XI

Самой судьбой было так установлено, что Балли постоянно должен был вмешиваться, чтобы сделать ещё более тяжёлым положение Эмилио в отношении Анджолины. Брентани и Балли давно договорились о том, что любовница Эмилио должна позировать скульптору. Для начала работы требовалось только, чтобы Эмилио вспомнил об этом уговоре и поставил в известность Анджолину.

После того, как стали очевидны мотивы такой забывчивости Эмилио, Стефано решил больше не заводить на эту тему разговор. На время Балли показалось, что он так и сделает и будет лишь тешить своё воображение представлением обнажённой фигуры Анджолины. Стефа-по даже установил подпорки и покрыл их глиной, что должно было означать обнажённую фигуру, затем он обмотал всё мокрыми лоскутами и подумал:

— Какой-то саван.

Каждый день он разглядывал эту свою композицию и мечтал, чтобы она была одетой и живой.

Двое друзей не объяснялись по этому поводу. Стараясь достичь своей цели без того, чтобы говорить о ней конкретно, однажды вечером Балли сказал Эмилио:

— Не знаю, как дальше работать. Разрушил бы всё это творение, если бы эта фигура не засела так глубоко в моём сознании.

— Я снова забыл поговорить об этом с Анджолиной, — сказал Эмилио, впрочем, не притворяясь удивлённым осознанием непроизвольной нехватки Анджолины для Балли. — Знаешь, как сделай? Когда её увидишь, сам поговори с ней об этом. Вот увидишь, как она поспешит тебе угодить.

В этой последней фразе Эмилио было столько горечи, что Балли посочувствовал ему и прекратил свои рассуждения на эту тему. Стефано сам понимал, что это его вмешательство в дела двух влюблённых не несло никому счастья, и он не мог встать между Эмилио и Анджоли-иой, как сделал это наивно несколько месяцев назад ради блага друга, а выздоровление Эмилио было лишь делом времени. Богатое воображение Балли не давало ему покоя, и только оно одно могло заставить его работать, будучи постоянно под угрозой уничтожения безнадёжной глупостью Эмилио.

Стефано попытался закончить работу с другой натурщицей, но после нескольких сеансов, почувствовав отвращение, вдруг всё бросил на произвол судьбы. Действительно, эти грубые обрывочные идеи, которые Балли каждый раз так долго вынашивал, были не раз проверены за его карьеру. Никто не мог сказать, справедливо или нет, но на этот раз Балли винил во всём Эмилио. Не было сомнений в том, что если бы у Стефано была желанная натурщица, то он бы вдохновенно продолжил работу, может быть, только ради того, чтобы разрушить всё несколько недель спустя.

Балли удерживался от того, чтобы рассказать обо всём другу, и это был знак уважения в отношении Эмилио. Не требовалось давать ему понять, как стала важна Анджолина и для Стефано, это привело бы к обострению болезни несчастного. Кто мог объяснить Эмилио, что фантазия художника остановилась именно на этом объекте, собственно потому, что в этой чистоте линий скрывалось неопределённое выражение, созданное не этими линиями; и также в них скрывалось нечто вульгарное и нескладное, что уловил бы Рафаэль и живо постарался бы передать, подчеркнуть?

Когда Эмилио и Стефано шагали вместе по улице, последний не заводил разговора о своём желании, но Эмилио не мог воспользоваться преимуществом оказываемого ему уважения, так как это желание, которое его друг не решался выразить, казалось Эмилио ещё большим, чем оно на самом деле могло бы быть, и от этого Эмилио страдал болезненной ревностью. Теперь и Балли желал Анджолину, как и он сам. Как Эмилио мог защищаться от подобного врага?

И он не мог защищаться! Он уже продемонстрировал свою ревность, но не хотел о ней говорить: было бы слишком глупо проявлять ревность в отношении Балли после того, как пришлось выдержать конкуренцию со стороны продавца зонтов. Эта скромность обезоруживала Эмилио. Однажды Балли зашёл за Брентани в контору, как делал часто, чтобы проводить его домой. Они долго бродили по берегу моря, как вдруг увидели приближающуюся к ним Анджолину, освещённую полуденным солнцем, которое играло на её белокурых локонах и на её лице, которое она немного сморщила, пытаясь держать глаза открытыми на таком ярком свете. Так Балли встретился лицом к лицу со своим шедевром, который он, забыв обо всём окружающем, увидел во всех деталях. Анджолина приближалась, ступая своим ровным шагом, который ничуть не лишал грации её стройную фигуру. Также двигалась бы и воплощённая молодость под светом солнца.

— О, послушай! — воскликнул Стефано решившись. — Не мешай мне создать шедевр из-за своей глупой ревности.

