О'Рэйн Долгий день в «Эдеме»
Начало
Казалось, что отправиться с Келли в маленькое путешествие напоследок – хорошая, годная затея.
Можно было, конечно, сказать «прости-прощай, на данном этапе моей жизни мне важно быть свободным» и не выезжать из Саутгемптона.
Ну или как-то так сказать, у Ильи был целый список подходящих фраз в блокноте, в трех закладках – «начало», «углубление», «разрыв». У «разрыва» были подкатегории «нежный» и «жоский!».
Фразы Илья выписывал из книжек, из Интернета, из фильмов. Писал тонким карандашом меленько, как Гумберт Гумберт, потому что немного стыдился этой своей продуманной подготовки к жизненным моментам, подразумевавшим глубокие и искренние душевные движения, а не цитаты из «Плейбоя» и с пикаперских сайтов.
Келли была особенной, очень – его первой женщиной. Для Келли он решил смягчить травматичность разрыва широким жестом – мини-брейк в Корнуолле, день в проекте «Эдем», о котором она ему все уши прожужжала. Растения со всего мира, зеленая энергия, дзен, гринпис.
Илье виделось так – она заезжает за ним утром пораньше, на своей дурацкой желтой машинке с пластиковыми ресницами на фарах. Если трафик нормальный, то к полудню они уже закинут сумки в гостиницу и погуляют по «Эдему». Он будет сначала радоваться, держать ее за руку, потом начнет мрачнеть на глазах, она спросит, он поотнекивается, потом, за ужином в средиземноморском биоме (он посмотрел картинки, ресторанчик выглядел офигенно) признается в эмоциональной опустошенности, в том, что не может сейчас дать ей такой любви, какой она достойна… Потом гостиница, прощальный секс, утром разбудить ее по-особенному, пусть кончит пару раз, потом он заплачет, а она уедет одна. На автобусе можно домой добраться.
Отличный «нежный» разрыв отношений, хоть описание на сайт выкладывай, под ником «женолюб1990». Хотя нет, дурацкий ник, фу.
– Красивая статуя, – сказала Келли, рассматривая высокую лошадь, сделанную из сухих веток и корней. – Сложная форма, а сведена из разрозненных кривых кусков. Так естественно. Тебе нравится, Илья?
Илья грустно кивнул, опуская глаза и трагически вздыхая. Келли чуть нахмурилась, но тут же взяла его за руку.
– Я чувствую себя такой эгоисткой, – сказала она. – Уехала на практику на полгода, а ты тут тосковал, работал, одинокий. Слушай, я тебе там привезла пару сувениров и финского хлеба, вы же, русские, любите ржаной, да?
Совестливый мальчик Илья поморщился от укола вины – думала о нем, подарки притащила. Но циничный плейбой Илья обрадовался – сама заговорила о поездке, что он один оставался, вот за это мы и зацепимся.
На самом-то деле эти полгода он провел прекрасно.
Шесть недель – две подружки-украинки, приехавшие на языковую практику (она удалась).
Два месяца – англичаночка, постарше его лет на пять, очень красивая (в отличие от Келли) и нежная, и готовила вкусно, и ноги брила (опять же в отличие от Келли).
Еще две недели – полька, ну да эта сама ушла, даже блокнот раскрывать не пришлось, она была как он сам, молодая удачливая охотница.
Ну и последняя, Йара, что на мертвом языке народа тупи означало «госпожа вод». Но с ней пока не сложилось – только болтали, обнимались, танцевать ходили пару раз, покурили какой-то травы бразильской. Илья от страсти с ума сходил, и сейчас, стоило ее только представить, становилось горячо…
– Приветствуем вас в «Эдеме», – сказал мужик на кассе. – Событие сезона – ожившие мифические существа! В биоме «джунгли» – монстры и боги из фольклора Африки и Южной Америки. В средиземноморском – европейская мифология. Вот вам поисковая брошюра – если вы их всех отыщете, то на выходе получите сюрприз из нашего сувенирного магазина. Хорошего вам дня.
– Ой, пойдем сначала на автоматы посмотрим.
