Дарья Зарубина. Тишина под половицами
На подоконнике появилась трещина. Трудно сказать когда, но Таня была уверена: позавчера ее не было. Позавчера по подоконнику полз паук, и замедлить ход ему пришлось только единственный раз – чтобы переступить крошечными полупрозрачными ножками, похожими на кукольные расчесочки, через засохший комок краски. Таня проследила весь его путь от скола в уголке оконного стекла до белого ребрышка подоконника. Может, поэтому и пропустила приезд дяди Юры и Ирины Викторовны. Потом паучок прикрепился к краю обоев своей невидимой леской и прыгнул вниз, за диван. Таню позвали обедать, и остаток дня был занят заботами о гостях. Мама и бабушка готовили постели, мели и мыли в летней пристройке, Ирина Викторовна и дядя Юра бродили по участку с папой, что-то оживленно обсуждая, а на Танином подоконнике обнаружилась дядина дочка Лариса, черная, раскрашенная и злая. Она привалилась спиной к оконному откосу точно так же, как всегда делала Таня. Но Тане было только четыре, а Лариске целых четырнадцать. Поэтому дылде пришлось изогнуться, почти обернувшись вокруг своего телефона, и взгромоздить один громадный ботинок с множеством шнурков и рубчатой подошвой на тот самый угол подоконника, с которого незадолго до обеда прыгнул вниз отважный коричневый паучок.
Лишившись своего места, Таня переключилась на дело, занимавшее в ее личном списке любимых занятий второе место после сидения на окне – она мешала взрослым. В основном маме и бабушке, но мама слишком часто выглядывала в окно на папу и дядю Юру, а бабушка слишком старалась не делать этого. Мама была какая-то рассеянная и растерянная, а бабушка – собранная, деловитая и словно окаменевшая. И обе смотрели не на Таню, а словно бы сквозь и мимо – на участок, где бродили папа со старшим братом и его женой, которую отчего-то не получалось называть тетей.
Папа выглядел попеременно то злым, то удивленным. Тане хотелось подойти к нему, обнять под колени, прижаться щекой к теплой от солнышка джинсе его «деревенских» штанов. В городе папа всегда носил строгие брюки со стрелками. Когда Таня обнимала его вечером, брюки были колючими, пахли маршруткой и сигаретами. А «деревенские», в которых папа работал, когда приезжал к бабушке, всегда пахли сосновой стружкой, краской и землей. Все эти запахи Тане очень нравились. Но прижаться к папе при Ирине Викторовне было страшно.
Таня по привычке залезла на чердак. Туда, в золотое облако солнечных лучей, то и дело забирались бабушка или мама – прятали подальше от глаз все, что могло помешать гостям комфортно расположиться в пристройке.
Девочка расстелила тощее колючее одеяло на панцирной сетке, лежавшей у стены, и свесила голову под самый скат крыши. Там светились солнышком щели, через которые был виден уголок летней кухни и пара крайних грядок. Над ними остановились папа и дядя.
– Вы ведь понимаете, Сережа, что вам ни к чему этот дом. – Голос невидимой Ирины Викторовны прозвучал резко. Она нажимала на каждое слово, будто на источенный карандаш в надежде оставить след пожирнее. – Вы ведь люди городские, вам только на лето сюда и ездить-то. Возьмете себе дачу. Летнюю кухню опять же. Конечно, если холодно придется, мы вас пустим… И огород, конечно, тот, что к даче ближе. Вы ведь, Сережа, только ради Фаины Дмитриевны его и разрабатываете. Разве захотите из города в такую даль таскаться копать, сажать, когда ее не станет…
– Помолчи, Ирка, – проговорил тяжелым тягучим баском дядя Юра.
Слова у него всегда выходили медленные, литые. Словно неторопливо выбирается, гремя цепью, из будки большая старая собака.
Дядя обернулся к жене, глянул на нее грозно:
– Маму раньше времени не хорони. – А потом посмотрел на брата. – Ты подумай, Серега. Может, возьмешь тот огород, что к даче, а? Ведь ты его сам, почитай, возделывал. Четыре года только ты и ковырялся. Терновник свел, расчистил.
– А ты бульдозер нанимал, чтобы землю сровнять, – ответил папа.