Анджолина ответила на их приветствие так, как стала делать это с некоторых пор, — очень серьёзно. Вся эта серьёзность была сосредоточена в приветствии, и даже эта манера, наверное, была выучена ею недавно. Балли остановился, ожидая разрешения Эмилио.

— Делай, как знаешь, — сказал Брентани машинально, колеблясь и надеясь, что Стефано догадается, с какой болью далось Эмилио это согласие.

Но Балли уже не видел ничего, кроме своей модели, которая начала от него удаляться. И он сразу же догнал её, едва Эмилио сказал слова согласия.

Так Балли и Анджолина встретились. Когда Эмилио к ним присоединился, то они уже обо всём договорились. Балли не делал комплиментов, а Анджолина, красная от удовольствия, спросила, когда она должна прийти. На следующий день в девять. Анджолина выслушала это и заметила, что, к счастью, в этот день она не должна идти к Делуиджи.

— Я буду пунктуальной, — пообещала Анджолина прощаясь.

Она была склонна к многословию, мысли у неё обретали свою форму прямо на губах, и она не подумала, что это обещание быть пунктуальной могло не понравиться Эмилио, потому что тут явно прослеживалось различие между встречами с Балли и с ним.

Провинившись, Стефано повернулся задумчиво к другу. Балли сразу же осознал, что был неправ, и попросил прощения у Эмилио:

— Я не мог поступить иначе, хотя и знал, что это тебе неприятно. Я не хочу пользоваться тем, что ты притворяешься безразличным. Знаю, что ты страдаешь. Ты неправ, неправ, но осознаю также, что и я не был прав.

Изобразив улыбку, Эмилио ответил:

— В таком случае, мне нечего тебе сказать.

Балли посчитал, что Эмилио с ним ещё более жёсток, чем он того заслуживает:

— Таким образом, чтобы заставить тебя простить меня, мне не остаётся ничего иного, как известить Анджолину, что приходить не надо? Что ж, если ты этого хочешь, то я так и сделаю.

Это предложение было неприемлемым, потому что эта бедняжка — Эмилио знал её так хорошо, как если бы создал её сам — любила ещё больше тех, кто её отвергал, а Эмилио не хотел давать ей новые поводы любить Балли. Брентани заявил мягко:

— Нет, пусть всё останется, как есть. Я тебе доверяю, даже, — добавил Эмилио смеясь, — только тебе.

Стефано с жаром заверил, что заслуживает это доверие. Он пообещал, что в тот день, когда во время сеанса с Анджолиной забудет об искусстве хотя бы на миг, то сразу же выставит её за дверь. Эмилио имел слабость принять это обещание.

На следующий день Балли пришёл к Эмилио, чтобы отчитаться о первом сеансе. Стефано работал, как вол, и не мог пожаловаться на Анджолину, которая, находясь в неудобной позе, всё же терпела, сколько могла. Она ещё не прочувствовала эту позу, — но Балли не терял надежду на успех. Он был ещё больше влюблён в свой проект, чем раньше. Ещё иосемь или девять сеансов у него даже не будет времени, чтобы обменяться хотя бы словом с Анджолиной.

— Когда я заколеблюсь и остановлюсь в работе, то обещаю, что мы будем говорить только о тебе. Так что держу пари, что она полюбит тебя всем сердцем.

— Более того, это будет замечательно, — ответил Эмилио, — так как, разговаривая с ней обо мне, ты ей так надоешь, что она не полюбит и тебя.

Следующие два дня Эмилио не мог видеть Анджолину и встретился с ней только в воскресенье в середине дня в студии Балли. Он застал их за работой.

Студия Стефано была ничем иным, как большим складом. Он оставил в ней всё отвечающим старому назначению и не хотел видеть её элегантной. Плитки мощёного пола были плохо подогнаны друг к другу, как будто здесь постоянно разгружались тюки с товаром. Только в середине пола зимой большой ковёр спасал ноги скульптора от прикосновения с землёй. Стены были грубо побелены, и тут и там на штативах крепились нагромождённые глиняные или гипсовые фигуры, которые вызывали восхищение. Тем не менее, хозяин не пренебрегал и удобствами. Температура оставалась вполне комфортной благодаря пирамидальной печке. В студии также было огромное количество стульев и кресел разных размеров, их элегантная форма отчасти лишала помещение признаков склада. Эти стулья и кресла сильно разнились каждый с каждым, потому что Балли говорил, что ему нужно отдыхать комфортно, вынашивая в голове свои идеи. Он даже ощущал потребность в стульях, которых у него ещё не было. Анджолина позировала ему на подставке, укреплённой мягкими белыми подушками. Стоя на стуле рядом с другой вращающейся подставкой, над едва начатой фигурой работал Балли.

