XII
Эмилио уже вошёл в кухню своего дома и остановился в нерешительности со шляпой в руке. Он раздумывал, не сбежать ли прямо сейчас от пребывания лицом к лицу с молчаливой сестрой. В этот момент Эмилио услышал со стороны комнаты Амалии два-три неразборчивых слова, а затем и целую фразу:
— Убирайся, мерзкая тварь.
Эмилио вздрогнул! Голос Амалии сильно изменился от усталости или волнения, и изменился так, что напоминал вырывавшийся из горла крик. Теперь она спала и разговаривала во сне днём?
Эмилио открыл дверь, стараясь не делать шума, и перед ним предстала картина, воспоминания о которой будут мучить его до конца жизни. Стоило ему впоследствии вспомнить какую-либо деталь этой сцены, как она восстанавливалась в его памяти полностью, вызывая страх и ужас. Какие-то крестьяне проходили в этот момент по соседней улице, распевая песни, и от их монотонного пения впоследствии на глазах Эмилио сразу выступали слёзы. Все звуки, что доходили до него, были монотонны, без чувств и эмоций. В соседней квартире какой-то неумелый дилетант играл на фортепьяно вульгарный вальс, выдавая одну за другой фальшивые ноты. В таком виде этот вальс, что Эмилио впоследствии слышал не раз, напоминал ему похоронный марш. Только что минул полдень, и из окон в глаза Эмилио бил ослепляющий свет. И всё же воспоминания об этом моменте всегда были связаны для Эмилио с ощущением мрака и душераздирающего холода.
Одежда Амалии валялась разбросанная по полу, а юбка помешала двери открыться полностью. Некоторые предметы белья лежали на постели, кофточка находилась рядом с окном, а два сапога с очевидной аккуратностью были поставлены ровно посередине стола.
Амалия сидела на краю постели в одной лишь короткой рубашке. Она не догадалась о приходе брата и продолжала тереть руками тонкие, как соломинки, ноги. Увидев наготу Амалии, Эмилио сильно удивился и почувствовал отвращение, так как нашёл, что она сильно похожа на плохо питающегося мальчика.
Эмилио сначала не понял, что оказался перед помешанной. Он даже не догадался об астме, сопровождающейся сиплым дыханием и приводящей к тому, что Амалии было тяжело двинуть какой-либо частью тела, даже бёдрами, в том положении, в котором она находилась. Первым чувством Эмилио при виде этой сцены был гнев: едва освободившись от Анджолины, он нашёл сестру, готовую подарить ему тоску и боль.
— Амалия! Что ты делаешь? — спросил Эмилио с упрёком.
Она его не услышала, видимо, продолжая слушать звуки вальса, так как в её активных движениях руками по ноге чувствовался ритм, совпадающий с ритмом доносившегося вальса.
— Амалия! — повторил Эмилио слабо, растерянный очевидностью этого помешательства.
Он прикоснулся рукой к её плечу, и тогда она к нему повернулась. Сначала Амалия посмотрела на его руку, контакт с которой почувствовала, а затем ему в лицо. В её оживлённых жаром глазах Эмилио не заметил ничего, кроме предпринятого усилия увидеть его. Щёки Амалии пылали, губы стали фиолетовыми, сухими, бесформенными, как старая рана, которая уже никогда не срастётся. Затем Амалия посмотрела на залитое солнцем окно и сразу же, возможно, ослеплённая таким ярким светом, вернула взор на свои голые ноги, и стала разглядывать их с любопытством.
— О, Амалия! — закричал Эмилио, позволяя, чтобы весь его ужас выразился в этом крике, так как он надеялся, что это вернёт ей рассудок.
Слабый человек боится помешательства как заразную болезнь. Эмилио ощутил такое сильное отвращение, что ему стоило усилий не броситься вон из этой комнаты. Победив своё отвращение, Эмилио снова прикоснулся к плечу сестры:
— Амалия! Амалия! — закричал он.
Это был зов о помощи.
Эмилио почувствовал небольшое облегчение, поняв, что она его слышит. Амалия снова посмотрела на брата задумчиво, как будто не могла понять причины такого крика и этих постоянных прикосновений к её плечу. Она прикоснулась к груди, как будто только в этот момент догадалась о своей астме, что её мучила. Затем Амалия снова забыла про Эмилио и астму:
— О, всегда эти твари!
Казалось, её изменившийся голос возвещал о приближающемся плаче. Она снова стала тереть обеими руками ноги. Вдруг Амалия наклонилась резким движением, как будто хотела застать врасплох какое-то животное, которое было готово убежать. Она нашла палец на собственной ноге, сжала его рукой и затем подняла вверх кулак, как будто что-то поймала. Но в руке ничего не оказалось, и она посмотрела на ладонь несколько раз. Затем Амалия снова нагнулась к ступне, готовая вернуться к своей странной охоте.
Новая волна дрожи от холода, охватившая Амалию, напомнила Эмилио, что он должен заставить её лечь в постель. Его передёрнуло от мысли о том, что, возможно, ему придётся применить силу. Но, напротив, ему удалось уложить Амалию очень легко, потому что она повиновалась первому же повелительному движению руки Эмилио, положила, не стесняясь, одну за другой ноги на кровать и позволила себя накрыть. Но из-за необъяснимого колебания она опёрлась одной рукой о постель, не расслабившись полностью. Впрочем, очень скоро Амалия уже не могла сопротивляться и оставаться в таком положении, и она легла на подушку, сказав при этом в первый раз разумные слова горя:
— О! Боже мой! Боже мой!
— Но что с тобой случилось? — спросил Эмилио, который, услышав эти разумные слова, подумал, что может теперь разговаривать с ней, как с человеком, возвратившим себе рассудок.
Амалия не ответила, снова занятая изучением того, что беспокоило её даже под покрывалом. Она свернулась вся калачиком, протянула руки к ногам, и казалось, что Амалия делает это для того, чтобы ей удалось создать ловушку для вещей или животных, которые её мучили. Амалии даже удалось сделать своё дыхание менее сиплым. Затем она притянула к себе руки и снова удивилась и не поверила тому, что они вновь оказались пустыми. На какое-то время под одеялом Амалию одолела одышка, которая заставила её забыть более сильные проявления астмы.
— Тебе лучше? — спросил её Эмилио умоляя.
Он хотел успокоиться звуком собственного голоса, который изменил на нежный, стараясь забыть угрозу применения силы, которая нависла над ним. Эмилио согнулся над Амалией, чтобы она его лучше слышала.
Амалия посмотрела на него долгим взглядом, дыша ему в лицо своим частым и слабым дыханием. Она его узнала. Должно быть, тепло постели вернуло ей чувства. Сколько Амалия потом не бредила, Эмилио навсегда запомнил то, как она его узнала. Очевидно, ей стало лучше.
— Давай уйдём из этого дома, — сказала Амалия, стараясь говорить разборчиво.
Она даже протянула ногу для того, чтобы встать с постели, но, встретив сопротивление со стороны Эмилио, сразу же смирилась и забыла своё намерение.
Вскоре Амалия вновь повторила свои слова, но уже гораздо менее убедительно, и казалось, что она помнит о том, что ей сказано оставаться в постели и запрещено вставать. Тогда она стала говорить. Ей казалось, что они переехали в другой дом и что здесь надо ещё так много сделать, чтобы привести всё в порядок.
— Боже мой! Здесь всё такое грязное. Я знала об этом, но ты захотел сюда переехать. А теперь? Разве мы останемся?
Эмилио постарался её успокоить и не отрицать её слов. Он сказал ей, что здесь совсем не так грязно и что теперь, когда они оказались здесь, было бы лучше остаться.
