Глава 10
Противоречивые эмоции
«Иди вешайся»
В год после твоей смерти нас с твоим отцом захлестнуло торнадо противоречивых эмоций. Мы были уверены, что ты стала жертвой так называемой школьной травли – постоянной агрессии и насилия. Мы точно знали, что предупреждали директора о неблагополучной атмосфере, царящей в классе, и что просили его перевести тебя в другой класс. И мы знали, что после недавней смены директора этой проблемой никто не занимался.
Мы столкнулись с абсолютно незаинтересованной администрацией, безразличными учителями и иногда враждебными родителями. Письмо, о содержании которого они могли только догадываться, пугало их. Наши жалобы не были встречены ими благожелательно. Наши вопросы о том, что случилось в колледже, их беспокоили: «Почему вы хотите знать?»
К счастью, полицейские были очень сознательными и внимательными к нам. Чего не скажешь о суде, который, на первый взгляд, нисколько не интересовался той драмой, что привела тебя к самоубийству. Проводимое прокуратурой расследование ограничилось лишь ленивым допросом. Мы узнали об этом только пять месяцев спустя, когда прокурор вызвал нас к себе в начале лета, в июле 2013-го, после статьи в «Фигаро» и репортажа по третьему каналу.
Он принял нас и полчаса говорил, что в твоем деле нет ничего важного. «Прошло уже пять месяцев», – добавил он, имея в виду, что время – деньги. Очень любезно он подводил нас к мысли, что история, конечно, очень грустная, но ничего сделать нельзя. В заключение он сказал, что максимум, что можно сделать – привлечь директора колледжа к дисциплинарной ответственности. Как будто это задача суда – привлекать к дисциплинарной ответственности. Как будто они имели какое-то влияние на администрацию. Он просто попытался отвертеться от нас.
Несмотря на то что 13 ноября 2013 года наш адвокат месье Давид Пере решил, что мы должны подать жалобу против Х, предъявить гражданский иск по причине жестокости, смертельных угроз, подстрекательства к суициду, невольного убийства, неоказания помощи. Теперь же мы поняли, что прокурор стремится замять твою историю, Марион, как если бы ты не потрудилась написать письмо, объяснить своей жест. Как если бы ничего не произошло. Твоя смерть значила для них не больше чем листик, упавший с дерева. Просто трагическая случайность.
Мы протестовали: «Вы сосредоточили все внимание на жертве, но не на участниках травли!» Но он не захотел искать дальше. Я допытывалась, проводил ли он еще один допрос среди учеников, проверял ли их мобильные телефоны, поднимал смс-архивы… Никто ничего не делал.
Понимаешь, Марион, такого рода дела автоматически причисляют к несчастным случаям. Это никому неинтересно. Кроме того, это довольно неудобный несчастный случай. Виноваты подростки. Взрослые отказываются признавать ответственность. Это не касается наших детей, это не касается наших социальных институтов. Поэтому можно просто накрыть все крышкой.
Прежде чем умереть, ты открыла всем свою душу. Ты объяснила, почему ты решила уйти. Ты назвала имена. Во время расследования – как полицейского, так и нашего собственного – мы нашли в Интернете улики, свидетельствующие о том, что тебя оскорбляли накануне смерти. И суд хотел на этом остановиться?
Был назначен следователь. Он принял меня в среду 28 мая 2014-го. Я доверилась ему. Он снова потребовал беспристрастного расследования. Он с уважением отнесся к словам, которые ты оставила перед смертью. Он интересовался тобой и той драмой, которая тебя поглотила. Он понимал, насколько важно узнать все обстоятельства дела и выявить твоих обидчиков.
После той встречи с прокурором, в 2013-м, самым страшным для нас было услышать, что в твоем деле «нет ничего важного». Наша жалоба с предъявлением гражданского иска позволила нам иметь доступ к делу. Я смогла заглянуть в него только весной 2014-го. Аж через год после твоей смерти! И только тогда я смогла узнать, что сказали на допросе ученики, указанные в письме. Один из них рассказал, что накануне твоего самоубийства, когда ты была в полном замешательстве, кто-то зло пошутил: «Иди вешайся! Завтра будет на одного человека меньше».
