Тьма была плотнее, чем креповая вуаль, под которой я прятала лицо, и все-таки я чувствовала на себе взгляды – так я выделялась, пусть улицы были еще и почти пусты. Под ногами хлюпала снежная жижа, я шла торопливо, насколько позволяли мои туфли. Шерстяная шаль Мэгги, которую я сдернула с крючка на черной лестнице, согревала меня, но мне уже не хватало моей котиковой муфты, забытой в суматохе. Я больше не была госпожой, леди, я снова была служанкой, спешащей невесть куда. Ветер щипал шею, ручки тяжелого саквояжа впивались в ладони, но это было ничто по сравнению с тоской, выкручивавшей мне внутренности. Я спотыкалась. Едва не падала. Перед глазами стояла картина – моя сестра, погруженная в красную жидкость. Горе и страх попеременно сжимали горло, но я все шла и шла. Ранние торговцы зажигали лампы над своими тележками, бродячие псы мелькали в проулках. Я вздрагивала от каждого громкого звука – мне чудилось, что меня хватают цепкие руки и волокут. Примут за гулящую девку, а то и вовсе кто-нибудь узнает. В этот час извозчика было не сыскать. Когда я наконец добралась до Лексингтон-авеню, вдали показался омнибус. Я кинулась к нему, впрыгнула внутрь, заплатила. Села на жесткую скамью меж пьяным мясником и цветочником с гнилыми зубами. Меня замутило. Через несколько минут я вышла у Центрального вокзала. Но дурнота не прошла. Меня тошнило всю долгую дорогу до Бостона.

Поезд, направляясь на север, миновал Гарлем и покатил по тоскливой пустоши вдоль реки – сплошные болота до самого Пэлхема. Жиденькое утреннее солнце осветило белесый ковыль и стаи черных птиц, поднявшиеся ввысь на расстоянии ружейного выстрела, словно кто швырнул в небо пригоршню гвоздей.

И с ними была сестра, парила в этом прозрачном небе. Наверняка от нее исходит сияние, как от ангела. Я вглядывалась в мельтешение птиц, но всякий раз, закрывая глаза, видела как наяву жуткую кровавую сцену. В конце концов я открыла письмо. Поезд уносил меня в неведомое, а я читала письмо сестры и плакала.

Письмо погрузило меня в беспросветную печаль. Я чувствовала себя совершенно пустой – мозговая кость, которую долго грызли собаки. Поезд с грохотом несся в неизвестность, и я снова была сиротой.

Через два дня я прибыла на бостонский вокзал Парк-Плейс. Выйдя из поезда, я направилась в гостиницу для путешественников, что располагалась прямо напротив вокзала. За комнату заплатила наличными и подписалась: миссис Макгинти из Нью-Хейвена.

В этой ужасной конуре, где из-под двери тянуло табачным дымом, а от грохота поездов подпрыгивала убогая мебель, я почти не спала. Как только рассвело, я вернулась на вокзал и уговорила пассажира, прибывшего из Нью-Йорка, уступить мне позавчерашний экземпляр «Таймс». На первой странице помещался полный отчет о происшествии. Я прочла, вцепившись в газету трясущимися руками:

Нечестивая Мадам Де Босак мертва. Пятнадцать лет она смущала общественное мнение, богатея на грязном бизнесе. В ее багаже уже была тюрьма, где она провела несколько месяцев по обвинению в оказании беззаконных медицинских услуг. Она навязчиво демонстрировала публике свое богатство, построив один из самых роскошных особняков в городе, скандализованном ее постоянным присутствием. И вчера, доведенная до отчаяния общественным мнением, она свела счеты с жизнью, перерезав себе горло от уха до уха. Новость всполошила весь город. Сперва известие было воспринято как утка, но потом в суд, который должен был состояться над ней, пришло официальное подтверждение, всякое сомнение отпало, и о жуткой истории заговорили все.

Все заговорили. Плевать мне на этих «всех». «Все» для меня ничего не значат. Коронерское жюри объявило о моем самоубийстве. Я умерла. Мадам Де Босак и миссис Джонс в гробу. Цена грехов – смерть, кричала передовица «Таймс». Мистер Комсток ограничился короткими комментариями: Кровавый конец кровавой жизни. Но не преминул побахвалиться: Это уже пятнадцатое самоубийство, инспирированное мной.

Меня лишили жизни.