Амалия слышала его слова, но слышала также и слова, которые он не говорил. Затем она сказала:
— Если ты так хочешь, я должна послушаться. Останемся, но… столько грязи…
На глаза Амалии навернулись две слезы и покатились по сё щекам, как две жемчужины.
Вскоре она перестала страдать, но помешательство от этого только усилилось. Теперь Амалия была на рыбном рынке и не находила там рыбы.
— Не понимаю! Зачем этот рыбный рынок, если здесь нет рыбы? Приходится столько ходить по такому морозу.
Вся рыба куда-то делась, и для них уже больше ничего не осталось. Должно быть, всё её горе, а вместе с ним и астма являлись следствием этого факта. Едва слышимые слова Амалии и периодические приступы астмы сопровождались проявлениями одышки.
Эмилио больше не слушал её. Надо было каким-то образом выходить из этого положения, требовалось придумать, как позвать врача. Нее идеи, подсказываемые ему его отчаянием, тщательно обдумывались им, как будто их можно было осуществить. Эмилио огляделся в поисках верёвки для того, чтобы привязать больную к постели и оставить её на какое-то время одну; он подошёл к окну, чтобы позвать на помощь, и, наконец, забыв, что невозможно заставить Амалию понять его, принялся разговаривать с ней, чтобы добиться обещания остаться здесь во время его отсутствия. Накрыв нежно одеялом её плечи, чтобы дать ей понять, что она должна оставаться в постели, Эмилио сказал ей:
— Полежишь так, Амалия? Обещаешь?
Теперь она говорила об одежде. Они имели, что одеть на целый год вперёд, и поэтому не следовало ничего тратить.
— Мы не богаты, но у нас есть всё, всё.
Синьора Бирлини могла смотреть на них сверху вниз, так как имела больше. Но Амалия была рада этому, потому что она очень любила эту синьору. Бормотание Амалии всё больше походило на детский лепет, и было мучительно слушать её весёлую болтовню посреди таких страданий.
Срочно требовалось принять решение. Помешательство Амалии не было буйным, и, выйдя из оцепенения, в которое Эмилио впал с того момента, как застал её в таком состоянии, он вышел из комнаты и побежал к двери. Он мог бы позвать портье, а затем побежать к врачу или к Балли за советом. Эмилио ещё не знал, что сделает, но надо было бежать, чтобы спасти эту несчастную. О, какую боль причиняло ему воспоминание о её достойной сострадания наготе!
На лестничной площадке Эмилио остановился в нерешительности. Вму захотелось вернуться к Амалии, чтобы убедиться, что она не воспользовалась его отсутствием и не совершила какой-нибудь безумный поступок. Эмилио опёрся грудью о перила, чтобы посмотреть, не вышел ли кто-нибудь. Он изогнулся, чтобы видеть как можно дальше, и на мгновение его сознание извратилось: он забыл о сестре, которая, возможно, сейчас агонизировала, и вспомнил, что именно в этом положении обычно ждал Анджолину. Эта мысль в это короткое мгновение была такой сильной, что он, стараясь видеть дальше, стал искать взглядом не требуемую помощь, а колоритную фигуру любовницы. Эмилио выпрямился опустошённый.
Дверь этажом выше открылась и закрылась. Кто-то, являясь долгожданной помощью, спускался к Эмилио. Он одним рывком поднялся выше и оказался лицом к лицу с высокой женщиной. Это была высокая и стройная брюнетка, другого Эмилио не видел, но сразу нашёл, что сказать:
— О, синьора! Помогите мне! — умолял Эмилио. — Я бы с радостью сделал для вас то, что прошу у вас.
— Вы — синьор Брентани? — спросила женщина нежным голосом.
Она, действительно, хотела пройти мимо, но остановилась. Эмилио рассказал ей, что, недавно вернувшись домой, Обнаружил, что его сестра стала жертвой помешательства, и теперь он не может оставить её одну, тогда как ему надо позвать врача. Синьора сказала:
— Синьорина Амалия? Бедняжка! Конечно, я охотно помогу вам.
Она была одета в траурную одежду. Эмилио подумал, что она верующая, и после короткого колебания добавил:
— Бог вам за это воздаст.
Синьора прошла за ним в комнату Амалии. Эмилио сделал эти несколько шагов с невыразимой тревогой. Кто знает, что теперь ждёт его. В соседней комнате не было слышно никакого шума, в то время как Эмилио казалось, что дыхание Амалии слышит весь дом.
Оказалось, что Амалия повернулась к стене. Теперь она говорила про пожар. Амалия видела пламя, которое не могло сделать ей никакого другого вреда, кроме как бросить её в сильный жар. Эмилио склонился над Амалией и, чтобы привлечь к себе внимание, поцеловал её в пылающие жаром щёки. Когда она повернулась к нему, Эмилио захотел поприсутствовать, прежде чем уйти, и узнать реакцию Амалии на компанию, в которой он её оставлял. Амалия посмотрела на пришедшую лишь на мгновение с полным безразличием.
— Я вам её доверяю, — сказал Эмилио синьоре.
Он мог это сделать. У синьоры было нежное материнское лицо, её маленькие глазки смотрели на Амалию, полные жалости.
— Синьорина знает меня, — сказала она и присела рядом с кроватью. — Меня зовут Елена Кьеричи, и я живу здесь на четвёртом этаже. Вы помните тот день, когда одолжили мне градусник, чтобы я смогла померить температуру моему сыну?
Амалия посмотрела на неё:
— Да, но он болен и будет болеть всегда.
— Не будет, — сказала синьора Елена, наклонившись над Амалией с ободряющей улыбкой и влажными от сострадания глазами.
Она попросила у Эмилио, прежде чем он уйдёт, дать ей графин с нодой и стакан. Для Эмилио показалось очень трудным делом найти эти вещи в доме, в котором он жил так же небрежно, как если бы жил и гостинице.
Амалия не сразу поняла, что в этом стакане ей было предложено облегчение, потом жадно выпила воду маленькими глотками. Когда же она снова положила свою голову на подушку, то нашла новое облегчение: Елена протянула свою мягкую руку, и Амалия опустила на неё голову. Волна признательности нахлынула на Эмилио, и прежде, чем уйти, он выразил его в пожатии руки Елены.
Эмилио побежал в студию Балли и встретился с другом, который собирался уходить. У Брентани была мысль, что он может встретить здесь и Анджолину, и он перевёл дыхание, когда застал одного лишь Стефано. Во время всего того короткого промежутка времени, когда Эмилио намеревался каким-то образом помочь Амалии, его не мучили угрызения совести. Он не думал ни о чём другом, кроме как о сестре, и если бы он встретил Анджолину, то содрогнулся бы от боли, так как её нид напомнил бы ему о его вине.
— О, Стефано! Со мной случилась беда!
Эмилио вошёл в студию и присел на ближний к двери стул. Затем, обхватив голову руками, он разразился безутешными рыданиями. Эми-лио не мог сказать, почему именно сейчас слёзы хлынули потоком из его глаз. Он почувствовал себя виноватым и в горе искал необходимую отдушину, пусть и в присутствии Балли, который, наверное, тоже сыграл свою роль в болезни Амалии. Но почему чувства Эмилио были так остры? Конечно, затем он понял, что испытал удовлетворение, предавшись так отчаянно своему горю. Во время плача Эмилио горе отступило и он почувствовал облегчение. Он посвятит остаток жизни только Амалии. Даже если она останется помешанной, а Эмилио казалось, что так и будет, то он всегда будет с ней рядом и будет воспринимать её не как сестру, а как дочь. В своём рыдании Эмилио даже забыл, что срочно требовалось позвать врача. Именно там было его место, именно гам была нужна его помощь Амалии. В том возбуждении, в котором пребывал Эмилио, всё казалось ему осуществимым. Заявив о своём горе, он верил, что сможет простить Балли прошлое. Эмилио даже думал, что заставит Балли узнать Амалию такой, какой она была — мягкой, доброй и несчастной.
