Марианна Язева
Среди сосновых игл…
За реку ходить страшно.
Гирька с Топшей хвастали, что сами ходили, одни, но им и соврать-то – что в воду плюнуть.
Сразу за мостками на берег взбирается узкая тропинка, виляет по пологому склону, а потом ныряет в заросли орешника. Видно издали, как выломаны ветви на кустах, где тропа идёт, это так Чиль себе дорогу расчистил, он же высокий, Чиль, любой в Домах на него снизу вверх смотрит.
Полоса орешника густая, да не широкая. За ней тянется тропа уже всё прямо да прямо. Там посреди лысого поля остров сосновый, туда она и ведёт. А и куда ж еще идти, если именно там оно, Капище.
Страшное.
А Чиль ходит, не боится. Каждый день.
Он бы, наверное, и совсем не возвращался в Дома, но нельзя на Капище ночевать. Вот и приходится ему возвращаться к тётке, с которой они вдвоем живут.
Уходит с утра Чиль, и все в Домах знают: Чиль обязательно развёл в Капище огонь.
Боги любят тёплое.
С утра небо хмурилось и висела в воздухе нудная серая мгла.
Чиль ловко пробежал по мосткам, поднялся на косогор. Нужно успеть развести огонь, пока не случилось дождя. Навес над кострищем худой, щелястый, вода намочит дрова, а может и огонь залить, и тогда не удастся нагреть камни…
Зря переживал, – погода потихоньку разгулялась, и когда огонь вовсю полыхал, небо уже заголубело. Чиль, умело орудуя веслецом, стал подкатывать нагревшиеся камни к капеям. Вся земля между кострищем и фигурами богов утрамбована этими камнями, а основания капей во много слоев измазаны сажей. Ею мажут себе лицо люди, приходя в сосновый остров говорить с богами.
Остынет камень – катит его Чиль обратно к костру, снова нагревать. И так целый день. Каждый день.
Потому что боги любят тёплое.
Сегодня хороший день. Лёгкий. Не случилось дождя, а ведь собирался. Уж так тётка к ночи охала, тёрла вогляком распухшие колени. Весь-то дом пропах противной травой. А дождя и не случилось. Чиль сразу понял, – это оттого, что накануне он славно потрудился, много камней откатил к Велетню. Ну, тот и разогнал тучи, кто ж ещё. Он может.
От кострища к капее Велетня канавка в земле пробита – так часто к нему Чиль камни катает. И всегда у него на лбу богова сажа. Он и не смывает её, чтит. Другие-то поговорят с богом – и к реке, лицо и руки отмывать. А то и с песком.
Чиль все замечает, обижается за богов. Неправильно это: просят люди о своём, когда и плачут даже, а метку Капища носить не хотят.
Старый катала Дерба, что учил Чиля, никогда не оттирал богову сажу. Разве уж когда от дождя поплывёт она в глаза, скажет: божьи слезы! – и омоется. Он правильно верил, Дерба, и Чиля выбрал каталой, потому что Чиль верит правильно.
А ещё люди боятся.
Редко ходят в остров, редко говорят с богами. Враздробь, по одному, вовсе не идут, только когда совсем плохо. Как старая Булга, ежели в голове начинает червь крутиться. Или Яхорка, когда дочка у неё помирала. Но дочка все равно умерла. Наверно, плохо Яхорка говорила, холодные слова.
А боги любят тёплое.
Чиль так задумался о своём, что уселся на земле возле кострища. Тихо ворошил дрова обгорелым дрючком, постукивал по камням. То и дело касался лба изгвазданными сажей пальцами, отчего вид приобрёл самый ужасающий, но пугаться его здесь было некому. Только пялились бессмысленно стоящие в отдалении от костра деревянные истуканы. Грубо вырезанные, а то и вырубленные. Тёмные от времени. Источенные местами до трухлявости.
