Эльдар Сафин
Ксюха и Лихо
Серая вечерняя морось дождя неохотно выпустила из себя очертания Старгорода. Издалека доносилось вялое переругивание полицейского и мелкого торговца, пытающегося протащить за городскую стену товар с минимальной пошлиной.
– Пора расплачиваться, стал-быть, – заявил возница, пухлый неопрятный бородатый мужик в зипуне на пару размеров больше, чем надо.
Он отпустил паровой рычаг, и его старая разбитая телега, работающая даже не на угле – на дровах, сразу же начала подергиваться, грозя заглохнуть. Выглядела она так же, как и хозяин, – видавшая виды повозка, без верха, набитая прелым сеном, с ржавой трубой, через которую древним двигателем выплевывались клубы сизого дыма.
– Да ладно, мужик, ну честно. – Ксюха устало глянула на него, чуть наклонив голову налево. – Ты же сам минут двадцать упрашивал меня, чтобы я села к тебе. Называл Солнышком, говорил, что скучно, что уснешь в дороге и съедешь в канаву. Какая плата?
– Ну хоть ручкой подергай, а? Что тебе, девка, сложно, что ли?
– Допрыгался, кузнечик, – констатировал Моисей, спрыгивая с телеги. Та даже не вздрогнула – впрочем, в дорожной грязи, куда он ступил с размаху, тоже следов не появилось.
– Мой, мой! – взвизгнула Алевтина. – Мэри, ну скажи ему, что моя очередь!
Вокруг телеги, на которой сидели возница и Ксюха – крепкая девка чуть младше двадцати, в сером кожаном плащике поверх плотного темно-синего платья и в кожаных же сапожках, кружили четыре совершенно нереальных, неестественных для этого места существа.
Маленький, едва ли в локоть вышиной Моисей – белобрысый человечек в нарядном зеленом костюме с золотыми пуговицами и ремнем, крепко перетягивающим плотный животик.
Кряжистый, в полторы сажени ростом Лихо – с резным костяным, непрестанно кружащимся левым глазом и злым, внимательным черным правым. С первого взгляда казалось, что Лихо обнажен и зарос шерстью, но если приглядываться, – то на нем по всему телу висели короткие черные лохмотья кожи, в том числе и на лице, и на ладонях.
Худощавая до болезненности, ростом в сажень Мэри – аккуратная седая старушка со светло-голубыми глазами в старинном платье с корсетом, иногда просвечивающая насквозь.
И полногрудая красивая девка с узкой талией и пышными бедрами – Алевтина, в набивном многоцветном сарафане. Её внешний облик портил только цвет кожи, явственно отдающий в синеву.
Возница, в отличие от Ксюхи, эту интересную компанию не видел и не слышал.
– Козла этого отдаем Альке, – веско сказал Лихо. – Сам нарвался.
Ксюха тяжело вздохнула и спрыгнула с телеги. Под ее сапогами грязь раздалась – именно здесь в мощенной деревом дороге была глубокая выемка, в которую ноги погрузились по щиколотки.
Алевтина заливисто засмеялась, и на этот раз возница то ли услышал, то ли почувствовал что-то.
– Эй, что это? – неуверенно крикнул он.
Ксюха, обращая на него внимания не больше, чем на мелкий надоедливый дождь, шла в сторону южных ворот Старгорода. На лице ее отражались одновременно обреченность и решимость.
Но когда позади что-то хлюпнуло, а затем раздался короткий вопль, мгновенно переходящий в бульканье, девушка вздрогнула и втянула голову в шею.
Через пару минут Ксюха была уже около ворот, а ее догнала удивительная четверка. Животик Алевтины сильно раздался, а на щеке виднелся размазанный потек крови.
Полицейский в воротах увидел только Ксюху. Занятый разборками с торговцами, он спокойно принял влажную купюру, подготовленную заранее, и кивнул – мол, проходи.
Город бушевал, несмотря на поздний час, – в деревне в это время уже все или спят, или цедят у целовальника предпоследнюю – а она всегда предпоследняя, все же понимают.
Играли на каких-то странных громадных балалайках трое парней, а в их музицирование вклинивалась затейливой мелодией дудочница – и в мятой шапке на мокрой мостовой мерцали мелкие монетки.
Сидели на нескольких двухколесных паровых машинах бородатые мужики в кожаных зипунах с массивными перстнями на руках, потягивая медовуху, смеясь шуткам друг друга и время от времени лапая млеющих рядом с ними девок, чьи юбки едва-едва прикрывали колени.
