В то самое время, когда императрица Екатерина Алексеевна весело пировала в своем киевском дворце в окружении многочисленной свиты, по вечерней дороге между Царским Селом и Гатчиной мчались три всадника. Впереди, в темном плаще, со шпагой у пояса, ехал сын императрицы, цесаревич Павел. Чуть отстав от него, скакали двое его ординарцев, которых Павел Петрович звал то пажами, то оруженосцами. Для такого названия имелось объяснение: цесаревич с юности был увлечен историями о рыцарях, их подвигах по освобождению Гроба Господня, а также во имя прекрасных дам. И себя Павел видел таким вот рыцарем, и жизнь свою мыслил как некий подвиг.

Дорога была не очень близкая, а по зимнему времени еще и трудная для быстрой верховой езды, однако цесаревич упорно вел коня быстрой рысью, временами переходя и в галоп. Хотя от рождения он был не очень крепок, но с годами развил в себе мышечную силу, да и волю свою закалил.

Наконец меж деревьев показались огни – то был недавно отстроенный гатчинский дворец Павла, где он поселился после окончательного разрыва с матерью четыре года назад. Цесаревич подъехал к входу, тут к нему подбежал его верный камердинер Иван Кутайсов и взял поводья. Павел соскочил с коня, отрывисто спросил:

– Второй батальон для отработки атакующих действий выводили?

– Так точно, ваше сиятельство, – ответил Кутайсов. – Майор Аракчеев два часа отрабатывал сие действие войск.

– Два часа? – повторил за ним Павел и остановился в нерешительности. – Маловато… Чтобы хорошенько отработать, три часа надобно! Может, пойти, поднять их?

– Мария Федоровна, ваша супруга, вас дожидается ужинать, – осмелился напомнить камердинер цесаревича. – Ей уж предлагали вас не ждать, но она ни в какую.

– Маша ждет? Ладно, пускай, завтра наверстаем, – сказал Павел. – Но завтра непременно! Слышишь, непременно! Так Аракчееву и передай!

– Обязательно передам, – пообещал Кутайсов. – Вы сейчас переодеться с дороги? Мне как, доложить, что вы скоро будете?

– Да, ступай, скажи. И вот еще что: кроме Маши есть кто?

– Только князь Куракин, а больше никого.

– Саша? Это хорошо. Все, ступай!

Спустя несколько минут, умытый и переодетый в другой костюм, цесаревич вошел в обеденный зал. Этот зал, как и все прочие покои дворца, был исполнен в воинственном стиле. По углам стояли статуи великих полководцев прошлого – македонского царя Александра, Ганнибала, Сципиона, Цезаря, Карла Великого, императора Петра, стенные панно изображали сцены сражений. Когда Павел вошел, люди, сидевшие за столом, встали ему навстречу. Их было всего двое: старый друг князь Александр Куракин и вторая жена цесаревича София-Доротея Вюртембергская, при крещении принявшая имя Марии Федоровны. (Первая супруга Павла, Наталья, умерла при родах.) С женой цесаревичу, можно сказать, повезло: немецкая принцесса не вмешивалась в политику, в отношения Павла с матерью и исправно рожала ему детей. К этому времени их было уже пятеро: двое сыновей, Александр и Константин, и три дочери. Правда, у Павла не сложилась со второй женой близость в духовном плане, как было с первой. Он не мог поверить ей свои мечты, свои заветные мысли. Поговорить о важном мог только с близкими друзьями, такими, как Куракин, Сергей Плещеев и Федор Ростопчин.

Вот и сегодня Павлу хотелось о многом поговорить. Но при жене он этого делать не стал, поэтому за ужином говорили о пустяках, цесаревич дожидался, когда жена отправится спать. И лишь когда они остались вдвоем с Куракиным, он смог говорить откровенно.

– Я вижу, тебя что-то гнетет, мой друг, – заметил Куракин, откидываясь в кресле и закуривая трубку.