Самый большой – самый главный. Велетень. Сильный бог. Его бы одного, наверное, и хватило людям, – и погода на нём, и урожай, и охота. И за здоровьем к Велетню идут, и за защитой от врага, и за удачей любой. Но один бог – это неправильно. Потому рядом с ним ещё целая компания собрана: кто за скотину в ответе, кто в дороге помогает, кто в семейной жизни. Даже отдельный бог имеется, Глум, который веселить определён. Праздник какой, застолье, плясовье – это к нему. Загодя ублажить надо, поговорить, сажей знак на лице поставить – вот и будет радость до одури, хоть и не пей буслайку.
А вот возле Ботвилы – бога огородного – ни в коем случае шуметь и бегать не полагается. Обидится – и вся овощь замрет в земле, затаится, в рост не пойдёт.
Самый крепкий из стоящих в сосновом острове капей – каменный Карбан. Он же и самый мелкий, потому что крупных валунов вокруг не сыскать. И этот-то неизвестно откуда был в остров когда-то притащен: в половину людского роста темно-зелёная каменюка. Выбиты на ней едва заметные вмятины и царапины, обозначающие лицо и руки, и всякий знает: собрался в дальний путь – иди сперва к Карбану, расскажи, куда собрался, попроси помочь, оградить. А вернёшься – опять приди, похвастай, поблагодари.
Есть на Капище и совсем непонятная капея. Стоит она поодаль, наособицу от общего круга. Нет у неё лица, да и фигура на человечью не похожа. В едва обструганное дерево словно бы вросли странные, твёрдые, местами вроде бы даже блестящие, бесформенные куски. Сами ли они забрались в толщу древесины, или поместил их в обломок ствола какой-то давний мастер, неизвестно.
Имя этому богу дали – Тот, а говорят с ним о разном, чтобы только не сердился. Считается, что его нужно трогать, ему это нравится. Люди опасливо касаются твёрдых, гладких, всегда холодных на ощупь кусков, робеют, говорят мало, торопливо уходят. Отчего-то злым его называют, чужим и боятся больше остальных. Но камни из кострища подкатывают исправно, хоть и неблизко катить.
Потому что все боги любят тёплое.
Громко треснула, разламываясь, прогоревшая ветка, и Чиль опомнился. Вот ведь долбень такой, замечтался! Камни катальные в костре раскалились, а те, что возле капей лежат, – остыли. Ой, неправильно!
Схватил веслецо, покатил. Сначала, конечно, к Велетню. Потом к Тоту, потому что стоит далеко, холоднее ему. Вот Дерба Тота не жаловал, камни катал последнему, говорить с ним не хотел. Однажды, набравшись буслайки, и вовсе заявил, что не бог Тот, а гогона. Так и сказал, старый, – мол, гогона Тот, оттого и поставлен в стороне, оттого и не похож на других. Испугался Чиль: как может гогона на Капище стоять?! А Дерба только плюнул да на лежанку откинулся, захрапел. А назавтра помер. Проснулся, пошёл по нужде – и помер. Плохо помер, стыдно, со спущенными портками, в огороде. Говорили, Ботвила его прибрал, а Чиль знал – не Ботвила, нет. Тот. Обиделся бог.
После плакал Чиль перед Тотом, весь день камни к нему катал, просил за старика. И тут на капею пичуга села, какнула белым и улетела. Не простил, должно быть, Тот Дербу. Строгий бог.
Чиль откатил очередной камень и отправился бродить по острову, собирать валежник. Дрова для кострища люди из-за реки приносят, и завтра очередной срок, но сегодня Чиль жёг уже последнее. Костер едва горел, и сил нагреть катальные камни у него не хватало.
Собрать удалось лишь небольшую вязанку. Костер вспыхнул на несколько минут и снова превратился в кучку тлеющих углей. До завтрашнего дня порадовать богов было нечем.
