Ина Голдин
Джинн
За что взяли старого Лом-Али, сперва никто не понял. Приехали, как водится, на «уазике» с самого утра, застучали в калитку, опешившему старику дали с порога в лоб – и в машину. К обеду новость разнеслась по селу. Вдовая Фатима, соседка, раскричалась, мол, в Ханкалу его повезли. Какая Ханкала? Зачем Ханкала? Послушай женщин. Старик последние дни по земле дохаживает, с него уж и спросу нет. Да и оружия в руки ни в ту, ни в другую войну не брал, плевался только. А все ж таки… в последнее время, и верно, странным стал Лом-Али. Дом этот затеял строить – мол, не он, а племянник, а какие у старика племянники, откуда? А Фатима женщинам давай рассказывать: к нему ночью бородатые спускались, не иначе – с гор, еды попросить – дом-то у Лом-Али в самом конце улицы. А ей, Фатиме, в кухонное окно видно было: выходил кто-то ночью во двор, молодой, высокий, борода вот досюда. Валла, выходил. А только ей, Фатиме, интересно было б знать, кто ж на старика в структуры настучал, у кого ж совести-то хватило…
Навела шороху, одним словом. Собрались люди, пошли к участковому. Участковый вышел – молодой, важный. Хватит кричать, говорит, забрали вашего деда не куда-нибудь, а в Грозный. Джинны у него завелись на старости лет, вот будут теперь выводить, исламскую медицину применять. Сказал и ушел к себе – обедать, что за село, поесть нормально не дадут. Озадаченную толпу оставил у дверей. Вот поди, чего не бывает, скажи им раньше – джинны, так только со смеху бы покатились. Припомнили старого председателя, Тамерлана Адамовича, коммуниста, тот бы, услышав про такие дела, всем бы прописал исламской медицины – мало б не показалось.
А только что правда, то правда – в мечеть Лом-Али не ходит. И раньше был не больно верующий, а как сына убили – говорят, и вовсе отрекся от Аллаха. А духи, они смотрят, где черно и пусто, чтоб там и поселиться. Судачили они так чуть не до пяти часов, хуже женщин, честно слово. Потом уж разошлись молиться.
Лом-Али не молился давно, с тех пор как Аслан захромал и упал во дворе. Аслану было шесть, а теперь бы стало… а, что считать. Вместо этого старик начал клясть себя за глупость, щупая потихоньку отбитые ребра. Надо сказать, с ним еще вежливо обошлись: по бокам наваляли, но в общем старость уважили.
То ли еще будет, припомнил он старую песенку. То ли еще будет, ой-ой-ой.
Старик подтянул под себя ноги. Правое колено опять разболелось от сырости. Может, после молитвы явятся – поговорить. А он что им скажет? Что лампу потер?
Лампу он нашел в сарае у двоюродного брата. Старую керосинку. Дом Лом-Али разрушило снарядом, спасибо, Беслан с невесткой к себе жить позвали. Теперь оба на кладбище, а он вот остался… Электричество в тот день пропало – еще днем вдовая Фатима разахалась на весь двор, что вот, холодильник не работает. Вечером мужчины во двор повысыпали – света дома нет, телевизор не включить. Вспоминали: с девяносто четвертого такого не было, когда ребята Гелаева подстанцию подзорвали. Лом-Али тоже на улице поотирался, послушал. Фатима начала домой зазывать – свечи, мол, есть, и на столе горячее – ушел, спрятался. Лампа лежала себе в картонной коробке. Запыленная. Коробку открыл, чихнул – тьху! Пока ходил за тряпкой, подумал: хорошо живем, раз о керосинке так долго не вспоминали. Ну что; поплевал на тряпку, вонючего керосину принес и зажег. А потом вернулся за чем-то в сарай и обомлел.
В углу, прикрываясь темнотой, как одеялом, сидел человек. Голый, худой и бородатый. Напугался Лом-Али, что греха таить. Хотя ему, старому, казалось бы – чего бояться? Самое страшное пережил.
– Ты, – говорит, – откуда? С гор спустился? А голый отчего?
– Какие тебе горы, добрый человек? Из этой проклятой лампы я явился. Освободил ты меня, теперь тебе служить буду.