– Гнетет? Да меня душит, давит людская низость! – воскликнул Павел, после чего вскочил с места и стал расхаживать по кабинету. – Изволь видеть, я получил известие из Киева о пребывании моей матери на берегах Днепра. И я получил известие, и губернатор петербургский Брюс свои сообщения распечатал в афишах. Путешествие проходит замечательно, праздники проходят с царской пышностью, императрица весьма довольна. Правда, она нашла Малороссию не совсем устроенной, по какому поводу фельдмаршалу Румянцеву были сделаны замечания, но в целом все хорошо.

– Что же тебя так раздражает, что ты места себе не находишь?

– Что раздражает, ты спрашиваешь? Но ведь ты знаешь ответ, Саша. Все то же, что и всегда! Всегдашнее лицемерие, подлое лицемерие моей матери, которая думает одно, чувствует другое, говорит третье, а делает четвертое! Она говорит, что любит Россию, постоянно посещает русские церкви, кладет земные поклоны – и при этом все время окружена иностранцами. Вот и теперь мне передают, что императрица приблизила к себе троих гостей из Северной Америки. Представляешь? Англичан, поляков, французов ей мало, подавай теперь еще американцев! Все заказы на строительство дворцов, на писание картин, на составление хроник ее царствования даются только иностранным авторам, русские не получают ничего. Но самое подлое – это ее разврат, откровенный, наглый разврат! Она открыто возит с собой своего любовника Дмитриева-Мамонова, который вдвое ее моложе, тут же встречается со старым фаворитом Потемкиным и заигрывает с фаворитами будущими! Как ее только гнев небесный не поразит, когда она земные поклоны кладет! Все у нее показное – благочестие, просвещенность, успехи!

– Ну, тут ты несправедлив, – заметил Куракин. – Я имел возможность проехать по новым землям и должен отметить, что там действительно многое сделано. Крепости, дороги… Всюду видны новые деревни…

– А знаешь, что мне рассказывали? – перебил его Павел. – Что на самом деле деревень никаких нет! Что это Потемкин перед приездом матери велел настроить по холмам вдоль дорог, а также по берегам Днепра декораций, которые издали похожи на деревни. Местные мужики их так и называют: «потемкинские деревни».

– Неужто в самом деле так? – удивился Куракин. – А история занятная! Я, пожалуй, расскажу на балу у прусского посланника. Однако должен заметить, что ты прямо кипишь от злости. Это вредно для здоровья, держать такое негодование втуне, оно требует выхода.

– Выхода, говоришь? – горько усмехнулся Павел. – Какой же здесь может быть выход? Оба мы понимаем, что выход здесь может быть только один. А именно – я должен получить трон, который принадлежит мне по закону. Однако моя мать даже не хочет допустить меня к малейшим началам государственного управления!

– Несколько лет назад, помнится, ты вынашивал планы овладения троном. Это были дни известного возмущения самозванца и брожения в столицах. И вокруг тебя даже сформировался кружок людей, готовых участвовать в таком предприятии. Я, признаться, думал, что вы уже решились, и с некоторым страхом ожидал ваших действий. Но никаких действий не произошло…

– Да, мы тогда ни на что не решились, – с горечью признал Павел.

Воспоминание об упущенной возможности прихода к власти угнетало его, он перестал бегать по комнате, вернулся к столу, налил себе еще вина, выпил и продолжил:

– Ты, наверное, хочешь знать, почему мы тогда не решились выступить? Изволь, я объясню. Это престранная история, надо сказать. Мы собрались в моем кабинете в Летнем дворце – ну, ты знаешь этот кабинет. Кто там был, я тебе не скажу – лучше этого не знать. Все это были люди храбрые и влиятельные. И они уговаривали меня поднять возмущение, то есть поступить так же, как в свое время поступила моя мать, лишив моего отца права на трон. И я уже склонился на их уговоры, готов был даже подписать декларацию, как вдруг…

– Да, и что же? – спросил заинтригованный Куракин.

– Как вдруг в кабинете, откуда ни возьмись, появились три человека. Двое из них, возможно, залезли через окно. Но не спрашивай меня, каким образом они его достигли, при том, что оно находилось, самое меньшее, в четырех саженях от земли. А третий прятался в кабинете, и как туда попал – неизвестно. Эта троица стала угрожать нам, что немедленно раскроет наш замысел императрице, а возможно, и убьет смертью кого-то из нас, если мы не откажемся от своего намерения. Их явление было так внезапно, слова так грозны, что никто не решился им противоречить. И мы дали обещание не предпринимать никаких действий. Вот почему я тогда не выступил.