Увидев Эмилио, Стефано спрыгнул со стула для того, чтобы его тепло поприветствовать. Анджолина также поменяла свою позу и села на белоснежные подушки. Она в свою очередь тоже любезно поприветствовала Эмилио. Так давно не виделись. Она нашла, что Брентани немного бледен. Может, ему нездоровится? Эмилио не смог выказать признательность за такие проявления любви. А вдруг она хотела продемонстрировать благодарность за то, что он оставлял её наедине с Балли?

Стефано остановился напротив своей работы:

— Тебе нравится?

Эмилио пригляделся. На бесформенном основании была расположена получеловеческая фигура на коленях с прикрытыми одеждой плечами. Судя по форме и положению, это были плечи Анджолины. На данном этапе работы в композиции было что-то трагическое. Может быть, фигура была погребена в глине и прилагала ужасные усилия, чтобы освободиться. Даже голова, в которой несколькими прикосновениями большого пальца были очерчены виски и лоб, казалась черепом, аккуратно покрытым землёй с тем, чтобы скрыть крик.

— Смотри, как всё зарождается, — сказал скульптор, бросая ласкающий взгляд на своё творение. — Идея уже воплощена, не хватает только формы.

Но эту свою идею видел только сам Балли. Можно было догадаться только о каком-то неуловимом замысле. Из этой глины должна Пыла выйти мольба человека, который стал верующим только на мгно-иение и который уже никогда не станет таковым впредь. Балли объяснил и задуманную им форму. Основание останется прежним, а фигура будет отделана вплоть до волос, которые он расположит с кокетством парикмахера. Эти волосы предназначались для отказа от молитвы, которую выражало лицо.

Анджолина вернулась к своей позе, а Балли к работе. В течение получаса она позировала вполне умело, изображая мольбу, как ей указал скульптор, для того, чтобы на её лице было выражение просьбы. Но Стефано это выражение не понравилось, и только Эмилио заметил появившуюся мину отвращения на лице Стефано. Эта монахиня не умела молиться. Вместо того, чтобы смотреть жалобно, она постоянно упрямо поднимала глаза вверх. Анджолина кокетничала с Синьором Богом.

Усталость Анджолины стала проявляться со временем в затруднённом дыхании. Балли совсем не догадывался об этом, будучи погруженным в важный этап работы: безжалостно склонял голову бедняжки на правое плечо.

— Сильно устала? — спросил Эмилио Анджолину, и в то время, как Балли его не видел, погладил её нежно и поддержал на несколько секунд подбородок.

Она поцеловала его руку, но не изменила своё положение.

— Я могу потерпеть ещё немного.

О, как это было восхитительно — жертвовать собой ради произведения искусства. Если бы Эмилио был художником, то расценил бы такое самопожертвование как доказательство любви.

Вскоре Балли согласился на короткую передышку. Он сам в ней, конечно, не нуждался и, тем временем, стал заниматься основанием. В споём длинном плаще Стефано имел вид священника. Анджолина, сидя рядом с Эмилио, смотрела на скульптора с недовольством и, в то же иремя, с восхищением. Он был красив, со своей элегантной бородой с проседью, но с отблесками золота; ловкий и сильный, он скакал вокруг статуи, сохраняя равновесие своё и статуи, и являлся воплощением умной работы. Даже Эмилио восхищался им, страдая от этого.

Скоро они вернулись к работе. Скульптор помял ещё немного голову статуи, не заботясь о том, что она могла потерять уже приобретённую форму. Он прибавлял глины с одной стороны и убавлял с другой. Можно было предположить, что он снимает копию с натурщицы, заметив, как часто он на неё смотрит, но Эмилио не казалось, что глина воспроизводит хоть какую-то черту лица Анджолины. Когда Стефано закончил работу, Эмилио сказал ему об этом, и скульптор научил его, как надо правильно смотреть. Сначала не было никакого сходства, но это только если смотреть на эту голову из одной точки.

Анджолина также всего этого не понимала, и ей даже не нравилось, что Балли считал, что изобразил её голову в этом бесформенном куске глины. Эмилио же теперь видел сходство и считал его очевиднейшим. Голова казалась заснувшей, неподвижная в своей прилегающей повязке, а ещё не вылепленные глаза казались закрытыми, но подразумевалось, что дыхание жизни собиралось оживить эту грязь.

Балли обернул фигуру мокрой простынёй. Он был удовлетворён своей работой и от этого весь возбудился.

