Следующее утро в Лиллиоуке я, памятуя настойчивые рекомендации Пуаро, начал с поисков леди Плейфорд. Оказалось, что она тоже ищет меня, а когда наши пути все же встретились, приписала это себе как личную заслугу.

– Эдвард! Наконец-то я вас нашла! Вы вчера говорили с Пуаро по телефону? Он не сказал вам, когда его ждать назад, в Лиллиоук? Забавно, я ведь едва знаю его, но он уехал, и дом без него сразу как-то опустел – вы почувствовали?

Она была в длинном кимоно с замысловатым узором из бледно-голубых, оранжевых и золотистых линий. Великолепное одеяние, оно навело меня на мысли о «Микадо», оперетте Гилберта и Салливана. Клаудия вспоминала ее, когда Джозеф Скотчер сделал предложение Софи Бурлет, а совсем недавно выяснилось, что они, подобно комическим влюбленным, могли бы жить долго и счастливо, поскольку Скотчер отнюдь не был при смерти, и жили бы, наверное, если бы его не убили.

Предоставив себя в полное распоряжение леди Плейфорд, я сообщил ей, что Пуаро вернется так скоро, как только сможет.

– Скорее бы, а то придется мне занести его имя в мою маленькую черную книжечку. – С этими словами она взяла меня под локоть и повела через холл. – Вообще-то она существует только в моей голове, эта книжечка. Так я называю список тех, кто кровно меня обидел и кого я не прощу ни за что на свете! О, я ничего не забываю, поверьте. И вы хорошо сделаете, Эдвард, если позаботитесь о том, чтобы ваше имя никогда туда не попало.

– Буду считать это делом всей моей жизни.

Она засмеялась.

– Куда мы идем? – спросил я.

– В утреннюю гостиную.

Я остановился и отнял у нее руку.

– В утреннюю?..

– Да. Я решила, что нам лучше поговорить там.

– Но…

– Там нашли тело Джозефа?

– Да. – Пойти туда с Рэндлом Кимптоном, чтобы поглядеть на пятно на ковре, – это одно, ведь оно есть только там, но поговорить с леди Плейфорд мы могли в любом другом уголке ее дома.

– Ковер уже убрали, – сказала она. – Гарда разрешила. Из Артура Конри я могу вить веревки, если захочу. Я просто сказала ему, что он, конечно, имеет полное право запрещать мне менять в моем доме ковры, и очень хорошо, что нам всем теперь нельзя дышать свежим воздухом, и уж тем более абсолютно логично держать нас тут, в четырех стенах – он тут же стал тих и кроток, как овечка. Так что ковер вчера унесли. И, обещаю, в утренней гостиной мы не найдем ни следа убийства.

– Ясно.

Она посмотрела на меня сурово.

– Это просто комната в моем доме, Эдвард, причем именно та, где по утрам бывает больше солнца. И я не намерена превращать ее в святилище смерти, хотя мне не больше вашего хочется идти туда сейчас. Но придется. А еще мне придется повторять эту процедуру изо дня в день, до тех пор, пока я не привыкну.

– Это, несомненно, самый мудрый подход к делу, – согласился я.

– К тому же, как мы теперь знаем, Джозеф умер совсем в другом месте.

И я последовал за ней в утреннюю гостиную. Входя, я ожидал увидеть там голый пол, но обнаружил новый ковер: сине-зелено-белый, со сложным узором из деревьев и птиц.

– Садитесь, Эдвард. – Леди Плейфорд указала на стул, который она выбрала для меня. Он стоял дальше остальных от места, где еще недавно лежал Джозеф Скотчер с разбитой головой; спасибо и на этом. Сама она опустилась в шезлонг напротив.

– Вам есть о чем меня спросить, а мне есть что вам рассказать, – начала она. – Приступим? Все дело в том, что я сама, в кои-то веки, попала в историю, да такую, каких поискать, но я ни с кем не могла ею поделиться. Теперь, когда Джозефа больше нет, а дознание подтвердило мои давнишние подозрения в том, что он ничем не болел и уж, конечно, не был при смерти, я могу говорить свободно. Мне нечего больше скрывать. Какое же это облегчение!

– Могу себе представить, – отозвался я с готовностью.

