Наш дом вдруг превратился в обитель отчаявшихся женщин. Моя сестра загнана в ловушку. Корделия сломлена. Грета в абсолютном унынии. Я вот-вот окажусь в тюрьме. Чарли мерял шагами комнаты и что-то беспрерывно черкал на клочках бумаги – наверное, разрабатывал планы защиты для Моррилла. Всех нас изводила бессонница. По Пятой авеню туда-сюда прохаживались служители закона – в форме и без оной. Следили за нашим домом, отмечали, когда и кто приходит и когда уходит. Гостей у нас теперь не бывало, разве что адвокаты, мистер Моррилл и мистер Стюарт. Или Аннабелль вернется из школы, где соученицы опять дразнили ее, мерзавки в передничках называли Аннабелль дьявольским отродьем. Ближе к вечеру я села в экипаж и отправилась на прогулку в парк. Вернулась к ужину. Дом рано отошел ко сну. Но, как только стемнело, по лестнице заструились призраки: это женщины в белых сорочках отправлялись по своим надобностям. Мы с Гретой навещали нашу пациентку, Датч бесцельно бродила по холлу, садилась за рояль. Скрипела лестница. Стонал дверной замок. Откуда-то доносились рыдания.

В воскресенье, тридцать первого марта, был канун моего суда. Завтра я встану лицом к лицу с обвинителями. В то утро я открыла дверь Грете, донельзя расстроенной. Она съездила домой в надежде повидаться с сыном, но рядом с Вилли оказался Шпрунт, который учил мальчика играть в карты. В кункен.

– Мой сын со мной не разговаривайт, – простонала Грета, дыша перегаром. – Он уже играйт в азартные игры. Он називайт меня eine dumme Frau, как Шпрунт, унд…

– Отшлепать, – высказалась я. – И оставить без обеда.

– Он зовет его «папа»! А меня, ротную мать, презирайт.

– А теперь послушай меня, дурочка! Мальчику нужен отец, а Шпрунт пока заменяет его. Просто скажи Вилли, чтобы пришел к нам. Ко мне и к дяде Чарли.

– Вообше-то, – сморщилась Грета, – Шпрунт менья бросиль.

Что ж, вот и хорошая новость. Только до Греты она пока не дошла. Она пребывала ныне в особенно мрачном настроении, на уговоры не поддавалась, а бесчисленные рюмочки, выпитые за день, ее покладистости не способствовали. Мне бы обратить внимание на ее настроение, но у меня и своих печалей хватало. Последний день я хотела провести с Аннабелль. С дочерью и Чарли мы поехали в парк, легкий весенний морозец покусывал за щеки, но нам было тепло под горностаевой накидкой. Возьму-ка я ее в тюрьму. И мою маленькую семью прихвачу.

– Нашей маме, может, понадобится уехать, – сказал Чарли, когда мы катили по Гарлему.

Мы с ним условились подготовить дочь к разлуке на тот случай, если произойдет наихудшее.

– Зачем? – встревожилась Аннабелль. – Куда? Куда ты поедешь?

– В госпиталь. Там мама поможет нескольким женщинам, которым она очень нужна, – говорил Чарли, а я молча глотала слезы.

– Не хочу, чтобы ты уезжала. Ты обещала никогда-никогда не уезжать.

– Может, никуда и не поеду еще, – храбрым голосом сказала я. – Но если мне придется уехать, ты ведь будешь хорошей девочкой, да? И станешь писать мне письма. Оглянуться не успеешь, как я вернусь.

– Мама, не уезжай! – Дочь всем телом прижалась ко мне. Если небеса когда-нибудь разверзнутся и поглотят меня, это будет справедливая кара за то, что я заставила страдать дочь, за то, что лишила ее матери. Даже я была старше, когда потеряла маму. И почему я не покончила со своим занятием четыре года назад?!

Вечером после ужина я поднялась в комнату к Корделии и суровым, не допускающим возражений голосом сказала, что к утру она должна покинуть наш дом.

– У меня так болит… – слабо прошелестела она.

– Пожалуй, у меня есть средство от боли. – Я положила на подушку пятьсот долларов и наказала, выходя из дома, осмотреться, нет ли слежки.

