Питер Хантли куда хуже знаком с топографией Мемориальной больницы Кайнера, чем его давний напарник, который часто приходил сюда, чтобы навестить одного постоянного пациента, уже покинувшего этот мир. Чтобы добраться до нужного места, Питу приходится сделать две остановки: у главной регистрационной стойки и в онкологическом отделении. Но в палате Ходжеса нет. Связка воздушных шаров с надписью «С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ, ПАПУЛЯ» привязана к одному из оградительных поручней кровати и плавает под потолком.

В палату заглядывает медсестра, видит Пита, уставившегося на пустую кровать, и улыбается:

– Вам в солярий в конце коридора. Они там празднуют. Думаю, вы как раз вовремя.

Питер идет в указанном направлении. В солярии световой люк и много растений. То ли чтобы подбодрить пациентов, то ли чтобы добавить им кислорода, а может, и для того, и для другого. У одной стены четыре человека играют в карты. Двое лысые, один – с капельницей. Ходжес сидит под световым люком и нарезает куски торта своим гостям: Холли, Джерому и Барбаре. Кермит, похоже, решил отрастить бороду, и она снежно-белая. Пит вдруг вспоминает, как ходил в торговый центр с детьми, чтобы показать им Санта-Клауса.

– Пит! – Ходжес широко улыбается. Начинает вставать, но Пит в знак протеста машет ему рукой. – Присядь, съешь кусок торта. Элли принесла его из «Пекарни Батула». Ее любимая кондитерская. Всегда ходила туда, пока не выросла.

– Где она? – спрашивает Пит, пододвигая стул и садясь рядом с Холли. У нее повязка на голове, а у Барбары гипс на ноге. Только Джером цел и невредим, но Пит знает, что его едва не изрешетило пулями около того охотничьего домика.

– Этим утром улетела обратно в Калифорнию. Сумела вырваться только на два дня. В марте у нее трехнедельный отпуск, и она говорит, что вернется. Если потребуется.

– А как ты?

– Неплохо. – Его взгляд смещается вверх и влево, но только на секунду. – Мной занимаются три врача-онколога, и первые результаты анализов обнадеживают.

– Это прекрасно. – Пит берет отрезанный Ходжесом кусок. – Слишком большой.

– Будь мужчиной! Кто сказал, что будет легко? – отвечает Ходжес. – Послушай, насчет тебя и Иззи…

– Мы поладили, – отвечает Пит, пробует торт. – Вкусно. Что может быть лучше морковного торта с глазурью из сливочного сыра для сахара в крови?

– А твоя прощальная вечеринка…

– Состоится. Официально ее никто не отменял. Я по-прежнему рассчитываю, что ты произнесешь первый тост. И не забудь…

– Да-да, там будет твоя бывшая жена и нынешняя подружка, поэтому ничего скабрезного. Помню, помню.

– Я рад, что в этом вопросе у нас полное взаимопонимание.

Слишком большой кусок торта стремительно уменьшается. Барбара как зачарованная наблюдает за процессом.

– У нас неприятности? – спрашивает Холли. – Да, Пит?

– Нет, – отвечает Пит. – Никаких обвинений против вас не выдвинут. Собственно, я и пришел, чтобы сказать вам об этом.

Холли с облегчением откидывается на спинку стула, отбрасывает со лба прядь седеющих волос.

– Готов спорить, все повесили на Бэбино, – говорит Джером.

Пит нацеливает на него пластмассовую вилку.

– Истину глаголешь ты, юный воин-джедай.

– Вам, возможно, интересно узнать, что Йоду озвучивал знаменитый кукольник Фрэнк Оз. – Холли оглядывает собравшихся. – Я нахожу это интересным.

– А я нахожу интересным торт, – говорит Пит. – Можно еще маленький кусочек? Тоненький ломтик?

Барбара выполняет его просьбу, и это вовсе не тоненький ломтик, но Пит не возражает. Откусывает и спрашивает, как ее дела.

– Хорошо, – отвечает за сестру Джером. – У нее теперь бойфренд. Его зовут Дирис Невилл. Звезда школьного баскетбола.

– Замолчи, Джером. Он не мой бойфренд.

– А приходит часто, как бойфренд. – Джером улыбается. – Каждый день с тех пор, как ты сломала ногу.