Они сказали тебе: «Иди вешайся!» И ты сделала это, бедная моя девочка. Ты послушала этих идиотов! Знала ли ты, что ничего уже нельзя будет изменить? Понимала ли ты, какую боль причинишь тем, кто тебя так любил? Тем, кто тебя так любит. Я не могу говорить о тебе в прошедшем времени…
С сентября директор все время был на месте. Незыблемый, словно ничего не произошло. Очевидно, не понесший никакого наказания. Хотя многие преподаватели в знак протеста ушли из колледжа.
Я встретила одного из преподавателей летом. Думаю, это был конец июня, через 4 месяца после твоей смерти. Совершенно случайно! Мне позвонила няня и сказала, что твой брат неважно себя чувствует, поэтому я ушла с работы пораньше. В поезде я стояла до станции Данфер-Рошро. Когда наконец освободилось место, я оказалась рядом с человеком, погруженным в чтение газеты.
Внезапно его лицо показалось мне знакомым. Это был твой преподаватель французского, месье Н. Он вел у вас в 5-м и 6-м классах. Я просто пожирала его глазами. Я колебалась, начинать ли мне с ним беседу. У меня не было никакого желания ни рассказывать о своей жизни, ни заливаться слезами прямо в поезде. В конце концов я так и вышла, не осмелившись заговорить.
Мы прибыли на вокзал Масси-Палезо. Я решилась подойти к нему – здесь было меньше народа. Хотя бы просто поздороваться. Но поздно! Я потеряла его из виду!
Я села в автобус. Когда он тронулся с места, как думаешь, кого я увидела? Твоего преподавателя по французскому! Он сидел неподалеку от меня, через проход. На этот раз я взяла себя в руки. Я должна была с ним поговорить!
Я вышла из автобуса первой и ждала его снаружи. «Добрый день, месье, я – мама Марион». Он взглянул на меня: «Извините, я вас не узнал!» Он рассыпался в извинениях, а потом обнял меня: «Я так соболезную вам! Марион была такой хорошей!» Мы немного поговорили о тебе. «Я слышал, что ей досаждали, оскорбляли, донимали эсэмэсками… Это так?» Я подтвердила.
«Странно, – сказала я. – Вы – первый преподаватель, с которым я говорю после смерти Марион. Никто не написал нам, не принес ни слова соболезнований». Он опешил: «Как же так? Вы не получали. Наши письма?» «Какие письма? Я ничего об этом не слышала».
Он сказал: «Все преподаватели писали вам небольшие записки со словами поддержки, которые передавали директору».
«Правда? Вы писали письма? – Я принялась плакать. – Это меня ободряет. Мы думали, что всем плевать на смерть Марион. Нам было так плохо от этой мысли. Ни слова, вы понимаете?»
Он успокоил меня. Я почувствовала заметное облегчение, когда поняла, что они все не каменные. Но я была просто взбешена отношением директора, который не передал нам ничего. Месье Н. не церемонился с колледжем и попросил найти ему замену. Он сам стал жертвой слухов и мишенью для оскорблений. Он поставил в известность руководство, но не получил никакой поддержки. Ученики жаловались на него директору в случае наказаний, а тот поддерживал их. С горечью он рассказал, что некоторые ученики после твоей смерти якобы принимались плакать прямо на уроке, чтобы не работать: «О, месье, я не могу сконцентрироваться!» Они пользовались обстоятельствами, чтобы бить баклуши! Он тоже жаловался на это директору, но тот приказывал освобождать детей от занятий.
Я поблагодарила его за то, что сообщил мне о письмах от преподавателей, а он упомянул о школьном собрании в честь окончания учебного года, на которое собирается пойти. Я попросила: «Пожалуйста, скажите всем, что мы не прислали ответов с благодарностью лишь потому, что сами ничего не получили».
Вернувшись домой, я послала письмо адвокату, как обычно в случае получения новой информации. 9 июля 2013 года адвокат запросил у колледжа объяснений, но ответа долго не было.