Чиль вспомнил, что не ел с самого утра, развернул холстинку с обедом: горбушка хлеба, яичко печёное, ретька, луковица, горсть берестянок. Тут же и вкусное – сушёная рыба туп. Это рыбак Крытый расщедрился, – на Капище он не ходок, вот и умасливает Чиля, чтоб откатил тот за него лишний камень богу Балуде, что за рыбацкое счастье в ответе.
Эх, забыл Чиль о просьбе Крытого!
Пощупал парень камни у костра – едва тёплые. Выбрал один, быстро-быстро откатил веслецом к Балуде. Подкатил, назвал имя Крытого, поклон отвесил.
Ладно, дело сделано, можно и перекусить.
Поел, пошевелил угли. Подкатил камни от капей обратно к костру, сложил вокруг поплотнее. Утром не один он сюда придёт, люди от Домов дрова понесут вместе с ним, порядок должен быть. Чиль обошёл все капеи, каждой сказал доброе, тёплое.
Боги любят тёплое.
… – Холодно. И сыро. Трещина в спине ноет…
Голос холодный и сырой. И надтреснутый. И всегда-то он такой, каждую ночь.
– Да, трещины – это… Да. Особенно когда муравьи. Эти… рыжие. Что у них за щетинки на лапках? Сустон, ты же должен знать?
– Ну, должен. Ну, знаю. Ну, щетинки. Легче от этого?
– Ах-ха-ха. Нет, не легче.
Пауза. Тихо, только иногда ветерок пробегает: Велетень не даёт уголькам в кострище затухнуть, поддувает на них до утра.
– Насчёт муравьёв. Пугнул бы ты их, Сустон, а? Твое, никак, хозяйство. Зудит же…
– Терпи. Они это… Бегают, топчут, то-сё. Кислым плюют. Дереву такое нужно. Терпи.
– Ой ли, нужно?
Снова пауза.
– Сыро…
Это снова надтреснутый.
– Всем сыро. Завтра солнце на весь день. С ветерком… Подсушимся.
– И то… Кстати, люди будут завтра, много. Дрова понесут. Хорошо…
Оживление. Заскрипели, зашуршали, забормотали.
– Послушаем!.. Погреемся!.. Дары… Пожертвуют?.. Кровью куриной мазали… Яйцо битое, взбитое… Молочка на трещинку!.. Рыбку мятую, в маслице… А Глуму-то, помните?
Общий стон.
Было: на Глума плеснули враз целую баклажку буслайки. Хорошо пробродившая буслайка была, – вся окрестная жучкара, а с неё и пичужки дуром дурели до утра…
Такой дар запомнили, оценили. Один Ботвила только фыркал пренебрежительно, но сам-то с задряблой петрушкой у подножия стоял…
Ночь перевалила через злую темень, пошла на рассветье.
– Солнце сегодня, – напомнил Велетень.
Снова порадовались.
Боги любят тёплое.
Дров принесли много, а вот навес починить не собрались. Чиль просил, уговаривал, ругался даже, но люди заторопились в Дома, ушли. Пацанята только, Топша да Гирька, вызвались было помочь, но что с них? Топшу отец шикнул домой, а Гирька совсем неумеха, да и робеет он на Капище. То и дело опасливо поглядывает на безмолвные тёмные капеи, даже и при ярком свете. Говорит, холод от них, аж щёчки сжимает.
Ушли люди в Дома. Поговорили, конечно, с богами, кто и дары скромные принёс, но ушли торопливо. Погожий день, у всех своё: хозяйство заботы требует. А боги – они молчат, к себе не зовут.
Чиль решил сам за людей отработать: костёр щедро распалил, весь день камни катал, как одержимый, аж веслецо прогорело и сломалось. Новое выточил, снова катал. Как мог, навес укрепил над кострищем. Неладно получилось, некрепко, одному не с руки такое дело.
Снова катать стал, каждой сажей на себя мазнул, всех богов уважил. Старый Дерба говорил: всем богам по сапогам!