– Я мисс Шекфорд, – забормотала она. – Я миссис Парди. Я миссис Никто.

– Куда ты отправишься?

– Только не в Филадельфию. Там мужчины. У них волосатые руки. Если наесться луку, мужчина не полезет. Но лук втягивает в себя из воздуха отраву. Я луковица. Я умру. Мои глаза видели пришествие Господа нашего.

Она точно рехнулась. Вдруг запела, затряслась. Неужто притворяется? Пальцы у нее были искусаны, ногти обгрызены под корень, длинный рубец на запястье открылся, и выступившая кровь пачкала простыни. Мне вдруг вспомнилась мама, ее красная, опухшая рука. Она умрет. Я всегда знала, что когда-нибудь одна из моих женщин умрет. Мне еще повезло, что это происходит только сейчас. Я пощупала Корделии лоб. Пропальпировала живот. Лихорадки у нее не было.

– У тебя все хорошо, – сказала я. – Я сделала для тебя все, что могла.

– Вы меня не помазали, миссис, там, и из белья заразу не изгнали.

– Прости?

Вне всякого сомнения, притворяется. Симулирует.

– Вы сама благодать. – Она закатила глаза.

Еще и мошенница. Если она собирается помереть или сойти с ума, то где угодно, только не здесь. Это мое логово, где я могу укрыться.

– Ты уедешь завтра. Бери деньги и уходи. И удачи тебе, милая.

Я поцеловала ее на прощанье.

– О, мадам, не прогоняйте меня. Я наглотаюсь уксуса. Я в окно брошусь. В реку прыгну.

– Главное, чтобы ты нашла в себе силы покинуть этот дом, – сказала я твердо и удалилась.

Сестра у себя в комнате сидела у камина, глядя на огонь, с бокалом кларета. При моем появлении она даже головы не подняла.

– Датч, то есть Лили… извини.

Она пожала плечами:

– Можешь называть меня как угодно. Это теперь совершенно неважно.

– На следующей неделе меня могут арестовать.

Она закрыла глаза, положила руку себе на живот.

– А что, если они вызовут меня в качестве свидетеля?

– Если до сих пор не вызвали, значит, и не вызовут. Адвокат считает, что это маловероятно. У них нет никаких сведений о тебе.

– И все-таки, какой скандал! Мне тебя жалко. И всех нас. Твое имя больше испачкано, чем мое.

– Да, но что такое имя? Ничто. Мне не стыдно. И тебе стыдиться нечего.

– Стыд – это все, что я знаю. Стыд и сожаление.

– Я пытаюсь тебе сказать… Датчи, у тебя есть еще несколько дней, чтобы обдумать… В общем, чтобы передумать, если тебе нужна моя помощь. Если они признают меня виновной, а я невиновна, они могут подождать с оглашением приговора несколько дней или даже недель после окончания процесса. Я вернусь и завтра вечером, и послезавтра, и во все дни, пока идет процесс. Мистер Моррилл вроде бы совершенно уверен, что обвинения снимут.

– Надеюсь. Буду молиться за тебя.

– Но что будет с тобой? Элиот возвращается через три недели.

Она снова пожала плечами:

– Бог направит меня и укажет путь.

Она уедет. Неужели уедет?

– Я хотела, чтобы ты жила здесь. О, Датч, если меня посадят в тюрьму, кто останется с моей дочерью? Я буду спокойна, если ты будешь с Аннабелль. Обещай, что не сбежишь. Грета и Чарли тебе помогут. А потом, когда я выйду на свободу…

Она закрыла глаза, улыбнулась:

– Мне это нравится. Остаться с Аннабелль. У тебя чудесная семья.

– Так ты подумаешь?

Она опять улыбнулась, кивнула:

– Да, Энн, я подумаю.

Я поцеловала ее с какой-то щемящей грустью, а она вдруг, к моему удивлению, крепко обняла меня – совсем как в детстве.

– Спокойной ночи, Экси. Извини за все то беспокойство, что я принесла с собой.

– Ты моя сестра.