– Нам надо о многом поговорить, – с оскорбленным видом заявляет Барбара.

– Возвращаясь к Бэбино, – говорит Пит, – хочу отметить, что видеокамеры службы безопасности больницы зафиксировали его приход в больницу в ночь убийства жены. Он переоделся уборщиком. В служебной раздевалке. Ушел, вернулся минут через пятнадцать – двадцать, переоделся в обычную одежду и покинул больницу.

– Больше никаких записей? – спрашивает Ходжес. – Скажем, в Ведре?

– Да, запись есть, но лица не видно, потому что он натянул бейсболку «Сурков», и нельзя утверждать, что именно он входит в палату Хартсфилда. Адвокат защиты мог бы этим воспользоваться, но раз Бэбино не предстанет перед судом…

– Всем на это плевать с высокой башни, – заканчивает Ходжес.

– Именно. И город, и штат с превеликой радостью свалили все на него. Иззи счастлива, и я тоже. Я бы мог вас спросить – строго конфиденциально, – действительно ли Бэбино умер на поляне у охотничьего домика, но на самом деле не хочу этого знать.

– А как в этот расклад вписывается Библиотечный Эл? – спрашивает Ходжес.

– Никак. – Пит отставляет бумажную тарелку. – Прошлой ночью Элвин Брукс покончил с собой.

– Господи! – выдыхает Ходжес. – В тюрьме?

– Да.

– За ним не организовали круглосуточного наблюдения? После всего, что произошло?

– Организовали, и никому из заключенных не полагалось иметь при себе ничего режущего или колющего, но Брукс как-то раздобыл шариковую ручку. Может, дал охранник или кто-то из сокамерников. Разрисовал буквой «зет» всю камеру, койку и себя. Потом достал металлический стержень и…

– Хватит! – останавливает его Барбара. В зимнем свете ее лицо кажется сероватым. – Мы поняли.

– То есть по общему мнению… он был кем? Сообщником Бэбино?

– Находился под его влиянием, – отвечает Пит. – Или они оба находились под чьим-то влиянием, но давай в это не углубляться, хорошо? Остановимся на том, что к вам троим вопросов нет. Правда, на этот раз ни наград, ни городских льгот…

– Это нормально, – говорит ему Джером. – Мы с Холли еще четыре года можем бесплатно ездить на автобусах.

– Но ты не ездишь, потому что в городе тебя не бывает, – напоминает ему Барбара. – Мог бы отдать проездной мне.

– Его нельзя передавать кому-то, – самодовольно заявляет Джером. – Пусть лучше будет у меня. Не хочу, чтобы у тебя возникали проблемы с законом. А кроме того, скоро ты будешь повсюду ездить с Дирисом. Только не заезжай слишком далеко, если ты понимаешь, о чем я.

– Ты ведешь себя как ребенок. – Барбара поворачивается к Питу. – И сколько было самоубийств?

Пит вздыхает.

– Четырнадцать за последние пять дней. У девяти оказались «Заппиты», которые тоже вырубились. Старшему было двадцать четыре, младшему – тринадцать. Один – мальчишка, семья которого, по словам соседей, помешалась на религии. Рядом с ними христиане-фундаменталисты выглядели либералами. Он прихватил с собой родителей и младшего брата. Пустил в ход дробовик.

Все пятеро какое-то время молчат. За столиком слева картежники громко смеются над чем-то.

Молчание нарушает Пит:

– А всего было больше сорока попыток.

Джером удивленно присвистывает.

– Да, я знаю. Этого нет в газетах, и телеканалы придержали информацию, даже «Убийство и хаос». – Так в полиции называли независимый кабельный канал Даблъю-кей-эм-эм, чьим девизом было «Кровавые новости самые интересные». – Однако, разумеется, часть этих попыток, а может, и большинство, широко обсуждается в социальных сетях, и это приводит к новым. Ненавижу сети. Но все успокоится. Со вспышками самоубийств так бывает всегда.

– Со временем, – соглашается Ходжес. – Но с социальными сетями или без них, с Брейди или без него, самоубийства – часть жизни.