Брентани описал Балли во всех подробностях сцену, участником которой он стал: помешательство Амалии, её астму и долгое время, во время которого он не решался оставить Амалию одну, до божественного вмешательства синьоры Кьеричи.
Балли принял вид человека, удивлённого дурными известиями, и с энергией, которая, видимо, была присуща такому его состоянию души, посоветовал немедленно отправиться за доктором Карини. У него, по словам Балли, была репутация хорошего врача, и, более того, он был его близким другом, и Стефано смог бы заставить доктора Карини заинтересоваться судьбой Амалии.
Эмилио продолжал плакать и не покидал своего места. Ему казалось, что он ещё не закончил, и он искал какие-то фразы, чтобы взволновать друга. Вдруг Эмилио нашёл одну из них, которая заставила вздрогнуть его самого:
— Она сошла с ума или умирает!
О, смерть! Это было в первый раз, когда он представлял Амалию мёртвой. И он, только научившись не любить Анджолину, представил себя одного, отчаявшегося от страданий и не могущего больше воспользоваться счастьем, которое до сего дня было в его распоряжении. Он больше никогда не сможет посвятить свою жизнь кому-то, кому нужны его опека и самопожертвование. С Амалией из его жизни навсегда исчезала надежда на все прелести бытия. Глубоким от волнения голосом Эмилио сказал:
— Не знаю, испытываю ли больше горе или угрызения совести.
Он посмотрел на Балли, чтобы увидеть, понял ли он его. Но на лице Стефано было лишь выражение искреннего удивления:
— Угрызения совести?
Балли всегда считал, что Эмилио был образцовым братом, и сказал ему об этом. Однако Стефано вспомнил, что Эмилио часто забывал Амалию во время своих отношений с Анджолиной, и добавил:
— Конечно, тебе не следовало так увлекаться такой женщиной, как Анджолина, но всё равно это несчастье, которое все понимают…
Балли понял Эмилио настолько плохо, что заявил, что не знает, почему тот теряет столько времени. Надо было бежать к Карини и не отчаиваться прежде, чем он вынесет своё заключение о состоянии Амалии. Иногда симптомы, что так пугают профанов, мало впечатляют врачей.
И Эмилио целиком отдался во власть этой надежды. На улице он разделился с Балли, которому показалось желательным не оставлять на такой большой отрезок времени Амалию одну с незнакомкой. Таким образом, Эмилио пошёл домой, а Стефано отправился за врачом.
Оба принялись бежать. Спешка Эмилио была вызвана надеждой, которую ему внушил чуть раньше его друг. Ведь совсем не исключалось, что дома Эмилио мог обнаружить Амалию, которая вернулась в себя и благодарна ему за любовь, которую прочла бы в его глазах. Шаг Эмилио был быстрым по причине смелой мечты, что подталкивала его постоянно вперёд. Никогда Анджолина не давала ему подобной мечты, диктуемой таким интенсивным желанием.
Эмилио совсем не страдал из-за резкого ветра, что недавно поднялся и заставил забыть по-весеннему тёплый денёк, который так резко контрастировал с его горем. Улицы разом потемнели: небо покрылось большими тучами, что принёс с собой воздушный поток. Вдали Эмилио на тусклом небе видел верхушку жёлтого умирающего света.
Амалия бредила, как и раньше. Услышав вновь слабый голос, ту же детскую модуляцию, прерываемую астмой, Эмилио понял, что пока он тешил себя надеждами, будучи вне своего дома, больная, лёжа в этой постели, не находила ни минуты покоя.
Синьора Елена была привязана к постели, потому что голова больной покоилась на её руке. Синьора рассказала, что во время отсутствия Эмилио Амалия отбросила подушку, которая стала ей неудобна, а теперь вновь её приняла.
Миссия синьоры была завершена, и Эмилио сказал ей об этом, выражая бесконечную признательность.
Она посмотрела на него своими добрыми маленькими глазками и не сдвинула руку, на которой беспокойно ворочалась голова Амалии. Синьора Кьеричи спросила:
— А кто меня заменит?
Услышав, что Эмилио собирается обратиться к врачу, а затем нанять медсестру за плату, она попросила убедительно:
— Тогда позвольте мне остаться здесь.
И синьора Елена поблагодарила Эмилио, когда он, взволнованный, заявил ей, что никогда и не собирался выгонять её, а только боялся побеспокоить, удерживая. Затем Эмилио спросил, надо ли ей известить кого-нибудь о своём отсутствии. Синьора Елена ответила просто:
— У меня нет никого дома, кто бы удивился моему отсутствию. Представляете, служанка заступила на работу в мой дом только сегодня.
Вскоре Амалия опустила голову на подушку и рука синьоры освободилась. Тогда, наконец, она смогла снять с себя траурную шляпку, и Эмилио вновь поблагодарил её, так как ему показалось, что это действие подтверждало её решение остаться рядом с этой постелью. Синьора Кьеричи посмотрела на Эмилио удивлённо, не понимая его. Она и не могла поступить иначе.
Амалия снова начала говорить, не обращаясь к кому-то конкретно, как будто она всегда рассказывала громким голосом весь свой сон. В некоторых фразах она возвращалась к началу, в некоторых к концу. Какие-то слова понять было нельзя, другие она произносила отчётливо. Амалия восклицала и спрашивала. Спрашивала она жадно и никогда не удовлетворялась ответом, который, видимо, не совсем понимала. Однажды, когда синьора Елена склонилась над Амалией, чтобы лучше понять, что она просит, та спросила:
— А ты не Виктория?
— Нет, — ответила удивлённая синьора.
Амалия поняла этот ответ, и его хватило на какое-то время для того, чтобы успокоить больную.
Вскоре Амалия закашляла. Она старалась не кашлять, и её лицо принимало болезненный вид. Должно быть, она чувствовала сильную боль. Синьора Елена рассказала Эмилио, что это выражение уже было на лице Амалии во время его отсутствия.
— Надо поговорить об этом с врачом. Этот кашель показывает, что у синьорины, наверное, болит грудь.
Амалию вновь начали мучить приступы удушающего кашля.
— Не могу больше, — простонала она и заплакала.
От этого плача намокли щёки Амалии, и она вскоре забыла про свою боль. Задыхаясь, Амалия вновь стала говорить о своём доме. Появилось новое изобретение, которое делало цену кофе доступной.
— Сейчас всё делают. Скоро можно будет жить без денег. Дайте мне немного этого кофе, чтобы попробовать. Я его вам возвращу. Люблю справедливость. Я даже говорила об этом Эмилио…
— Да, я помню, — сказал Эмилио, чтобы дать Амалии отдохнуть. — Ты всегда любила справедливость.
И Эмилио наклонился над сестрой, чтобы поцеловать её в лоб.
Один из моментов этого бреда Амалии больше никогда не будет забыт Эмилио.
— Да, мы вдвоём, — посмотрев на него, сказала Амалия так, как это обычно делают помешанные, когда нельзя понять, восклицают ли они или спрашивают. — Мы вдвоём, здесь, всё спокойно, мы вместе, одни.
Тревожная серьёзность её голоса сопровождалась серьёзностью этих слов, а астма придавала им выражение жгучей боли. Однако вскоре Амалия уже говорила о них двоих вместе в дешёвом доме.
