обоих русскому командованию. А командование просто не могло не предоставить Малат в распоряжение ГАБ! На ее счастье – ненадолго…

– Ну, майор Илютин – он знатный педагог, – сказал Растов, тщательно маскируя иронию. – Но я-то чем поспособствовал твоим… переменам?

– Всем вместе… Но больше характером!

– Ну что же…

– Я поняла, вдруг как-то сразу и навсегда, что я ужасно лгу, когда стараюсь во всем быть как мужчина. Раньше я думала, что быть мужчиной удобно… Не нужно мыть посуду, за все отвечать, рожать детей… И потом, раньше я не особенно видела, какие они бывают, эти мужчины. Я училась в школе для девочек, у нас было очень строго… В общем, когда я увидела настоящих мужчин, то поняла, что мне никогда, никогда, как бы я ни старалась, не достигнуть такого уровня… Что бы я ни делала! Никогда я не научусь так стрелять. Никогда не обрету такой реакции. Таких мышц, смелости… А значит – лучше сразу быть женщиной, быть собой. – Малат как-то очень виновато улыбнулась, сверкнув белыми, хотя и чуточку кривыми зубами (Растов давно заметил: редкие клоны захаживали к ортодонту, а многие наверняка даже не подозревали о его существовании!).

– Меня подкупила твоя откровенность, – улыбнулся в ответ Растов. – Но подожди… Там, в Дошанских рудниках, во время разговора с полковником Портным, царствие ему небесное, ты, кажется, говорила, что у тебя много братьев… Пять, что ли… Или шесть… И что пятеро погибли, а шестой сидит в тюрьме.

– Да, Парвиз. – Девушка опустила глаза и подавленно засопела. – Сидит.

– Неужели наврала про братьев?! – осенило Растова.

– Нет, ну что вы! То есть в действительности их четверо у меня… Но погиб только один – это произошло на Наотаре. Двое других братьев пока просто числятся пропавшими без вести. Люди говорили, один вроде бы вчера вернулся. С космодрома звонил, из карантинного пункта… Но он, правда, мой сводный брат, сын моей мачехи госпожи Анник. А Парвиз – он да, в тюрьме.

– За кражу сидит? Угадал? – Растов козырнул пресловутым «знанием жизни», даром, что ли, в Мончегорске живал!

– Умгу… – Щеки Малат покраснели. – А зачем вы спросили? Разве это не все равно теперь?

– Ну, ты же сказала, что когда насмотрелась на «настоящих мужчин», то начала одеваться как настоящая женщина. А раньше вроде как не могла… Вот я и спрашиваю: разве твои многочисленные братья, пусть их и не шесть, а четыре, не были настоящими мужиками? Хоть изредка?

– Ну, по совести говоря, настоящим мужиком был только один – Реза… Так он-то и погиб. – Малат всхлипнула и прикусила губу.

Растов ненавидел женские слезы. Ему становилось физически больно, когда рядом плакала женщина, а тем более когда девочка, с такими худыми, похожими на крылышки ощипанного гуся, лопатками и нежным черным пушком на шее. И он, как обычно в таких случаях, потащил разговор вбок с удвоенной старательностью.

– Не плачь, глупышка. Лучше расскажи про Парвиза.

– Парвиз тоже баба! – презрительно бросила Малат и, шморгнув покрасневшим носом, проскулила: – Кто его заставлял этот гидролеум красть? Он его и продать-то не смог! Голова из глины. – Малат с презрением махнула рукой.

– Ну хорошо. Парвиз не мужик. А отец-то у тебя хоть есть? – спросил Растов.

Он предвидел ответ «нет». И в придачу к нему – рассказ о том, как после ухода отца к мачехе, нечистой госпоже Анник, Малат осталась с матерью. И как здорово ей было с ней, замечательной ударницей местного текстильного комбината… И что хотя они жили бедно, зато дружно и честно. И когда мама возвращалась с работы, Малат фаршировала для нее миндалем свежие финики, а потом поливала это сливками и заваривала чай в чугунном чайнике с фравахаром…

Но действительность в очередной раз порвала Растову шаблон.

– Нет, мой папочка – он мужчина. Настоящий. Но пока я росла, я слишком привыкла в нему… Перестала воспринимать его как человека, имеющего мужской пол. Он ведь заменил мне и мать тоже… Заботился… А за последние два года, что я живу в семье тети, я вообще видела его только три раза, да и то по дальней связи… Родина послала папу работать в Хосров, в Дом Народной Пропаганды.

«Ого! Папа – аж целый хосровский пропагандон! А доча выглядит скромно, как будто отец у нее путевой обходчик монорельса», – подумалось Растову.