Вышли все вместе. Искусство Балли было на самом деле единственной точкой соприкосновения двух друзей. Говоря об идее скульптора, они чувствовали, что становятся ближе друг другу, и в этот день их отношения носили действительно дружеский характер, чего не было уже давно. Поэтому из них троих, если кто и развлекался меньше всех, то это была Анджолина, ощущавшая себя почти что третьей лишней. Балли, которому не нравилось то, что его видят в такой компании на ещё светлых улицах, захотел, чтобы Анджолина шла впереди, что она и сделала, задрав презрительно свой носик. Балли постоянно говорил о статуе, в то время как Эмилио следил глазами за движениями девушки. Последние несколько часов не было места ревности. Балли лишь мечтал, а возвращался мысленно к Анджолине только для того, чтобы держаться от неё подальше, не шутил над ней и не обращался с ней грубо.

Становилось холодно, и скульптор предложил зайти в таверну и выпить тёплого вина. Увидев, что в ближайшей таверне стоит резкий запашище еды и табака, они решили остаться во внутреннем дворике. Сначала Анджолина, испугавшись холода, запротестовала, но затем, когда Балли сказал, что это очень оригинальная мысль, она завернулась в мантию и стала развлекаться наблюдением, как ею восхищаются люди, выходящие из тёплого помещения, и официант, который прибежал им услужить. Балли не замечал холода и смотрел в свой бокал, как будто в нём была спрятана его идея. Эмилио занялся отогреванием рук Анджолины, которые она ему протянула. Это был первый раз, когда она позволяла ему ласкать себя в присутствии Балли, и Эмилио наслаждался этим.

— Сладкая моя! — пробормотал он и приблизился к ней, чтобы поцеловать в щёку, которую она подставила для его губ.

Это был яркий, лазурный вечер. Ветер свистел над высоким домом, и они были от него защищены. Наглотавшись тёплого, ароматного напитка, они сопротивлялись этой суровой температуре почти целый час. Это был ещё один незабываемый эпизод для любви Эмилио. Этот тёмный внутренний дворик и на его территории их компания в конце длинного деревянного стола. И Анджолина, решительно оставленная ему Балли, была более чем покорная и любящая.

На обратном пути Балли рассказал, что этим вечером должен идти на бал-маскарад. У него был скучающий вид, когда он об этом Говорил. Но его просил явиться туда один друг, доктор медицины, которому для того, чтобы развлечься на балу, была нужна почтенная компания такого человека, как скульптор, для того, чтобы его клиенты легко простили ему присутствие в таком месте.

Стефано предпочёл бы рано лечь спать, чтобы вернуться на следующий день к работе со свежей головой. Его бросало в дрожь при одной только мысли о том, что он должен будет провести все эти часы посреди вакханалии.

Анджолина спросила, имеет ли он ложу на весь сезон, и захотела узнать точно, в каком месте.

— Думаю, — сказал Балли смеясь, — что если ты наденешь маску и придёшь, то сама всё увидишь.

— Но я никогда не была на бал-маскараде, — энергично заверила Анджолина.

Затем она добавила, предварительно обдумав, как сможет скрыть своё пребывание на балу:

— Мне так хочется пойти туда.

Далее всё решилось очень быстро: они пойдут на бал-маскарад, который состоится на следующей неделе с благотворительной целью. Анджолина выдала несколько прыжков от радости и казалась такой искренней, что даже Балли любезно ей улыбнулся, как ребёнку, которому небольшим усилием доставили много радости.

Когда двое мужчин остались наедине, Эмилио признал, что сеанс не был ему неприятен. Балли, прощаясь, превратил в желчь сладость этого дня, сказав Эмилио:

— Так ты доволен нами? Признай, что я сделал всё от себя зависящее, чтобы угодить тебе.

Следовательно, Эмилио был обязан Балли, который сказал Анджолине быть любящей с ним, и это оскорбило Эмилио. Это был новый и серьёзный повод для ревности. Брентани решил дать понять Балли, что ему совсем не нравится, что он обязан тем, что его любит Анджолина, влиянию другого. С ней же, затем, при первой возможности, он не будет проявлять столько благодарности за эти проявления любви, которыми они наслаждались чуть ранее. Стало быть, теперь совершенно ясно, почему Анджолина так послушно позволяла себя ласкать в присутствии Балли. Как же она зависела от скульптора! Ради него Анджолина могла прибегнуть к своей наигранной честности и ко лжи, от которой Эмилио не знал, как освободиться. С Балли она была совсем другой. С Балли, который ею не обладал, она показывала своё истинное лицо, а с Эмилио нет!