– Еще недавно я считала, что эта история никогда не найдет своего слушателя, – продолжала леди Плейфорд. – Я решила сохранить все в тайне, чтобы не порочить доброе имя Джозефа, но теперь, когда он мертв – убит, – я обязана рассказать вам все. У меня просто нет выбора, если я хочу, чтобы убийцу поймали. Но сначала скажите мне вот что, Эдвард: насколько подробно вы помните разговор, который шел за столом в день убийства?

– Думаю, что бо́льшую часть я помню, – сказал я.

– Хорошо. Тогда вы наверняка не забыли, чем я объяснила свой странный поступок. Действительно, с чего бы мне лишать собственных детей наследства и оставлять все какому-то секретарю? Я сказала, обращаясь в присутствии всех вас к Джозефу, – сказала, возможно, даже вот этими самыми словами, ведь я заранее готовила свою речь: «Хорошие врачи знают, что жизнь души напрямую связана с жизнью тела, то есть психология способна порой влиять на физиологию». Я говорила, что хочу дать Джозефу новую цель в жизни – огромное состояние – в надежде, что воспрянувший дух окажет свое влияние на тело и вылечит его недуг. Вы это помните?

– Да.

– Хорошо. Еще я сказала, что больше не доверю Джозефа его врачу, а на следующий же день повезу его к моему, лучшему из лучших. Кстати, это правда – у меня замечательный врач. А вот все остальное, к моему стыду, было ложью. Точнее говоря, ложью, которая имела все шансы стать правдой. Я ведь ничего наверняка не знала. В этом и заключалась моя дилемма, понимаете?

– Честно говоря, не очень, – сознался я.

– Я действительно не хотела больше предоставлять врачам Джозефа делать с ним, что им вздумается, – при условии, конечно, что эти врачи существовали на самом деле, а не только в его воображении. И я действительно собиралась повезти его к моему замечательному доктору утром – если бы за ночь не случилось ничего такого, что изменило бы положение вещей, – а у меня было предчувствие, что непременно что-то случится. – Леди Плейфорд моргнула и добавила: – Хотя, конечно, у меня и в мыслях не было, что Джозефа убьют. Если бы я подозревала такую возможность, то не стала бы ничего устраивать – никакого нового завещания, никакого объявления за обедом. И вот за эту ошибку я никогда себя не прощу. Какое чудовищное самомнение с моей стороны – воображать, будто я могу предвидеть все последствия своих действий.

– В смерти Скотчера виноват лишь его убийца, – сказал я ей.

Она улыбнулась:

– Это глупость, но глупость приятная, а потому я сделаю вид, что верю.

Я молча ждал, когда она заговорит снова. Наконец она вздохнула – шумно, как паровоз, выпускающий пар, и продолжила:

– Я не верила в смертельную болезнь Джозефа. Ну, может быть в самом начале, когда он только рассказал мне о ней, – тогда я огорчилась, очень огорчилась. Я ведь быстро к нему привыкла. И не просто привыкла. Не прошло и двух дней, как он появился в Лиллиоуке, а я уже горячо благодарила всевышнего за то, что он послал его мне. Вы успели хоть раз поговорить с ним, Эдвард? Тогда вы знаете, о чем я: с ним у меня всегда было такое чувство, словно он понимает меня лучше всех на свете и любит, как никто никогда не любил.

– Да, он действительно показался мне очень добрым человеком, который заботился о других, – сказал я.

– Верно, а еще он был прозорлив, – добавила леди Плейфорд. – Каждый раз, беседуя с ним, я ощущала, как он словно отпирал магическим ключом мое сердце, мой ум и показывал мне мои собственные мысли, ту мудрость, о которой я сама даже не подозревала. Вздумай кто-то другой полновластно хозяйничать в моей голове и моем сердце, я сопротивлялась бы, как тигрица, но Джозеф так хорошо меня понимал. Как никто. И он был умен! С ним всегда было интересно. Его общество стимулировало. О чем бы он ни завел речь – а, надо сказать, его мнение далеко не всегда совпадало с мнением окружающих, – я всегда обнаруживала, что разделяю его идеи. Он всегда точно знал, что сказать, а главное как.