Первого апреля я проснулась задолго до рассвета, прислушалась. Кто-то уже встал, слышалось журчание воды – наполняли ванну. Наверное, Корделия готовится к отъезду. Я ощутила облегчение. Разумеется, она преувеличивала свою слабость, как я и подозревала. А деньги ее переубедили, и она спешит уехать затемно, как я и просила, чтобы полицейские не заметили. Но уже в следующий миг облегчение сменилось страхом – я вспомнила о предстоящем сегодня процессе. Та к нельзя, надо успокоиться.

Продремала я, вероятно, не более часа. Тело ныло, в голове теснились ужасные картины. Встала, растерла затекшие ноги и тихо прошла в будуар. Уж одно-то в моей власти – явиться в зал суда одетой так, чтобы остаться в истории истинной королевой.

Затылок покалывало, будто на меня уже были устремлены сотни взглядов. Галерка. Репортеры, пускающие клубы дыма. Я выбрала черный шелк, бриллиантовые серьги, кружевную вуаль. Разве кто-нибудь посмеет заявить, что я не леди? Рука скользнула по длинной шеренге платьев. Шелк и креп. Мех и бархат. Прикосновение к тканям вызвало легкую дрожь в теле, подобную желанию. Что впереди? Грубая тюремная дерюга, проеденная молью.

В предутренней тиши раздался странный звук. Я прислушалась. Капли. Словно капли падают на каменный пол.

Я подошла к двери в ванную. И в самом деле, вода лилась на пол. Ванная комната имела две двери – одна выходила в мой будуар, другая в коридор. Ладно, не буду беспокоить бедную Корделию, пусть спокойно примет ванну. Бедняжка настрадалась.

– Корделия? – позвала я чуть слышно.

Никакого ответа. Ни звука, только капель.

Я подергала за ручку. Заперто.

– Ну прости, – раздраженно прошептала я, отыскала в ящике туалетного столика ключ и вставила в замочную скважину. Звучно щелкнув, ключ открыл замок. Я постучала: – Корделия?

Она лежала в ванне, спиной к двери.

– Корделия…

Спит. Я хотела тронуть ее за плечо, но в испуге отшатнулась. Мир точно опрокинулся. Она была мертва. Черные волосы плавали в красной воде зловещими водорослями, правая рука свесилась через борт ванны, пальцы касались валяющегося на полу кухонного ножа с костяной ручкой. Нож был в темно-красных, почти черных сгустках. Из раны, начинавшейся у левого уха, красная дорожка сбегала в воду.

В груди у меня зарождался жуткий звук, какое-то сдавленное мычание. Звук шел из самого нутра, столь сильный, что я не могла его сдержать. Сестра. Моя сестра.

– О, Датчи… – выдавила я.

Пошатываясь, я вышла в будуар, упала в кресло перед столиком. Меня трясло так, что зазвенели склянки на мраморной столешнице. Я зажала рот обеими ладонями, но вой остановить не удалось.

– Датчи!

Лучше бы я оказалась на ее месте.

А это вполне могло случиться. И к тому идет. Они скажут, что я ее убила. Меня вздернут на мосту Вздохов. И дочь вырастет без матери – как и я. Но даже затуманенный горем и паникой, разум мой метался, пытаясь найти выход. Думай, Экси. Прибереги слезы на потом.

Невероятным усилием воли я затолкала вой обратно в глотку. Взяла себя в руки. Посмотрела в зеркало. Она была там, за моей спиной. Датчи.

Зеркало с безжалостной отчетливостью показывало, что Датчи – из Малдунов, в эту минуту мы вдруг стали невероятно похожи. Будто две половины целого, только одна мертвая, другая живая. Я все смотрела и смотрела в зеркало, смотрела на нас с сестрой, и мир вращался вокруг меня.

И это же зеркало подсказало, что надо делать. План был фантастический, слишком невероятный. Он не может сработать. Но обязан. Другого выхода нет.