Ранним утром он побежал к Анджолине, задыхаясь от нетерпения увидеть, как она будет к нему относиться в отсутствии Стефано. Отлично! Она сама открыла ему дверь, убедившись, что это он. Утром Анджолина была ещё красивее. Одного только ночного отдыха хватало для того, чтобы придать ей ясный вид девственницы. Немного поношенный белый шерстяной халат в синюю линию делал податливыми точные формы её тела и оставлял обнажённой белую шею.

— Я помешал? — спросил Эмилио, удерживаясь от того, чтобы поцеловать её, и, таким образом, не получить повода для ссоры, которую он задумал.

Анджолина не догадалась о причинах этой его угрюмости. Она пригласила его в свою комнату:

— Пойду, оденусь, так как в девять я должна быть у синьоры Делуиджи. Аты, тем временем, почитай это письмо, — и Анджолина нервно достала из корзины лист бумаги, — прочитай его внимательно, а потом мне посоветуешь.

У Анджолины был грустный вид, и при этих словах глаза её наполнились слезами:

— Увидишь, что случилось. Расскажу тебе всё: ты один можешь мне посоветовать. Я рассказала всё и маме, но она, бедняжка, может только плакать.

Анджолина вышла, но вскоре вновь пришла:

— Смотри, чтобы мама не вошла и не поговорила с тобой, потому что она знает почти всё, но не всё.

Анджолина послала Эмилио воздушный поцелуй и снова ушла.

Письмо было от Вольпини, официальное прощальное письмо. Начиналось оно с того, что он говорил ей, что всегда поступал честно, в то время как она — теперь он об этом узнал — предавала его с самого начала. Эмилио принялся усердно читать эту писанину, которая была трудночитаемой, опасаясь, что это расставание связано с ним. Но в этом письме о нём ничего не говорилось. Кто-то сказал Вольпини, что Анджолина была не невестой, а любовницей Мериги. Вольпини не поверил этому, но несколько дней назад он узнал, что она посещает балы в компании разных франтов. Далее в письме следовали грубости, которые, видимо, Вольпини плохо знал. Это создавало впечатление совершенной откровенности приличного человека, и их следовало читать лишь ради некоторых словечек, которые Вольпини, наверное, взял для веса из словаря.

Вошла старуха Дзарри. Руки её по-прежнему упирались в бока, она прислонилась к кровати и терпеливо подождала, пока Эмилио дочитает письмо.

— Что вы об этом думаете? — спросила она своим гнусавым голосом. — Анджолина говорит обратное, но мне кажется, что между ней и Вольпини всё кончено.

Эмилио был поражён одним из заявлений Вольпини.

— Это правда, — спросил он, — что Анджолина так часто ходит на балы?

Всё остальное, то есть то, что она была любовницей Мериги и многих других, было для него совершенно очевидно, и Эмилио даже казалось, что по причине того, что Вольпини был обманут даже лучше, чем он сам, тот должен был возмущаться меньше из-за этой всегда оскорбительной лжи. Но письмо сообщило Эмилио и нечто новое. Анджолина умела притворяться лучше, чем он это подозревал. День назад она обманула даже Балли своим проявлением радости по поводу того, что в первый раз пойдёт на бал.

— Это всё враньё, — сказала спокойно старуха Дзарри. — Анджолина каждый вечер идёт с работы прямо домой и сразу ложится спать. Я сама вижу, как она идёт в постель.

Хитрая старуха! Уж её то Анджолина точно не обманывала.

Мать вышла из комнаты сразу же, как вошла дочь.

— Прочитал? — спросила Анджолина, присаживаясь рядом. — Что об этом думаешь?

С соответствующей миной Эмилио сказал грубо, что Вольпини прав, потому что невесте не позволено ходить на балы с другими.

Анджолина запротестовала. Она ходила, на балы? Разве Эмилио не видел ту радость, которая её охватила прошлым вечером при мысли о том, что она пойдёт на первый в своей жизни бал?

Приведённый в подобном виде, аргумент терял всякую убедительность. Эта радость, что она вспоминала в качестве доказательства, должно быть, стоила ей огромного труда, если так хорошо запомнилась. Анджолина привела и многие другие доказательства: она была с ним все эти вечера, когда не должна была идти к Делуиджи; у неё не было ни одной тряпки, которая могла бы помочь ей маскироваться на балу, и даже рассчитывала на его помощь при подборе одежды для бала, на который собиралась пойти. Но Анджолине не удалось убедить Эмилио, который теперь был уверен, что она является постоянной посетительницей бал-маскарадов. Однако этот напор веских доводов задобрил Эмилио. Анджолина не обиделась на него за его недоверие. Она старалась убедить и тронуть его, а не Балли!