В сентябре 2013-го, когда твоя история появилась в «Фигаро», я пришла к выводу, что журналисты, должно быть, связывались с колледжем и ректоратом и задавали им вопросы. В любом случае накануне выхода статьи мы получили письмо от директора, в котором он утверждал, что никто из преподавателей ничего ему не передавал, а мы, в свою очередь, выдвинули против него неоправданное обвинение. Это письмо было подписано 6 сентября 2013-го, но дошло до нас гораздо позже.
Мы захотели узнать все подробности. Я постаралась найти того преподавателя французского, который мне обо всем рассказал, но он уволился. Я нашла его на новом месте работы и сообщила о том, что директор все отрицает. Он уверил меня в том, что письма были. «Мы даже говорили об этом в учительской». Он подтвердил, что все знали, что тебя оскорбляли, что ты получала эсэмэски прямо на уроке и так далее. Я спросила, согласится ли он выступить свидетелем. «Я подумаю», – ответил он. Он также добавил, что позвонит мадам Л. – одной из преподавательниц, с которой он близко общался. «Я буду держать вас в курсе дела». И все, никаких новостей!
Однажды одна из родительниц сказала мне: «Вы пытались контактировать с месье Н. Мадам Л. пришла к нему в колледж и разубедила его говорить». Эта дама постаралась мне помочь, передав мне разговор одного или двух преподавателей, пожелавших остаться неизвестными. Ты знаешь, колледж – это просто круговая порука. Никто не хочет говорить.
Эта новость меня обеспокоила. Я позвонила месье Н. как ни в чем не бывало. Был канун Рождества. Он был со мной очень любезен: «Я представляю, как вам тяжело». Я напомнила ему о просьбе выступить свидетелем и рассказать о письмах преподавателей, которые не были переданы нам дирекцией колледжа. К моему большому удивлению, он постарался увильнуть от ответа: «Мм, на самом деле не было никаких писем». На вокзале он говорил обратное! И потом, во время одного из телефонных разговоров. «Я не понимаю. Вы ведь два раза говорили мне об этих письмах. А теперь утверждаете, что ничего не было?»
Когда я спросила, общался ли он с мадам Л., он пробормотал: «Да, мы говорили. Но никаких писем не было. Если люди не контактировали с вами, так это потому, что вы сами сказали директору, что не хотите этого». Я была подавлена. Конечно, я правда сказала директору, что не хочу общаться с ним лично, но эти слова были произнесены в состоянии шока! «Так вы не будете свидетелем?» Он сказал, что нет. А если из суда придет повестка с приглашением? «Посмотрим».
Уставшая от всего этого, я спросила, почему никто не хочет выступать свидетелем: «Преподаватели дали обязательство хранить молчание? Но вас ведь уже не могут уволить. Вы ничем не рискуете». Он чистосердечно объяснил мне, что его положение зависит от его слов.
Если критично оценить эту ситуацию, возможно, я вела себя не так уж дипломатично, но обстановка вокруг нас царила действительно весьма странная.
Через 3 или 4 недели после твоей смерти я поехала к флористу в Брии-су-Форж. Обычно я избегала этого тяжелого для меня маршрута, отправляясь сразу прямиком к владельцу рассадника. Но в тот день, утром в четверг, я ехала мимо колледжа в центр. Паркуясь, я заметила Дамьена, Кевина, Майлис, Манон, Надю… Короче, всех, кого ты перечислила в письме.
Они толпились в закоулке, в ста метрах от колледжа, где подростки обычно собираются, чтобы покурить. Это крытое углубление с каменными стенами, которое называют «умывальником». Оттуда хорошо видно главный вход в колледж, и наоборот. Как я должна была отреагировать, увидев всю эту банду, которая заставляла тебя страдать? Черт возьми! Я припарковалась и вышла из машины. Я застала их за курением гашиша. Один из них быстро спрятал наркотик.