– Скажи, Малат, а чем твой отец так отличился, что его из Синанджа в столицу работать перевели?

– Он у меня художник! – лучась от гордости, отвечала Малат, как-то исподволь переходя к третьему пирожку; к слову, из пирожка лило как из крана, баранина оказалась неожиданно сочной. – Он рисует плакаты. Я их вам, кстати, принесла. – С этими словами девушка хрюкнула трубочкой, собравшей остатки жидкости с донца, и хлопнула открытой ладонью по нотной папке, что лежала рядом с ней.

Растов покивал.

«Принесла мне плакаты… Молодец. Половину пирожков съела… Сок выпила. Тоже молодец! Сейчас еще пива потребует – раз плакаты принесла и настоящего мужчину во мне разглядела!»

– Лет тебе, кстати, сколько? – спросил Растов. – Все время забываю спросить!

– Через две недели будет шестнадцать.

– На вид я бы больше дал, – честно признался майор, отводя взгляд от вполне женской округлости груди под атласными оборками.

Сам же подумал: «А будь ей восемнадцать, Илютин бы так быстро ее из своих цепких лап не выпустил… Даже несмотря на все мои рапорты и заявления о том, что это именно Малат спасла мне жизнь, вовремя наладив коммуникацию со спецназом «Скорпион» на Курде. Оформил бы по полной программе, как партизанку и террористку! А так выходит – не по годам развитое дите, что с нее взять…»

– Ну, Малат, давай потихонечку переходить к делу, – со вздохом сказал Растов, когда осознал, что «прелюдия к важному» уже исполнена. Ну, более-менее. И на весь оставшийся разговор-прогулку у него осталось ровно сорок две минуты. – Хотел бы знать, зачем ты меня искала?

– Очень надо было сказать вам, Константин, важные слова. О чоругах, о себе… С каких слов начинать?

Растов на секунду задумался, пригубил гранатовый сок – он был разлит из консервной банки, краденной с разрушенного склада мобзапаса, и пах сладкой ржавчиной.

От чоругов его все еще мутило. Притом основательно.

Но и девичьи мысли о себе были ему, черт возьми, скучны. Ему хватило молодой жены Беаты – медсестры и неутомимой посетительницы провинциальных дискотек, – чтобы никогда больше не обманывать себя уровнем умственного и душевного развития смазливых молодых девушек…

Взвесив то и это, майор решил, что от чоругов его мутит все-таки сильнее.

– Давай с тебя начнем, дочь настоящего мужчины, – сказал он.

Малат просияла. И, глядя в глаза Растову, выпалила:

– Вы правильно решили! Тем более что все в моих словах тесно связано!

– Итак… – Растов попытался ускорить процесс подкручивающим жестом.

Малат вытерла жирные губы салфеткой и громко заявила:

– Константин, я вас люблю с двенадцати лет!

Когда к Растову вернулся дар речи, хватило его совсем на чуть:

– Что?!

– Честно. С двенадцати! Лет. Вас. Люблю. И сейчас! И тогда, у чоругов! Любила!

– Прекрати… Как ты можешь меня любить с двенадцати лет, если ты меня никогда и нигде раньше не видела?

– Видела! Видела! Мой отец вас рисовал!

– Твой отец? Как его хоть зовут?

– Элам Тихшани.

– Но я не знаком ни с каким Тихшани! Не знаю никакого Элама! Я вообще не знаю ни одного клонского художника! Да я и русских-то художников не очень! Не довелось… Ну там разве самых известных, которых в школе проходят… Из Третьяковской галереи! Серов, Суриков, Репин… Арцибашевский, Тутов… Да и все.

Малат отрицательно замотала головой – мол, чушь городите.

– И мой отец тоже вас не знает! И никогда не видел. Но только вот, поглядите…

С этими словами Малат быстро раскрыла свою папку на засаленных тесемках и достала из нее две репродукции пропагандистских плакатов.

На первой картинке был изображен накачанный бугай в желтом гермокостюме танкиста. Он нацеливал свой пистолет на черный, как уголь, шагающий танк, что грозил всему живому на фоне мортально алеющих небес.

(Эта репродукция показалась Растову смутно знакомой, хотя вспомнить, при каких обстоятельствах он недавно видел этот же плакат, у него получилось не сразу.)

Со спины желтую фигуру, конечно, можно было принять за его собственную: косая сажень в плечах, спина фехтовальщика, шея заслуженного физкультурника…

Ну, чисто в теории…

Наверное, там, на Дошанском шоссе, стреляя в танк «Три квадрата», он примерно так и выглядел… Примерно… С точностью до.