Илья поплелся за Келли к огромному кубу, где манекены разыгрывали познавательную пантомиму «если с планеты исчезнут все растения». С растениями семья была довольная, а без них – голая и очень удивленная, а потом все быстренько ложились и помирали. Буш у матери семейства был выполнен из длинной рыжей пряжи. Илья вспомнил старый советский мультик, где голодная собака после ядерной войны ломилась в дом, а страшный робот ее не пускал, и вообще все было довольно грустно, со стихом в конце про дождь и рассвет.
– Пойдем, – сказала Келли. – К биомам спускаться долго, но там столько всего интересного! И статуи из земли и травы, и зеркала, и подвесные террасы из пеньки. И растения, Илья, столько растений, как и правда в раю.
Она была так возбуждена, так счастлива, что Илья почувствовал себя очень плохим человеком и от этого сильно на Келли разозлился. Шел за нею и методично отмечал, как у нее вокруг талии колышется жир, растягивая футболку, какую прическу она сделала дурацкую – два хвостика, будто ей восемь лет, блин, и как от нее несильно, но раздражающе пахнет потом – день выдался жаркий.
«Надо было все же не ехать, – запоздало пожалел он. – Пришел бы с цветами и пакетом индийской жратвы. Посидели бы, там бы все и объявил. Вышел бы от нее через пару часов свободным человеком».
Келли кружилась, показывала на цветы, улыбалась. Дорожка серпантином уходила на дно бывшего глиняного карьера, а теперь – жемчужины Южной Англии, парка века, где в гигантских белых полушариях биомов, собранных из надувных пластиковых ячеек, разводились все растения, используемые человечеством от начала времен. Вокруг прыгали, смеялись и повизгивали дети – дергали за веревку кланяющегося металлического великана, карабкались на брюхо гигантской пчелы. Келли тоже дергала, и тоже ставила ногу на пчелу, и заставляла Илью ее фотографировать, и просила каких-то старичков фотографировать их вместе.
Гнев и раздражение нарастали в Илье, как будто кто-то надувал в его груди воздушный шар с едким газом, от этого было трудно дышать и горло сводило.
– Джунгли! – воскликнула Келли, когда они вошли в душную, влажную жару тропического биома. Запахи были резкими, чужими. Где-то журчала вода, слышался отдаленный бубнеж других посетителей, работали механизмы. Свет, чуть приглушенный пластиком биома, тут же выпивался тысячами зеленых поверхностей вокруг – мясистыми листьями каких-то съедобных фикусов, опахалами пальм, мелкими листочками акаций. Свет был пищей, и она жадно, наперегонки, поглощалась.
Везде были таблички, Илья узнал, что цветы ванили опыляются вручную, что плоды хлебного дерева вкусны и калорийны, что какао-бобы вызревают внутри желтых штуковин, похожих на большие ребристые лимоны.
– Ну, Илья, ну что ты все читаешь, – сказала Келли. – Я пойду вперед, я чувствую здесь такую легкость, такую стремительность – будто сама принадлежу джунглям, их стихии!
«Как бегемот», – устало подумал ей вслед Илья, чувствуя облегчение уже оттого, что она его оставила одного на несколько минут.
Он прошел еще несколько метров и почувствовал, что на него смотрят. Огляделся – никого. Вдалеке, в конце дорожки, пара старых джентльменов, облокотившись на забор, разглядывала плантацию зеленых бананов.
С другой стороны подбежали дети, двое, лет семи-восьми. Девочка взвизгнула, показывая куда-то Илье за спину.
Илья обернулся и вздрогнул – из-за пальмы выглядывал крупный и очень уродливый слоник со светящимися фасетчатыми глазами и тремя хоботами. Сделан он был хорошо, с фантазией, из цветного латекса и плотной ткани.
– Чего орешь, это же наше последнее чудовище, – сказал мальчик рассудительно. – Африканское. Зовут его… – он подвигал пальцем по брошюре в руке, – Грутсланг. Он волшебный, бла-бла, помесь слона и змеи, бла-бла, а, вот интересное – живет в подгорных пещерах, и от его дыхания на их стенах нарастают алмазы. А если он поцарапается, то там, куда падает кровь, растут рубины…
Слон помахал хоботом, поднял голову с механической плавностью автомата. Девочка, давясь смехом, что-то тихо спросила.
– Ну, наверное, где поссыт, там эти… желтые… не помню.
– Турмалин, – предположил Илья. – Или сапфиры тоже желтые бывают.