– Вот именно, – встряла Ирина Викторовна.
– Помолчи, – шикнул дядя.
Папа с братом двинулись вдоль дома, сопровождаемые не желавшей умолкнуть Ириной. Их голоса становились все тише, резче и злей. Таня выбралась из своего укрытия и сбежала вниз, надеясь услышать хоть что-нибудь из окошка в кухне.
– …только тащите все к себе! – услышала она высокий, со слезой голос мамы. – Ведь ко гробу-то тележку не приделаешь!
– А я, может, и не собираюсь пока, Надежда! И тебя переживу! Так что зря торопишь! – ответила тетка.
– Шпионишь, малявка, – раздался за спиной Тани голос двоюродной сестры.
Девочка подскочила, насмешив черную Ларису, мгновение поколебавшись, шмыгнула мимо высоких шнурованных ботинок в коридор и сбежала на двор, надеясь, что сестра не бросится тут же рассказывать бабушке или своей матери, что Таня подслушивала.
Раньше, давно, еще до рождения Тани, на дворе держали кур и коз. В курятнике двери не было – там складывали дрова, приготовленные на зиму, а козьи загоны оставались целы. В одном хранился дедушкин велосипед, который с самой его смерти никто не решался трогать, в другом громоздились старые жестяные ведра и разноцветные тазы, все в бурых цветах ржавчины на сколах эмали. Таня села на край ведерного донышка и, как сумела, прикрыла за собой дверцу загона, завязала на тряпочку. Солнце медленно катилось над крышей, лило на оцинкованное железо свое густое топленое масло, которое тонкими струйками текло на двор, собираясь на стенах и полу в солнечные лужицы. Таня и не думала, что он такой старый – крыша-то совсем худая. Тонкий луч упал ей на лицо, и девочка прикрыла глаза, разделив его ресницами на радужное руно. Это было так красиво, что на мгновение она забыла о страхе.
За обедом все сидели молча, не поднимая глаз от своих тарелок, от чего казалось, что посуда звякает как-то особенно громко. Лариса бросила насмешливый взгляд на Таню и промолчала. Легче от этого не стало – Таня поела первая, выбралась из-за стола раньше сестры и опять спряталась на чердаке.
Однако Лариса не стала ее искать, уселась на подоконник на прежнее место. Таня раз или два заглядывала в комнату, но двоюродная сестра сидела как вырезанная из угля – черная и неподвижная, только большой палец с обломанным ногтем гнал кротким касанием картинки по дисплею телефона.
Таня поиграла с соседской кошкой, зашедшей после обеда проведать бабушкин куст валерианы, поела смородины на огороде, но убежала, услышав, как Ирина Викторовна заявила маме:
– Вон что я, Татьянке твоей не дам на нашем огороде смородины поесть, раз любит? Уж, чай, всю не объест…
– Это не ваш еще… Не решили. Может, раз любит моя дочь смородину, я и не соглашусь на тот огород. Там только все посажено, нет еще ничего, ребенку скучно будет. А у вас свой огород есть дома, зачем вам этот-то?
– Где тебе понять, Надежда. Ты ж городская, вот и думаешь, как все потребители. Ведь за ягодками-то ухаживать нужно… – наставительно протянула Ирина Викторовна.
– То-то я смотрю, вы располивались, – огрызнулась мама. – Собрали все, в контейнеры ссыпали да уехали. А весь июль я здесь с ведрами бегала. Без спины осталась.
– Так уж и без спины… А я осенью прошлой всю клубнику обрезала, Юрий лук таскал да сушил – сколько килограммов! Чай, не вспомнили, когда зимой-то трескали…
В доме было так тихо, что становилось слышно, как стонет дерево под тяжелой ногой дяди Юры, поднимающегося на чердак, как щелкают кнопки телефона под пальцами Ларисы, как бьется в стекло лохматый ночной мотылек… Как кто-то плачет тихо, хрипло всхлипывая… Кажется, совсем рядом.