…Когда налетел первый порыв ветра, Чиль не испугался. Не беда. Дров пока вдосталь, огонь горит, куда с добром. Но оказалось – беда. За первым порывом ветра нахлестнул второй, третий… Следующий швырнул Чилю в лицо горсть сухих сосновых иголок, всякого мелкого лесного сора. Потемнело, словно к ночи. А тут и пошло-поехало: натянуло тучи едва ли не на самые верхушки сосен, – и сразу вдарил ливень, да какой!
Чиль махом заскочил под навес над кострищем. Сразу принялся наваливать камни на пламя, – ветром стало зашвыривать воду прямо на горячее. Камни зашипели, да так громко, сердито… А непогоди хоть бы хны, только крепчает.
Парень подхватился было бежать в Дома, но так и встал на косогоре: вспухшая, страшная, злая река неслась между берегами, а мостков как и вовсе не бывало.
Забился Чиль в орешник, где погуще, свернулся по-звериному. Придётся терпеть до утра. Дерба, бывало, все посмеивался, мол, где терпливо, там и тепливо!
Тепливо вовсе даже не было, но лить стало послабее. Чиль угнездился поудобнее и стал терпеть.
… – Уж промыло, дак промыло. Давно так-то не было!
– Славно.
Это Карбан. Ему ветры с дождями нипочём, даже в радость. Что камню эти стихии? Так, разнообразие.
– Кой дрын тут славно? Разбухнешь, потом сохнуть сколь… а и трещины того гляди! Мох опять же…
– Ну, надо иногда, чего уж.
– Быть было ненастью, да дождь помешал!
– Всё тебе, Глум, хохотки.
– А меня, чую, не покосило ли? Как бы повело назад… ох, и точно ведь повело!
– Укрепят, коль заметят. А покуда в небо поглядишь… плохо ли?
– Где и заметят, когда ходят всё меньше.
– Вот и надо бы их постращать. А то не стало, вишь, должной робости. Ходят редко, убегают быстро. Один катала и соблюдает…
– И то. Припугнуть следует, пора. Разбаловались люди. Может, спалить пару домов? Утрату на скот… Урожай тоже… потраву там, засуху…
Общее одобрение.
Одобрение?!
– О чём вы? Зачем? За что?
– Ого, смотрите-ка, наш молчун проснулся! Вот она, водичка-то небесная, животворная!
– Да уж, животворная… трещины же!.. ох, чувствую…
– Да подожди ты, Ботвила, дай Тоту сказать. Что, не согласен ты с нами? Людей жалеешь?
– Пожалуй, что и жалею. Тяжело им, разве не так?
– Жалеешь, значит. А что не чтут они нас, жертвы не несут, погреть не хотят? Катале дров притащили – и бежать, а кто и слова не молвил. Камушек полегче подкатили, да и в Дома. Это правильно?
– Надо, надо постращать, давно пора! Мор бы ещё хорошо, особенно на деток, – ох побегут мамки молить, ох побегут!..
Хлынуло с новой силой, а порыв ветра обрушил на кострище покосившийся навес.
– Стращать… А перемрут все или, к примеру, уйдут в другие места? Лучше будет, слаще, теплее?
– Не перемрут.
– Ага, пусть так. Не помрут, не уйдут. А только с горя да страха совсем ходить сюда забудут. Им же теперь мост ладить придётся, навес вон… А у самих в хозяйстве разор. До того ли, рассудите! А если ещё эпидемия… в смысле мор…
– Вечно ты слова свои! И откуда они у тебя? Велетень, он опять же!..
– Подожди, Сустон. Так что, Тот, говоришь, бросят нас? Забудут? А мы подскажем, шепнём… Одарим кого надо. Мальчишку вон, каталу! Не поймут?
Пауза. Невнятное бормотание сквозь шум дождя.
– Ну, это уже что-то. Нужен контраст, поймите! Между карой и поощрением, кнутом и пряником…
– Ну вот, он опять!..