– Но кто же были эти трое? – спросил Куракин.

– Мы потом несколько раз возвращались к этому вопросу, но так ничего и не решили. Возможно, это были люди всесильного Потемкина или же шпионы английского посланника – как ты знаешь, послы британского короля стоят за плечами моей матери. Так или иначе, но момент мы упустили.

Павел сгорбился в кресле, став похожим на какого-то огромного кузнечика или богомола – жалкая, уродливая фигура. Куракину стало искренне жаль своего друга.

– Однако же ты, мой друг, как я замечаю, все же не теряешь присутствия духа, – заметил он. – И это правильно! Ты много строишь, занимаешься своими войсками, что расквартированы здесь, в Гатчине…

Впервые за время беседы на некрасивом лице наследника промелькнула слабая улыбка.

– Да, мои войска… – произнес он. – Мои «потешные полки», как их называет моя мать. Мои солдаты, на которых я трачу большую часть своих денег! Только они служат мне надеждой и утешением. Утешением среди тысячи бед и миллиона подлостей! Ты еще не знаешь главную подлость, которую готовит мне моя мать. Знаешь, что она задумала? Она решила передать права наследования моему сыну Александру!

– Но ведь он еще очень мал! – возразил Куракин. – Разве это возможно?

– Моя мать твердо поверила, что для нее нет ничего невозможного. Мне передали содержание письма, которое она отправила своему «душевному другу», немецкому мыслителю Гримму. Она пишет, что ждет только, когда Александр достигнет совершеннолетия. Тогда быстро сыщет ему невесту, а после свадьбы выпустит манифест, которым передаст ему трон после своей смерти – ему, минуя меня! Эта хранительница семейных уз ссорит отца с сыном, восстанавливает моего сына против меня. На что же я могу надеяться в таком случае? Только на Промысел Божий, на свою честь и на своих солдат! Ты видел некоторые учения моих полков. Скажи по чести: как они тебе показались?

– Скажу честно, мой друг, я был удивлен, – ответил Куракин. – Я ожидал увидеть нечто вроде караульной роты – солдат, которые отменно держат фрунт, выполняют перестроения, тянут ногу на плацу – и ничего более. А вместо того увидел роты и батальоны, которые быстро передвигаются по полю боя, легко совершают перестроения, метко стреляют и ходят в штыковые атаки.

– Правильно! Все правильно ты отметил! – воскликнул Павел. Он вскочил и приобнял своего друга, а затем вновь принялся ходить по комнате, говоря при этом: – Если я чем и горжусь, так это своей армией. Создав и обучив эти полки, я показал, что могу достичь успехов на поприще государственного управления. И эти части – лишь слабый отблеск того, что я достигну, когда стану государем. Я полностью перестрою управление армией, подчинив все ее устройство одному – решению боевых задач. Я хорошо усвоил уроки, которые дали всем полководцам наш Суворов и французский маршал Тюренн. Да, я надеюсь своей армией, живу ею! Она мне поможет! В крайнем случае, если подлость восторжествует, я построю свои полки и пойду с ними в последний бой. Пусть я буду обречен на поражение, но не сдамся!

– Надеюсь, до этого не дойдет, – заметил Куракин.

– Да, не сдамся! – повторил Павел. – Я верю – на моей стороне Промысел Божий, и я все же стану государем. Тогда я многое изменю. О, многое, что сейчас делает моя мать, будет уничтожено, и, напротив, много будет создано нового. Я дам права крестьянскому сословию, при продаже крестьян запрещу разлучать семьи и продавать мужей отдельно от жен, что сейчас происходит повсеместно – варварский обычай! И во внешних делах тоже многое будет перестроено. Так, я совершенно отдалю от себя англичан, этих подлых купцов, которые купили мою мать. Сейчас они осмеливаются тянуть свои руки к Мальте, этому оплоту рыцарства. Я защищу Мальтийский орден, я стану его покровителем! Сейчас только мальтийцы сохраняют в Европе рыцарский дух. Они да еще, пожалуй, французские короли. Вот у кого надобно учиться…