Голос – будто из кувшина, тонкий, дребезжащий. Это Лом-Али не понравилось. Раскричался: какая лампа? Что ты мне тут придумываешь, боишься правду сказать?
Парень поднял голову – а в глазах пламя.
– Твоя лампа-то, почтеннейший. Как тебя зовут, добрый человек? Скажи, что мне для тебя исполнить, – тогда поймешь, что правду я говорю.
Старик проворчал:
– Ты бы, что ли, ток в селе наладил.
Тот и рад стараться. Вырвал из бороды волосок, пошептал – и раз – включилась над головой лампочка, телевизор заговорил новостным голосом. Лом-Али в окно посмотрел – по всему селу окна позажигались. А джинн сидит на корточках, весь замурзанный, и ухмыляется.
– А ну тебя, да, – отмахнулся Лом-Али. – Это подстанцию отремонтировали, а ты угадал.
Теперь джинну пришла пора хмуриться.
– Что ж ты меня обижаешь, добрый человек, в силах моих сомневаешься? Скажи, что еще хочешь! Горы с места сдвину, если прикажешь, вот такая моя сила!
– Что ж ты такой сильный, а одеться не смог?
Тот качнул бородой: как скажешь, мол. И глянь – полностью одет. Тут уж Лом-Али испугался не на шутку. Оставил его в сарае, ничего больше говорить не стал. Только чаю принес с бутербродами и ушел, понадеялся, проснется – и этого не будет.
А только глаза его, оранжевые, горящие, никак из памяти не выходили.
Утром встал, в сарай наведался – там! Будто только старика и ждал.
– Что прикажешь, хозяин? Ты меня вчера от своих щедрот ужином угостил, позволь же теперь мне тебе стол накрыть.
И давай. Накрыл – столько всего оказалось на столе, что некоторых блюд старик даже названия не знал. Коробок с одеждой в дом принес – дорогое все, от таких марок, что только в Москве, наверное, и бывают. Хотел в огороде порядок навести – но тут Лом-Али его остановил, что люди потом скажут?
А желание у него было, на самом кончике языка вертелось, но произнести он его не смел.
– А верни мне дом, – сказал он вместо этого.
Отцовский дом, где жили они с хозяйкой, где после ее смерти Лом-Али остался с сыном. Хороший, на совесть построенный, еще дед его возводил, а отец после возвращения из Казахстана пороги обивал, чтоб вернуть его себе. И хозяйке там нравилось. А после прямого попадания снарядом ничего от дома не осталось. Может, будь Асланчик жив, Лом-Али поплевал бы на руки да отстроил, а так – зачем?
А сейчас вот вспомнился тот дом, и окна в сад, и ковры на стенах.
– Твое слово – закон, – сказал джинн и снова дернул волосок. Лом-Али теперь уж жалел, что сказал: возникнет вот так дом из ниоткуда, и как это объяснять?
Но джинн, оказывается, и сам был неглуп. Ничего ниоткуда не возникло; а приехала к полудню в село строительная бригада со стройматериалами и со всеми документами – и подтверждением на собственность земли, и разрешением на строительство, и что там еще бывает. И давай дружно землю вымерять. Люди стеклись, что за дом, чей дом – непонятно. Лом-Али решил – скажу потом, мол, племянник в городе разбогател да решил дядю уважить.
Только от желания этого джинн слегка побледнел и в лампу спать ушел. Оно и спокойнее.
Дом еще не был достроен, а уже напоминал отцовский. И как-то вечером, когда бригада ужинать пошла, старик туда пробрался. А внутри – наваждение какое-то – все уже готово, стоит, как раньше было. Лом-Али прошел по дому – все казалось настоящим, как до войны. Вот телевизор, еще черно-белый, дядя с Украины привез. Хозяйка навострилась сериалы мексиканские по нему смотреть. А вот кофейник старый, мамин еще кофейник – после снаряда пытался Лом-Али его отыскать, а нашел лишь осколки.
От всего этого только сердце больше заломило.
– Что ты смотришь на меня, старик? Я же вижу, что хочешь попросить. Чтоб мертвого на этот свет вернул.
– Не можешь?
– Мочь-то я все могу, только со смертью связываться не хочется. Ты уж выбери, добрый человек, кого-то одного.