Она продолжала:

– Знаю, это прозвучит глупо, Эдвард, но иногда мне и впрямь казалось, будто кто-то взял у меня кусочек моей души, чтобы сотворить Джозефа. Когда он только появился тут, в Лиллиоуке, я едва находила в себе силы общаться с другими. По сравнению с ним все были просто скучны.

Леди Плейфорд побарахталась в шезлонге и села прямо.

– Все это я говорю вам сейчас вот зачем: не удивляйтесь тому, что услышите дальше. Когда Джозеф впервые сказал мне, что у него серьезные проблемы с почками, я была поражена. До тех пор я ничего такого за ним не замечала – он прекрасно справлялся со своими обязанностями, да и выглядел неплохо. Услышав, что болезнь угрожает его жизни, я страшно испугалась. Я была в отчаянии! У меня нет слов, что описать мои тогдашние чувства. Мысль о том, что я могу его потерять, была просто нестерпима.

Она на миг умолкла и прикрыла глаза. То, что казалось ей нестерпимым тогда, стало реальным теперь. Мне пришло в голову, что существует большая разница между реальностью и мыслью: мысль можно прогнать, в реальности приходится жить.

– Я немедленно наняла ему лучшую сиделку, какую могла найти: Софи. Много раз пыталась устроить ему встречу с моим личным врачом, но Джозеф не соглашался. Вот почему, когда он пришел ко мне с известием о том, что болен болезнью Брайта и она уже вошла в завершающую стадию, я… у меня уже были кое-какие подозрения, скажем так. И все равно, даже несмотря на сомнения, я была глубоко тронута отсутствием в Джозефе всякой заботы о себе. Казалось, его по-настоящему волнует лишь одно: как утешить меня. Он уверял меня, что он борец по натуре и что твердо намерен оставаться со мной так долго, как только это будет возможно. Я тогда подумала: «Как этот бедный умирающий мальчик может быть настолько добр и бескорыстен, чтобы тревожиться обо мне, а не о себе? Он, должно быть, святой!» Наверное – хотя мне и стыдно признаваться в этом теперь, – я вполне могла подумать: «И как только я смела усомниться в нем? Изображать недомогание – одно, но разве здоровому человеку хватит духу притворяться безнадежно больным, умирающим?»

Конечно, здравый смысл во мне возобладал, но гораздо позже. И тогда я поняла, что Джозеф вполне может позволить себе изображать святого и думать исключительно о том, какое впечатление он производит на меня, ведь у него нет ровным счетом никаких причин волноваться за свое здоровье.

– Когда вы начали подозревать, что он лжет вам о своей болезни? – спросил я.

– Я бы не сказала, что он лгал. Лгу я, когда мне так удобно, – в случае с Эдит Олдридж, например, когда я сказала, что послала ей письмо с благодарностями, но оно, должно быть, затерялось где-то по дороге. Это была чистая неправда, и я сама это знала. А Джозеф, по-моему, совсем не понимал, когда лжет – ну, или не до конца понимал. Он убеждал самого себя в том, что каждое его слово – правда.

– Значит, вы полагаете, он и себя убедил в том, что болен?

– Нет, не совсем так. Я просто хотела сказать… В его обмане всегда было больше вдохновения, чем холодного расчета. Мне кажется, в его жизни – или в нем самом – было нечто такое, что внушало ему глубокое отвращение, вот он и стремился уйти в другой, выдуманный мир, в котором ему было легче. И я уверена, что он сам изо всех сил старался поверить в свою выдумку именно для того, чтобы жить и действовать по ее законам. Вы меня понимаете?

– Не слишком.

Леди Плейфорд покачала головой:

– Я и сама не до конца понимаю. И все же мне кажется, что я знала Джозефа лучше других: в смысле, настоящего Джозефа, а не того, который утонул в своих фантазиях и мечтах и сам забыл, какой он – настоящий. Вряд ли вам довелось встретить такого человека, как он, Эдвард. Если бы довелось, вы бы понимали. Готова поклясться, что это себя Джозеф старался обмануть, обманывая других. Вот почему я не могу судить его строго. Причиной его поступков была глубоко скрытая духовная потребность особого рода. Мне не терпится обсудить это с Пуаро, ведь психология – его конек.

– И все же, когда вы начали подозревать, что Скотчер вовсе не так болен, как желает казаться? – перефразировал я свой вопрос.

