20

Я все еще пребывала в мире воспоминаний, когда дверь гримерки открылась. Я быстро повернулась, ожидая увидеть Айрин, которая зовет меня на съемку, но на пороге стояла незнакомая девушка, загримированная почти как я, но одетая в струящееся вечернее платье, расшитое блестками.

– Привет, – сказала незнакомка. – Я Бетт, а ты тоже играешь? Где?

…И тут я с ужасом поняла, что не помню название своего фильма. Можете себе представить такое?

– В этом, ну… Где Майра Хоуп снимается, – выпалила я и с облегчением перевела дух.

– А-а, «Ее главная роль», – протянула Бетт и хихикнула невпопад. Я уже сталкивалась с наркоманами и по странному смеху и развинченным жестам тотчас же определила, что передо мной одна из них.

– А ты где играешь? – поспешно спросила я. – Красивое платье.

– У нас сцена бала, – гордо ответила Бетт. – В третьем павильоне. Я произношу две фразы.

– Здорово, – промямлила я, чтобы хоть что-то сказать. – А ты давно снимаешься?

– Несколько лет. – Она подумала и добавила: – Три года.

Три года идти к роли с двумя фразами – сильно, конечно, но я остереглась сказать это вслух.

– Тебе повезло, – добавила гостья. – Уэйман хороший режиссер. Наш говорит по-английски так, что ни черта не поймешь. Правда, бывают и хуже.

– Да ну?

– Конечно. Психи, которые чертят мелом схемы на полу и заставляют по ним ходить. Шагнула не туда – орут как ненормальные. Даже на звезд орут.

– И их не увольняют?

– Звезд? – непонимающе спросила Бетт.

– Режиссеров, которые чертят схемы мелом.

– Зачем? Если их фильмы приносят деньги, никто их не трогает. Ты со многими переспала, чтобы роль получить?

Вот, начинается. К счастью, Бетт не стала дожидаться моего ответа.

– Я с кем только не спала, чтобы получить хотя бы неглавную роль, – продолжала она горестно. – Главное, учти: ассистенты ничего не решают. Только продюсеры и режиссеры. Ну и немножко – актеры, если они знамениты.

В дверь заглянул актер, одетый во фрачный костюм.

– Идем, Бетт, – сказал он. – Репетиция бала вот-вот начнется.

– Наконец-то, – вздохнула Бетт, поворачиваясь к двери. – Ладно, пока… как там тебя? Была рада познакомиться.

После ее ухода мне стало совсем одиноко. Где-то хлопали двери, переговаривались голоса, а я сидела в своей гримерке и ждала неизвестно чего. Не выдержав, я встала, бросила на себя последний взгляд в зеркало и вышла. В конце концов, седьмой павильон находился через дорогу, и я имела право находиться на съемочной площадке, раз меня считали актрисой.

Красный свет сбоку от входа горел мучительно долго, метроном покачивался, показывая, что идет съемка и входить в павильон нельзя. Наконец свет погас, и я вошла в павильон, внимательно глядя под ноги, чтобы не споткнуться о какой-нибудь из многочисленных кабелей.

– Что со звуком, Тед? – с беспокойством спрашивал режиссер у уже знакомого мне звукооператора. Тот снял наушники.

– Звук в порядке, – сказал он. В то время звук писался только напрямую, и если со звуком что-то не ладилось, сцену переснимали.

– Отлично, – одобрил режиссер. Он повернулся и увидел меня. – Вы уже здесь, Хелен?

– Я не Хелен, – заметила я, обидевшись, что он даже не удосужился запомнить мое имя.

– Не важно, Хелен – ваш персонаж. Э… Так, сейчас будет еще одна сцена с Максом, а потом мы начнем репетировать вашу… не раньше трех, я думаю. Скажите, чтобы вам принесли еду. Айрин!

– Все в порядке, я не хочу есть, – поспешно сказала я. – Если вы не возражаете, я бы хотела посидеть на съемках, просто посмотреть… привыкнуть.

– Не возражаю, – ответил Уэйман, отворачиваясь. – Майра! – Он придирчиво оглядел актрису. – Нет, с гримом все в порядке. Мне показалось, что у тебя нос блестит.

