19

С работы меня отпустили на съемки, но с условием, что я напишу о них заметку. Больше я никому не сказала, что собираюсь сняться в кино. В девять часов с небольшим я уже была возле проходной, а к половине десятого добралась до седьмого павильона.

– Хорошо, что вы здесь, – сказала Айрин. – Пойдемте к мистеру Берману.

– А кто такой мистер Берман? – спросила я.

Айрин вздернула брови, но все же снизошла до объявления:

– Мистер Берман – продюсер фильма.

– Я думала, что продюсер – Шенберг, – сказала я.

Айрин поглядела на меня с неудовольствием.

– Мистер Шенберг – глава студии, – снизошла она до объяснения. – А мистер Берман – продюсер нашего фильма. Он контролирует производство. Мистер Шенберг осуществляет общее руководство, но он не может заниматься производством каждого фильма, понимаете?

– Ясно, – сказала я. – А почему студия называется «Стрелец»?

– Это знак зодиака матери мистера Шенберга, – ответила Айрин.

– Он настолько к ней привязан?

– Его мать всегда предпочитала его брата, который умер в пятнадцать лет, – сухо отозвалась моя собеседница. – Мистер Шенберг назвал студию в ее честь, чтобы доказать, что и он чего-то стоит.

Мы нашли мистера Бермана в его офисе. Я увидела человека лет тридцати пяти, худощавого телосложения, примечательного разве что тем, что он был ничем не примечателен. Он едва взглянул на меня и велел секретарше принести контракт.

– Может быть, вы даже попадете в титры, – сообщила Айрин. – Если, конечно, вашу роль не сократят при монтаже.

По ее тону я поняла, что в титры попадает не всякий исполнитель и что эту честь еще надо заслужить. Мир кино озадачивал меня все больше и больше. Присев на край стула, я прочитала контракт, отметила, что в одном месте мое имя напечатано неправильно, и сказала об этом Берману. Через несколько минут секретарша принесла заново напечатанную страницу. Вид у нее был недовольный, как будто ее оторвали от приготовления к приему какого-нибудь короля.

– Все в порядке? – спросил Берман.

– Теперь – да, – ответила я и подписала контракт.

– Надеюсь, вам у нас понравится, – рассеянно сказал Берман и, забрав бумаги, велел секретарше соединить его с каким-то мистером Родом. По-видимому, продюсер тотчас же забыл о моем присутствии.

После подписания контракта Айрин отвела меня в здание, где находились гримерки рядовых артистов. Я увидела маленькую грязноватую комнатку, самой примечательной частью которой был столик с зеркалом в форме половины овала, окруженного лампочками. Две лампочки не горели, и, судя по всему, никого это не заботило.

– Сейчас придут гримеры, костюмер и парикмахер, – сообщила Айрин.

– А костюмер обязательно нужен? – заикнулась я. – Я могу сниматься в своей одежде…

– Нет, не можете, – ответила Айрин таким тоном, что у меня пропала всякая охота с ней разговаривать. Она поглядела на часы-браслет, которые носила на руке. – Пока отдыхайте. Раньше часа вас никто не позовет, потому что сначала надо снять другие сцены, которые идут по плану. Вы выучили свои реплики? – Я кивнула. – Если повезет, ваш эпизод снимут сегодня. Не повезет, придется приехать на съемку завтра или послезавтра – как решит режиссер.

«Они что, не могут снять за день один несчастный эпизод?» – хотела было спросить я, но сдержалась. Я уже поняла, что угодила в конвейер, а конвейеру бессмысленно задавать вопросы.

В дверь без стука вошла серьезная полная дама, оказавшаяся костюмершей.

– Вы уже на месте? Отлично, – сказала она, смерив меня взглядом – в буквальном смысле слова, чтобы понять мой размер одежды. – Встаньте-ка… У нее одна сцена с Майрой Хоуп? – спросила она, адресуясь к Айрин, словно меня тут не было.

Айрин кивнула.

– Я думаю, можно туфли на каблуках, – объявила костюмерша. – Майра все равно выше, чем девушка.

– Решай сама, – ответила Айрин равнодушно и вышла.