Затем Эмилио догадался, что нужен Анджолине. Она всё ещё не хотела отпускать Вольпини и, чтобы удержать его, рассчитывала на советы Эмилио, на которые она очень полагалась, как всегда полагаются безграмотные на образованных. Это наблюдение не лишило Эмилио удовлетворения от той любви, которая была ему предложена, потому что это было лучше, чем уступить всё Балли. Эмилио даже захотел заслужить эту откровенность и принялся со всей серьёзностью изучать вопрос, что был перед ним поставлен.

Вскоре Эмилио пришлось признать, что Анджолина понимала Вольпини лучше, чем он. С большой проницательностью она заметила, что для того, чтобы выяснить, как надо себя вести, следовало, прежде всего, узнать, поверил ли Вольпини полностью в полученные известия или старался этим письмом выяснить правдивость разных слухов. И потом, он написал письмо с решительным намерением расстаться, или же просто угрожал и был готов уступить при первом же встречном шаге Анджолины? Эмилио пришлось перечитать письмо, и он признал, что Вольпини нагромоздил множество аргументов ради того, чтобы с их помощью создать лишь один, но веский. Вольпини не процитировал ни одного имени, кроме имени Мериги.

— Что касается этого, то я сама хорошо знаю, как на это ответить, — сказала злобно Анджолина. — Ему придётся даже узнать, что Мериги был у меня первым.

Поймав этот ход мыслей, Эмилио сделал наблюдение, что уже сам поддерживает точку зрения Анджолины. В самом деле, Вольпини высокопарно заявлял, что бросает её, прежде всего, потому, что она его предавала, и к тому же он считал, что она слишком холодна с ним, и из-за этого он чувствует, что Анджолина его не любит. Разве это был тот случай, когда надо жаловаться на такой недостаток, который, возможно, был единственным в её характере, когда он предъявлял другие серьёзные обвинения, в которые хотел заставить поверить? Анджолина была очень благодарна Эмилио за это замечание и не вспомнила, что это она его натолкнула на эту мысль. О, она не была образованной, но и не могла даже понять, что заслуживает похвалы. Анджолина ощущала себя в пылу борьбы и хватала в руки с той же энергией любое оружие, которое казалось ей эффективным, не заботясь о том, чтобы заметить, что это она сама его создала.

Анджолина не захотела сразу же написать Вольпини, потому что собиралась бежать к синьоре Делуиджи, которая её ожидала. Но в середине дня Анджолина уже будет дома, и она попросила Эмилио прийти. Она его ждала, и до этого времени об этом больше думал сам Эмилио, чем Анджолина. Также он должен был взять письмо с собой в контору, чтобы спокойно его изучить.

Они вышли вместе, но Анджолина предупредила Эмилио, что они должны разделиться прежде, чем войдут в город. У неё больше не оставалось никаких сомнений в том, что в Триесте есть люди, которые шпионят за ней в пользу Вольпини.

— Гнусный! — воскликнула Анджолина выразительно. — Он меня I югубил!

Она ненавидела своего прежнего суженого, как будто это был действительно он, кто погубил её.

— Теперь он, конечно, рад освободиться от своих обязательств, но ему придётся иметь дело со мной.

Анджолина призналась, что глубоко ненавидит Вольпини. Он был ей неприятен, как грязная скотина.

— Это твоя вина, что я отдана ему.

Увидев, что Эмилио удивлён подобным обвинением, сделанным ему впервые так неистово, Анджолина исправилась:

— Ну если это и не по твоей вине, то уж точно из-за твоей любви.

С этими сладкими словами она его оставила, и Эмилио остался один, убеждённый в том, что это обвинение было сделано ему только с той целью, чтобы вовлечь все его силы в эту борьбу, что собиралась вести Анджолина против Вольпини.

Эмилио ещё немного последил за ней взглядом и увидел, как посреди улицы она бесстыдно кокетничает взглядом с каждым прохожим. И Эмилио вновь обуяла его болезнь, что уже давно господствовала над всеми остальными его чувствами. Вдруг Эмилио почувствовал большую радость от случившегося. Теперь, когда Вольпини бросил Анджо-липу, Эмилио был ей нужен, и в полдень он будет иметь возможность вновь на целый час почувствовать, что она вся его.

В рабочем городе, в котором в этот час все были чем-то заняты, нежная и выразительная фигура Анджолины приковывала всеобщее внимание. Она шла своим спокойным шагом, и глаза её смотрели совсем не себе под ноги.

И Эмилио, увидев её такую, почувствовал, что должен немедленно подумать об алькове, для которого она была создана. Эмилио не удавалось всё утро избавиться от возбуждения, явившегося следствием такой работы воображения.