Вдова Макгинти вскоре переехала в комнату с видом на Чарлз-ривер. Сообщила мистеру Джонсу свой адрес. И затихла. Шесть месяцев, сказал он. По утрам, когда тоска была особенно сильной, она бесцельно гуляла по улицам, а теплыми вечерами одиноко сидела на скамейке в парке, подставляя лицо свежему весеннему ветерку и ожидая, что в любой миг кто-то узнает ее и окликнет. Если видела полицейского, то переходила на другую сторону улицы. Она ни с кем не разговаривала – ни с единой живой душой, но регулярно покупала нью-йоркские газеты. Только «Сан», как видно имевшая зуб на Комстока, печатала правду про него и Мадам Де Босак.

«Таймс» сообщала еще об одном защитнике Мадам, священнике, преподобном Чарлзе Маккарти, который произнес проповедь, заставившую миссис Макгинти затрепетать. Жаль, что она не присутствовала на этой проповеди, а то бы расцеловала его от всей души.

Мадам преследовали посредством жалких методов, увертливых и бессердечных публикаций, откровенной и низкой лжи. Ее так называемые преступления практикуют многие вполне уважаемые в обществе врачи. Мадам поддержал некий христианский миссионер, который защищает покойную, прибегая к основательной моральной аргументации. Свои доводы он излагает в проповедях перед своей паствой.

Но вскоре радость от этих крупиц понимания растворилась в страшной новости: через две недели после смерти Мадам Де Босак поползли слухи, что она жива. Миссис Макгинти наткнулась в «Трибун» на письмо от мистера Дж. Х. Джордана, якобы плотника, который заявил, что доставил в дом Мадам гроб, предназначенный для умершей пациентки, и что покойница – та самая женщина, что обнаружена в ванной. Другой корреспондент писал в «Таймс», что видел, как Мадам в своем экипаже разъезжает по улицам Филадельфии.

У миссис Макгинти никаких экипажей не было, но сама мысль о том, что Мадам видели живой, так ее перепугала, что она не выходила из дома без вуали. Вдова каждый день писала письма, но не отправляла, уверенная, что корреспонденцию перехватят. Кто-нибудь из слуг мог раскрыть тайну. Она ждала, лежа ночами без сна. Снова и снова размышляла о своей жизни. О невыполненном обещании уберечь сестру. О вечных своих сомнениях в муже. Она и теперь не знала, верить ему или нет. Она знала хорошего Чарли в хорошие времена и дурного в дурные, когда он напивался каждый день и клял ее. Разумеется, он ненавидит ее за ту бурю, что она подняла, и он не приедет к ней. Никогда. Вдове Макгинти придется в одиночку бороться с судьбой.

– Он приедет, приедет, – шептала она в темноту. – Непременно приедет.

И, повторяя это снова и снова, начинала верить в свои слова. Да и как иначе – ведь кроме надежды, упрятанной за ее вдовьим нарядом, у нее не было ничего.

Полгода, всего полгода. Шесть месяцев. Днем срок этот не казался таким уж пугающим. Вполне разумный срок. Если он слишком быстро исчезнет из города, это наверняка вызовет подозрения. К тому же надо привести дела в порядок.

Полиция. Похороны. Надгробие.

Он похоронил жену.

Он лгал слугам. И Грету заставил лгать.

Он повлиял на результаты коронерского расследования. Он говорил с адвокатами.

Он лгал дочери. Вытирал ее слезы. Похоронил мать дочери.

Он продал дом. Организовал торги. Распродал обстановку.

Шесть месяцев на все про все. Совсем не много. Но для пребывающей во мраке миссис Макгинти шесть месяцев – вечность. НИКОГДА. Он похоронил свою жену. Ночами она представляла себе веселого вдовца, смеющегося в компании Жужу, Лилу, Салли и Джоаны. Представляла, как дочь называют одну из этих красоток мамой и дарит ей первые фиалки. И сердце миссис Макгинти сжималось. От горя, терзаний, подозрений она начала седеть.

В мае, после шести недель мрака и одиночества, настал ее день рождения. Неужели она не заслужила подарок? Ведь заслужила. И миссис Макгинти отправилась в ресторан при отеле «Вандом» на Бэк-Бей. Заказала кофе и пирожное, села на красную бархатную банкетку в чайной комнате и замерла, увидев свое отражение в зеркале: черная клякса на раззолоченном красном фоне. Она больше не была молодой и элегантной дамой. Голубые глаза потухли, фигура раздалась: все местные сливочные пирожные, которыми вдова заедала тоску. Но кому какое дело? Она одинока. Сестра умерла. Брат неведомо где. Муж и дочь далеко. И она заказала второе пирожное. В бостонских газетах она постоянно читала о новых деяниях Комстока, который громил книготорговцев, разделывался с распространителями порнографии, отправлял в тюрьму врачей и фармацевтов. За что? А хотя бы за рекомендации, что те давали женщинам в отношении определенных лекарств. Сейчас незаконно даже отправить почтой анатомический атлас. Мисс Ида Креддок покончила с собой, после того как мистер Комсток задержал ее за попытку переслать по почте брошюру.