Позвонили. Это были Балли и доктор Карини. Эмилио уже знал последнего, мужчину, приближающегося к сорока годам, высокого худого брюнета. Говорили, что его годы учёбы в университете больше были насыщены развлечениями, а не учёбой. Тогда как теперь, будучи состоятельным, он не искал клиентов, а довольствовался подчинённым положением в больнице, чтобы продолжать обучение, не законченное прежде. Он любил медицину с рвением дилетанта, но перемежал учёбу с времяпрепровождением разного рода. Так же являлось правдой и то, что у него было больше друзей в кругу художников, а не медиков.
Доктор Карини остался в обеденной и, заявив, что, судя по словам Балли, у больной не что иное, как сильный приступ лихорадки, попросил Эмилио рассказать ему больше.
Эмилио принялся описывать состояние, в котором обнаружил сестру пару часов назад одну в пустой квартире, где она, должно быть, вела себя странно с самого утра. Эмилио подробно описал особенности помешательства Амалии, проявляющимся сначала в беспокойстве, которое заставляло её искать насекомых на ногах, а затем в непрекраща-ющейся болтовне.
Взволнованный собственным рассказом, Эмилио, рыдая, упомянул астму, затем кашель, слабый голос Амалии, что напоминал хруст треснувшей вазы, и не забыл о сильной боли, которая сопровождала каждый приступ кашля больной.
Врач постарался приободрить Эмилио несколькими дружескими словами, но затем, вернувшись к обсуждению, задал вопрос, который вогнал Эмилио в ещё большую тоску:
— А были ли у неё какие-либо проявления болезни до этого утра?
— Моя сестра всегда была слабой, но никогда не теряла рассудок.
Эмилио скомпрометировал себя этой фразой, и только после того, как он её сказал, его охватили сомнения. Разве не являлись симптомами болезни те сны, что Амалия видела и комментировала громким голосом? Разве Эмилио не должен рассказать об этом? Но как это сделать в присутствии Балли?
— Синьорина раньше всегда чувствовала себя хорошо? — спросил Карини недоверчиво. — Даже вчера?
Эмилио сконфузился и не нашёл, что ответить. Он даже не мог вспомнить, видел ли он сестру в последние дни. На самом деле, когда он видел её в последний раз? Может быть, несколько месяцев назад в тот день, когда встретил её на улице в том странном наряде.
— Не думаю, что она была больна прежде. Я бы сказал об этом.
Доктор Карини и Эмилио вошли в комнату больной, в то время как Балли после короткого замешательства остался на кухне.
Синьора Кьеричи сидела у изголовья кровати. Увидев вошедших, она встала и отошла от постели Амалии. Казалось, больная дремлет, но, как и раньше, она продолжала говорить:
— Через полчаса. Да, но не раньше.
Амалия открыла глаза и узнала Карини. Затем она сказала что-то, что, наверное, было приветствием.
— Здравствуйте, синьорина, — ответил Карини громко, явно стараясь приспособиться к её бреду. — Я хотел прийти к вам и раньше, но не мог.
Карини был в доме семьи Брентани только один раз, и Эмилио был рад тому, что она его узнала. Должно быть, Амалии стало намного лучше за эти несколько часов, так как в полдень она не узнавала даже брата. Эмилио тихо рассказал об этом наблюдении врачу.
Карини был весь поглощён изучением пульса больной. Затем он обнажил её грудь и прислонился к ней ухом в нескольких точках. Амалия молчала, глядя в потолок. Далее Карини попросил синьору Кьеричи помочь ему поднять Амалию и обследовал таким же образом и её спину. Амалия на мгновение попыталась оказать сопротивление, но когда поняла, что от неё требуется, даже попыталась держаться на ногах сама.
Теперь Амалия смотрела в окно, за которым быстро темнело. Дверь была открыта, и больная увидела приостановившегося на пороге Балли.
— Синьор Стефано, — сказала она безо всякого удивления и не двигаясь, так как помнила, что ей надо оставаться неподвижной.
Эмилио, испугавшись этой сцены, сделал Балли знак уйти. Однако тот уже не мог выполнить это повеление и, наоборот, вошёл, потому что Амалия попросила его об этом ободряющими знаками головы.
— Столько времени, — пробормотала она, и это явно означало, что прошло слишком много времени с тех пор, как они виделись.
Когда Амалии позволили опять удобно расположиться на кровати, она продолжала смотреть на Балли, которого она даже в своём болезненном бреду продолжала считать самым важным человеком в этой комнате. Проявления астмы Амалии усилились по причине труда, который ей пришлось приложить для выполнения требуемых движений. Лёгкий приступ кашля заставил Амалию скорчить лицо от боли, но она продолжала смотреть на Балли. Даже когда Амалия стала жадно пить воду, предложенную ей доктором, она не сводила с Балли глаз. Затем Амалия закрыла глаза, и показалось, что она захотела поспать.
— Теперь всё хорошо, — сказала Амалия громко и на некоторое время успокоилась.
Трое мужчин вышли из комнаты Амалии и перешли в соседнюю. Эмилио нетерпеливо спросил:
— Ну что, доктор?
Карини, который не обладал большой практикой, выразил своё мнение очень просто: воспаление лёгких. Он нашёл состояние здоровья больной очень тяжёлым.
— Она безнадёжна? — спросил Эмилио, с тревогой ожидая ответ.
Карини посмотрел на него сострадательно, и сказал, что надежда есть всегда, ему известны подобные случаи, когда из такого состояния удавалось полностью выздоравливать — феномен, удивительный даже для опытных врачей.
Тогда Эмилио взволновался. О, почему такой удивительный феномен не может произойти и в этом доме? Этого хватило бы, чтобы осчастливить его на всю оставшуюся жизнь. Разве это не было неожиданной радостью, щедрым подарком судьбы, которого он так желал? На мгновение надежда полностью завладела сознанием Эмилио. Ему показалось, что лучшим днём станет тот, в который он снова увидит, как Амалия ходит и разговаривает с ним здраво.
Но Карини сказал не всё. Он считал невозможным то, что болезнь проявилась так остро в первый же день. Такое сильное заболевание должно было иметь свои симптомы уже вчера или позавчера.
И вновь Эмилио должен был объясняться за прошлое, которое лежало так далеко от него.
— Может быть, — допустил он, — но мне это кажется маловероятным. Если она заболела вчера, то это должно было проявиться в такой лёгкой форме, что я просто не мог ни о чём догадаться.
Затем, обиженный укоряющим взглядом Балли, Эмилио добавил:
— Нет, мне кажется, это невозможно.
Грубо, своим обычным тоном, который все окружающие были вынуждены терпеть, Балли сказал врачу:
— Знаешь, мы ничего не понимаем в медицине. Этот жар будет продолжаться до конца болезни? Не будет облегчения?
Карини ответил, что о течении болезни он не может ничего сказать.
— Я нахожусь перед неисследованной областью, перед болезнью, о которой не знаю ничего, кроме настоящего момента. Будут ли кризы? И когда? Завтра, в этот вечер, через два, три или четыре дня, я ничего об этом не знаю.
Эмилио подумал, что всё это давало почву для самых смелых надежд, и позволил Балли продолжать расспрос врача. Эмилио уже видел себя рядом с Амалией здоровой, разумной, ставшей вновь способной чувствовать его любовь.
Худшим симптомом, который отметил Карини, был не жар, и не кашель, а форма бреда Амалии, эти её постоянные возбуждённые разговоры. Карини тихо добавил:
— Мне не кажется, что её организм приспособлен для борьбы с высокой температурой.
У Карини появилась возможность дать рецепт, но прежде, чем это сделать, он сказал:
— Чтобы бороться с жаждой, давайте ей вино с сельтерской водой. Каждые два-три часа позволяйте ей выпить бокал крепкого вина. К тому же, синьорина, видимо, привыкла пить вино.