Сначала Таня подумала, что это бабушка. С тех пор как папа и дядя Юра решили делить дом, бабушка часто плакала, хоть Таня и не понимала почему. В доме бабушка жить не собиралась: она уже четыре года, с той осени, как не стало дедушки и появилась Таня, зимовала в городе, а прошлой осенью перебралась в городскую квартиру, оставшуюся ей от сестры, бабы Кати. Зато домом как-то незаметно увлекся папа. Стал ездить, красить, строить. Дядя Юра не строил: у него было свое большое хозяйство в райцентре, но исправно давал денег на стройматериалы и рабочих. В общем, родительский дом был ему не так уж нужен, но бабушка, проведшая четвертую в жизни Тани зиму не с внучкой, а в какой-то далекой больнице, куда Таню не брали, настояла, чтобы сыновья при ней разделили все «по-людски». За эту мысль уцепилась страшная Ирина Викторовна. И теперь бабушка часто плакала, а папа, мама, дядя и тетка ругались, едва сходились вместе.
Тане было жалко бабушку. Девочка прислушалась, пытаясь понять, откуда доносятся всхлипы. Они слышались совсем рядом, словно шли из стены или открытых по случаю жары продухов. Наверное, бабушка плакала в комнате, а подполье, словно большая чашка, ловило и усиливало звук. Таня и папа однажды делали чайный телефон – слушали друг друга через стенку, приложив ухо к перевернутым чашкам. Было весело, пока мама не забрала чашки и не отругала папу, что учит дочку подслушивать. Таня запомнила, что подслушивать – очень плохо. Все в семье хотели, чтобы Таня выросла хорошей, и сами старались быть хорошими, поэтому никто никого особенно не слушал.
А Таня никак не могла этому научиться. Она слышала все. Мир был полон звуками, как садовая бочка упавшими яблоками и личинками комаров. Он словно просил приложить ухо к его фарфоровому донышку и подслушать.
Девочка прислушалась и двинулась по следу.
Но тут под окнами послышался другой всхлип, громкий и резкий. Дверь распахнулась, и в нее влетела заплаканная мама. Метнулась мимо дочки в комнату. Следом, перескакивая через ступеньку, пробежал папа.
– …как Фаина Дмитриевна не понимает, что Ирка же продаст дом тотчас, как бумаги подпишут! – раздался из-за двери несчастный мамин голос.
– Да с чего ты это взяла, Надя… – попытался вклиниться папа.
– И нашей Тане, – не унимаясь, всхлипывала мама, – останется огрызок огорода с тремя яблонями толщиной с палец да дощатая дачка, где даже летом холодно… А в доме будут чужие люди жить…
– Не станет Юрка отцов дом продавать, – оборвал мамины жалобы папин голос, непривычно строгий и холодный. – И не наговаривай, он все-таки брат мой.
– Ирина еще весной говорила, что участок рядом с их фермой присмотрела, который хотела бы купить. Продаст этот и купит рядом, чтобы удобней было… ягодки полива-ать, – зло потянула мама, сквозь слезы пытаясь передразнить невестку.
– Как решите, так и будет, Юрий! Как решите! Не рвите только сердце мне этим проклятым дележом, – раздался с другой стороны, со двора, голос бабушки. Ему вторил рокочущий шепот дяди.
– Лариска-а! Лари-и-иска! – донесся издалека голос Ирины Викторовны.
Таня зажмурилась, забилась под заваленную телогрейками вешалку в коридоре, закрыла уши ладонями. Под вешалкой пахло пылью и овечкой. Зудел в бревенчатой стене жучок – точил нору. Вскрикивали вверху над окошком птенцы, что вывелись с неделю назад под застрехой, – просили есть.
– Лари-иска! – кричала тетка далеко за стеной.
– Как решите, так и будет, – повторяла на одной безжизненной ноте бабушка.
– Да что ты, мама, что ты… – отвечал дядя.
Закипевшая картошка бурлила на плите, все звякала и звякала крышкой кастрюли.
– Перестань, Надя, глупо, – вполголоса ругал маму папа.
– Лари-иска!
Проскрипел возле крыльца велосипед почтальона.
– Фаина! Фаина, будешь ли газ-то брать?
– Буду!
– Лари-иска!
– Он брат мне…
– Как решите, Юрий, как решите…
– Фаина-а, спишь, что ли?
Кто-то все всхлипывал, дышал хрипло где-то рядом, под стеной, в ней самой, болезненно скрипели доски под ногой почтальона, всходившего на крыльцо.
– Ну что ты, мама, не надо…
– Ла-а-арка!
