XIII

Эмилио провёл всю ту ночь у постели Амалии в непрерываемом сне. Не то чтобы он думал постоянно об Анджолине, но между ним и его окружением образовалась некая вуаль, которая мешала Эмилио видеть ясно. Из-за большой усталости он теперь не питал таких смелых надежд, как это случалось с ним днём, а всё больще предавался сильному отчаянию, находя отдушину в рыданиях.

Когда он вернулся домой, то ему показалось, что всё осталось по-прежнему. Только Балли покинул свой угол и присел у кровати, рядом с синьорой Еленой. Эмилио долго посмотрел на Амалию, изучая её состояние и пытаясь ощутить её боль, чтобы не оставлять её одну и страдать вместе с ней. Затем Эмилио отвёл взгляд, постыдившись; он понял, что лишь хочет взволноваться и ищет для этого соответствующие образы. Вдруг на Эмилио снова напало желание что-нибудь сделать, и он сказал Балли, что тот свободен, поблагодарив его за помощь.

Но Балли, который даже не думал спрашивать Эмилио о том, как прошло прощание с Анджолиной, отвёл друга в сторону и сказал ему, что не хочет уходить. Он казался смущённым и грустным. Балли хотел сказать ещё что-то, и это казалось ему таким деликатным, что он захотел сделать вступление. Они были друзьями много лет, и любую беду, что могла постичь Эмилио, Стефано ощущал как свою собственную. Затем, решившись, Балли сказал:

— Бедняжка называла меня так часто, я остаюсь.

Эмилио пожал ему руку, впрочем не испытывая большой признательности, так как теперь он уже был уверен в том, что Амалии присутствие Балли ничуть не помогало.

Эмилио рассказали, что несколько минут Амалия разговаривала только про свою болезнь. Может, это был признак того, что жар начал уменьшаться? Эмилио внимательно слушал эти слова, вполне уверенный в том, что синьора Елена и Балли обманываются. Но Амалия, на самом деле, сказала в бреду:

— Разве моя вина, что мне плохо? Вернитесь завтра, доктор, и мне станет лучше.

Совсем не было похоже, что Амалия страдает, у неё было маленькое, жалкое личико, которое теперь вполне соответствовало её телу. Каждый раз, глядя на неё, Эмилио думал:

— Она умрёт!

Он представлял её мёртвой, успокоившейся, уже не болеющей. От этой мысли Эмилио становилось плохо. Он отошёл немного от постели и присел за стол, за которым сидел и Балли.

Елена осталась у постели. При скудном свете свечи Эмилио увидел, что она плачет.

— Мне кажется, что я у постели моего сына, — сказала она, догадавшись, что её слёзы замечены.

Вдруг Амалия сказала, что чувствует себя значительно лучше, и попросила поесть. Время шло не совсем нормально у этой постели, вблизи с этим помешательством. Амалия постоянно проявляла разные состояния души и заставляла своих санитаров проживать вместе с собой периоды, которые в обычной жизни длятся дни и месяцы.

Синьора Елена, помня рекомендацию врача, приготовила и предложила Амалии кофе, которое та жадно выпила. Сразу же её внимание переключилось на Балли. Этот бред не имел никакой связи только для поверхностного наблюдателя. Её идеи смешивались, одна погружалась в другую, но когда доходило до результата, то становилось понятно, что её бросили. Амалия выдумала свою соперницу — Викторию, радушно встречала её, но потом, как рассказывал Балли, между двумя женщинами происходила перебранка, из которой Балли понял, что больная по большей части думает только о нём. Теперь Виктория возвращалась, Амалия видела, как та приближается, и это вселяло в неё ужас.

— Я ничего ей не сказала! Я просто молчала здесь, как будто её и нет. Я ничего не хочу, так оставь меня в покое.

Затем Амалия громко позвала Эмилио.

— Ты — её друг, так скажи ей, что она всё придумала. Я ей ничего не делала.