Двумя решительными росчерками пера Карини выписал рецепт.
— Амалия не привыкла пить вино, — запротестовал Эмилио, — она даже терпеть его не может. Это просто невозможно — заставить её привыкнуть к вину.
Доктор Карини сделал жест удивления и посмотрел на Эмилио так, как будто не мог поверить в то, что тот говорит правду. И даже Балли посмотрел на Эмилио испытующим взглядом. Стефано понял, что по симптомам болезни Амалии доктор сделал вывод, что имеет дело с алкоголичкой, и вспомнил, что сам делал наблюдения о том, что Эмилио способен на фальшивые проявления стыдливости. Балли хотел убедить Эмилио сказать правду, о которой должен знать врач.
Эмилио догадался о значении этого взгляда Балли.
— Как ты в это можешь поверить? Чтобы Амалия пила! Она даже воду почти не пьёт. Ей нужен час на бокал воды.
— Если вы меня в этом уверяете, тем лучше, — сказал врач, — потому что такой слабый организм может сопротивляться повышенным температурам, если только не ослаблен алкоголем.
Карини посмотрел на рецепт немного неуверенно, но потом оставил его неизменным, и Эмилио понял, что ему не поверили.
— В аптеке вам дадут жидкость, которую надо будет давать больной в час по чайной ложке. Также я хотел бы поговорить с синьорой, что ухаживает за больной.
Эмилио и Балли провели врача и представили его синьоре Елене. Карини объяснил ей, что было бы желательно попытаться ставить больной холодные компрессы на грудь, и добавил, что это было бы весьма полезно для лечения.
— О, я сделаю это! — сказала Елена с рвением, которое поразило троих мужчин.
— Хорошо, — ответил Карини, улыбаясь радостно тому, что больная находится в столь сострадательных руках. — Но не хочу её принуждать к этой процедуре, и если она окажет слишком сильное сопротивление холоду, то надо будет отказаться от этих попыток.
Карини засобирался уходить, пообещав вернуться рано утром следующего дня.
— Ну что, доктор? — спросил ещё раз Эмилио умоляющим голосом.
Вместо ответа Карини сказал несколько утешительных слов. Балли вышел вместе с ним, пообещав сразу же вернуться. Он хотел побыть с врачом наедине и узнать, был ли он откровенен с Эмилио.
Эмилио же всеми силами ухватился за свою надежду. Доктор заблуждался, посчитав Амалию пьяницей, и, следовательно, все его прогнозы могли быть ошибочными. Не зная пределов своим мечтам, Эмилио даже подумал, что состояние здоровья сестры ещё может зависеть от него. Она заболела, прежде всего, потому, что он пренебрегал своими обязанностями по её защите. Теперь же, напротив, Эмилио был здесь, чтобы предоставить Амалии все возможные удобства и комфорт, о чём не догадывался доктор. Эмилио пошёл к постели Амалии, чтобы дать ей все эти удобства и комфорт, но, оказавшись рядом с ней, сразу почувствовал себя безоружным. Он поцеловал её в лоб и стал смотреть на неё, задыхаясь от недостатка воздуха в лёгких.
Вернувшийся Балли присел в уголке комнаты, как можно дальше от Амалии. Карини повторил ему уже сказанные Эмилио слова, и не более того. Синьора Елена попросилась выйти на минуту в свою квартиру, где должна была отдать несколько распоряжений. Она хотела послать свою служанку в аптеку. Синьора Кьеричи вышла, сопровождаемая восхищённым взглядом Балли. Не требовалось давать ей денег, так как по старой традиции у семьи Брентани был в аптеке открытый счёт.
Балли пробормотал:
— Такая простая доброта волнует меня сильнее, чем самая выдающаяся гениальность.
Эмилио занял место, оставленное свободным Еленой. Некоторое время больная не говорила ничего, что можно было разобрать. Амалия просто бормотала неразборчиво, как будто упражняясь в произношении трудных слов. Эмилио положил голову на руку и принялся слушать тяжёлое дыхание сестры, которое было ровным и стремительным. Он слушал этот звук с утра, и Эмилио уже казалось, что это просто свойство его уха — слышать этот звук, от которого он уже не знал, как освободиться. Эмилио вспомнил, как однажды вечером, когда было очень холодно, он встал с постели в одной рубашке, чтобы проявить доброту и нежность к сестре, потому что чувствовал, что она страдает рядом с ним: Эмилио предложил Амалии сходить с ней на следующий вечер в театр. Тогда он ощутил огромную радость, почувствовав признательность в голосе Амалии. Затем Эмилио забыл этот эпизод и больше не стремился его вспоминать. О, если бы Эмилио только знал тогда, что в его жизни будет такая серьёзная миссия по опеке доверенной только ему одному жизни, он бы никогда не испытывал больше потребности встречаться с Анджолиной. Сейчас, хотя и может быть слишком поздно, он вылечился от этой любви. Эмилио горько заплакал тихо в темноте.
— Стефано, — громко позвала Амалия.
Эмилио вздрогнул и посмотрел на Балли, который находился в той части комнаты, что плохо освещалась светом из окна. Должно быть, Стефано ничего не услышал, так как даже не пошевелился.
— Если ты этого хочешь, то и я не против, — сказала Амалия.
Амалия снова видела свои старые сны, которые была вынуждена подавлять после того, как Балли её грубо оставил. Сейчас больная лежала с открытыми глазами и смотрела прямо на стену напротив.
— Я согласна, — снова сказала Амалия, — хорошо, но только поторопись.
Приступ кашля заставил её лицо скорчиться от боли, но вскоре она сказала:
— О, какой прекрасный день! Я его так ждала! — и Амалия снова закрыла глаза.
Эмилио подумал, что должен попросить Балли выйти из комнаты, но на это у Брентани не хватило мужества. Однажды он уже наделал столько зла, встав между Балли и Амалией.
Больная снова принялась бормотать неразборчиво, но, когда Эмилио уже начал успокаиваться, после очередного приступа кашля Амалия сказала отчётливо:
— О, Стефано, мне плохо.
— Она позвала меня? — спросил Балли, встав и подойдя к постели.
— Я не слышал, — ответил сконфуженный Эмилио.
— Я не понимаю, доктор, — сказала больная, повернувшись к Балли, — я лежу неподвижно, лечусь, а мне всё равно плохо.
Удивившись тому, что она его не узнала после того, как позвала, Балли заговорил с ней так, как будто это он — доктор. Стефано порекомендовал Амалии продолжать лечиться, и тогда вскоре ей станет лучше.
Амалия вновь сказала:
— Зачем мне вся эта… эта…, - и она прикоснулась к груди, — эта…
Наиболее сильно астма проявлялась в паузах, но последние были вызваны нерешительностью, а не недостатком воздуха.
— Эта боль, — добавил Балли, предлагая Амалии слово, что та безуспешно пыталась подобрать.
— Эта боль, — повторила Амалия признательно.
Но вскоре к ней вернулись сомнения в правильности подобранного слова, и Амалия продолжила, тяжело дыша:
— Зачем мне. вся эта… сегодня! Что мы будем делать с этим… этим… в такой день?
И только Эмилио понял. Амалия мечтала о свадьбе.
Однако она никак не выразила эту мысль. Амалия повторила, что ей не нужна боль, что по её мнению, она не нужна никому, тем более сейчас… сейчас. Эти слова нельзя было растолковать, и Балли ничего не понял. Когда Амалия ложилась на подушку и смотрела перед собой или закрывала глаза, то легко возвращалась к объекту своих снов. А когда Амалия открывала глаза, то не догадывалась, что этот объект в крови и плоти находится рядом с её постелью. Единственным, кто мог понять этот сон, был Эмилио, который знал все события и сны сестры до её помешательства. Эмилио чувствовал себя более чем когда-либо бесполезным рядом с этой постелью. Амалия не принадлежала ему в своём бреду, в нём она была ещё меньше его, чем когда приходила в чувства.