– Я про разницу. Так – плохо, а так – хорошо. Без нас должно быть плохо. Ну, не надо совсем уж мор… но чтобы плохо. Пришёл, попросил, проявил уважение – получи пряник. Ну, этот… хлеба ломоть. Рыбу туп. Ретьку с кулак. Берестянок навалом.
– Страх забудут. Мор нужен! Мор!
– Страх, страх… А пусть полюбят!
Заговорили все разом. Треск, скрежет, болботанье.
– Всё, тишина!
Это Велетень. Всех перекрыл своим голосом, и даже дождь притих.
– Думать стану. Потом. А сейчас, Тот, говори своё, слушать будем.
…Тот говорил долго, много.
Никогда еще не слышали капеи такой длинной речи. Про то, как будут их резать из камня, – красивых, больших. Как в крепкие дома поселят, назовут – Храмы. Как на досках намалюют, зажгут для них маленькие огни, каждому, – и тепло будет всегда рядом. Как будут с ними не только говорить, но и петь особые песни. Долгие, красивые.
Заслушались, молчали.
Откуда Тот всё это взял, не спрашивали. Знали – не сейчас пришёл Тот, он – давний. Должно быть, помнит другое, или видел, или просто знает. Потому и блестит в нем то, что не дерево и не камень.
Так и пришло утро.
Вернулся иззябший Чиль, дрожащими руками отвалил с кострища камни, чудом затеплил огонь, и мокрые доски рухнувшего навеса загорелись вдруг лёгким высоким пламенем.
…Он оказался очень восприимчивым, этот молодой катала.
Мазнув сажей лицо, надолго замирал возле капей: слушал. Не ушами, нутром. Поняв, о чём ему говорит Велетень (к негодованию Ботвилы Тот назвал это – «транслирует»), Чиль стал ходить по Домам, подсказывая, уговаривая, объясняя. И его стали слушать.
Когда Мелина, снеся в Капище мешочек ретьки, которую только и могла урвать от семейного стола, вымолила здоровье своей лядащей коровёнке, а хромой Лышень, полдня катавший камни к Сустону, избавился враз от нашествия тли на дальние посевы, люди укрепили мостки и сколотили надёжный навес над кострищем.
Постепенно тропа к сосновому острову расширилась и утопталась в просёлок, пробив в орешнике широкую брешь.
Несли жертвы богам. Несли дары Чилю.
Ему уже не приходилось целыми днями корпеть над костром и орудовать веслецом. Всегда находился кто-то, готовый откатить камень или подбросить дров в огонь. Чиль заметно поправился, приоделся, взял на обучение пару мальчишек, тех самых Гирьку с Топшей. Учить особо не учил, а только по случаю сразу объяснил им, как крепко его надо слушаться. Мальцы утёрли кровавые сопли, потёрли загривки и все отлично уяснили.
Перед Велетнем выставили сосновую плаху: стало обычным резать здесь кур, мелкую дичь. Рубили головы, кровью мазали рты капеям. Говорили, очень помогает. Чиль следил, чтобы не хитрили, не приносили тварей больных или увечных. Уличив – стыдил, кричал даже. Его забоялись: богами обласкан – силой добавлен, каждому ясно.
Однажды застыдил Лоншу за клёклого цыплёнка, определённого тем для жертвы. Вспыхнул Лонша досадным стыдом, сгоряча не птицу – руку свою острым полоснул. Метнулся к Велетню, извозил капею кровавой ладонью. В ближние дни разрешилась у него корова двойняткой, а вслед и удача пошла – что на охоте, что в рыбачестве. На радостях Лонша расщедрился для Капища: трех курей на плахе резал, белого снурка, даже рыбу бил живую, в садке принесённую. Тёплой кровью капеям рты мазал, никого не пропустил. Всем богам по сапогам.
Но и его не обошла беда, когда к Домам вышла ватага бастрыков. Люди дали отпор лихобродам, но после снесли в долгое жилище девять своих, среди них и самого Лоншу, располовиненного вражьим топором, и жену его, и старшего сына. Остался от семьи только последыш, – слюнявый вычадок, не умеющий ни сказать, ни ходить ровно.