А вот на второй репродукции был изображен, несомненно… он, Константин Растов, собственной персоной!

Или его отсутствующий в реальности брат-близнец.

Впрочем, нет, точно не близнец.

Фотогеничный розовый шрам над левой бровью, который Растов приобрел во время падения улья «Гибель и разрушение теплокровным», его гипотетический близнец получить никак не мог!

Итак, на втором плакате он, Константин Растов, изображенный крупно и в анфас, по-дружески тесно, в неподражаемой клонской манере, обнимался с мужчиной в форме офицера Конкордии.

На заднем плане за двумя красавцами, «настоящими мужчинами», некие условные инопланетяне, аморфные, ноздреватые, бахромчатые, похожие на сбежавшее из поселковой пекарни дрожжевое тесто, тянули к белым опрятным городам свои загребущие дрожжевые лапы. От этого-то теста и защищали честной люд два богатыря – клонский и русский…

«Крепи оборону Великорасы!» – гласил призыв на фарси.

Растов еще раз посмотрел на себя-с-плаката.

Зажмурил глаза.

Раскрыл глаза.

Это он. Нынешний. Даже прическа та же, с бритыми висками!

А ведь до встречи с Ниной он стригся совсем не так…

– Когда я вас увидела, ну, там, у чоругов, я вас сразу узнала, даже через стекло… Именно потому, что вас с двенадцати лет люблю! Этот вот плакат, где вы из пистолета целитесь, у меня над кроватью висел. А этот – на кухне. Я когда завтракала, смотрела вам в глаза… У вас они такие… бархатные.

«Бархатные глаза бывают только у женщин», – не сказал Растов.

Сказал же он нечто совсем другое:

– Ну что же, Малат… Это и впрямь чудо. Как твой папа мог знать, что сегодня я буду выглядеть вот так? И что в моей жизни действительно будет такой эпизод с шагоходом?!

Малат распечатала мороженое и принялась методично вылизывать складчатый шоколадный наплыв над вафельным рожком.

– Ну… М-м… Папочка говорил, что ваше лицо пришло ему в видении, – сказала Малат серьезно.

– Значит, твой отец всамделишный гений… И вдохновение у него как у гениев – многомерное… И вневременное.

Что еще Растов мог сказать? Едва ли что-то значительно более умное и абстрактное.

Малат, неохотно оторвавшись от мороженого, продолжала:

– Если честно, мой отец вряд ли гений. По крайней мере, вы первый, кто об этом говорит. Я думаю, тут, в этом деле, во всем виновата эта… ну как ее… «плеромома».

– Плерома? – подсказал Растов.

– Ну да. Про которую чоруги мне говорили… Тот рак, по имени Шчи… Ну, про то, что одно вчера разваливается на два завтра и что это неправильно… Или что правое и левое иногда меняются местами, и это ужас-ужас… Я точно не помню, как там, но общий смысл такой, что если где-то случается слишком много чудес, то в этом порванная плеромома виновата…

– Припоминаю, да. Чоруги уверяют, что умеют сшивать ее при помощи специальных машин. И это именно то, что ты хотела сказать по поводу чоругов, да? – проявил проницательность Растов. Он крепко ухватился за возможность подальше свалить от темы «личное».

– Ну, примерно… Вам же, наверное, интересно знать, почему они меня ментоскопировать хотели?

– Интересно, – соврал Растов.

На самом деле ему куда больше хотелось знать – точнее, не то чтобы «хотелось», скорее уж «было нужно», – как именно погиб капитан Листов. Но перебивать девушку было как-то некрасиво.

«Черт! Никогда не поймешь, как именно следует вести себя с этими шестнадцатилетними барышнями – то ли как с женщинами, то ли как с детьми…»

– И зачем же чоруги хотели тебя ментоскопировать?

– А вас зачем, кстати? – неожиданно спросила Малат и отважно вгрызлась в вафлю стаканчика.

– Меня – потому что хотели узнать, как я управлял одним необычным инопланетным объектом. Но поскольку это скукотная скукота, лучше перейдем сразу к тебе…

– Ладно. Чоруги считают, что и мой папочка, и я – мы очень хорошо чувствуем эту ихнюю «плеромому»… Ну, насчет себя я не уверена. Но насчет моего отца – у него таких случаев, как с вами, было много разных. Он действительно иногда видел то, что будет происходить в будущем… Меня даже мурашки иногда пробирали.

Растов кивнул.