Балли попытался её успокоить:

— Послушай, Амалия! Я здесь, и не поверил бы ничему, если бы мне сказали что-нибудь плохое на её счёт.

Амалия стала слушать и внимательно рассматривать Балли:

— Ты — Стефано?

Но она его не узнала:

— Тогда скажи ей об этом!

Обессилев, Амалия опустила голову на подушку, и по опыту подобных случаев в прошлом все поняли, что эпизод исчерпан.

Синьора Елена во время этой передышки пододвинула свой стул к столу, за которым сидели двое мужчин, и попросила Эмилио, который очевидно тоже совсем лишился сил, пойти поспать. Эмилио отказался, но эти слова дали начало разговору между тремя санитарами, который отвлёк их.

Синьора Кьеричи, которой Балли со своим бестактным любопытством стал задавать вопросы, рассказала, что когда Эмилио встретил её, она собиралась пойти на мессу. Теперь ей кажется, что она была в церкви с самого утра, и испытывает такое облегчение совести, как если бы это действительно было так. Она сказала это совершенно свободно тоном верующей, которая не боится ничьих сомнений.

Затем Елена рассказала свою собственную историю, оказавшуюся весьма странной. До сорока лет она жила без внимания и любви родителей, так как потеряла их в очень раннем возрасте. Синьоре Елене приходилось проводить свои дни в одиночестве. В этом возрасте она встретилась с вдовцом, который взял её в жёны, чтобы дать мать сыну и дочери — детям от первого брака. С самого начала дети стали относиться к Елене с прохладцей, но она так полюбила их, что была уверена в том, что однажды добьётся их любви. Она заблуждалась. Они ненавидели её как мачеху. Просто родители первой жены вмешивались между детьми и их новой матерью и заставляли ненавидеть её с помощью лжи, внушали им, что любовь настоящей матери будет омрачена новой любовью.

— Я же, наоборот, была так расположена к детям, что полюбила и соперницу, которую мне навязывали. Может быть, — добавила синьора Елена, как объективный наблюдатель, — презрение, что я читала в их румяных личиках, заставляло меня любить их ещё больше.

Вскоре после смерти отца девочку у неё забрали родители её матери, которые упорствовали в своём убеждении, что Елена плохо к ней относится.

Мальчик же остался у неё, но даже когда никто больше не внушал ему ненависть, он с поразительным для своего возраста упрямством продолжал питать к синьоре Елене всю ту же гневную недоброжелательность, которая проявлялась в злобе и грубости. Однажды он сильно заболел скарлатиной, но, даже находясь в жару, оказывал Елене сопротивление до тех пор, пока истощённый, за несколько часов до смерти не протянул ей руку, назвал мамой и попросил спасти. Затем синьора Елена долго описывала этого мальчика, который заставил её так много страдать. Он был смелым, подвижным, умным; всё понимал, кроме любви, что была ему предложена. Теперь жизнь синьоры Елены сосредоточилась между своим домом, церковью, где она молилась за того, кто полюбил её лишь на одно мгновение, и могилой, где всегда было чем заняться. Ах, да! Завтра непременно она должна пойти туда, чтобы узнать, удалась ли попытка подпереть деревцо, которое не росло прямо.

— Тогда я уйду, если здесь Виктория, — прокричала Амалия и попыталась сесть.

Испуганный Эмилио поднял свечу, чтобы лучше видеть. Лицо Амалии было мертвенно-бледным, этот цвет напоминал цвет подушки, на который проецировался свет. Балли посмотрел на неё с очевидным изумлением. Жёлтый свет свечи очень ярко отражался от влажного лица Амалии. Её обнажённая часть тела буквально светилась и кричала от страданий. Казалось, это само пластическое воплощение отчаянного вопля от боли. Личико Амалии, на котором на мгновение запечатлелась твёрдая решимость, властно угрожало. Это была вспышка: она сразу же снова упала и успокоилась невнятными словами. Затем Амалия вновь стала бормотать, сопровождая словами головокружительное течение своих снов.