– Не могу сказать точно, но, думаю, недели через две-три после того, как он сообщил мне об этом. Все началось с того, что он из-за какого-то пустяка отменил встречу со своим лечащим врачом – для человека, страдающего тяжелым недугом, такое поведение показалось мне более чем странным. А еще он никогда не испытывал упадка сил. Я наблюдала за ним, сравнивала его поведение с поведением других молодых мужчин – Рэндла, Гарри – и не находила никаких существенных различий. Да, он был болезненно худ, но есть люди, которые всю жизнь остаются такими, и ничего с этим не поделаешь. Причем многие из них едят как кони, хотя по ним и не скажешь. Такой организм. Потом был другой случай, когда Джозеф отправился в Англию на встречу с одним известным врачом – по его мнению, ради консультации у такого специалиста стоило ехать в такую даль. Его объяснения нисколько меня не убедили! Зачем куда-то ехать, когда есть врачи и поближе, которых можно посещать чаще? И почему ни один из них никогда не приходил к нему сюда, в дом?

А еще Эдвард отказался сообщить мне имя этого английского светила и менял тему разговора, стоило мне завести о нем речь. Случайно в одно время с ним в Англии была и Клаудия – она ездила в Оксфорд навестить своих друзей, а заодно предаться любимой забаве: напоминать Рэндлу Кимптону о том, что ему никогда больше не заслужить уголка ни в ее сердце, ни в доме; что тоже было чистым притворством, как выяснилось!

Одним словом, Клаудия видела Джозефа в десять минут четвертого пополудни в тот самый день, когда он должен был посещать доктора. Вместо этого он спокойно пил чай в обществе женщины с черными волосами и одной густой черной бровью поперек лба, – это слова Клаудии. Хотя кому хочется изображать страшилище в наши дни, когда так легко все это поправить, ума не приложу. К тому же женщина была гораздо старше Джозефа. Так что это было не любовное свидание, не думайте. Клаудия увидела их вдвоем через окно отеля «Рэндолф». Женщина ела булочку.

– И вы, услышав о встрече Скотчера с этой женщиной, сделали вывод… Какой вывод вы сделали? И как он был связан с его болезнью?

– Он называл мне время своего визита к доктору – три часа ровно. Однако всего десятью минутами позже его видели в отеле «Рэндолф». И если вы думаете, будто я решила: «Ну и что, значит, он провел у врача всего пять минут, а еще за пять добежал до отеля», то вы сильно ошибаетесь. Как только Клаудия позвонила мне из того же отеля – портье в «Рэндолф» любезно позволил ей воспользоваться телефоном, – я попросила ее соединить меня с главным управляющим, чтобы я могла задать ему несколько вопросов. Вскоре он сообщил мне, что чайный столик на двоих был заказан ровно на три часа человеком по имени Джозеф Скотчер!

– Понимаю. То есть когда Клаудия увидела их с той женщиной, они уже десять минут мирно сидели за чашкой чая.

– Вот именно. Разумеется, будь за столиком Джозефа мужчина, я бы могла предположить, что его врач – большой оригинал и назначает пациентам встречи в лобби отелей, а не у себя в смотровой, но это совершенно точно была женщина. А значит, Джозеф солгал мне о цели своей поездки в Англию.

– Потрясающе, – сказал я. – Зная, как он вам дорог, убедить вас в том, что скоро он падет жертвой смертельной болезни… и продолжать громоздить одну ложь на другую!

– Вы правы, но я отнюдь не была потрясена, – сказала леди Плейфорд. – Моей главной реакцией, наступившей уже после того, как я утвердилась в мысли, что Джозеф не только не при смерти, но даже не болен… нет, вообще-то реакций у меня было несколько. Сначала я испытала облегчение: значит, я его не потеряю! Он будет жить! – Ее глаза наполнились слезами. – Не могу даже спокойно вспоминать свои тогдашние эмоции. Простите. – Она достала из кармана кимоно носовой платочек и приложила его к глазам.

– Не стоит извиняться, – сказал я.

– Вы очень добры, но я терпеть не могу выставлять свои чувства напоказ. Предпочитаю беспристрастный анализ демонстрации. И, кстати… тогда я не только радовалась и ликовала, но и сгорала от любопытства. Зачем человек, который запросто мог влюбить в себя кого угодно, выбрал такую странную линию поведения? Одним словом, я была заинтригована и благодарна ему за это.