Я повернулась к своей мертвой половине. Вода по-прежнему звонко капала на пол. Я сняла кольцо у себя с пальца. Ох, macushla, шептали мои губы, machree. Я взяла ее мокрую холодную ладонь и едва не потеряла сознание. Переждав миг, друг ой, стянула с ее пальца кольцо, подаренное никчемным Элиотом Ван Дер Вейлом, и надела свое. А затем надела и остальные кольца со своих пальцев. И поцеловала ее руку. Так крепко прижалась к ней губами, чтобы Датчи ощутила мое прикосновение даже на том свете. О, мама, прости меня. Я вынула из ушей бриллиантовые серьги, мои любимые серьги-капли, прекрасные, как моя сестра. Расчесала ей волосы и снова поцеловала ее, слезы падали в воду и становились красными.

– Спи с ангелами, – прошептала я, в последний раз поцеловала Датч и распрямилась.

Следовало разбудить мужа.

– Что? – Он испуганно подскочил на кровати. – Что такое?

Я рассказала. Про нож, про шею, про рану, про красную воду. Я чувствовала, что схожу с ума, вот-вот – и уже не вернусь обратно.

– Я надела ей свои кольца, – сказала я. – И серьги.

– Зачем? О чем ты? – Он взял меня за плечи и потряс: – Серьги? Зачем?

– Мне надо бежать. Ты скажешь, что в ванне – это я. Она – это я. Скажешь? Что я обезумела от страха и предстоящей разлуки с семьей.

Он долго-долго смотрел на меня, затем оттолкнул, вскочил и кинулся в ванную. Вернулся он не скоро, в руках – большой саквояж Датч.

И принялся лихорадочно совать ее вещи в мой шкаф.

– Нет никаких доказательств, что вообще она когда-нибудь здесь была. – Лицо у него было бледное, серьезное. – Поторопись! Времени терять нельзя.

Оделась я в мгновение ока, быстро собрала чемодан, побросав в него первые попавшиеся платья, туфли и драгоценности. Вытащила из сейфа все деньги, какие имелись. Завернула банкноты в чулок.

– Куда ты поедешь?

– Сперва в Бостон.

– Хорошо. А потом?

– Не знаю. Канада? Лондон?

– Под каким именем?

– Не знаю…

– Тебя зовут миссис Макгинти, слышишь? Ты ирландка, медсестра.

– У меня нет документов.

– Будут. А теперь уходи.

– Нужна записка. Без нее нельзя.

Он вручил мне перо и бумагу:

– Напиши, что тебя довели до отчаяния эти псы, эти адовы псы.

Я принялась писать, кривые строчки скакали.

– Живее, живее, – поторапливал Чарли.

Я передала ему записку. Вся моя храбрость вдруг улетучилась.

– Я не могу уехать. Они никогда не поверят, что это я в ванне. Они арестуют тебя. И что ты будешь делать…

– Мы с Гретой присягнем, что в ванне – ты. Мы скажем, что последние дни ты была чрезвычайно подавлена, что постоянно говорила о смерти.

– Ты заплатишь ей?

– И ей, и коронеру, и кому только надо, можешь не сомневаться. А теперь исчезни. Через черный вход.

– Когда ты привезешь мне мою девочку? Когда сам приедешь?

Чарли притянул меня к себе:

– Когда закончится траур по моей покойной жене. Ноги у меня ослабели.

– Я приеду, – сказал он, подталкивая меня к двери. – И я буду заботиться о нашем невинном дитя, по милости Комстока и его псов оставшегося без матери. Эти исчадия ада затравили мою голубку.

Голубку… Слово целебным теплом растеклось во мне.

– Что ты ей скажешь?

– Еще не придумал.

– Ты не приедешь.

– Я приеду. Почему ты мне не веришь? Самое позднее через полгода. – Он сдавил мое лицо ладонями. – А теперь беги. Поторопись.

– А ее похороны…

– Чуть не забыл. – Он вытащил из кармана конверт с моим именем, написанным почерком Датч. – Это лежало на ее кровати. Но у тебя нет времени читать. Беги. Прочтешь потом.

– Поклянись мне могилой Датч, что ты приедешь. Поклянись.

– Клянусь. Иди же.

– Чарли? – простонала я.

– Экси, беги. Дом сейчас проснется. Тебе и минуты нельзя терять. – Он прижал меня к груди. – Верь мне, любовь моя. Верь.