Однако к Майре сразу же подошла гримерша с чемоданчиком и принялась переделывать грим на лице. В декорации суетились реквизиторы, готовя ее для съемок следующей сцены. Уэйман тем временем заговорил с вальяжным, скучающим актером, который слушал его, куря сигарету в мундштуке, и иронически улыбался. Я отошла за камеру и стала сзади ассистента, который сидел на стуле и затирал часть надписей на хлопушке.

– Джонни, – сказала Айрин кому-то из работников, – принеси стул для мисс. – Впервые на моей памяти улыбнувшись, она добавила: – Еще неизвестно, сколько мы будем снимать сцену с мистером Дорсетом. Он терпеть не может учить текст.

Я вспомнила, что видела Макса Дорсета еще в немом кино. Ему, наверное, было уже за сорок, и он выглядел как пресыщенный – не побоюсь этого слова – барин.

– Я читала, что он играл на Бродвее, – шепотом сказала я Айрин. – Как он может не учить текст?

– Если бы вы поработали в Голливуде с мое, вы бы не спрашивали, – ответила она также шепотом. – Немое кино испортило кучу актеров. Пола Негри, к примеру, тоже никогда не учила текст. Она просто открывала рот, а дальше хоп! – при монтаже вклеивали титр с ее репликой. Но все меняется. Скоро все фильмы станут звуковыми, так что любителям утруждать себя поменьше места уже не будет. – В ее голосе прозвенело нескрываемое злорадство. – Жаль Валентино, но он вовремя ушел. С его акцентом у него не было ни малейшего шанса удержаться.

– А вы работали с Валентино? – спросила я с любопытством. (Роза Серано уверяла, что Валентино был единственным актером, на все фильмы которого она ходила как минимум по три раза.)

– Конечно, – ответила Айрин, словно речь шла о чем-то само собой разумеющемся. – Я помню его с тех пор, как он снимался в массовке. У меня есть французские корни, и Руди как-то сказал мне, что его мать тоже француженка. Он в жизни был общительный, веселый, открытый. Передо мной не задирал носа даже тогда, когда стал звездой. Не то что некоторые – сыграли в паре фильмов и уже норовят вытирать обо всех ноги…

– Репетируем четырнадцатую сцену, – сказал Уэйман Майре и Дорсету. – Ничего особенного: ты сидишь в кресле, ты, Майра, – напротив, на столе завтрак…

Майра скорчила недовольную физиономию.

– Мне обязательно есть на репетиции? – спросила она.

– Нет. – Тем не менее Уайман оглядел стол, сервированный по всем правилам. – Сахарница, вы забыли сахарницу! – рявкнул он. Среди реквизиторов произошло паническое движение, кто-то побежал к выходу и через несколько минут вернулся с сахарницей. Еще раз внимательно все осмотрев, режиссер сел на свой стул возле камеры. Съемочная группа засуетилась, занимая свои места, актеры сели за стол.

– По местам! – скомандовал Уэйман. – Четырнадцатая сцена! Репетиция!

– Тихо! – прокричал помощник режиссера и засвистел в свисток. Студия замерла.

– Начинаем, – бросил Уэйман актерам.

Майра свободно и уверенно произнесла заученную реплику, но на ответной фразе Дорсет споткнулся.

– Стоп! Макс, какого черта? – возмутился режиссер. – Ты же клялся, что выучил текст!

– Так я и знала, – презрительно промолвила актриса. – Дайте ему газету и спрячьте за ней сценарий, пусть читает с листа. Иначе мы никогда сегодня не кончим.

– Принесите газету, – распорядился Уэйман. – И текст для Макса.

– Майра, ты просто прелесть, – иронически промолвил Дорсет, глядя на свою партнершу.

– Макс, если из-за тебя мне придется двадцать дублей подряд есть завтрак, я тебя убью, – в тон ему ответила Майра, сузив глаза.

– Так и вижу заголовок на первой странице: «Известный актер убит из-за завтрака. Подробности только у нас»! – куражился Дорсет.