Бродил с щеткой на длинном древке старый хазарин. – И о, диво дивное! – подметал улицу! Ксюха про такое слышала, но, пока не увидела лично, поверить не могла.
А еще вокруг было множество торговцев. Некоторые держали лавки, другие расположились с лотками по обе стороны дороги, третьи ходили прямо в нарядной и слегка пьяной толпе, выкрикивая название своего товара.
– Я давно говорил, нам в город надо! – взвизгнул счастливый Моисей.
– Ты всю дорогу твердил, что надо обратно в капище и под корягу, – срезала его бесцветным и заунывным голосом, наводящим на мысли о тщетности бытия, старая Мэри. – Это Лихо сюда рвался.
– И был прав, согласитесь.
– Да, – ответила Мэри.
– Да, – подтвердил Моисей.
– Да, – весело расхохоталась Алевтина. Ее живот уже умялся, и талия вновь выглядела осиной. Только вот размазанный потек крови на щеке никуда не делся.
– Нет, – глухо сказала Ксюха – единственная, кто видел и слышал этот разговор. – Нет.
Она достала из кармана куртки мятую бумажку и вслух, по слогам, прочитала:
– Че-тыр-над-ца-та-го кон-су-ла, семь.
– Это что? – завороженно уставился снизу на бумажку Моисей.
– Адрес, неучь мелкая, – пояснила старушка Мэри. – Я сейчас.
Она исчезла. Лихо приобнял Алевтину и что-то зашептал ей на ухо. Синекожая краснела, хихикала и отталкивала приставучего кавалера – но не всерьез, скорее игриво. Моисей достал из кармана золотую монету, кусок ветоши и принялся натирать металлический кружок, хотя тот и так сверкал ярче солнца. Ксюха тяжело вздохнула.
* * *
Нельзя было сказать, что она так уж сильно была виновата в том, что случилось. Просто с детства попадала не в то место и не в то время. В полтора года полезла матери под руку, и та скинула на нее тяжеленный утюг с углями.
В шесть пошла смотреть, как рожает корова, и получила копытом в живот, едва сама не околела. В одиннадцать помогала отцу снаряжать патроны дробью и опрокинула свечу на картуз с порохом.
В семнадцать залетела и вышла замуж, вот только без любви – а потом еще и ребятенка доносить не смогла, по вечной своей неудачливости. А в девятнадцать застала мужа в постели со звонарем, причем суженый казался таким довольным, каким она его до того и не видела.
Ну и пошла топиться. А что делать? Разводиться нельзя, затравят. Жить с этим козлом выше ее сил. С тропинки свернула не туда, а заметила это, только когда темнеть уже начало, а она все еще не дошла до омута, до которого недавно рукой подать было.
Блуждала дня два. Залезла в такие дебри, что дальше уж совсем некуда. И вышла к низенькой избушке, крышу которой образовывал широченный корень старинного дуба. Отворила дверь, а там ее уже ждала Алевтина.
Они поговорили немного, и синекожая девка предложила сделку. Мол, больше никакой неудачливости. Что задумала – все получится. А за это – всего-то! – другая сторона в договоре получает врагов Ксюхи в полное свое распоряжение.
Враги – штука такая: на фиг ненужная. Девка даже особо не думала, пальчик булавкой кольнула, крестик на бересте в нужном месте вывела, пошла домой – а деревья перед ней словно сами в стороны раздвигаются и кронами будто бы кивают: сюда тебе!
Пришла в родную деревню, народ охает – шрамы-то с Ксюхиной шеи пропали! Ожог со щеки сошел! Плечо, которое выше было, вровень со вторым встало!
Муж из дома куда-то сбежал. Дня три она радовалась, а потом труп мужа в овраге нашли. Потом мать кто-то убил. И старого Святополка, который ее в детстве крапивой порол за то, что она у него яблоки воровать пыталась.
И Настаську. И тетю Варвару, которая в гости из города погостить приехала. И Прокофия. В общем, закономерность была простая: если кто хоть раз пакость Ксюхе какую сделал, то он, значит, не жилец. А если еще дышит – то только потому, что очередь не дошла.
И она снова топиться пошла. Только на этот раз она уже удачливая была, к омуту быстро попала. Взяла камень потяжелее и занырнула.