Вернулась синьора Елена. Она принесла с собой уже подготовленные мокрые пелёнки и всё необходимое для того, чтобы не намочить постель. Елена обнажила грудь Амалии, защитив её от глаз двух мужчин, стоящих рядом.
Амалия вскрикнула испуганно из-за этого неожиданного чувства холода.
— Это поможет вам, — сказала синьора Елена, согнувшись над Амалией.
Амалия поняла её, но спросила, сомневаясь и тяжело дыша:
— Поможет?
Амалия захотела освободиться от этого мучительного ощущения, сказав:
— Не сегодня, только не сегодня.
— Прошу тебя об этом, сестра моя, — сказал Эмилио, нашедший, наконец, чем помочь, — постарайся держать у груди эти пелёнки. Они тебя вылечат.
Казалось, дыхание Амалии стало ещё более тяжёлым. Глаза её вновь наполнились слезами.
— Темно, — сказала она, — уже совсем темно.
На самом деле стемнело, но когда синьора Елена быстро зажгла свечу, больная не заметила этого и продолжила жаловаться на темноту. Таким образом она хотела выразить совсем другое чувство, которое её угнетало.
При свете свечи синьора Елена увидела, что лицо Амалии покрылось потом. Даже её рубашка была им пропитана до самых плеч.
— Ну, разве это не добрый знак? — воскликнула синьора Кьеричи радостно.
Но тем временем Амалия, которая в своём бреду была само смирение, для того, чтобы освободиться от тяжести на груди и не ослушаться приказов, сдвинула пелёнки на спину. Но даже там они доставляли ей неприятные ощущения, и тогда, с удивительной ловкостью, Амалия сбросила пелёнки на подушку, радостная, что нашла им то место, где они больше не будут заставлять её страдать. Затем она осмотрела беспокойно лица своих санитаров, чувствуя, что нуждается в них. Когда же синьора Елена унесла пелёнки с постели, лицо Амалии приняло удивлённое выражение, и она издала соответствующий неразборчивый звук. Это был один из тех интервалов, в которые Амалия проявляла наиболее ясное сознание, но и тогда это было не больше, чем разум доброго, кроткого, послушного животного.
Слуга Балли Микеле по распоряжению Стефано принёс разные бутылки белых и красных вин. Так получилось, что первая взятая в руки бутылка оказалась с вином игристым. Сильно вылетела пробка, ударилась о потолок и упала на постель Амалии. Она всё это даже не заметила, в то время как остальные испуганно следили глазами за этим полётом.
Затем больная выпила предложенное ей синьорой Еленой вино, при этом было видно, что оно Амалии совсем не нравится. Эмилио сделал это наблюдение с глубоким удовлетворением.
Балли предложил бокал вина и синьоре Елене, которая согласилась выпить его при условии, что Стефано и Эмилио выпьют вместе с ней. Балли пил, провозгласив тост за здоровье Амалии.
Но бедняжка была далеко не здорова:
— О, о, кого я вижу! — сказала она вскоре отчётливо, глядя прямо перед собой. — Виктория с ним! Этого не может быть, потому что мне бы сказали.
Это был второй раз, когда она упомянула эту Викторию, но теперь Эмилио понял, кого она подразумевает под мужчиной, который находился с Викторией. Амалия видела сон ревности. Она продолжила говорить, но менее отчётливо. Из этого лепета Эмилио понял, что этот сон длится дольше, чем предыдущие. Встретились два человека, сотворённые бредом Амалии, и бедняжка говорила, что рада видеть их вместе.
— Кто сказал, что мне не нравится? Мне нравится.
Затем последовал более продолжительный период, во время которого она лишь бормотала невнятно слова. Может быть, мечта Амалии уже была убита временем, и Эмилио искал в этих тяжких звуках признаки боли от ревности.
Синьора Елена снова присела на своё обычное место у изголовья. Эмилио пошёл к Балли, который, опёршись о подоконник, смотрел в окно. На город продолжал надвигаться ураган, что грозил случиться уже несколько часов. Но на улицы пока ещё не пролилось ни одной капли. Последние лучи заходящего в золоте солнца бросали на мостовую отблески, казавшиеся пожаром. Полузакрыв глаза, Балли наслаждался этим странным цветом.
Эмилио снова захотел поговорить об Амалии, защищая её, и спросил у Стефано:
— Ты заметил, с какой гримасой отвращения она пила это вино? Разве это лицо человека, привыкшего пить?
Балли признал правоту Эмилио, но, желая защитить Карини, сказал со своим обычным наивным видом:
— Может быть и так, что болезнь поменяла ей вкусовые ощущения.
Эмилио обуял такой гнев, что он почувствовал, что на его горле завязан узел:
— Так ты, стало быть, веришь в слова этого дурака?
Поняв, в каком состоянии пребывает Эмилио, Балли извинился:
— Я ничего не понимаю в этом. Уверенность, с которой говорил Карини, породила во мне сомнения.
Эмилио снова пожаловался, сказав, что не болезнь Амалии и не её возможная смерть вгоняют его в отчаяние, а мысль, что она прожила свою жизнь непонятой. Теперь непреклонной судьбе стало угодно извратить кроткое, нежное лицо порочной агонией. Балли постарался успокоить друга: хорошо подумав, и он теперь считал невозможным, чтобы Амалия была подвержена этому пороку. В конце концов, он совсем не хотел обидеть бедную девушку. С глубочайшим состраданием, посмотрев на постель больной, Стефано сказал:
— Даже если бы Карини и был прав, я бы никогда не стал презирать твою сестру.
Долгое время они просто молча стояли у окна. Золотые отблески на улице постепенно исчезли, их уничтожила стремительно надвигающаяся ночь. Одно лишь небо, в котором продолжали скапливаться тучи, оставалось светло-жёлтым.
Эмилио подумал, что и Анджолина может не прийти сегодня на встречу. Но внезапно, забыв всё то, что было им решено с самого утра, Эмилио сказал:
— Сегодня я пойду на последнюю встречу с Анджолиной.
Действительно, почему бы и нет? Если живая или мёртвая, Амалия навсегда разделит его с любовницей, то почему бы не пойти и не сказать Анджолине, что порываешь решительно с ней всякие отношения? Сердце Эмилио наполнилось радостью от предвкушения этого последнего разговора. Его присутствие в этой комнате было никому не нужно, в то время как, пойдя к Анджолине, Эмилио сразу же совершал жертвоприношение Амалии. Удивлённому этим словам Балли, который стал отговаривать Эмилио от выполнения задуманного, Брентани сказал, что пойдёт на встречу для того, чтобы воспользоваться этим состоянием души и навсегда освободиться от Анджолины.
Стефано ему не поверил. Балли показалось, что это тот же самый слабый Эмилио, и ему захотелось сделать его сильнее, рассказав, что сегодня же он был вынужден выгнать Анджолину из студии. Она сказала ему то, что не оставляло никаких сомнений относительно мотива её слов.
Эмилио побледнел. О, его любовная связь ещё не умерла. Она вновь родилась здесь, у постели сестры. Анджолина снова предала его неслыханным образом. Эмилио показалось, что его поразила та же астма, от которой страдала и Амалия. В тот самый момент, в который он осознал, что ради Анджолины забыл все свои обязанности, она его предала с Балли. Единственной разницей между приступами гнева, что охватывали Эмилио раньше, и тем, что настиг его сейчас, было то, что теперь у Эмилио перехватило дыхание, к тому же, сейчас он уже не мог думать ни о какой мести, кроме расставания. В своём подавленном сознании Эмилио уже не понимал идею мести. Всё случится так, как будто Балли ни о чём ему не говорил. Но Эмилио не удалось скрыть от друга своё болезненное удивление.