Балли сказал:

— Кажется доброй нежной фурией. Никогда ничего подобного не видел.

Он сидел и смотрел в воздух взглядом мечтателя, ищущего идеи. Эмилио испытал удовлетворение от очевидного: Амалия умирала, любимая наиболее благородной любовью, которую только мог предложить Балли.

Синьора Елена возобновила разговор в том месте, где прервалась. Возможно, успокаивая Амалию, она ни на секунду не отвлекалась от своей самой дорогой мысли. Даже обида на родителей мужа была лишь частью её жизни. Елена рассказала, что они её презирали за то, что она была дочерью коммерсанта.

— В любом случае, — добавила синьора Елена, — фамилия Делуиджи всегда была в почёте.

Эмилио удивился превратности судьбы, которая свела его в этом доме с членом той семьи, что так часто упоминалась Анджолиной. Он сразу спросил синьору Елену, имеет ли она других родственников. Она ответила отрицательно и сказала также, что в городе не может быть другой семьи с такой фамилией. Отрицание Елены было настолько убедительным, что Эмилио был вынужден ей поверить.

Поэтому даже в эту ночь его внимание было приковано к Анджолине. Как в эпоху, которая казалась ему такой далёкой, когда здоровая Амалия была для него обременительной, человеком, соседство с которым следовало избегать, Эмилио снова охватило жгучее желание побежать к Анджолине, чтобы упрекнуть её в этом предательстве, ставшем наибольшим из всех ею совершённых. Эти Делуиджи появились с самого начала их отношений, и все члены этой семьи были созданы Анджолиной по необходимости. Сначала это была старая синьора Делуиджи, которая по-матерински любила Анджолину, затем появилась дочь, которая относилась к ней, как к подруге, и, наконец, возник старик, который однажды попытался её напоить. Эта постоянная ложь, открывшаяся Эмилио, лишала теперь всякой привлекательности воспоминания об Анджолине. И даже те редкие порывы любви, которые она умела симулировать, сейчас предстали перед глазами Эмилио как обыкновенная ложь. Но всё же, это раскрывшееся предательство Эмилио расценил как новую связь с Анджолиной. Напрасно Амалия тяжело ворочалась в своей постели от боли, долгое время её брат не замечал этого. Когда же Эмилио немного успокоился, то ему стало больно от мысли, что когда исчезнет болезнь Амалии, или сама Амалия, он побежит к Анджолине снова. Продолжительно, для того, чтобы ощутить на себе это давление, Эмилио ожесточился, сидя на своём месте, и решил не попадать больше в эту западню:

— Больше никогда, больше никогда.

Но даже эта нескончаемая ночь, ставшая самой тяжёлой из всех, когда-либо переживаемых Эмилио, проходила. Часы пробили два.

Синьора Елена попросила Эмилио принести ей тряпочку, чтобы вытереть лицо Амалии. Не желая покидать эту комнату, Эмилио нашёл ключи и открыл шкаф сестры. Ему в нос сразу ударил запах медикаментов. Он увидел небольшое количество белья, лежащего в выдвижных ящиках, также Эмилио обнаружил там пузырьки разных размеров. Ничего не понимая, он поднёс свечу, чтобы лучше видеть. Один из ящиков был заполнен до самого верха блестящими пузырьками, которые светились жёлтым светом, напоминая найденные сокровища. В других ящиках ещё оставалось место и легко угадывалось желание постепенно закончить составление этой странной коллекции. Один из пузырьков лежал не на месте, и в нём ещё оставалась какая-то прозрачная жидкость. Запах этой жидкости не оставлял никаких сомнений — это был эфир. Доктор Карини был прав: Амалия искала забытьё в выпивке. У Эмилио ни на миг не возникло обиды на Амалию, потому что он сразу пришёл к единственному заключению: Амалия была потеряна.

Брентани аккуратно закрыл шкаф. У него не получилось сберечь жизнь сестры, теперь надо было хотя бы сохранить незапятнанной её репутацию.