А потом глядь – на берегу сидит, мокрая, а вокруг эти четверо. Мэри, Алевтина, Моисей и Лихо. Баньши, кикимора, лепрекон и леший.
И вышел у них долгий разговор, в результате которого выводов было несколько:
1. Сдохнуть ей не дадут. А коли умрет – оживят и дальше пустят. А если вдруг совсем охамеет, то рук-ног лишат, глазки выколют, язык отрежут, к досточке с колесиками привяжут и по ярмаркам пустят как чудо чудное.
2. Зла ей не желают. Вот прямо так и сказали: ты, мол, Ксюха, через нас теперь удачливая, хоть на столб за сапогами, хоть замуж за генерала – все удастся. Только к попам близко не подходи, а то от их святости вся удачливость одним местом накрывается и в это же место засовывается так, что даже хвостик не торчит.
3. Никого другого им не надо. Они с ней договор заключили, и теперь она за них в ответе. А они – за нее. Все, говорить тут больше не о чем.
4. С родными и друзьями нехорошо вышло, это они признают. Но за семьсот лет под корягой оголодали, вот и накинулись. На будущее без разбора убивать не будут, хотя если кто охамеет – не помилуют.
– Что-то все у вас хамеют, – буркнула тогда Ксюха.
– Да мы и сами дети Хама, – подмигнул ей костяным глазом Лихо. – Еще с тех пор, когда о попах и слыху не было. Предок наш был существом отвратительным, наглым и жадным. И некоторые люди вплотную к его достижениям подходят, а мы, значит, если говорить модными ныне словами, конкуренции-то не одобряем!
– Я тогда в пустыню сбегу!
– А может, в город? – Лихо снова подмигнул. – Тетка твоя, Варвара, дом там имела. Родню вашу мы всю повывели, так что считай ты – единственная наследница. Будешь жить спокойненько, если кто тебя заденет – мы займемся, а не заденет – так и посидим тихо.
Коли совсем уж честно, подыхать Ксюхе больше не хотелось. А хотелось ей дом, мужика нормального, двор большой с коровами и козами, паровую машину с верхом и на угле, не на дровах, а еще чтобы вокруг народ не мёр каждый день.
В общем, оставила она позади полупустую деревню, пока ею попы заниматься не начали, и двинула в Старгород, осваивать тетушкино наследство.
Теперь нечисть от нее не скрывалась, а крутилась все время рядом. Если кто Ксюху по деньгам обсчитывал, по матушке обкладывал или по пошлости неприкрытой обглядывал, тот сразу получал по заслугам. Кто ногу подворачивал, садясь орлом над выгребной ямой; кто вилку мимо рта проносил и навек глаза лишался; кто в топку паровой машины руку вместе с дровиной сувал и обгорал потом до неузнаваемости.
За четыре дня дороги таких набралось жертв человек десять. Еще одного Моисей загрыз своими мелкими зубками, когда он Ксюху с ног до головы обрызгал, проезжая на телеге мимо на скорости несусветной. Но его девка за жертву даже не считала – уж больно тогда платье долго отстирывать пришлось.
Еще трое получили награду. Жена трактирщика за белье свежее, что в таких местах редкость необычайная, – грудь упругую, а то, по словам Лихо, «четверо детей все высосали». Старик слепенький, который байки травил в регулярной телеге и смешил всех так, что Ксюха даже про все свои неприятности забыла, – острый нюх. Мужик поддатый, сказавший ей, что она красива, как ангел, – по шестому пальцу на каждой ноге, чтобы тверже на земле стоял.
Так и доехали. Всю дорогу нечисть между собой болтала, переругивалась и заигрывала, так что Ксюха в итоге уверилась, что все они имели друг с другом некие близкие отношения и давнюю историю взаимных претензий.
А собрались они вместе следующим образом: семьсот пятьдесят лет назад очередной князь решил покрестить местные земли, чтобы товары с большим барышом покупать да чтобы на врагов и друзей сподручней давить было. И притащил бога единого, злобного и сварливого, конкуренции не терпящего. Да попов притащил – лютых и корыстных. И как начали они вместе нечисть из-под коряг выковыривать да непотребства с ними творить, и за пятьдесят лет практически всех повывели.
И собрались в итоге в самой глухой глуши беглецы с далеких островов Моисей и Мэри, да наши страдальцы – Лихо и Алевтина, и решили они вместе лютый век отоспать. А там, может, другие боги придут, более терпимые.