— Прошу тебя, — сказал Эмилио с рвением, которое и не пытался уменьшить, — расскажи мне всё, что случилось.
Балли запротестовал:
— Мне просто неимоверно стыдно посвящать тебя во все подробности. Однако ты определённо потерянный человек, если в такой день продолжаешь думать об этой женщине.
Эмилио попробовал защищаться. Сказал, что уже с самого утра решил бросить Анджолину, и потому слова Балли огорчили его только потому, что он горько сожалеет о том, что посвятил подобной женщине такую большую часть своей жизни. Стефано не должен думать, что Эмилио пойдёт на эту встречу с намерением устроить сцену Анджолине. Эмилио слабо улыбнулся. О, он был так далёк от этого! Даже слова Балли так мало подействовали на него, что, по его мнению, они не сделали его более решительным в отношении расставания, чем он был раньше.
— Все эти события волнуют меня только потому, что возвращают меня в прошло?.
Эмилио лгал. Это из-за настоящего, а не из-за прошлого он так удивительно разгорячился. Может быть, его охватило отчаяние во время долгих, напрасных попыток помочь Амалии? Но его возбуждение не являлось неприятным. Эмилио не терпелось убежать прочь для того, чтобы приблизить момент, в который он скажет Анджолине, что не хочет её больше видеть. Однако он чувствовал, что прежде ему нужно получить согласие Балли. Это было лёгко, так как в этот день Стефано испытывал большое сочувствие к другу.
Эмилио, после недолгих колебаний, попросил Балли остаться и составить компанию синьоре Елене. Он рассчитывал вскоре вернуться. Так получалось, что теперь Анджолина сблизила Стефано и Амалию.
Балли порекомендовал Эмилио не унижаться до того, чтобы устраивать Анджолине сцены. На это Эмилио лишь спокойно улыбнулся так, как будто хотел сказать, что он выше этого. Если даже Балли не жаждал её, Эмилио заверил его, что не станет даже говорить с ней об этом её последнем предательстве. И это было искренним желанием Эмилио. Он живо представлял себе последний разговор с Анджолиной. Он будет нежным, и даже более того. Эмилио было необходимо, чтобы всё случилось именно так. Он просто расскажет ей, что Амалия умирает и что он прощается безо всяких упрёков. Он больше не любил Анджолину, но и не любил никого в данное время.
Со шляпой в руке Эмилио подошёл к постели Амалии. Она посмотрела на него долгим взглядом:
— Придёшь на обед? — спросила она его.
Затем Амалия постаралась смотреть за спину Эмилио и спросила снова:
— Вы придёте на обед?
Она постоянно искала Балли.
Эмилио попрощался с синьорой Еленой.‘Его охватили последние сомнения. Судьбе постоянно было угодно странным образом ставить несчастье Амалии рядом с любовью Эмилио к Анджолине. Таким образом, не могло ли получиться так, что его сестра умрёт как раз в тот момент, когда он будет находиться на своей последней встрече с любовницей? Эмилио вернулся к постели Амалии и заметил всё те же следы страданий на её лице. Она наклонилась на бок и держала голову и не над подушкой, и не над кроватью. Напрасно эта голова со смоченными и всклокоченными волосами искала себе место. Было очевидно, что это состояние вполне могло предшествовать агонии, но всё же Эмилио покинул её и вышел.
Он снова ответил на новые рекомендации Балли улыбкой. Холодный уличный воздух взбодрил Эмилио и освежил его до глубины души. Чтобы он применил силу к Анджолине! Потому что она была причиной смерти Амалии? Но в этом он не мог её обвинить. Случилась беда, никто не совершал зла. Будучи интеллигентом, Эмилио не мог применить силу, так как в его душе не было места ненависти. Из-за давней привычки уйти в себя и анализировать, у Эмилио возникло подозрение, что его состояние души вызвано потребностью извиниться и оправдаться. Он улыбнулся этому, как комичнейшей вещи. Как же были виноваты он и Амалия в том, что относились к жизни так серьёзно!
На побережье, посмотрев на часы, Эмилио остановился. Здесь погода была ещё хуже, чем в городе. Со свистом ветра бессильно слились вопли моря и безумные выкрики разных голосов. Ночь вступила в свои права. Со стороны моря не было видно ничего, кроме белеющих тут и там волн, которые хаос желал разбить прежде, чем они достигнут земли. Посреди лодок на берегу была видна какая-то фигура моряка, стоящего во весь рост по стойке «смирно», а деревья отплясывали свой обычный танец, развеваясь беспорядочно в четырёх направлениях посреди нависшей опасности.
Эмилио показалось, что вся эта суматоха соответствовала его горю. Из всего этого он почерпнул ещё большее спокойствие. Будучи литератором, Эмилио сравнил это зрелище со своей прошлой жизнью. Даже здесь, в вихре и волнах, через которые передавалось движение, вырывающее его из состояния инерции, попытка восстать заканчивалась лишь еле заметным перемещением на горизонте, и во всём этом Эмилио увидел безучастность судьбы. Ни в чём не было ничьей вины, когда всё так непоправимо рушилось.
Рядом с Эмилио огромный моряк, стоящий твёрдо на ногах, одетых в сапожищи, проревел в сторону моря какое-то имя. Вскоре ему ответил другой крик, и тогда он бросился на соседнюю колонну, отвязал от неё кабельтов, которым был скручен, отдалился и затем привязался к колонне снова. Медленно, почти незаметно одна из самых больших рыбачьих лодок отдалилась от берега, и Эмилио понял, что она привязана к соседнему бую, что спасал её от земли.
Огромный моряк теперь вёл себя совсем иначе. Он опёрся о колонну, зажёг трубку и в этом адском шуме наслаждался покоем.
Эмилио подумал, что его несчастье было вызвано инерцией его собственной судьбы. Если бы однажды в своей жизни он отвязал и распутал узел верёвки, если бы судьба рыбачьей лодки, пусть и маленькой, была доверена ему и он использовал бы свою энергию, чтобы своим голосом бороться с воплями ветра и моря, то был бы менее слаб и несчастен.
Эмилио пошёл на встречу. Боль вскоре вернётся, на мгновение он любил вопреки болезни Амалии. Боли не было в то время, когда он мог делать то, что требовала его природа. Эмилио наслаждался со сладострастием этим спокойным чувством покорности и всепрощения. Он не обдумывал ни одну из фраз, что скажет Анджолине, чтобы передать своё состояние души, даже, скорее, их последняя встреча должна быть полностью безмолвной, но он будет вести себя так, как будто какое-то высшее существо присутствует, чтобы рассудить его и её.
Ветер стал холодным и сильным, но не порывистым. В целом же погода успокоилась, и в воздухе больше не было никакой борьбы.
Анджолина шла на встречу с Эмилио со стороны площади Святого Андреа. Увидев его, она вскрикнула раздражённо, что вызвало ощущение дисгармонии у Эмилио с его состоянием души.
— Я здесь уже полчаса, — сказала Анджолина, — собиралась уже уходить.
Эмилио нежно подвёл её к фонарю и показал часы, согласно точным показаниям которых, Эмилио не опоздал, а пришёл вовремя.
— Тогда я ошиблась, — сказала Анджолина успокоившись.