– Заголовок будет «Звезда убила партнера по съемкам», – парировала Майра, скаля белые острые зубы. – И твое имя будет напечатано с ошибками.

– Надеюсь, что после моей безвременной кончины твои дела пойдут в гору, – с притворным сочувствием вздохнул актер. – А то у Арбакла, например, вышли сплошные неприятности.

– Ты посмел сравнить меня с этой горой жира? – возмутилась Майра. – Ах ты мерзавец!

– Майра, милая, прекрати! Когда ты злишься, ты стареешь на десяток лет…

– Черт возьми! Это я еще недостаточно разозлилась!

Я сидела как на иголках, уверенная, что еще немного – и партнеры по съемкам вцепятся друг другу в горло; но, к моему удивлению, оба расхохотались, и их смех подхватили члены съемочной группы.

– Дети, – прокричал Уэйман, напуская на себя строгий вид, – ведите себя прилично! И хватит спорить друг с другом…

Наконец газета для Дорсета была доставлена, страницу с репликами приклеили к ней, и дальше все пошло как по маслу. Глядя, как работают актеры, я не могла отделаться от мысли, что, хотя Майра и знала текст, ее голосу не хватало гибкости, а лицу – выразительности, в то время как Дорсет, который даже не удосужился выучить свои реплики, смотрелся абсолютно органично и естественно. Его бархатный голос завораживал своими интонациями, и вы бы ни за что не поверили, что он просто-напросто читает свой текст с листа.

– Перерыв пять минут и снимаем, – распорядился Уэйман. – Гримеры, проверьте грим! Тед, со звуком все в порядке? Микрофон не надо переставлять?

Звукооператор объявил, что к звуку претензий нет. Айрин покосилась на меня и вздохнула.

– Когда снимали немое кино, в павильоне обычно играл небольшой оркестр, чтобы создать актерам нужное настроение, – сказала она. – Сейчас на «Стрельце» почти не делают немых фильмов. Публика хочет видеть только говорящие.

– Сложно вообще работать в кино? – спросила я.

– Вы же сами видите. То, что сегодня творится – еще цветочки. Ну, не выучил Дорсет текст, дали ему читать и закрыли газетой. Бывает гораздо, гораздо хуже. – Айрин промолчала. – И все-таки свою работу я не поменяю ни на что, – неожиданно выпалила она.

– Я вас понимаю, – искренне ответила я.

Гримеры закончили свою работу и удалились, актеры вернулись за стол. Ассистент с хлопушкой поднялся с места.

– Свет! По местам! Четырнадцатая сцена!

– Тишина в студии! – прокричал помощник режиссера и снова засвистел.

– Так, пошла хлопушка, – распорядился режиссер. – Камера! – Ассистент выдвинулся под объектив, показал надписи на хлопушке. – Отметьте дубль! – Хлопушка в руках ассистента издала громкий звук, от которого я подпрыгнула на месте. Перевернув хлопушку, ассистент вышел из кадра. – Начали! – рявкнул Уэйман.

Сцена была сыграна, по моему мнению, практически безупречно. Наконец Уэйман скомандовал:

– Стоп! Снято! – Он повернулся к звукооператору. – Тед, что со звуком?

Тед снял наушники.

– Надо было репетировать с едой, – сказал он недовольно. – Слишком громко звякает ложка о блюдце, когда они пьют кофе. И когда вилка царапает тарелку – тоже слышно.

– Пользуемся приборами по возможности бесшумно! – объявил Уэйман актерам и повернулся к реквизиторам. – Просьба подготовить декорацию для второго дубля. Да, и скатерть тоже замените! – Он подошел к Дорсету. – Отлично сыграно, Макс… Можно только тебя попросить фразу «Что, тебя опять потянуло в театр?» произносить попрохладнее? С меньшей издевкой, так сказать… Все-таки твой герой джентльмен, он не станет насмехаться над своей женой.

– Знавал я джентльменов, которые в подпитии били своих жен, и даже ногами, – усмехнулся актер. – Но если уж ты так считаешь…

Во время второго дубля кто-то из стоящих на лесах возле прожекторов чихнул, что вызвало взрыв негодования у режиссера. Съемку остановили и стали снимать третий дубль, а за ним четвертый. В перерыве в павильон заглянул Берман.