И проспали они, ворочаясь да переругиваясь, семьсот лет без малого. А когда проснулись – оторопели: на каждом, кто под светом белым ходит, защита висит в виде креста. И сделать им ничего нельзя.
– Так на мне тоже крест, – сказала Ксюха – это было ночью, в комнатке при трактире, как раз там, где трактирщица белье свежее постелила.
– Ты не помнишь, но дело так было, – завела заунывный рассказ баньши. – Когда тебя крестить принесли, ты попа обмочила по детскому неразумению. Он и отказался тебя крестить. Родителям твоим лень было везти тебя в другую деревню, они тебе крестик повесили и всем сказали, что ты крещеная.
В общем, взяли ее в оборот. А дальше уже просто: по своей воле нечисти на крещеного напасть нельзя. А защищая «своего» человека – уже совсем другое дело! Вот так и бродят они с ней, привязанные невидимой, но толстой и крепкой нитью.
* * *
Ожидая Мэри, Ксюха отошла в сторонку и прислонилась к стене. Вокруг кипела жизнь. На серую провинциалку никто особого внимания не обращал, зато она смотрела во все глаза. Все ее радовало, все удивляло.
Неподалеку раз за разом топал ногой симпатичный парень лет двадцати пяти в потертой офицерской форме старого образца. То ли он был недоволен, то ли выпил лишку, но выглядел смешно. Топ! Топ! Топ! Топ!
Ксюха прыснула в кулак. А парнишка тем временем закатал штанину, и под ней оказалась не нормальная человечья нога, а металлическое копыто, с толстым шарниром в районе колена. Вставив туда отвертку, парень топнул еще раз – и на этот раз из шарнира вбок ударила тонкая струйка пара, после чего этот странный человек удовлетворенно кивнул, штанину опустил и топать перестал.
А потом Ксюхе стало не до всего этого. Разгоняя толпу, побежали городовые, а за ними медленно и чинно, на четырех двухколесных катках проехали полицейские в белоснежных мундирах, а дальше – длинная и широкая крытая черная телега с двумя трубами – одна для пара, другая для дыма.
– Генерал-губернатор… Евсей Звездостратович… Кормилец наш… – загомонили вокруг.
Из опустившегося окна телеги показалась рука, вся в перстнях и с двумя хронометрами, и выбросила горсть мелочи. Все тут же кинулись ее собирать, даже Ксюха, хотя ей-то как раз по привалившему нежеланному наследству денег хватало.
– Бомбисты! – заорал кто-то истошно. Толпа шарахнулась от телеги, и только Ксюха замерла истуканом.
Кто-то выбежал с другой стороны телеги и метнул в нее кругляш размером чуть меньше человечьей головы. Кругляш стукнулся о верх телеги, весело перепрыгнул ее и подкатился прямо в ноги Ксюхе.
– Интересно, – заявил Лихо. – Я чувствую в этом некий подвох…
А в следующий момент тот парень, что так забавно топал своей железной ногой, подскочил к Ксюхе, наклонился к кругляшу и вырвал из него тлеющую тонкую тряпицу.
И только после этого засвистели городовые, заорала толпа, загудела басовито сиреной губернаторская телега.
– Уходим, корявые, – взвизгнула Алевтина. – В телеге поп мощный, с задницей в четыре ухвата!
Ксюха, которая к попам тоже не особо расположена была, рванула вместе с нечистью в сторону и смешалась с толпой. А вскоре показалась Мэри – старая баньши разузнала, где же эта улица Четырнадцатого консула, – и вовсе не так уж далеко, в паре сотен саженей и двух поворотах.
* * *
Как ни странно, на новом месте нечисть бузила с оглядкой. Соседей она вообще почти не обижала, торговцам пакостила или помогала совсем по мелочи. Убили за несколько недель только одного – вора, по недомыслию попытавшегося залезть в Ксюхин дом.
Про покушение на генерал-губернатора написали в газетах, и все теперь знали, что мудрого городского правителя спас ветеран Восьмидневной войны, в которой наши ляхов от Северного моря отогнали.
За подвиг герой получил четыре рубля ассигнациями, орден Святого Бонифация с саблями и большую подвижку в очереди на комнату в центре Старгорода. На литографии газетной выглядел он старым и страшным, но в памяти Ксюхи ее спаситель сохранился как есть – молодой, забавный, с черными кудрями и зелеными глазами. Звали его Гореслав Луков. Поручик в отставке – по ранению.