Пока Эмилио шёл, обдумывая, как объяснить ей, что это их последняя встреча, Анджолина остановилась и сказала ему:
— Сегодня ты должен позволить мне уйти. Увидимся завтра. Сегодня холодно, и потом…
Эмилио прервал свои размышления и посмотрел внимательно на Анджолину. Он сразу понял, что не холод был причиной того, что она жаждала уйти. Его поразило то, что она была одета с гораздо большей аккуратностью, чем обычно. На ней было элегантнейшее чёрное платье, которое Эмилио раньше никогда не видел. Определённо, она одела его по какому-то особому поводу. К тому же и шляпка показалась Эмилио тоже новой. Также он заметил, что ее туфельки плохо пригодны для того, чтобы шагать по площади Святого Андреа в такую погоду.
— И потом? — повторил Эмилио, остановившись рядом и глядя в глаза Анджолине.
— Послушай, хочу всё тебе рассказать, — сказала она, приняв такой вид, как будто решилась быть искренней, что было абсолютно неуместно, и продолжила невозмутимо, не замечая то, что взгляд Эмилио становится всё более свирепым:
— Я получила депешу от Вольпини, в которой он пишет, что собирается приехать. Не знаю, что он хочет от меня, но сейчас он уже точно находится у меня дома.
Анджолина лгала, в этом не было никаких сомнений. Вольпини, которому она только утром написала письмо, не получив его, приезжал, раскаявшись, чтобы попросить прощения. Расстроенный Эмилио грустно рассмеялся:
— Как? Тот, кому вчера ты написала то письмо, сегодня одумался и решил явиться лично, к тому же, известив о своём приезде по телеграфу. Вот какие дела творятся! Вот какие дела! А что, если ты заблуждаешься, и на месте Вольпини окажется другой?
Анджолина улыбнулась, всё ещё уверенная в себе:
— А, так тебе Сорниани рассказал, что два дня назад видел меня поздно вечером на улице в компании с синьором? Тогда я возвращалась домой от Делуиджи и, опасаясь идти одна ночью, приняла компанию синьора, который мне помог.
Эмилио уже не слушал её, но он разобрал последнюю фразу, которой она оправдывалась:
— Это было своего рода спасением.
Затем Анджолина продолжила:
— Жаль, что я забыла депешу дома. Но если ты не хочешь мне верить, тем хуже. Разве я не прихожу вовремя на все свидания? Почему мне нужно что-то выдумывать, чтобы избежать встречи?
— Это легко понять! — сказал Эмилио, гневно рассмеявшись. — Сегодня у тебя другое свидание. Убирайся сейчас же! Тебя уже ждут.
— Ах, так. Если ты думаешь обо мне такое, то лучше будет, чтобы я действительно ушла! — сказала Анджолина решительно, но не двинулась с места.
Но на Эмилио её слова произвели такой эффект, как будто сопровождались немедленным действием. Она хотела бросить его!
— Подожди немного, давай объяснимся!
Даже в безмерном гневе, который обуял Эмилио, он успел подумать на мгновение о возможности вернуться в то состояние спокойствия, в котором он пребывал ещё недавно. Но разве не было справедливым унизить её и растоптать? Эмилио схватил Анджолину за руку, чтобы не дать ей уйти, опёрся о фонарь, что был сзади него, и приблизил своё расстроенное лицо к лицу её, румяному и спокойному.
— Это последний раз, когда мы видимся! — проревел он.
— Хорошо, хорошо, — ответила Анджолина, обеспокоенная только болью, которую ей причиняла рука Эмилио.
— И знаешь почему? Потому, что ты — …, — он заколебался на мгновение, но потом проревел это слово, которое даже в его гневе показалось ему слишком грубым. Но он проревел его победно, победно над своими же сомнениями.
— Отпусти меня, — закричала Анджолина, охваченная яростью и страхом, — отпусти меня, или я позову на помощь.
— Ты — …, — сказал Эмилио, увидев её раздражение, но удержался от того, чтобы ударить её. — Может, ты думаешь, что всё это время я не догадывался, с кем имею дело? Я всё понял, когда встретил тебя, одетую в служанку, на лестнице твоего дома, в том платке на голове и с горячими руками. Тогда я сразу подумал об этом слове, которое сейчас говорю тебе. Но я не хотел говорить его тебе, хотел поиграть с тобой, как это делают другие: Леарди, Джустини, Сорниани, и… и… Балли.
— Балли! — прокричала Анджолина, чтобы перекричать шум ветра и голос Эмилио. Она рассмеялась:
— Балли хвастается, ничего не было.
— Ничего не было потому, что он не хочет совершать такой глупости с тобой, как будто мне важно то, что я обладал тобой, ты —…, — и Эмилио в третий раз сказал это слово.
Анджолина удвоила усилия, чтобы освободиться, но усилия для её удержания были сейчас для Эмилио лучшей отдушиной, он вонзил с наслаждением пальцы в её слабую руку.
Брентани понимал, что в тот момент, когда он её отпустит, она уйдёт, и всё будет кончено, хотя всё случилось совсем иначе, чем хотел Эмилио.
— И я тебя так любил, — сказал он, может быть, пытаясь успокоиться, но сразу добавил, — хотя я всегда знал, кто ты есть. Знаешь, кто ты?
О, он нашёл, наконец, удовлетворение. Теперь ему хотелось заставить её признаться в том, кем она является:
— Ну, смелее! Кто ты?
Теперь Анджолина, истощённая бесплодными попытками освободиться, действительно сильно испугалась. Со своим побледневшим лицом она смотрела сейчас только на Эмилио, умоляя о прощении. Теперь она позволяла сотрясать себя безо всякого сопротивления, и Эмилио показалось, что она сейчас упадёт. Он ослабил хватку и постарался поддержать её той же рукой. Вдруг Анджолина вырвалась и принялась отчаянно убегать. Так она ещё и притворялась! Эмилио не хотел догонять её, он наклонился в поисках камня, но не нашёл его. Тогда он сгрёб в ладонь камушки и кинул ей вслед. Их понёс ветер, и, должно быть, некоторые из них попали в Анджолину, так как она вскрикнула испуганно, другие камушки остановили сухие ветви деревьев, и они произвели шум, что так резонировал с гневом, с которым Эмилио бросал эти камешки Анджолине вслед.
Что делать теперь? В последнем удовлетворении, которого он так жаждал, ему было отказано. Хотя Эмилио и смирился со своей участью, всё вокруг оставалось для него грубым, и он сам был таким! В его артериях неистово билась кровь от перевозбуждения, в этот холод он пылал гневом, жаром, оставаясь неподвижным на парализованных ногах, и теперь в нём уже снова начинал просыпаться наблюдатель, который осуждал себя самого.
— Никогда больше не увижу её, — сказал Эмилио, как будто отвечая на упрёк. — Никогда! Никогда!
И когда он смог идти, это слово продолжало звучать в нём на фоне шума собственных шагов и сквозь свист ветра в этом безутешном пейзаже. Эмилио улыбнулся, когда возвращался по тем же местам, вспомнив об идеях, которые сопровождали его на эту встречу. Какой же удивительной оставалась реальность!
Он не пошёл сразу домой. Для него было невозможно принять вид санитара в таком состоянии души. Разные мысли целиком овладели им так, что потом он не мог вспомнить, по каким улицам возвращался домой. О! Если бы свидание с Анджолиной было таким, каким он хотел, то он смог бы пойти после него прямо к постели, даже не меняя выражения собственного лица.
Для Эмилио вдруг открылось другое сходство его отношений с Анджолиной и с Амалией. От обеих он удалялся, не сказав последнего слова, что могло бы сгладить хотя бы воспоминания об этих двух женщинах. Амалия не могла услышать его, а Анджолине он не знал, что и как сказать.