Лом-Али про себя знал, что и выбирать не надо. Он горевал по хозяйке, умершей родами, но благодаря бойкому, ясноглазому Аслану скоро утешился. А вот когда Асланчика похоронил – могилу его землей забросал, а рана в душе до сих пор разверстая стоит. Да и маленький был Асланчик, верни его – может, смерть и не заметит…
А потом как-то среди дня прибежала Зейнаб, двоюродного брата внучка. Бежит, вся в слезах, платок набок сбился. Что такое?
– Беда у меня, дедушка! Замуж выдавать хотят, а я не пойду, не пойду и все!
Молоком напоил, успокоил. Зейнаб слезы вытерла и рассказала: сватался к ней на днях один из таких, в черной форме. Сам старый, противный, но в семье хвалился: отдайте дочь за меня, горя знать не будет. В мехах ходить станет, на Канары, в Таиланд кататься. У отца если и нашлись слова, так в горле застыли – против черной формы не пойдешь, всей семье плохо будет. Сам плакал и уговаривал: иди, дочка.
– Лом-Али, дедушка! Тебя все уважают, скажи вот, что делать?
Думал, думал старик. Потом еще молока ей налил и пошел за джинном, который опять в сарае прятался. Он был только рад стараться. И через какое-то время мальчишки прибежали, кричат: такой-то в аварии на дороге разбился, видно, пьяный был, не вписался в поворот.
Что ж; кому-то горе, а у Зейнаб глаза просветлели, даже спина распрямилась. Только не надолго. После похорон семья погибшего решила виноватых искать, да и нашла. Решили они, будто Зейнаб аварию подстроила, чтоб замуж не ходить, да не одна, конечно, а с сообщниками. Пришли за девушкой, хорошо, брат дома был. Он ее за руку – и бежать, и прямо в недостроенный новый дом Лом-Али. Приехал спецназ, дом оцепили. По новостям показали вечером: мол, террористы там укрылись, операцию будут проводить.
Заплакал Лом-Али:
– Злой ты, джинн. Что это за подарки? Вот, теперь стрельба будет, смерть будет. Давай сделай теперь так, чтоб они миром разошлись, да?
Джинн с лица спал, но волосок послушно выдрал и зашептал. Уже и новости давно кончились, и заговорили о другом, а он все нашептывал себе в бороду. А Лом-Али прислушивался к той стороне, где стояло оцепление. Загремело – вот, вздохнул, и надо было отстраивать…
А утром в магазине рассказывали – когда спецназ в дом ворвался, там никого и не было. Будто испарились. А может, дезу кто-то скормил тому спецназу, новому дому позавидовал. Сколько ни спрашивал старик у джинна – куда тот девчонку дел, – так и не признался.
Лом-Али ходил вокруг да около, ходил, да сказал наконец:
– Еще одна просьба у меня есть. Исполнишь? Аслана своего хочу обратно.
Посмотрел старик на джинна – а тот уж иссиня-белый. Ладно, думает, последнее, что прошу, потом скажу – пусть уходит на все четыре стороны.
Тот поглядел печально:
– Твоя воля – моя воля.
Но ничего не случилось.
Только уж совсем вечером в калитку постучали. Открыл Лом-Али – а там стоит высокий парень с рюкзаком, одетый по-городскому. Старик долго его разглядывал, пытаясь понять: кто это, может, из хозяйкиных племянников кто приехал навестить?
А как посмотрел в его глаза ясные – так и понял.
– Аслан… – не выдержал голос, сорвался.
– Что такое, отец? Смотришь на меня, как будто призрака увидел.
Обнял его Лом-Али – так бы и не отпускал больше.
А Аслан смеется:
– Ты меня обнимаешь, дада, будто я с войны приехал, а не с учебы…
Так и вернулся сын Лом-Али домой. И даже не заметил, что дом не тот. А в селе и не удивились, что парень жив. Видно, так джинн все подстроил. Старик его долго благодарил. А тот нахмурился что-то и обратно в лампу залез. Лом-Али бы его оттуда вытащил – да только не до того стало. Пытался сына на работу устроить – а какая тут работа… Надо было плюнуть, отправить его в столицу, раз уж ученый, – да только никак не мог старик с ним расстаться. А Аслан по селу ходил, с людьми разговаривал и все мрачней и мрачней становился. И раз пришел Лом-Али домой – а сын его уходить собрался. В горы.