Вместо нее явился маленький бойкий человечек – парикмахер, и две гримерши, одна из которых работала только с лицом, а другая – только с телом. Костюмерша, которую звали Бонни, принесла одежду, которая живо напомнила мне о миссис Блэйд: юбка ниже колен и мешковатый пиджак. Парикмахер тем временем нацелился подстричь мне волосы, и его остановила только Бонни, объявив, что в сцене я буду носить маленькую шляпку, прилегающую к голове, так что волос почти не будет видно.

– Я все же сделаю завивку, – проворчал парикмахер.

Молчаливая гримерша, работающая с лицом, открыла чемоданчик, который принесла с собой, и приступила к делу.

– Смотри не переусердствуй, – хмыкнула Бонни. – Майра не переживет, если другая актриса будет выглядеть лучше, чем она.

– Кого ты учишь? – фыркнула гримерша.

Она накрасила меня очень профессионально, но все же, когда я поглядела на себя в зеркало, я не могла отделаться от ощущения, что меня изуродовали, причем нарочно. Толстый слой тонального крема, поверх него – белоснежная пудра, губы подрисованы и закрашены алой помадой, глаза подчеркнуты тяжелыми тенями, так что я поймала себя на том, что веки опускаются сами собой. Гримерша (чье имя я забыла) хотела наклеить мне накладные ресницы, хотя мои собственные были очень длинные, но в последний момент остановилась и лишь добавила щедрое количество туши.

Тем временем парикмахер завил мне волосы горячими щипцами, а гримерша по телу покрыла кремом те участки кожи, которые не закрывал костюм.

– Теперь встаньте и пройдитесь, – сказала Бонни.

Я встала с кресла, как была – в кошмарном гриме, в костюме а-ля миссис Блэйд, чулках и туфлях на каблуках, которые тоже принесла костюмерша. Шляпка облегала голову слишком сильно, туфли жали при ходьбе, и я сказала об этом Бонни.

Она принесла новые туфли и шляпку, но теперь обувь была великовата, а шляпка цветом не подходила к костюму.

– На экране цвета все равно не будет видно, – отрезала костюмерша, – а в туфли подложите бумагу. Мне еще надо заниматься другими актерами.

В виде одолжения, впрочем, она разрешила мне оставить мою собственную сумку. Все удалились, а я осталась одна. Сев перед зеркалом, я посмотрела в него и в который раз мысленно спросила себя, зачем я согласилась стать актрисой и что, собственно, я вообще забыла на студии. И там же, перед зеркалом, меня настигло воспоминание: мне одиннадцать лет, и мама привела меня на съемки фильма с Верой Холодной в оккупированной французами Одессе. Кажется, мама хотела получить роль, а режиссер (если я правильно помню, это был Петр Чардынин, некрасивый, но одевавшийся, как денди) мягко пытался ей втолковать, почему это невозможно.

– Настя, у нас все роли расписаны… Ты же не захочешь играть в массовке, верно?

Потом он посмотрел на меня и добавил:

– Кстати, мы бы могли дать роль твоей дочери. У нас есть в сценарии девочка, и твоя дочь может подойти.

Не знаю, что больше рассердило маму – отказ ей или неожиданное приглашение для меня, но она ответила, повысив голос:

– Моя дочь никогда не будет сниматься в кино! Идем, Таня!

Однако мы ушли не сразу – мама задержалась для разговора с кем-то из актеров, и я успела немного прочувствовать атмосферу съемок, которая показалась мне притягательной смесью балагана и сумасшедшего дома. Тогда же я в первый и в последний раз видела вблизи Веру Холодную, которая умерла через несколько месяцев при обстоятельствах, ставших пищей для самых фантастических слухов. Одни говорили, что ее отравили, потому что она работала на большевиков, другие – что ее отравили агенты большевиков, потому что она их разоблачила. Однако на съемках я видела женщину, которая казалась предельно обыкновенной и от которой в то же время нельзя было оторвать взгляд, несмотря на грим (а в немом кино он был еще хуже, чем в 1929 году). Она словно излучала нечто, что нельзя разложить по полочкам – сложную смесь притягательности, дружелюбия, кажущейся простоты и чего-то очень личного и очень симпатичного, чему я затрудняюсь подобрать название. Я смотрела на нее во все глаза, как, впрочем, и многие другие, оказавшиеся в тот день на съемочной площадке. Наверное, я до сих пор немного жалею, что так и не набралась смелости с ней поговорить. Вскоре мама увела меня, и вплоть до нашего отъезда в неизвестность речь о кино больше не заходила.