Еще бы не мурашки… Этот танкист в желтом костюме… Чоругский боевой шагоход… А ведь в те годы, когда напечатали плакат, никто, ну то есть НИКТО на клонском пропагандистском конвейере, штампующем такие плакаты, не мог знать, что однажды на Дошанской дороге Константин Растов повстречает «Три квадрата» и прицелится в него из пистолета…

– Ну а ты, Малат? То есть ты тоже можешь видеть будущее, когда рисуешь? – спросил Растов.

– Я не умею рисовать… И будущее вижу редко… Но чоруги считают, что у меня тоже есть этот дар… Что я унаследовала его от отца… В общем, у чоругов шкурный интерес. Они уверены, что раз у меня, как и у отца, талант видеть картинки из будущего, значит, я этих картинок уже видела миллион. И вот надо весь миллион картинок у меня из мозга считать, про запас. А потом можно будет из них собирать разные вещи… Разные пазлы, вот. А на пазлах – будущее. Такая корысть.

– Это ты сама догадалась, про пазлы?

– Нет, мне Шчи рассказал… Я и слова-то такого не знала раньше – «пазлы». Оно русское, да?

– Очень мило со стороны Шчи, – сказал Растов с сарказмом, – что рассказал… По существу же это совсем не мило! А безобразно. С метафизической точки зрения… Знаешь, я вот тебя слушаю тут и думаю: чоруги – они и правда заслужили большую взбучку. Даже бо

льшую, чем пока получили. Значительно большую! Потому что разборзелись они как-то… чрезмерно. Охренели. Хватают несовершеннолетних девчонок из мирного населения и, не моргнув глазом, собираются их ментоскопировать, превращая красавиц в никчемных инвалидов… И все это ради какого-то абстрактного «будущего», ради «пазлов»… А потом еще врут как сивые мерины!

– Врут? – испуганно переспросила Малат.

– Врут, да. Когда я спросил Шчи, зачем они собираются ментоскопировать клонскую школьницу, то есть тебя, он мне что-то начал затирать про эмоциональность и агрессивность, мол, редко когда они сочетаются у женщин так здоровски, как у тебя… А про твоего отца он даже не упоминал… Хотя слово «плерома» я действительно узнал от него.

– Надо же… врал! А мне Шчи говорил, что восхищенные пятого ранга никогда не врут…

– Любимая песня всех врунов – про то, какие они честные. – Растов вздохнул, этот разговор изрядно его утомил. Хотелось одиночества. Хотелось спать.

– У них есть еще одна любимая песня – про то, как они страдают от того, что много кругом обмана. – Малат цинично усмехнулась, вдруг Растову показалось, что ей не шестнадцать, а сорок.

– Откуда ты знаешь?

– Встречалась тут с одним… Из Народного Финансового Альянса.

– С банкиром?

– По-вашему так.

– И?

– Так он мне врал, что не женат.

– Вот же сволочь!

– Сволочь. И баба! Он был как стриптизерша. Как шлюха. Но – мужчина, – добавила Малат и тяжело вздохнула. И сразу же усугубила вздох с простодушием, от которого Растов чуть было не икнул нервически: – Поэтому я решила, что лучше бы мне начать встречаться с вами, Константин… Знали бы вы, сколько раз я видела вас во сне! Особенно в прошлом году, зимой. Да и весной тоже…

Во рту у майора пересохло.

Раньше ему никто не признавался в том, что видел его во сне месяцы напролет.

– Я вчера показывала подругам этот плакат. Говорила, что вы – мой идеал мужчины…

– А подруги?

– Да кто их разберет, – пожала плечами Малат.

– А ничего, что я… ну… не местный?

– Ничего… Война же закончилась. Теперь всем все равно.

– Странно слышать это от предводительницы партизан с Дошанского рудника. «Меч и пламя»… «Победа или смерть», «Эта земля наша»… И тэ дэ.

– Это все в прошлом, – равнодушно отозвалась Малат, словно речь шла о коллекционировании резиновых пупсов или любви к мультсериалу про гуся Федю. – Я уже говорила это майору Илютину. Он мне поверил… Должны поверить и вы!

– Послушай, Малат… – Растов поглядел на часы. У него оставалось двенадцать минут. – Ты – девчонка что надо. Честная. Добрая. Но…

Малат выпрямила спину и поглядела на него со скорбным вниманием обреченной.

– Но я люблю другую женщину.

Во взгляде Малат появилась серьезность.

– И как ее зовут?