В конце июля, когда деньги, вырученные от продажи драгоценностей, почти иссякли, миссис Макгинти осмелилась послать письмо, адресованное мистеру Джонсу, на Пятьдесят вторую улицу, Нью-Йорк.

Уже через две недели прибыл ответ. В конверте лежали пятьсот долларов.

Миссис Макгинти читала, и внутри у нее все так и сжалось от нового ее имени, написанного знакомым почерком. Конечно, мы навестим Вас. Вряд ли Чарли хотел просто успокоить ее. Она знала Чарлза Джонса, он не написал бы ничего, что способно навести на ее след или зародить подозрение, что нечестивая Мадам Х жива. И все-таки несчастная миссис Макгинти боялась, что от нее избавились посредством пятисот долларов. Ей требовался хотя бы самый крошечный намек на то, что он ее любит.

Живя вдали от семьи, в полном одиночестве, миссис Макгинти теперь могла разглядеть то, что у миссис Джонс находилось под носом и чего та не замечала.

Тогда ей казалось, что муж с ней только из-за денег. Но теперь она осознала, что они вдвоем сотворили Мадам Де Босак, вдвоем нажили богатство и вдвоем прошли ее нечестивый путь. Вот только теперь все позади. Никто больше не ахнет ей вслед, ослепленный ее нечестивостью и элегантностью. Никто не станет во все глаза разглядывать ее жемчужно-серые туфельки из кожи козленка или шляпку с испанскими кружевами. Никто не напишет в газетах, что она лакомилась пирожными в отеле «Вандом». Она никому более не интересна. Никакой от нее пользы. Никто не постучит среди ночи с криком: «Мадам, мадам! Быстрее, пожалуйста. Поторопитесь, прошу вас!»

В своей ссылке я поняла, что ошибалась в Чарли Джонсе. Все годы, пока я тосковала по своей семье из рода Малдун, по брату и сестре, Чарли оставался для меня воплощением того типа мужчин, против которого меня предупреждала миссис Дикс. Невоздержанным, легкомысленным, грубым. Да, он часто кричал, исчезал на дни, а то и недели. Однажды ударил меня. Часть его жизни оставалась для меня тайной. Но ведь он всегда возвращался. И он был круглым сиротой. А значит, главной мечтой его был дом. Родной дом. Как и для меня. И моим домом был он, Чарли. А вот была ли я его домом?

В последующие месяцы мистер Джонс и миссис Макгинти изредка переписывались – исключительно деловая корреспонденция. И вот в сентябре пришло письмо о «скором визите». И однажды утром миссис Макгинти села в конку, следующую от авеню Содружества до вокзала Парк-Пейс, дабы встретить поезд, прибывающий из Нью-Йорка. Ветер разносил по улицам сор, со свистом огибал здания, и это вовсе не sheehogues пели в его завываниях, это сама беда стонала. Небо было как овсянка, мутное и серое, отсвечивало желтым – верный признак приближающегося шторма. Миссис Макгинти взяла с собой зонтик, чтобы занять беспокойные руки.

Нью-йоркский поезд прибыл в лязгании железа и шипении пара. Миссис Макгинти дрожала всем телом. Скрежет металла был столь пронзителен, что у миссис Макгинти заныли зубы. Толпа пассажиров вывалилась на платформу. В своих темных костюмах и темных дорожных пальто они текли мимо миссис Макгинти, островком застывшей посреди платформы.

А вот и они, ее семья. Чарли – хитрые темные глаза, кривоватая улыбка, сильные руки, которые скоро обнимут ее. Аннабелль – такая до странности высокая и немного неуклюжая, с недоверчивой улыбкой.

Только что в вагоне отец сообщил ей, что на платформе ее ждет неожиданная встреча.

– Миссис Макгинти, – сказал Чарли.

– Мама? – едва слышно спросила Аннабелль, смертельно побледнев. – Это ты?

И я пропала в их объятиях, опьяненная запахом дочкиных волос и мягкостью мужниных усов, щекотавших мне щеку. Я не заметила бледного рыжеволосого юношу, стоявшего у Чарли за спиной с непокрытой головой.

– Энн, – сказал Чарли, оторвавшись наконец от меня. – Я привез тебе кое-кого.

Незнакомец со странным выражением на лице застенчиво, неловко шагнул вперед.

Протянул руку:

– Я Джозеф. Джозеф Троу.

– Как поживаете, мист… – И вдруг я все поняла. – Джо. Наш Джо, – прошептала я, почти теряя сознание. – Да?