– Как дела? Укладываетесь в график? – спросил он у режиссера.

– Если повезет, закончим сегодня в девять, – буркнул тот.

Наконец эпизод с Дорсетом был отснят, и Уэйман отпустил актера. Настал мой черед.

Майру переодели в другое платье, а моим гримом режиссер остался недоволен и велел его переделать.

– Не надо такой яркой помады, – сказал он. – Немного посветлее, чем у Майры, будет в самый раз. Почему не приклеили накладные ресницы? Приклейте, если они не кончились. Так, повернитесь-ка, мисс… Поправьте манжету… да, теперь хорошо. – Он критически оглядел меня. – Главное, будьте естественны. Оставайтесь собой, журналисткой, которая пришла брать интервью у актрисы, и все будет хорошо.

Но я все же нервничала – от непривычки, от того, что в павильоне было душно, и оттого, что съемочный процесс казался бесконечным. Единственный эпизод, который мне предстояло сыграть, в действительности снимался как последовательность общих и крупных планов. Режиссер объяснил, что именно и как я должна делать, упирая на то, что я ни в коем случае не должна смотреть в камеру, а только на Майру. На репетиции Тед сначала попросил меня говорить громче, а потом сказал, что ему надо передвинуть микрофон, потому что меня все равно слышно плохо.

– Установи его, где тебе надо, – сказал Уэйман.

Начались манипуляции с микрофоном.

– Проверка микрофона: один, два, три, четыре. Один, два, три, четыре, – бодро проговорил ассистент звукооператора, стоя в декорации.

– Теперь со звуком все в порядке, – объявил Тед.

– Все по местам! Двадцать седьмая сцена! Репетиция!

– Тишина! – заверещал помощник режиссера и засвистел в свисток.

…И все из-за меня, журналистки по имени Хелен, которая…

Майра Хоуп входила в комнату, и мы играли наш эпизод. Я вставала ей навстречу, потом мы садились, я задавала вопросы, она отвечала. Потом я уходила.

Оказалось, что все дело исключительно в навыке. Я ни разу не забыла свой текст, ни разу не ошиблась. Я помнила все указания режиссера, куда смотреть и в какой момент улыбаться. Я почти забыла про нестерпимую духоту в павильоне, про пот, который катился у меня под одеждой, про скомканную бумагу в туфлях, которые были мне велики. Я была другая, не я, и я наслаждалась этим новым, совершенно восхитительным ощущением.

– Хорошо, – отрывисто сказал Уэйман. – У вас неплохо выходит, мисс. Пять минут на поправку грима, и начинаем съемку.

И вскоре я услышала заветные слова:

– Хлопушка! Камера! Отметьте дубль! Начали!

Я сыграла четыре дубля. Потом камеру переставили, и началась съемка крупных планов Майры. В восьмом часу режиссер отпустил ее и стал снимать мои крупные планы. Тут уже надо было забыть о правиле «не говори в камеру», потому что именно это от меня и требовалось.

– Снято! – в очередной раз прокричал режиссер. – Тед, что со звуком?

– Звук в норме.

– Гасите свет! – распорядился Уэйман, обращаясь к осветителям. – На сегодня все.

Поначалу я даже не поняла, о чем это он.

– Вы хотите сказать, что моя сцена…

– Съемка вашей сцены окончена. Если вдруг вы нам понадобитесь, Айрин вас найдет, но я думаю, что все в порядке. Если хотите узнать, когда получите деньги, обращайтесь к ней. У вас ведь контракт на неделю? Ну так через неделю вам все и выплатят.

Прожектора гасли один за другим, на лицах работников я видела оживление и радость оттого, что этот утомительно долгий день наконец закончился. В гримерке я смыла грим и переоделась в свою одежду. Я снова стала собой, и мне уже не надо было никого изображать; но, вернувшись домой, я поняла, что мне уже не хватает быть только Татьяной Коротич. Я была безнадежно отравлена кино.