Мимо прогрохотали ботинки сестры.
– Не будет, дядь Вась, бабушка газ брать, – бросила она с крыльца почтальону. – Сережа с Надеждой ее в город заберут. В бабы-Катину квартиру.
– А Катерина Дмитриевна что ж, померла? – расстроился дядя Вася.
Звякнул печально звонок на руле велосипеда.
– Третий год как, – ответила Лариса.
– А ты что, Ларочка, нынче какая черная вся? – посмеялся почтальон.
– Так все кружева нынче Танькины, – расхохоталась сестра, грохоча ботинками с крыльца. – Не лезет на меня ангельский костюмчик уже. Вот и вы не лезьте…
– Ла-а-а-арка!
– Бабке привет передай, бесстыдница, – проворчал почтальон.
Велосипед скрипнул под ним и зашелестел прочь.
Голоса, что вились вокруг Тани плотным мучительным роем, словно отступили. Вышли за околицу бабушка и дядя Юра, папа прошел в комнату широким и сердитым шагом. Скрипнула панцирная сетка кровати – это мама упала на постель, зарывшись лицом в подушку, как всегда делала, когда они с папой ругались. Смолкли сытые птенцы под стрехой. Унялась тетка.
Только тихий всхлип остался, превратившись в хриплое тяжелое дыхание.
Таня выбралась из-под вешалки, прислушалась – попыталась просунуть голову в продух. Отверстие оказалось слишком маленьким, чтобы пролезть, но достаточным, чтобы понять: плакали там, под полом, в большой яме, где хранили картошку.
Таня побежала на кухню, изо всех сил потянула за кольцо на крышке подпола, но та не поддалась. Таня дергала и дергала, пока на пальцах не осталась синяя, пахнущая железом складка.
– Не трогай, бестолочь. Еще свалишься, а мне шею намылят, что не уследила. – Голос Лариски раздался над самым ухом.
Подлая дылда сняла свои ботинки, иначе Таня услышала бы ее и не испугалась. Она и сейчас вскрикнула только потому, что Лариса застала ее врасплох.
– Они ругаются сутками, а я должна тебе сопли вытирать, – фыркнула Лара. – Хочешь, я тебя в подполе закрою? Посмотрим, как скоро семейка хватится…
«Там плачет кто-то», – хотела сказать Таня, но голос застрял в горле, как цыпленок в сетке, которой бабушка закрывает клубнику от ворон, забарахтался, забился, превратившись в испуганный писк.
– Да не боись, мелюзга, нужна ты мне как козе гитара. Но если будешь под ногами путаться, точно в погребе запру.
Лариса скрылась за занавеской у печи. Таня выглянула, проверяя, не спряталась ли сестра поблизости, не караулит ли, чтобы снова напугать. Потом легла на пол, прижав ухо к доскам пола.
Внизу уже не плакали – тяжело, с прерывистым свистом и шелестом кто-то тянул в легкие воздух и никак не мог вдохнуть.
Таня бросилась на двор. Пролезла под дедушкин велосипед, едва не порвав платье, протиснулась между жердями козьего загона и очутилась под лестницей, а оттуда, изгваздавшись пылью, землей и паутиной, нырнула в круглый лаз, ведущий в подпол. Раньше лаз был меньше, но в прошлом году какой-то чужой кот застрял в нем, спасаясь от Ирины Викторовны, бушевавшей в подполье, – она разбирала проросшую картошку. Кота вытащили, но дядя Юра сгоряча выломил и прижавшую его доску, так что теперь потайной ход в стене был достаточно широк не только для приблудных кошек, но и для Тани.
Она съехала на попе и ладонях в яму с остатками картошки. Картошины были все маленькие, темные и сморщенные, в толстых белых усах. На длинных полках поблескивали в полутьме ряды запыленных банок.
Таня вылезла из ямы, отряхнула подол, огляделась. Она бывала раньше в подполье – с бабушкой и мамой. Помогала доставать банки с соленьями и спускать вниз новые. Обметала веником паутину с единственной лампочки. Но сейчас лампочка не горела. Под ногами хрустко и влажно ломались картофельные усы, а в самом темном углу, где никогда не было ничего интересного – вечная куча старого тряпья, – кто-то дышал. Трудно и хрипло.