Неспешно начала заниматься туманная, грустная заря. За окном начало светать, но внутри комнаты всё ещё господствовала ночь. Казалось, в комнату проник лишь один единственный луч, потому что, отбрасывая кристаллы на стол, свет дня разбивался, окрашиваясь в лазурный и зелёный, тонкий и кроткий. На улице всё ещё дул ветер, со всё теми же размеренными триумфальными звуками, что звучали и когда Эмилио покидал Анджолину.

В комнате, напротив, всё было спокойно. Несколько часов болезнь Амалии никак не проявлялась, кроме как в коротких, обрывочных словах. Она успокоилась, лёжа на правом боку, лицо её было очень близко к стене, а глаза постоянно открыты.

Балли ушёл отдыхать в комнату Эмилио, попросив не давать ему спать больше часа.

Эмилио снова сел за стол. Вдруг он содрогнулся от ужаса: Амалия больше не дышала. Синьора Елена тоже поняла это и поднялась. Больная всё так же смотрела в стену, широко открыв глаза, и несколько мгновений спустя снова начала дышать. Её первые четыре или пять вздохов казались уже дыханием здорового человека, и Эмилио и Елена переглянулись, улыбаясь и обретая надежду. Но эта улыбка сразу же умерла на их устах, потому что дыхание Амалии ускорилось, чтобы снова стать тяжёлым и прерывистым. Следующая пауза длилась так долго, что Эмилио вскрикнул от страха. Но Амалия снова начала дышать, как и в первый раз, и так же её болезнь снова проявилась в дыхании. Это был тяжелейший период для Эмилио. После часа напряжённого внимательного наблюдения он смог убедиться, что эта временная остановка дыхания не была смертью, и следом последовала регулярная работа лёгких Амалии. Когда же в те разы её дыхание прекращалось, то и Эмилио тоже прерывал своё дыхание; и вновь предавался надежде, когда слышал, что её вздохи спокойны и ритмичны, а затем, разочаровавшись в выздоровлении Амалии, он страдал так, что на глаза его наворачивались слёзы.

Заря теперь освещала и кровать. Синьора Елена довольствовалась неглубоким сном хорошей сиделки, её склонённая на грудь голова от седин, казалось, была вся в серебре. Для Амалии ночь не прекращалась. Её голова теперь чётко выделялась на подушке. Чёрные волосы на этой голове никогда не имели такой важности, как во время болезни. Казалось, что это профиль энергичного человека, с выступающими скулами и острым подбородком.

Эмилио опёрся руками о стол и обхватил лоб ладонями. Время, когда он пренебрегал Амалией, казалось ему теперь таким далёким, потому что он не был способен на это вновь. Эмилио закрыл глаза и дремал. После ему казалось, что он всегда, даже во сне, слышал дыхание Амалии и поэтому испытывал всё те же чувства, что и в первый раз: ужас, надежду и разочарование.

Когда Эмилио проснулся, уже наступил день. Амалия с широко открытыми глазами смотрела в окно. Эмилио поднялся, и, заметив это движение, она его увидела. Какой взгляд! В нём больше не было жара, но это был взгляд человека, уставшего до смерти. Даже глазами она двигала с очевидным усилием.

— Что происходит, Эмилио? Я умираю!

Рассудок вернулся к ней, и Эмилио, забыв своё наблюдение насчёт её глаз, переполнился надеждой. Он сказал, что ей было очень плохо, но что теперь она выздоровела. Любовь, что Эмилио чувствовал в сердце, переполнила его, и он принялся плакать от радости. Целуя Амалию, он прокричал, что теперь они всегда будут жить вместе, один ради другого. Эмилио показалось, что вся эта мучительная ночь была только ради того, чтобы приготовить его к этой неожиданной и счастливой развязке. После он стыдился, вспоминая эту сцену. Ему казалось, что он хотел воспользоваться этим проблеском разума Амалии для того, чтобы успокоить собственную совесть.