Произнося эти слова, он смотрит на картежников, особенно на двух лысых. Один выглядит неплохо (в том же смысле, в каком Ходжес неплохо себя чувствует), второй – мертвенно-бледный, с запавшими глазами. «Одной ногой в могиле, второй – на банановой кожуре» – как сказал бы отец Ходжеса. Новая мысль, которая приходит к нему, слишком сложна – слишком переполнена злостью и печалью, – чтобы озвучивать ее. Она о людях, которые беззаботно транжирят то, за что другие продали бы душу: здоровье. И почему? Потому что слепы, слишком расстроены или зациклены на себе, чтобы вспомнить, что ночь неминуемо ведет к рассвету. Который обязательно наступит, если человек продолжит дышать.

– Еще торта? – спрашивает Барбара.

– Нет. Должен бежать. Но я распишусь на твоем гипсе, если будет дозволено.

– Пожалуйста, – улыбается Барбара. – Напишите что-нибудь остроумное.

– Ты требуешь от него невозможного, – говорит Ходжес.

– Придержи язык, Кермит. – Пит опускается на колено, словно намереваясь предложить руку и сердце, что-то осторожно пишет на гипсе Барбары. Закончив, встает и смотрит на Ходжеса: – А теперь скажи мне правду о своем самочувствии.

– Оно чертовски хорошее. Мне выдали пластырь, который нейтрализует боль гораздо лучше, чем таблетки, и завтра меня выписывают. С нетерпением жду встречи с собственной постелью. – Он замолкает, потом добавляет: – Я справлюсь с этим.

Пит ждет лифта, когда его догоняет Холли.

– Для Билла это очень важно. И то, что ты пришел к нему, и то, что хочешь, чтобы он произнес первый тост.

– Дела у него не очень?

– Да. – Пит пытается обнять Холли, но она отступает на шаг. Правда, позволяет ему быстро пожать ей руку. – Не очень.

– Дерьмо.

– Да, дерьмо. Дерьмо – правильное слово. Он этого не заслуживает, но раз так случилось, ему нужны друзья, которые его поддержат. Ты поддержишь, правда?

– Конечно. И не списывай его в тираж, Холли. Пока есть жизнь, есть надежда. Я знаю, это штамп, но… – Он пожимает плечами.

– Я и надеюсь. Кто-кто, а Холли надеяться умеет.

Не скажешь, что она совсем не в себе, думает Пит, но, конечно, она странноватая. Надо отметить, ему это нравится.

– Проследи, чтобы в своем тосте он обошелся без скабрезностей.

– Обязательно.

– И кстати, он пережил Хартсфилда. Что бы теперь ни случилось, он это сделал.

– У нас всегда будет Париж, детка, – говорит Холли голосом Богарта.

Да, все-таки она странноватая. Точнее, особенная.

– Послушай, Гибни, ты тоже должна заботиться о своем здоровье. Что бы ни случилось. Он сильно огорчится, если ты этого не сделаешь.

– Я знаю, – отвечает Холли и возвращается в солярий, чтобы вместе с Джеромом убрать после празднования дня рождения. Она говорит себе, что это не обязательно последний день рождения, пытается убедить себя в этом. Полностью не удается, но она надеется, а это Холли умеет.

Когда Джером появляется на кладбище Светлый луг, через два дня после похорон, ровно в десять, Холли уже там, на коленях в изголовье могилы. Она не молится – сажает хризантему. Не поднимает голову, когда на нее падает тень. Она и так знает, кто пришел. Об этой встрече они договорились после того, как она сказала, что не уверена, сможет ли продержаться до конца похорон. «Я попытаюсь, но у меня плохо получается. Возможно, мне придется уйти».

– Их сажают осенью, – говорит она теперь. – Я мало что знаю о растениях, поэтому купила руководство. Написано так себе, зато легко следовать указаниям.

– Это хорошо. – Джером садится в противоположной стороне, где начинается травяной газон.

Холли осторожно разглаживает землю руками, по-прежнему не глядя на Джерома.

– Я сказала тебе, что могу уйти. Все таращились на меня, когда я уходила, но я просто не могла остаться. Если бы осталась, они захотели бы, чтобы я встала у гроба и говорила о Билле, а я бы не смогла. Слишком много людей. Готова спорить, его дочь до сих пор в бешенстве.

– Может, и нет, – отвечает Джером.

– Я ненавижу похороны. В первый раз я приехала в этот город на похороны, ты это знал?

Джером знал, но молчит, давая ей закончить.