Брентани собирался в полдень дать почувствовать Анджолине, насколько ценна его помощь, и воспользоваться всеми преимуществами такого своего особого положения, что ему предлагалось. Эмилио встретила старуха Дзарри, которая очень любезно пригласила его присесть в комнате дочери. Он, устав от подъёма, что проделал очень быстро, присел, уверенный в том, что сейчас появится Анджолина.

— Её ещё нет, — сказала старуха, посмотрев в сторону коридора, как будто ждала, что Анджолина там сейчас появится.

— Нет? — спросил Эмилио, испытывая такое горькое разочарование, что не хотел верить своим ушам.

— Не знаю, почему она задерживается, — продолжила старуха, постоянно глядя за дверь, — наверное, её задержала синьора Делуиджи.

— До какого часа она может задержаться? — спросил Эмилио.

— Понятия не имею, — ответила очень наивно старуха Дзарри. — Она может скоро прийти, но если она обедала у синьоры Делуиджи, то может не появиться до самого вечера.

Старуха замолчала на секунду очень задумчиво, а затем добавила с большей уверенностью:

— Не верю, что она пообедает вне дома, потому что её обед уже готов здесь.

Будучи очень наблюдательным, Эмилио сразу догадался, что все эти сомнения старуха симулирует и что она должна знать, что Анджолина не придёт так быстро. Но как всегда вся эта сила наблюдения не очень помогла Эмилио. Удерживаемый своими замыслами, он долго ждал Анджолину, в то время, как её мать составляла ему компанию, молчаливая и такая серьёзная, что потом в своих воспоминаниях Эмилио находил её смешной. Самая младшая из дочерей вдруг возникла перед матерью и потёрлась о её бок, как это делает котёнок о дверной косяк.

Эмилио всё же решил уйти. С ним любезнейшим образом попрощалась старуха Дзарри и девочка. Брентани погладил волосы последней, которые были того же цвета, что и у Анджолины. В целом, младшая дочка очень сильно напоминала Анджолину.

Эмилио подумал, что, возможно, было бы лучше отомстить Анджолине за эту проделку и не ходить к ней до тех пор, пока она его не позовёт. Теперь, когда Анджолина нуждалась в нём, она пришла бы очень быстро. Но вечером, сразу же по приходе из конторы, Эмилио вновь проделал свой обычный путь к дому Анджолины, собираясь нмяснить причину этого необъяснимого отсутствия. Ведь было вполне вероятно, что случилось нечто непредвиденное.

Он нашёл Анджолину одетой, так же, как и когда он провожал её утром. Она только что вернулась. Анджолина позволила себя поцеловать и обнять с нежностью, к которой прибегала, когда ей требовалось получить прощение. Её губы пылали, а изо рта разило вином.

— Действительно, я слишком много выпила, — сказала Анджолина улыбаясь. — Пятидесятилетний синьор Делуиджи захотел меня напоить, но это ему совсем не удалось, а!

И всё же ему это удалось лучше, чем она это себе представляла, и отсюда брала начало её неумеренная весёлость. Анджолину скручивало от смеха. Она была очень красива с этой своей необычайной краснотою щёк и блеском глаз. Эмилио поцеловал её в широко открытый рот, в красные дёсны, а она позволила ему это, пассивная, как будто всё это происходило не с ней. Анджолина продолжила рассказывать скомканными фразами, что не только старик, но и вся семья попыталась сделать так, чтобы она потеряла голову, но это им совсем не удалось. Эмилио попытался привести её в чувство, заговорив о Вольпини.

— Оставь меня в покое со всем этим делом! — закричала Анджолина и, увидев, что Эмилио настаивает, не отвечая ничего, поцеловала его и обняла, как это делал до сего момента он сам.

Она стала целовать Эмилио в губы и шею, такая агрессивная, какой никогда ещё не была. Они оказались на кровати. У Анджолины при этом всё ещё оставалась шляпка на голове и верхняя одежда на теле. Дверь была открыта, и звуки их борьбы наверняка доходили до кухни, где находились отец, мать и сестра Анджолины.

Да, они, в самом деле, напоили Анджолину. Этот дом семьи Делуиджи был каким-то странным. Эмилио ушёл, не держа никакого зла на Анджолину, так как его удовлетворение в этот вечер было совершенным.

На следующий день они встретились в полдень, оба в отличном настроении. Анджолина заверила, что её мать ни о чём не догадалась. Чатем Анджолина сказала, что сожалеет о том, что Эмилио застал её в таком состоянии. Но её вины здесь не было:

— Этот проклятый старик Делуиджи!