Жизнь катилась медленно и скучно. На улицу Ксюха выходила только по настоятельной надобности, дом ее с маленьким садиком ухода особого не требовал, в итоге она целыми днями читала книги, которых у тетки было целых шесть, и все толстые, да без картинок. То есть хватить должно было на полгода, если не дольше.
Лихо с Алевтиной научили ее играть в подкидного, на щелбаны – а так как везучесть ее никуда не делась, то леший с кикиморой часто терли свои лбы.
Моисей затеял возню с соседскими пацанами – те теперь нет-нет да и находили по разным подсказкам мелкие клады в несколько медяков.
Мэри по вечерам тихонько выла у тех домов, где кто-то собирался в ближайшее время отойти. В общем, было скучно и спокойно. Ксюху это полностью устраивало.
Но однажды днем она поддалась на уговоры Лихо и хлебнула тетушкиной настойки, хранившейся в подполе в большой бутыли. Потом еще, еще и еще. А глубокой ночью душа девки потребовала танцев и приятного общества.
Объяснить, почему она решила искать того и другого в самом гнилом и страшном кабаке на всю округу, ни себе, ни окружающим она потом не смогла.
Но в итоге, протанцевав с десяток кругов с пьяными матросами и забулдыгами, Ксюха слегка протрезвела. Она осознала, что вот сейчас ее тут обидят, и, может быть, даже не один раз. А потом нечисть, соскучившаяся по настоящим делам, образует некоторое количество трупов, местами с тяжелыми побоями, дополнительными носами и связанным в узел хозяйством.
Бежать было поздно, продолжать веселиться – страшно, и Ксюха всерьез уже решила закатить напоследок истерику, когда в дверь кабака вошел Гореслав.
– Эй, вы! – крикнул он громко. Однако никто не услышал. Тогда поручик в отставке достал револьвер, выстрелил в воздух и тут же, прочищая ствол ершиком, повторил: – Эй, вы! Невесту мою танцевать перестали – на раз-два!
Ее тут же выпустили, но ему не отдали, а прикрыв спинами, окружили его и начали задирать.
Их было человек восемь, а в армейском револьвере – это знала даже Ксюха – всего пять патронов. Но Гореслав не устрашился, а сделал выстрел в самого громкого в живот, а потом заявил:
– На всех патронов не хватит, но парочку еще я покалечу! Кто следующий? Ты? Ты?
Решительность его была вознаграждена: ропща и возмущаясь, все отступили, а Ксюха вышла из кабака со своим спасителем.
– Как вы оказались здесь столь вовремя? – спросила она. Городская жизнь, любовные романы тетки и недавняя встряска явно пошли на пользу ее учтивости.
– Квартирую в соседнем доме. Прибежал половой из этого заведения, сказал, что какую-то дуру сейчас снасильничают и убьют, – прямо сказал поручик.
Позади них из кабака раздавались крики и странные всхлипы. Понятное дело, до греха не дошло, но было к тому близко – а значит, нечисть повеселится. Никто не умрет, но глаза у кого-нибудь перейдут на зад, а еще у кого-то выпадут все зубы и вырастут рога.
– Я, может, и сглупила, – все так же учтиво продолжила светскую беседу Ксюха, – но дурой себя не считаю. На этом прошу оставить меня, ибо дела неодолимой важности требуют моего присутствия в ближайших кустах.
Рвало ее так, как никогда ранее. Выбравшись из кустов, девушка одновременно с облегчением и сожалением отметила, что поручик в отставке послушался и впрямь оставил ее.
Следующие дней пять она провалялась дома, в обществе едкой Алевтины и подлизы Моисея, потребляя лишь чай и небольшое количество варенья. А на шестой день в ворота постучали.
И это был Гореслав Луков. В парадном мундире старого образца, с тремя хилыми гладиолусами. Время от времени он топал левой, механической ногой.
– Прошу простить мою неучтивость, – высокопарно сказал он. – Хотел бы загладить свою вину. Сегодня в синемапарке дают «Страсть и ненависть в Глазверовске», приглашаю на просмотр. Я выспросил ваших соседей и знаю, что ваша тетя умерла, а сами вы скромная и спокойная девица. О причинах срыва вашего я не знаю, но уверен, что они были существенны. Образ ваш не выходит из моей памяти, и это я считаю достаточным основанием для своей просьбы.