– Куда в горы? – всполошился Лом-Али. – Какие горы, сынок, да ты в своем уме? Ты хоть знаешь, кто по тем горам ходит? Звери, не люди. Не та война сейчас, сын, не надо тебе туда…
– А тут люди разве? Посмотри, что творится, – а никто и пальцем не пошевелит…
И кричал, и умолял старик, и за руки хватал, а только известно: юношу дома удерживать – все равно что огонь упрашивать не гореть. Во второй раз лишился сына Лом-Али, да только теперь было еще горше. На джинна он и смотреть не мог больше.
А через несколько дней и за самим стариком приехали. Сидя в «уазике», он гадал, куда его везут. Оказалось – в грозненский участок…
Вечером пришел допрашивать большой начальник. Вежливый, морда лоснится, звездочки на погонах светятся. Лом-Али того начальника знал, когда он еще пешком под стол ходил. Тот и об этом вспомнил:
– Дада, – говорит, – что происходит? Что за вещи о тебе в селе рассказывают? Говорят, дом ты себе решил построить…
– Решить-то решил, а только вы опять его с землей сровняли…
– А другие говорят: Зейнаб молоденькую сглазил, чтоб другому не досталась. Не стыдно в твои-то годы? С ведьмовством связался? Сам же знаешь – это теперь дело подсудное. И на дом откуда у тебя деньги? Племянника у тебя нет никакого, я же проверял… Кругом ты одинокий, дада, как тебя не пожалеть? Давай договоримся – ты мне скажешь, где деньги брал, а я тебя отпущу – к чему твои седины позорить?
Смотрел-смотрел на него Лом-Али. А потом кивнул на лампу, что на столе стояла.
– Потри ее как следует. Выйдет джинн, с ним и будешь договариваться.
Начальник пятнами пошел.
– Значит, вот ты как. А я-то с тобой по-доброму. Ну учти, я и по-другому могу…
На счастье Лом-Али, дверь распахнулась:
– В мэрию требуют нашего одержимого.
Так его и ввели в главный зал. Провели между креслами: с одной стороны старики сидят, с другой – муллы, те, что джиннов изгоняют.
– Вот, – говорят, – Лом-Али Мусаев, одержимый джиннами.
И поставили его посреди зала, будто пугало какое. Сам старик наказал себе: про джинна больше не болтать. Сам он хорошего вроде хотел – и такое получилось. А если кто-то вроде того начальника лампу старую заполучит – что это будет?
Молчал Лом-Али, пока старейшины его стыдили и пока муллы, выступив, суры читали. Только на одну секунду не выдержал он, подумал: да хоть бы мне сквозь землю провалиться, чем так позориться.
И только подумал – а уже сидит на дне колодца. По стенкам мокрицы ползают, а напротив джинн сидит.
– Что ж ты мне устроил, добрый человек? Я тебя ждал… Хоть маленького желания ждал, а ты взял и молчишь. Зачем так пугаешь, благодетель?
– Домой хочу, – только и сказал Лом-Али.
Оказавшись дома, первым делом пошел в сарай за лампой – да и разбил ее. А то, не ровен час, с обыском нагрянут.
– Ты, – говорит, – джинн, иди куда глаза глядят. Только структурам на глаза не попадайся. А лучше – никому не попадайся.
– А ты что будешь делать, добрый человек?
– Жить буду, как и жил. А что еще?
– Мне откуда знать, – говорит джинн. – А только, может, ты, старик, не те желания загадывал.
Так сказал и пошел по дороге. Лом-Али его окликнул:
– Куда ты пойдешь?
Тот не обернулся, только плечами пожал.
– Аслана моего береги, – беспомощно сказал старик, – не дай своей совести изменить.
– Вот так отпустил, – проворчал джинн себе под нос, – вот так волю дал, благодетель.
Больше с тех пор ничего подозрительного в селе не случалось. Лом-Али вернулся в братний дом. Его собственный так лопухами и зарос. А только иногда рассказывают в селе, что Аслан поглядел на ваххабитов, плюнул и ушел от них. Хотели парня проучить, да только он уже границу перешел – а как, на какие деньги – никто не знает. А за границей встретился с Зейнаб и так ее полюбил, что тут и женился, и убежище в Европе они уже вместе получали. Да только рассказывает это все вдовая Фатима, а ей, валла, веры никакой.