«У вас все в порядке?» Когда я появилась с этим вопросом на устах, ребята настолько удивились, что так и застыли с сигаретами в руках. Но они вовсе не смутились. Дамьен бросил: «Мадам, вы должны уйти, здесь ведь неподалеку полиция». Я повторила: «Ах, здесь неподалеку полиция?». Невозмутимо, твой «товарищ» резко выпалил: «Вы не имеете права здесь находиться!» Ошеломленная, я снова сказала: «Значит, я не имею права?»
Все глядели на меня исподлобья. Я не верила ни своим ушам, ни своим глазам. «Но у меня есть право говорить с вами, не так ли? – сказала я настойчиво. Особенно с тобой, Кевин, ведь я знаю тебя с детского сада!» Затем я обратилась к одной из девочек: «А ты, Надя, ты знаешь, кто я? Мать дуры и изгойки». Майлис вся покраснела. Я решила их окончательно добить: «Почему для вас это такая проблема – поговорить со мной?»
Дамьен с угрожающим видом потряс своим телефоном: «Я вызову полицию! Вы не имеете права здесь находиться! Вы не имеете права приближаться!» И это говорили мне ребята, которые тайком курили гашиш… Какая путаница творилась в их головах!
«Хорошо, я буду стоять на месте, если я не имею права приближаться. Звони в полицию, я их подожду».
Представь, каково мне было увидеть, как они смеялись в закоулке, а потом быть встреченной ими так, словно я была врагом № 1? Если они чувствовали себя виновными, почему они не сказали мне каких-то слов извинений? Это был первый раз, когда я встретила их после твоей смерти.
Затем один из подростков взял телефон и набрал номер. Конечно, он позвонил не в полицию, а своей матери, я полагаю. Я услышала: «Тут перед нами мама Марион». Она спросила, где он. От ответил, что возле «умывальника». Не знаю, что ответила мама, он же сменил тон: «Нет-нет, конечно, я вернусь к 11.00». Как я поняла, в то время они должны были находиться в колледже. Он закончил разговор и повесил трубку.
«Итак, ты позвонишь в полицию? Мы подождем их», – снова спросила я. Но он поднялся и ушел. Остальные бросали на меня недоброжелательные взгляды: «Мадам, вы не должны быть здесь, вы не должны этого делать». Они хотели избавиться от меня точно так же, как ранее хотели избавиться от тебя. Мне было все труднее сохранять спокойствие. Перед моими глазами промелькнули все угрозы, которыми тебя осыпала эта группа. Например: «Мы выколем тебе глаза»…
Я расставила все точки над «и»: «Я имею такое же право быть здесь, как и вы. Я имею право здесь ходить. Моя дочь мертва, я иду купить ей цветов. А вы говорите, что я тоже должна уйти?»
Я сходила к флористу, а затем отправила письма в полицию и адвокату, в которых рассказала обо всем, что произошло. Я объяснила полицейским, что этот мальчишка пытался мне угрожать. Маленькая банда вернулась в колледж в слезах, с жалобами на меня.
В январе, почти через год после твоей смерти, мэр нашего города выступил с замечательной инициативой. Он настаивал на том, чтобы мы с твоим отцом приняли участие в церемонии приветствия мэра в Вогриньезе. Я не хотела идти туда, где будет столько народа, но я понимала, что он настаивает. Я пришла. Он долго говорил. О тебе, о нас, о том, что ему кажется очень жалким тот факт, что столько людей повернулись к нам спиной. «В трудные моменты, – продолжал он, – нужно быть солидарными, поддерживать друг друга». Я была настолько поражена, что плохо помню его слова. Это была хорошая речь, очень сильная.
Во время этой речи муниципальная советница, которая работала в колледже (та, что умоляла «не обвинять» учебное учреждение), достала телефон и все записала. Затем она дала прослушать запись директору, который подал жалобу против мэра за клевету.
Ты понимаешь, насколько странное это ощущение – столько месяцев противостоять людям, у которых не находится ни одного вежливого слова для нас, ни одного соболезнования? Неужели это так плохо – хотеть знать правду о смерти нашего ребенка, тринадцатилетней девочки? Почему все не реагировали, как мэр, который понял нашу боль? Почему мир взрослых не разделял наше неистовое желание познать, насколько это возможно, тайну ужасного самоубийства?