Три подраненных бастрыка остались в Домах. Их хотели было забить кольём, но оставили: Чиль вмешался. Пришёл к старосте, говорил с ним недолго, вышел довольный.
Назавтра вражью троицу в окровавленных тряпках приволокли на Капище. Швырнули наземь возле старшей капеи. Лихоброды ворочались на пропитанной птичьей и звериной кровью земле, молили разбитыми ртами, ругались, плакали.
Чиль сам вышел к плахе – высокий, сильный, с густо измазанным боговой сажей лицом, с ножом в прижатой к груди руке. Хрипло выкрикнул имена погибших, всех девяти. В ответ ему взвыли матери, жены, сестры; черными проклятиями откликнулись мужчины.
Двоих, повернув лицом вниз, убил Чиль ударом ножа под левую лопатку, а самому молодому, тонкошеему, задрав за чуб голову, полоснул по горлу.
Щедро Чиль плескал дань богам, ладонью черпал из кровавой лужи. Все капеи в тот день в человечьей крови стояли. Густой, тёплой.
Боги любят тёплое.
– …совсем не против. Пьянит похлеще любой буслайки!
– Ох, не знаю… Странно как-то. Сладко, да… а после? Уж не хотелось ни жертвы, ни камня!
– А мне славно. Ох, как славно…
– А катала-то сам все порешил, даже и совета не молил!
– Да он уже и не слышит нас, хорош стал, матёр…
– Что молчишь, Тот? Что-то не слыхать тебя нынче!
Капея в отдалении молчала. Темные потеки чешуйками подсохли на твёрдом, блестящем.
– Ну, молчи, что ж.
И все замолкли. Тихо на Капище.
И страшно.
…Засуха случилась долгая, невыносимая. На нет иссохла речушка, зверь ушёл из ближних лесов. Посевы гинули, огороды чахли. Подступился голод.
Задабривали богов, молили, но и те, видать, не в силах были помочь. Не иначе, ещё выше над ними были силы, чьих капей люди не видали.
Когда гинуть стал скот, а за ним и люди, что послабее – старики, ребятишки, – Чиль снова заявился к старосте. Важно шёл, гордо. Люди глядели вслед – кто с надеждой, кто со страхом: богов сланник.
Назавтра созвали всех на Капище.
Свирепо пылал костёр, закопчённые камни остывали у подножия капей. Оглядывались люди: а где же катала? И он появился – такой же важный, гордый. За руку вёл дурачка лоншиного, который жил на погляденье всех Домов: то в одной семье покормят, то в другой спать в сарайку пустят. Жалели, хоть брезговали слюнявым, дрисливым да колченогим.
Парнишка хныкал, еле ковылял за Чилем. По обыкновению пускал слюну на грудь, тряс нечёсаной головой. Фигур деревянных испугался сильно, залопотал неразумное, руку вырывать принялся, но Чиль держал крепко, жёстко. Подтащил к капее, густо сажей умазал мальчишку – и лицо, и драную одежонку, даже спине досталось.
Мазнул и себя по лбу, выкрикнул что-то про горе, засуху, голод. И – про большую жертву, которую люди готовы принести богам. Зашагал к плахе, волоча за собой подвывающего дурачка. Кто охнул, кто отшатнулся, но слова не молвил никто.
Задрав голову к небу, не глядя на капеи, прокричал снова Чиль про большую жертву и толкнул мальчонку лицом в черные доски…
Ночью пошёл дождь. Мелкий, слабый, но – дождь.
А под утро завалилась одна из капей. Упала лицом вперёд. Если, конечно, называть лицом ту сторону, где блестело твёрдое.
Отчего-то Чиль не стал её поднимать. И Гирьке с Топшей наказал не трогать и не подходить.
Прав был, видимо, старик Балуда, – не бог это был. Так, гогона.