– Тварь ты жадная, Ирина! – крикнула наверху, в кухне, мама. – Ты ведь сразу дом продашь, как только…
Дыхание в темноте стало чаще. На выдохе слышался едва различимый стон.
– Какое твое-то дело, Надька, – каркнула Ирина Викторовна. – Хоть бы и продала, ты-то в этом дому никто. И звать никак. Пусть мужики договариваются. Не моя беда, что я со своим мужиком в ладу, а ты…
Долгий, мучительный стон заставил Таню забыть о голосах над головой. Она вытянула руки и двинулась вперед, каждую секунду ожидая, что руки коснутся старого пыльного тряпья. Но груды ветоши как не бывало. Вместо нее в углу, за полками, скрытая от глаз, обнаружилась темная норка. Оттуда, из темноты, и доносилось всхлипывающее дыхание.
– Крыса, это ты? – тихо позвала девочка.
Позапрошлым летом, когда Таню отучали от пустышек, папа бросил их все в подпол и рассказал, что там, под полом, живет большая сердитая крыса, которая ловит и грызет все, что попадает в ее царство. Потом, когда папа уснул после обеда, Таня долго сидела у продуха, повторяя:
– Кри-иса! Кри-иса!
Нет, ей не хотелось вернуть пустышки. Но Таня чувствовала, что за такой щедрый дар достойна какой-то благодарности. Хотя бы посмотреть на большую сердитую крысу.
Потом мама и бабушка отругали папу и объяснили Тане, что крысы нет, но сейчас, слушая, как кто-то дышит во тьме, девочка не удержалась и позвала:
– Кры-ыса…
Никто не ответил, но в углу что-то зашевелилось, сопя. И девочка бросилась прочь, поскальзываясь на картошке.
Следующей ночью Таня легла спать с мамой. Папа ушел ночевать в дачку, и мама была слишком расстроена, чтобы заметить Танин испуг. Она прижала к себе дочку и тотчас уснула, измученная криками и слезами, а Таня лежала и слушала в темноте, как стучит в стекло сливовая ветка, шуршит жук под обоями и дышит внизу под полом крыса.
Утром, едва все разошлись после завтрака, Таня отправилась в чулан и долго выжидала, пока дядя Юра закончит греметь ящиками и можно будет стащить фонарик.
«Раньше она была молодая и сильная, моя крыса, и грызла соски, – думала Таня, собирая в рюкзачок вещи – фонарик, кукольное одеяло, малину в кружке-непроливайке, поильник с водой и сэкономленную с утра пару жевательных витаминных мишек в обертке от карамельки. – У крысы были длинные зубы. Она все грызла и хорошо ела. А потом она стала старая и заболела, как бабушка. Я ее вылечу витаминами и малиной, а потом буду очень хорошо кормить, чтобы она больше не дышала так и не плакала».
– Куда это ты намылилась? – равнодушно бросила с подоконника Лариса, когда Таня деловито прошагала мимо нее.
– Не скажу. – Девочка гордо задрала подбородок, стараясь не показать, как боится, что Лариска отберет рюкзак.
– Да не больно-то и надо! – фыркнула та.
Таня с трудом протащила свой рюкзачок под велосипедом, перебросила через загон и пролезла следом. Съехала, прижимая скарб к груди, в картофельную яму. Вытащила из рюкзачка фонарик.
С ним было не так страшно. Банки поблескивали зеленью из-под серой бахромы, а на привычном месте громоздилась груда тряпья. Но теперь в синеватом свете фонарика ветошь казалась какой-то ненастоящей, словно нарисованной в воздухе дымом и пылью.
– Крыса… – ласково позвала Таня, осторожно ступая по картошке. – Кры-ыса!
Она посветила фонариком в угол.
– Не смей моей жене такое говорить! Не посмотрю, что брат, ноги выдерну! – крикнул наверху дядя Юра.
Сквозь доски над головой Тани посыпалась какая-то труха. Фонарик выскользнул. Девочка ахнула, закрыв лицо ладошками.
Тряпки исчезли. Видимо, тот, кто создавал их, совсем растерял силы. Наверху бранились, кричали, звенела о пол посуда. И с каждым криком дыхание существа в углу становилось все более хриплым и страшным.