Эмилио успокоил Анджолину, заверив, что он хотел бы видеть её пьяной каждый день. Затем они составили письмо Вольпини с аккуратностью, на которую, казалось, не могли быть способны в том расположении духа, в котором пребывали.

Анджолина лучше толковала письмо Вольпини. Ответ же полностью написал Эмилио, будучи литературным экспертом.

Анджолина хотела бы, чтобы письмо получилось дерзким, она хотела излить в нём негодование честной девушки, которая несправедливо обвинялась.

— Даже так, — заметила Анджолина с благородной злобой, — если бы Вольпини был здесь, я бы просто отвесила ему пощёчину, ни в чём не оправдываясь. Тогда бы он сразу понял, что неправ.

Замечание было хорошим, но Эмилио хотел поступить более осторожно. Очень наивно и исключая то, что Анджолина может обидеться, он рассказал ей, что для того, чтобы с большей лёгкостью решить задачу, он спросил себя: как вела бы себя на месте Анджолины честная девушка? Эмилио не стал говорить, что конкретизировал честную девушку в Амалии и, таким образом, спрашивал себя, как поступила бы его сестра, если бы ей надо было ответить на письмо Вольпини. Эмилио рассказал Анджолине о результатах своих размышлений. Честная девушка, прежде всего, испытала бы большое., огромное удивление, потом она стала бы сомневаться, не произошло ли недоразумение, и, в конце концов, честная девушка ужаснулась бы, что её возлюбленный хочет освободиться от взятых на себя обязательств. Анджолина была очарована этим психологическим процессом, и Эмилио сразу же принялся за работу.

Анджолина сидела рядом с ним очень тихо. Эмилио работал для неё, и, опёршись рукой о его колено, Анджолина приблизила свою голову вплотную к его голове для того, чтобы читать сразу же то, что он мало-помалу писал. Анджолина старалась дать Эмилио почувствовать своё присутствие, не мешая ему. Эта близость Анджолины к Эмилио придавала письму оттенок неподготовленности и — если бы оно не было предназначено для такого человека, как Вольпини — то также лишало бы письмо и эффективности, так как в нём было меньше чувства собственного достоинства, которое Эмилио также хотел учесть при написании. Поэтому он передал в нескольких фразах что-то от Анджолины. Ему пришли на ум несколько грубых словечек, и Эмилио позволил им воплотиться на бумаге, чувствуя восторг Анджолины и то, как она смотрит на него с тем же восхищённым выражением, с каким смотрела и на Балли в его студии несколько дней назад.

Затем, не перечитывая письмо, Анджолина принялась переписывать его своей рукой и была очень довольна тем, что может поставить под ним свою подпись. Она казалась намного более разумной, когда ей было показано, как надо себя вести. Переписывая письмо, Анджолина совсем не думала о его содержании, потому что само написание отнимало у неё слишком много внимания.

Посмотрев на запечатанный конверт, Анджолина внезапно спросила, не говорил ли больше Балли о бал-маскараде, на который обещал её сводить. В Эмилио не проснулся дремавший в нём моралист, но он попытался отговорить Анджолину идти на этот бал из-за того, что Вольпини может об этом узнать. Однако она ответила вполне определённо:

— А вот теперь я пойду на бал. До сих пор из-за уважения к этому мерзавцу я туда не ходила, а теперь пойду! Лишь бы он не узнал.

Эмилио настоял, что должен увидеть её в этот вечер. После обеда Анджолина должна была позировать для Балли, затем ей надо сбегать к синьоре Делуиджи, поэтому они смогут увидеться только поздно вечером. Анджолина согласилась на это свидание, поняв, что — как она сказала — в этот момент не может ему отказать ни в чём. Она лишь сказала, что не пойдёт с ним в дом Параччи, так как ей нельзя слишком сильно задерживаться и надо прийти домой пораньше. Как в лучшие времена их любви, они могли бы пойти вместе на площадь Святого Андреа, а затем Эмилио проводил бы её домой. Анджолина ещё не отошла от прошедшего дня, когда выпила слишком много вина, и нуждалась в отдыхе. Эмилио был совсем не против такого предложения. Наслаждение сентиментальными воспоминаниями прошлого оставалось одной из важнейших черт его характера. В этот вечер он бы вновь посмотрел на цвет моря и неба и на цвет волос Анджолины.

Прежде, чем расстаться, Анджолина попросила Эмилио опустить письмо для Вольпини в почтовый ящик. Так Брентани оказался посреди улицы с этим письмом в руке — символом самого низкого поступка в его жизни, но в котором он начал каяться только тогда, когда Анджолины больше рядом не было.