Синьора Елена стала успокаивать Эмилио и предостерегать его, чтобы он не слишком сильно будоражил больную. К несчастью, Амалия ничего не понимала. Казалось, всю её захватила одна единственная идея:

— Скажи мне, — попросила она, — что происходит? Я так испугалась! Я увидела тебя и Викторию и…

Её видения смешивались с реальностью, и бедное ослабленное сознание Амалии не могло распутать весь этот запутанный клубок.

— Постарайся понять! — горячо попросил Эмилио. — Ты бредила непрерывно со вчерашнего дня. Отдохни сейчас, а потом подумаешь.

Последняя фраза сопровождалась новым жестом синьоры Елены, который привлёк к себе внимание Амалии.

— Это не Виктория, — сказала бедняжка, очевидно успокоившись.

О, это не был рассудок, который мог стать предвестником выздоровления, он проявлялся проблесками, которые лишь грозили сделать ощутимой боль. Эмилио испугался этого так же, как и в начале болезни Амалии её помешательства.

Вошёл Балли. Он услышал голос Амалии и пришёл, удивлённый неожиданным улучшением.

— Как вы, Амалия? — спросил он её ласково.

Она посмотрела на него, не веря своим глазам:

— Так это был не сон?

Амалия внимательно смотрела на Стефано, затем перевела взгляд на брата, и снова посмотрела на Балли, как будто желая сравнить их и выяснить, кто имеет большую связь с реальностью.

— Но Эмилио, — воскликнула Амалия, — я не понимаю!

— Зная, что ты заболела, — стал объяснять Эмилио, — Стефано захотел составить мне компанию в эту ночь. Старый друг снова у нас дома.

Амалия не всё расслышала:

— А Виктория? — спросила она.

— Этой женщины здесь никогда не было, — сказал Эмилио.

— Он имеет на это право. И ты тоже с ними, — пробормотала Амалия, и в её глазах вспыхнул гнев.

Затем она забыла всё и всех, глядя на свет в окне. Стефано сказал ей:

— Послушайте меня, Амалия! Я никогда не знал этой Виктории, о которой вы говорите. Я — преданный друг Эмилио, и остался здесь, чтобы помочь ему.

Амалия уже не слушала. Она смотрела на свет в окне с очевидным усилием разглядеть его хорошо своими теряющими силу глазами. Это был экстатический, восхищённый взгляд. Затем её лицо скрутила грубая гримаса, которая скорее напоминала улыбку.

— О, — сказала Амалия, — какие красивые ребята.

Она долгое время восхищалась своим видением. Её помешательство возвращалось. Однако между её ночными снами и светящимся видением был перерыв. Сейчас она видела румяных детей, пляшущих под солнцем. Амалия продолжала выражать свои зрительные образы немногочисленными словами, и ничего более. Она совсем забыла о своей жизни и уже не упоминала ни Балли, ни Викторию, ни Эмилио.

— Какой свет! — сказала очарованная Амалия.

И даже она сама вся светилась. Было видно, как под её кожей к голове поднялась кровь и окрасила в красный цвет её щёки и лоб. Амалия менялась, но уже не ощущала сама себя. Она лишь смотрела на то, что продолжало от неё удаляться.

Балли предложил позвать врача.

— Это бесполезно, — сказала синьора Елена, которая по этой красноте всё поняла.

— Бесполезно? — спросил Эмилио, испуганный тем, что услышал от других собственную мысль.

И действительно, вскоре рот Амалии скривился от странного усилия, когда даже мышцы лица начали работать для продолжения дыхания. Глаза Амалии всё ещё были открыты. Но она уже ничего не говорила. Очень скоро её дыхание слилось с хрипом, который показался жалобой этого нежного создания перед лицом смерти. Всё это казалось результатом кроткого отчаяния и смиренного протеста. Это на самом деле была жалоба материи, которая, разрушаясь, издавала звуки, выученные за период своего долгого горя.