– Идите к черту, – как можно учтивее сказала Ксюха. Ей очень хотелось на «Страсть и ненависть» и очень нравился Луков. Но одновременно она прекрасно понимала, что, случайно наступив ей на ногу, этот офицер в отставке может лишиться и второй ноги от рук Лихо или Алевтины, а за не вовремя сказанный комплимент – получить ногу третью, вовсе ему ненужную.
Она закрыла калитку и пошла к себе плакать. Конечно же, для нее было совершенно очевидно, что после такого афронта мужчина вернуться не может, если у него есть хоть капелька самоуважения.
Но Луков пришел на следующий день. И на следующий. И опять. Каждый раз он приносил цветы, иногда одни и те же два или три дня подряд. Ксюха не брала. На пятый или шестой день она скинула маску учтивости и послала его по-деревенски, как учил дед Святополк – чтобы все по полочкам, где, когда, с кем и с какими последствиями.
Однако даже этот козырь не возымел действия. Лихо считал, что у Гореслава просто нет фантазии, Моисей предполагал у поручика проблемы в интимной сфере, и только Алевтина ругалась на всех и требовала признать истинное амурное томление.
По требованию Ксюхи Лукова нечисть пока не трогала.
– Если не охамеет, – пояснил Лихо.
Объяснять он отказался. Рисковать очень не хотелось. Но и лишать себя визитов отставного поручика – тоже.
В один из обычных вроде как дней выяснилось, что в Старгород внезапно завезли какие-то ядреные мощи, а вместе с ними прибыло и разнообразное поповское начальство в таком количестве, что город просто заполонили люди в рясах и с крестами.
– Ты тут не шали, – с тревогой сказала Алевтина. – И постарайся не сдохнуть случайно.
– Береги себя, – вторила старушка-баньши.
Лихо только мотнул башкой, а Моисей щекотно тронул мелкой ручкой Ксюху за лодыжку.
Нечисть сбегала на несколько дней. Им было слишком страшно и неуютно вблизи такого количества мощных врагов.
В этот вечер девушка – к громадному удивлению поручика в отставке – не дала ему от ворот поворот, а впустила в дом. И там выложила все как на духу, упуская незначительные подробности в виде мужа со звонарем в постели и первой попытки самоубийства.
Гореслав поверил сразу. Благо, слухами земля полнится, и странностей с недавних пор в Старгороде наблюдалось немало – что, кстати, и стало в итоге причиной появления мощей и такого количества попов.
Но вместо того чтобы обнять и утешить несчастную девушку, он встал на одно колено, без сомнений поцеловал ее ладошку и заявил:
– Дайте мне три дня, и я выясню, как справиться с вашей напастью.
После чего встал, дважды топнул железной ногой, закатал штанину, выпустил отверткой пар из шарнира, поклонился и вышел.
На следующий день он не явился. Еще через день попы разъехались, а нечисть вернулась. Обнаружив Ксюху живой, они очень обрадовались.
Гореслав не появлялся неделю, а потом пришел как обычно – с несколькими подувядшими цветами: девушка вдруг заподозрила, что он по бедности берет их с могилок, – и заявил:
– Все готово. Был бы счастлив приветствовать вас у себя дома!
И в этот момент Ксюха вдруг испугалась. Она уже так привыкла к Алевтине, Лихо, Моисею и Мэри, что не смогла мгновенно ответить согласием.
К тому же в случае неудачи ее могла ждать тележка с колесиками, на которую бы водрузили ее слепое, немое, безрукое и безногое тело – а это участь страшнее смерти.
И она мотнула головой – мол, нет.
И поручик в отставке ушел несолоно хлебавши.
А она всю ночь проревела в подушку.
На другой день Луков не пришел. И потом. И потом. Ксюха осознала, что теряет свой шанс на обычную жизнь. Шанс на обычную смерть. Да вообще, все возможные шансы она теряет! Решительно оделась, вышла и пошла к давешнему кабаку.
Найти, где поручик в отставке – человек достаточно видный – снимает комнату, не составило труда. Однако там ей дали гарбуза: выяснилось, что третьего дня молодого человека арестовали за кражу книги из городской библиотеки.
Второго дня провели суд, на котором приговорили к семи годам каторги, а завтра утром отправят на этап, обрив левую половину черепа, как всем уголовникам.
– Он мне никогда не нравился, – заявил Лихо, выращивая бородавки на лице увлекшегося рассказом хозяина апартаментов. – Дикий какой-то, и нога из железа, тьфу!