– Умерла моя тетя. Мать Оливии Трелони. Там я и встретила Билла, на похоронах. Я сбежала и оттуда. Сидела за похоронным бюро, курила, чувствовала себя ужасно, и там он меня нашел. Ты понимаешь? – Наконец она смотрит на него. – Он меня нашел.

– Да, Холли. Я понимаю.

– Он открыл мне дверь. Дверь в большой мир. Помог прижиться в нем.

– Со мной та же история.

Она сердито вытирает глаза.

– Это просто долбаное дерьмо.

– Ты все говоришь правильно, но он бы не хотел, чтобы ты дала задний ход. Совершенно бы не хотел.

– Я и не собираюсь, – говорит она. – Знаешь, компанию он оставил мне. Деньги по страховке и все остальное пошло Элли, но компания моя. Одной мне не справиться, поэтому я спросила Пита, не хочет ли он работать со мной. Хотя бы на условиях частичной занятости.

– И он?..

– Он согласился, потому что пенсионная скука уже достала его. У нас все получится. Я буду отыскивать по компьютеру мошенников и авантюристов, а он будет их ловить. Или вручать им повестки в суд, если потребуется. Но все будет по-другому. Работать для Билла… работать с Биллом… это были самые счастливые дни моей жизни. Наверное, только эти дни моей жизни и были счастливыми. Я чувствовала… я не знаю…

– Что тебя ценят? – подсказывает Джером.

– Да! Что меня ценят.

– И правильно, – кивает Джером, – потому что ты была очень ценной помощницей. И остаешься.

Она придирчиво оглядывает посаженное растение, отряхивает землю с рук и колен, садится рядом с Джеромом.

– Он держался хорошо, правда? В самом конце.

– Да, – соглашается Джером.

– Ага. – Она слабо улыбается. – Так сказал бы Билл: не «да», а «ага».

– Ага, – соглашается Джером.

– Джером? Ты меня обнимешь?

Он обнимает.

– Когда мы впервые встретились – когда нашли программу, загруженную Брейди в компьютер моей кузины Оливии, – я тебя боялась.

– Я знаю.

– Но не потому, что ты черный…

– От черного хорошего не жди. – Джером улыбается. – Думаю, мы с этим разобрались еще в самом начале.

– Просто ты был незнакомцем. Человеком со стороны. Я боялась и незнакомых людей, и незнакомых вещей. До сих пор боюсь, но не так, как раньше.

– Знаю.

– Я любила его. – Холли смотрит на хризантему – яркий оранжево-красный шар на фоне серого могильного камня, на котором выбито: «КЕРМИТ УИЛЬЯМ ХОДЖЕС». И под датами: «ПОСТ СДАЛ». – Я так сильно любила его.

– Да, – кивает Джером. – Я тоже.

Она смотрит на него, на ее лице – испуг и надежда, и под седеющими прядями оно кажется детским.

– Ты всегда будешь моим другом, правда?

– Всегда. – Он сжимает ее плечо, пугающе хрупкое. За последние два месяца болезни Ходжеса она похудела на десять футов, хотя не могла себе этого позволить. Джером знает, что мать и Барбара поставили перед собой цель подкормить ее. – Всегда, Холли.

– Я знаю.

– Тогда почему спрашивала?

– Потому что так приятно услышать это от тебя.

Пост сдал, думает Джером. Тяжело это видеть, но все правильно. Правильно. И лучше, чем похороны. Быть здесь с Холли, в это солнечное утро конца лета, гораздо лучше.

– Джером! Я не курю.

– Хорошо.

Какое-то время они сидят, глядя на хризантему, пылающую у надгробного камня.

– Джером?

– Что, Холли?

– Ты хотел бы пойти со мной в кино?

– Да, – отвечает он и тут же поправляется: – Ага.

– Кресло между нами оставим пустым. Поставим на него наш попкорн.

– Хорошо.

– Потому что я терпеть не могу ставить его на пол, где бегают тараканы, а может, и крысы.

– Я тоже это терпеть не могу. Что ты хочешь посмотреть?

– Что-нибудь такое, что заставит нас смеяться, смеяться и смеяться.

– Мне подходит.

Джером улыбается ей. Холли улыбается ему. Они покидают Светлый луг и вместе выходят в большой мир.