Он не был похож на крысу – скорее, на картошку. Маленький сморщенный дед, свернувшийся калачиком в гнезде из старой, побитой молью шали и разворошенного ватного одеяльца.
Таня присела возле него на корточки, достала поильник, капнула воды на растрескавшиеся серые губы крысиного дедушки. Он вдохнул каплю с хрипом и даже не закашлялся. Таня попыталась выдавить ему сок из малины. Малина была хорошая, со старой стороны огорода. Таня успела собрать ее до того, как мама разругалась с дядей Юрой и тот вылил в малинник щи, что мама приготовила на день.
Старичок пошевелился, отстраняясь от Таниной руки, отвернулся к стене. Наверху звякнула, разлетевшись, тарелка. Крошечный дедушка, похожий на завернутую в серую вату старую картофелину, вздрогнул и сжался сильней. Таня услышала, как стучат его зубы. Взяла кукольного старичка на руки, завернула в одеяло, села на край ящика для моркови, прижав к себе картофельного человечка. Его колотил озноб.
Таня понимала, что должна что-то сделать. Она сунула в коричневую лапку старичка желтого витаминного медведя и принялась качаться, как делала мама, когда успокаивала дочку, и напевать. Песни, что пела мама – и про волчка, и про дрему, и про собачку, и про ночь, – не подходили, поэтому Таня просто набирала на леску знакомого напева бусины первых попавшихся слов.
– Деда-деда, ты не плачь. Меня Танею зовут. Стану я тебя лечить. Стану ягодкой кормить. Пусть ругаются в дому, слушай Таню и не плачь. Стану я с тобой сидеть. Тебе песню напевать. Я с тобою посижу. Жаль, не крыса ты совсем…
– Вылазь, поэт-песенник, а то за косу вытащу! – В противоположной стороне распахнулся лаз, в него свесилась растрепанная голова Ларисы. – Там вроде все наорались, сейчас ужинать будем. Вылезай, пока не хватились, дитя подземелья. Как ты забралась-то туда, огрызок…
Голова исчезла. Вместо нее появился шнурованный ботинок, потом второй.
– Э, чё сидим, мелюзга, ноги в руки и наверх. Я помидоры достану.
– Я не пойду, – тихо сказала Таня.
– Ну-ну, – расхохоталась Лариса. – Жить тут будешь?
– Я не могу, – чуть громче проговорила Таня и прижала к себе одеяло.
– Так, давай сюда свою ляльку и шуруй наверх, – скомандовала Лариска. Согнувшись в три погибели, пролезла в угол, где сидела девочка, протянула руки к свертку.
– Ему плохо совсем, можно я тут посижу? – жалобно попросила Таня, разворачивая одеяло.
Домовик зашевелился и вздохнул.
– Н-да… – Лариса от удивления уселась прямо на земляной пол. Почесала бровь, запустила пальцы в черные перья волос. – И давно ты его нянчишь?
– Я вчера услышала, как он плачет. А сегодня и не плачет, только вот так делает – хрррр-хррр. А когда наверху ругаются, весь трясется.
Лариса пожевала губами, вынула одеяло из рук Тани, поднесла к лицу, разглядывая в тусклом свете, лившемся из лаза, коричневые щеки картофельного деда.
– Давай так, малявка, – сказала она решительно. – Лезь наверх, спусти мне банку с морсом. Там на столе стоит, я вчера сварила, но никто пить не стал. И булку скинь городскую. В буфете возьмешь. И сигареты… Хотя фиг с ними, не здесь же я буду… Давай булку и морс. Я лаз закрою. А ты иди к матери, и чтоб духу твоего тут до утра не было. Посижу я с твоим дедом.
– Честно? – с надеждой спросила Таня.
Ей уже очень хотелось есть, а от разговоров о булке и морсе заныло в животе.
– Честное готское, – заверила Лариса.
Утром Таня пролезла в лаз и застала сестру все на том же морковном ларе, спящей в позе, неудобнее которой могла быть только та, в которой Лариса сидела на Танином подоконнике. Маленький старичок мирно спал в одеяле, которое Лариска для верности привязала к себе рукавами своей черной толстовки.
– Подержи деда, дай хоть на рожу плесну, – пробормотала она, растирая кулаками поплывший черный грим.