– Ее зовут Нина. И я люблю ее так, как никогда в жизни никого не любил. Моя жизнь – она развалилась на две половины. «До Нины» и «при Нине». Каждый раз, когда я целую ее, это как впервые. Я не стану сейчас спрашивать тебя, понимаешь ли ты, что это значит. Потому что знаю: ты меня не понимаешь. Нужно полжизни прожить, пройти через страшные военные дни, через множество влюбленностей-пустоцветов, чтобы наконец узнать, что такие вещи – они в принципе бывают. Я тебя уверяю, когда ты найдешь такого человека, ты сразу поймешь, что это он. И что никакой Константин Растов тебе даром не нужен – хоть с плаката, хоть из визора…

– Но сейчас я уверена, что этот человек – вы! – страстно, а может, упрямо воскликнула Малат.

Растов вдруг узнал в хорошо воспитанной барышне в платье цвета топленого молока ту самую предводительницу партизан из Дошанских копей. Которые фугас, между прочим, умудрились заложить и взорвать. Прямо под его танком.

– Видишь ли, Малат… Отличительная черта «того самого мужчины» состоит в том, что он тоже должен чувствовать, что он – твой, что он – именно для тебя жил все эти годы. В общем, он должен чувствовать то же самое, что и ты. Правильный ключ – он должен подходить к своей замочной скважине. А если не подходит, то это не тот ключ… Или не та скважина. Понимаешь?

Малат молчала. Невидящим взглядом она глядела на заплеванный асфальт между своими красивыми и, со всей очевидностью, выходными лиловыми босоножками. Меж тем ее рука потянулась к последнему пирожку.

– Вы говорите это потому, что мне… семнадцати нет? – голосом злюки спросила Малат.

– Нет, не поэтому.

– Ну а если бы не было ее… – с набитым ртом продолжала она, – этой вашей… не помню? Я вам в принципе нравлюсь?

– Я тобой все время любовался…

– И у раков?

– И у раков.

– И тогда, у штолен?

– И у штолен. Я глядел на тебя в бинокль.

– Здорово!

Грустные глаза Малат вдруг засияли неожиданным торжеством. Ей были очевидно приятны эти свидетельства ее женской силы.

– Вы думаете, я красивая?

– Очень.

Малат улыбнулась. Как ребенок, заслуживший похвалу – все-таки пятерка по арифметике!

– Вот и отец мне говорил, что красивая. Но вы ведь тоже очень красивый… Ваша фигура… И лицо… И волосы у вас такие… И то, как вы говорите… Мы могли бы пойти завтра на праздник гирлянд… Вдвоем… Танцы… Я не буду к вам приставать, клянусь! Дело не в сексе! Мне не надо секса!

Растов умилился. Почти до слез. «Не надо секса ей!»

– Малат, милая, – Растов улыбнулся самой братской из своих улыбок, – это так здорово, что мы с тобой поговорили! И я счастлив, что узнал про плерому… И плакаты отличные.

– Я их для вас принесла, берите! – Малат пододвинула папку к Растову. – У меня дома еще есть…

– И я уверен, что мы могли бы с тобой дружить…

– То есть на праздник гирлянд мы пойдем, да?

– Нет. Не пойдем. Но мы можем, например, переписываться…

Малат угрюмо нахмурила брови и кивнула. И в этот миг из ее глаз брызнули горячие слезы.

Было видно, что она не хочет переписываться. А хочет всего того, что Растов никак не может ей дать. Того, что в ее возрасте способно только присниться…

…Втянув голову в плечи и по-хулигански засунув руки в карманы брюк, майор шагал через парк «Семь добродетелей».

К вечеру народу там становилось все больше.

Пробираясь через ряды гуляющих парочек, лавируя среди требовательно орущих детей, среди лопающихся надувных шаров, шуршащих упаковок засахаренного миндаля и празднично галдящих теток работного вида, Растов думал о том, что Малат – она похожа на пустую чашку. Дорогую, с синей кобальтовой росписью от руки, тонкостенную фарфоровую чашечку. Которая очень хочет, чтобы в нее что-то было налито. Этого хочет даже не она сама, но ее пустота. В эту ценную чашку можно налить кефир. Можно – томатный сок. Или квас. В нее можно насыпать сухой манной крупы. Или налить сметаны. Чашке – по самой ее фарфоровой сути – не так важно, что именно она вмещает. Ей просто страшно пустовать. Не для того ее слепили, обожгли, покрыли глазурью, расписали. Она страстно желает вмещать. Хоть, может, иногда ей и кажется, что она желает только одного: чтобы в нее был налит китайский чай сорта «красный халат», заваренный благообразным мастером с тонкой душой поэта и чуткими руками тренера цигун…

Нет, Растов никогда не станет целовать эти красивые губы временно укрощенной обстоятельствами и майором Илютиным дикарки.

Но он от души желает этим губам быть зацелованными.