– Зато красивый, – парировала Алевтина.
– Идите к черту! – воскликнула Ксюха и бросилась прочь. Остановленный на полуслове квартиросдатчик озадаченно принялся чесать свежие бородавки.
Она выскочила из дома и решительно направилась к тюрьме. Там потребовала пропустить ее к Лукову, получила закономерный отказ и некоторое количество оскорблений. Перешагнув через корчившегося в судорогах – «спасибо, Алевтиночка» – полицейского, Ксюха как нож сквозь масло прошла до камеры Гореслава. Пытавшиеся ее остановить падали от смеха, ран и смены рук и ног местами.
Отперла клетку ключами, снятыми с одного из тюремщиков, и вошла внутрь.
– Они здесь? – спросил отставной поручик.
– Да, – ответила девушка.
– Приступим.
Он поместил ее в центр своей камеры, достал миску с водой, в которой лежал крестик, и нарисовал этой жидкостью круг на полу.
– Эй! – заорал Лихо. – Вы чего?
Моисей тонко завыл. Мэри искоса злобно смотрела на стоящих в круге и недосягаемых для нее людей. Алевтина сдержанно улыбалась.
– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа… – начал Гореслав.
То, что он читал, не было молитвой в прямом смысле этого слова. Он смешивал строки из Библии и какие-то наговоры, считал то по порядку, то обратно, то вразнобой. Прыскал святой водой по кругу, потом на себя и на Ксюху.
И в какой-то момент у нее вдруг в голове что-то перещелкнуло. Она поняла, насколько недостойно себя вела, как плохо думала о Господе и слугах Его. О том, что долгое время находилась в руках настоящих врагов человека.
Она взглянула на нечисть – а та истаивала прямо на ее глазах. Сминался, словно проваливаясь в самого себя, Моисей в зеленых с золотом одеждах. Сдувалась старая Мэри, злобно ругаясь по-аглицки, как последний матрос. Высыхала, как гороховый стручок над огнем, Алевтина с тоскливой улыбкой на устах.
Последним исчезал Лихо. Он рычал и царапал круг – будто тот был огорожен крепкой стеной. Его выталкивал вовне окружающий мир, а он не сдавался. Но в итоге все равно исчез.
– Бежим! – воскликнула Ксюха.
– Я украл книгу, я должен быть наказан, – заявил поручик в отставке.
– Горе ты мое… Луковое… – рассмеялась сквозь слезы девушка. – Если ты сейчас же не сбежишь со мной, я никогда не выйду за тебя замуж!
Как ни странно, это подействовало. По пути пришлось пристукнуть особо рьяного охранника – к счастью, из плеч у него росли ноги, а руки – из совсем другого места, и справиться с ним Гореславу удалось без труда.
В тот же вечер они покинули Старгород.
Через три месяца в маленькой деревенской церкви худющий, как жердь, поп вначале покрестил молодую девушку, а потом обвенчал рабов божьих Ксению и Гореслава. Еще через восемь месяцев у них родился первый сын. Всего за долгую и непростую жизнь у них выжило шестеро детей.
У них был большой дом, двор с коровами и козами, две паровые телеги.
А когда в семьдесят восемь лет Ксюха – а на тот момент Ксения Святозаровна – умерла, ее провожали всей деревней, и люди искренне плакали над ее гробом.
* * *
А с другой стороны ее встретил черт.
– Ад? Все же ад? – спросила она устало. Ей все еще хотелось проверить, все ли деньги старший внук привез с ярмарки.
– Да нет! Нормально у тебя все, пойдешь в чистилище на сотню лет, потом апелляцию и в рай, это уже обкатано, – заявил черт, и в его голосе Ксюхе почудилось что-то знакомое.
– Лихо? – спросила она неуверенно.
– Ага, тебя ждал! – Он расхохотался, а в левой глазнице весело закрутился костяной шар. – Меня в черти забрили, Мэри пошла в ангелы смерти, Моисей стал купидоном, а Алевтина в чистилище души инструктирует… В общем, все к лучшему. Если накосячишь в чистилище и попадешь к нам – я тебе лучший котел организую!
Сотня лет – это пустяки. А потом она встретится с мужем и они разделят вечность на двоих.
И может быть, иногда к ним будут заходить те, кто некогда были лепреконом, баньши, кикиморой и лешим, – ведь как ни крути, а без них Горе и Ксюха никогда бы не встретились.