Таня взяла одеяло, и сестра полезла наверх. Крышка опустилась на место. Таня сидела в темноте и слышала, как ровно дышит старичок. Его борода пахла плесенью и землей, лапки с острыми коготками сжимались вокруг Таниного большого пальца. Ладошки у крысиного дедушки были мягкие, как у ежика.
– Лариска, дрянь, ты где шлялась всю ночь? – крикнули над головой.
Старичок резко втянул ртом воздух, вздрогнул.
– Нормально все, мам. Я на чердак залезла, чтоб от всех подальше, ну и уснула, – примирительно пробормотала Лариса.
– На чердак, – проговорил другой голос. Он был похож на мамин, но мама не могла говорить так зло. – Я на чердак раза три залезала. Не было там никого.
– Не наговаривай на мою дочь! За своей следи! И корми лучше. Танька твоя вчера булку целую из буфета украла! – заверещала Ирина Викторовна.
– Не крала она!
– Это я съела булку, мам!
– И ты эту паршивку мелкую не выгораживай! Вся в мать, жадная маленькая засранка!
Старичок трясся и хрипел, цепляясь за Танин палец. Лариса каялась во всем без разбора, пытаясь унять мать и тетку. Бабушка на летней кухне жаловалась почтальону на сыновей. Папа на дворе колол дрова, и каждый удар колуна отзывался в большой чашке дома гулким эхом. Словно медленно билось рядом большое усталое сердце.
Таня прижала домовика к себе и не выпустила, даже когда он затих и обмяк. Смолк папин колун во дворе. Смолкли голоса.
– Ну как? – спросила Лариска, пытаясь протиснуться в дыру под лестницей.
Лицо у нее было мокрое, непривычно белое без косметики. Черная толстовка зацепилась карманом за край доски, та с тихим хрустом отломилась, повисла на гвозде, покачиваясь.
Таня молча сидела на морковном ларе, прижав к себе тихое неподвижное одеяло.
Лариска съехала в картофельную яму, по-утиному пробралась к Тане. Вынула из рук девочки мертвого домовика.
– Он больше не хрипит… А когда моя и твоя мама ругались, ему совсем плохо было.
Таня вытянула перед собой палец, на котором остались сиреневые полоски от маленьких коготков.
– Я его сама… похороню, в общем, – проговорила Лариска. – Там за сараем есть место… Когда я была маленькая, как ты, мы там похоронили Гошу, нашего кота.
– Но он же не кот, а дедушка, – сказала Таня умоляюще. – Хоть и маленький.
– Ты моего Гошу не знала, вот и не говори, – буркнула Лариса, вытирая лицо рукавом толстовки. – А дедка наш, может, и знал. Он, наверное, много лет тут жил, раз такой старенький… Ему с Гошей лучше будет, чем на кладбище.
Лариса взяла со двора лопату и вышла через дворовую дверь. Придержать массивную створку ей было нечем, и та грохнула о косяк, так что вздрогнули стропила. Вылетело небольшое стеклышко из окошка в курятнике, разбилось о дрова. Осколки осыпались между поленьями.
Таня хотела пойти за сестрой, но Лариса не велела. «Ей тоже нужно поплакать», – подумала Таня и осталась. Она прошла по притихшему дому, вслушиваясь в его мертвенное молчание. Все так же точил жучок бревно стены, билась в стекло лохматая бабочка, хлопал на ветру сорвавшийся с крючка ставень, но снизу, из-под пола, из холодной ямы с комьями старой картошки на дне, поднималась страшная тишина. Она тянула щупальца по стенам и ступеням. Трещина на подоконнике удлинилась, перечеркнув наискось крашеную доску. Напуганные, смолкли птенцы.
– Ноги моей не будет в этом доме больше! – крикнула где-то у дачи мама.
– Вот и подпиши, что отказываетесь от доли! Всем спокойней будет! – поддакнула зло Ирина Викторовна.
– Да что ж вы, бабы, делаете, братьев родных поссорить хотите! – вмешалась бабушка, но ее не слушали.
– Конечно, чтоб продать тебе все сразу легче было. Подороже, с большим-то участком…
– Да не твое дело, Надька! Ты вообще в семье без году неделя…
– А ты чужое не дели!