– Благодарны?

– Вас это удивляет? У моих родителей я была единственным ребенком. Они были тихими, скучными людьми. Так что в детстве, когда мне хотелось, чтобы случилось какое-нибудь необычайное происшествие, я выдумывала его сама. Плюшевых медведей я превращала в разбойников, а кукол – в героев и в тишине детской разыгрывала между ними драмы, о которых не знал никто, кроме меня. С тех пор я непрерывно сочиняю – характеры и события, тайны и любовные истории. Со временем, уже став взрослой, я неоднократно встречала куда более интересных людей, чем мои папа с мамой, – и все же никто из них не привлекал меня так, как персонажи, которых я создавала сама. Пока…

Казалось, она хотела, чтобы я закончил ее фразу.

– Пока вы не повстречали Скотчера? – предположил я.

Она кивнула:

– Джозеф озадачивал и интриговал меня сильнее, чем любая тайна, которую я могла выдумать сама. О да, я была ему благодарна. Знаете, во всем, что с ним связано, был привкус чего-то страшноватого и волнующего. И я с радостью окунулась в его игру! Но самое удивительное, что меня поддержала Софи! Она подыгрывала Джозефу, притворявшемуся смертельно больным человеком, потому что влюбилась в него и не хотела разоблачать его ложь. Как и я, Софи старалась его защитить. Подумайте, какой непоправимый вред нанесла бы его репутации правда, откройся она вдруг!

– Многие решили бы, что поделом ему, – сказал я. Должен признать, что в тот момент я и сам чувствовал себя одним из этих многих. – Кстати, Софи Бурлет до сих пор настаивает на том, что верила ему – то есть верит. И даже обвиняет во лжи полицейского доктора.

Леди Плейфорд ответила:

– Софи просто не хватает смелости признать себя соучастницей обмана, да еще такого серьезного. Спорю на что угодно, она раскусила своего пациента уже через неделю после того, как приехала в Лиллиоук. Но нет, она никогда не сознается. Ведь правда оскорбляет ее гордость, и поэтому она будет настаивать на лжи. Запомните, Эдвард, мало кому нравится чувствовать себя замешанным в чем-то хотя бы отдаленно предосудительном, люди вообще не любят непредсказуемости. Иными словами, почти все боятся почти всего – никогда не забывайте об этом! Лишь писатели и художники в силах справиться с пугающей двусмысленностью бытия, да еще люди с наклонностями к игре в воров и полицейских. Уверена, что Эркюлю Пуаро такая игра пришлась бы по вкусу.

– А Софи Бурлет знала, что вы знаете правду о Джозефе Скотчере? – спросил я.

– Искренне надеюсь, что она причисляла меня к одураченному большинству, – ответила леди Плейфорд; уголки ее рта изогнулись было в лукавой улыбке, но тут же вновь опустились. – Иначе к чему мне было тратить деньги на постоянную сиделку для человека, который ничем не болен?

В самом деле, к чему? Я не стал задавать ей этот вопрос. Леди Плейфорд явно считала, что уже дала на него вполне исчерпывающий ответ, и я не стал ее разубеждать, хотя мне ее мотивы казались совершенно неудовлетворительными. Больше того, бредовыми.

– Но Клаудия, разумеется, угадала правду, и Рэндл тоже. Я очень опасалась, что рано или поздно кто-нибудь из них проболтается, причем так, чтобы застать Джозефа врасплох. Конечно, Клаудии доставляло большое наслаждение изводить его своими намеками, но так не могло продолжаться вечно, к тому же я видела, что ее словесные уколы раз от раза делаются все болезненнее. Страх перед правдой и толкнул меня на то, чтобы изобрести мой гениальный план.

Лицо леди Плейфорд исказилось от горя.

– Только он оказался вовсе не гениальным. Тщеславная старая дура, я вообразила, что могу контролировать всех и вся. Сидела бы лучше и помалкивала – может, тогда Джозеф был бы сейчас жив.

– Что это был за план? – спросил я. – Или он заключался только в том, что вы хотели показать Джозефа своему врачу?

– О нет, не только. Далеко не только.

Мне так не терпелось услышать продолжение, что я попросил ее рассказать и остальное.