Потрескивая, как береста в костре, завернулся и повис, как собачье ухо, уголок обоев у потолка, со вздохом просела половица, и в черную щель глянула тишина подполья.
Таня прижалась лбом к подоконнику и заплакала. Ей было жалко маленького домовика, Лариску, которая отправилась одна его хоронить, ей было жалко маму, папу, бабушку, дядю Юру и себя, потому что она уже три дня не обнимала папу.
Доска подоконника еле ощутимо пахла краской – видно, папа пытался подкрасить трещину. Дышали смоляной свежестью и осиновой горчинкой сложенные у печки дрова. Стена под подоконником, оклеенная зелеными обоями, была теплой и шершавой. Таня сжалась в комок, прижавшись к ней спиной…
– Стой, Танька, не смей! – крикнула Лариса из дверей.
Но Таня только улыбнулась сестре, не отрывая ладошек от обоев. Она слышала все: испуганный стук Ларискиного сердца, ругань за стеной, перепуганные крики птенцов над окошком, вкрадчивый шепот темноты, поднимающейся из картофельной ямы, и тихий шепот дома, ритмичный стук его общего с Таней сердца.
Она прижалась к стене всем телом и почувствовала, как становится легкой, почти невесомой, растворяется в большой чашке дома, оборачиваясь в звук его ровного и чистого дыхания.
– Таня!.. – со слезами крикнула Лариса. – Таня!
– Что? – влетела в комнату мама. – Что?
– Таня пропала, – выговорила Лариска сквозь слезы.
Все бросились искать, долго кричали у дома и в деревне, но никого не нашли. О дележе больше никто не заговаривал – в доме поселились мама и папа в надежде, что Таня однажды вернется.
Дядя Юра и Ирина Викторовна приезжали часто, привозили шашлыков и снеди со своего огорода, а по весне – саженцев. Лариска уехала в город, поступила в техникум. Бабушка сперва обижалась на нее, но потом простила.
Сестра приехала на исходе четвертого года. Повзрослевшая, с русыми волосами, забранными с хвост, в голубых джинсах и бледно-розовом ангельском свитере. Когда иссякли охи и ахи, окончились расспросы и хозяева отправились постелить гостье на ночь, Лариса вошла в Танину комнату. Там все оставалось как было: трещина на подоконнике, не выросшая ни на миллиметр, свесившийся уголок обоев. Только доска на полу встала на место, скрыв черноту подпола, да исчез скол в уголке стекла.
Лариса поставила на стол сумку, в которой оказалась просторная клетка. Девушка постучала по клетке. Из-под ватных комьев показался коричневый нос, ладошки с длинными коготками разгребли вату, и большая темная крыса села, прижав верхние лапки к брюшку, ожидая ужина.
Лариса протянула крысе ладонь, та взобралась, уцепившись лапками за палец хозяйки, пролезла в рукав свитера и замерла – грелась. Звякнул во дворе сдвинутый в сторону дедов велосипед.
– Привет, – сказала Лариса в пустоту, пахнущую пылью и прелой картошкой.
– Привет. – Прозрачная девочка сидела на краю ящика для моркови, болтая ногами. – Ты совсем другая с такими волосами.
– Татьяна, возвращайся, – оборвала сестру Лариса.
– Не могу, – спокойно ответила Таня. – Я уже и маме снилась и сказала ей, что не могу. Как я дом брошу. Я вернусь – и все опять начнется…
– Не начнется, – заверила Лариса, села рядом с сестрой. – Бумаги все подписали еще в прошлом году. Твоим родителям дом, а мне за это бабы-Катина однушка в городе. А чтоб не развалилось… Дед присмотрит…
Поняв, что речь о ней, крыса вынырнула из рукава, спрыгнула с шерстяного на джинсовое, уселась на колене хозяйки, оглядываясь. Словно ожидая разрешения обживаться.
– Научишь его всему и возвращайся.
– А как же…
– Соврем что-нибудь… – отмахнулась Лариса, понимая, что убедила. Встала, двинулась, пригнувшись, вокруг картофельной ямы. И едва не упала, когда сзади ее колени обхватили руки Тани.
Через неделю кто-то неуверенно постучал в дверь.
– Лариса, откроешь?
– Давайте вы, теть Надь…