Дети кивнули нерешительно, не готовые разделить свою незамысловатую шутку со взрослым незнакомцем. На бивне Грутсланга висела маленькая печатка на красном шнурке, мальчик ухватил ее и сделал отметку в своей книжечке.
– Вы тоже отмечайте, – сказал он Илье. – Если все печати соберете, вам на выходе подарят бутылку эля. Или мороженое. Там дальше много этих… существ. Африканские, а в дальнем конце биома – из Южной Америки и с Филиппин.
– Следующий по дорожке – Конгамато, – сказала девочка. – За ящиками со специями. Я его узнала, кстати, в прошлом году у них тут динозавры были, и Конгамато они переделали из птеродактиля. Крылья покрасили ему и в глаза лампочки вставили. Но он клевый.
Детей позвали, они убежали, не оглядываясь. Илья вышел на маленькую площадку, где стоял «корабль специй». Расписные ящики выдвигались, и можно было понюхать, что как пахнет. Илья нюхал шафран под недобрым светящимся взглядом апгрейднутого динозавра и вдруг почувствовал совсем другой запах – знакомых духов и сладкого, манящего молодого тела. Он резко обернулся.
На площадке стояла Йара, с которой они виделись неделю назад, он так ее хотел, но не решился настаивать. Ах да, он же тогда уже купил билеты в «Эдем» и рассказывал ей об этом парке.
Йара удивленно переводила взгляд с Ильи на Конгамато. Ее темная кожа отливала бронзой, желтое короткое платье ей ужасно шло. Он только собирался что-нибудь сказать, удивиться, что столкнулись так далеко от дома, но тут из джунглей, отдуваясь и вытирая салфеткой потный лоб, вышла Келли.
– Вот ты где, Илья! А я уже весь биом обошла. Там дальше Ананси, робот-паук, страшный, шевелит лапами и жвалами, на Шелоб похож. А в самом конце – восковая фигура Энкантадо, амазонского оборотня. Ой, а тут что за птичка с длинным клювом? Девушка, а можно вас попросить нас с женихом сфотографировать?
Илья снаружи замер, будто окаменел, а внутри весь расплавился от гнева и стыда. А Келли будто ничего и не заметила – сунула Йаре свой айфон, повисла на локте Ильи, по-хозяйски обнимая его за талию. Йара медленно кивнула, облизнула губы, щелкнула их пару раз.
– Вы хорошо вместе смотритесь, – сказала она.
Отдала телефон, направилась в джунгли, к своим амазонским богам и чудовищам, прочь от Ильи, навсегда. Он знал – она оскорблена, теперь трубку не возьмет, на эсэмэски не ответит, гордая. Он стряхнул с себя Келли, бросился за нею.
– Постой, – сказал он в отчаянии, уже понимая, что «нежное» расставание сейчас превратится в «жоское» с тремя восклицательными знаками. – Постой, Йара!
Она развернулась, в зеленых глазах стояли слезы.
– Что? – сказала она. – Что ты мне можешь сейчас сказать? Еще наврать чего-нибудь про свое одиночество и неприкаянное сердце?
– Илья? – задохнулась Келли. – Что происходит?
Илья вдохнул глубоко несколько раз, непроизвольно отступая назад от обеих женщин, пока не укололся спиной о клюв Конгамато.
– Келли, – сказал он, глядя на мелкий гравий дорожки. – Я собирался поговорить с тобою за ужином. О том, что… когда ты уехала на стажировку и я остался один, – он мельком бросил взгляд на Йару: видишь, я не про все врал, – я взглянул на наши отношения по-новому… Я безмерно тебе признателен, это были хорошие годы, но я думаю, нам лучше будет расстаться и постараться стать друзьями…
У Келли дрожали оба подбородка, и какая-то часть Ильи находила ее настолько глупой и комичной, что умирала от истерического смеха, подавлять его приходилось с усилием. В груди было горячо и невесомо, будто эта сцена происходила во сне.
– Кто эта женщина? – спросила Келли, кивая на Йару. Та стояла очень прямо, собранная, грациозная, а у Келли уже тушь текла по щекам.
– Это Йара, – сказал Илья. – Мы познакомились недавно в ночном клубе. Йара, это Келли. Мы встречаемся… встречались уже четыре года. Но последний год уже в основном по привычке. А в тебя я влюбился…
Зеленые глаза Йары и серые – Келли смотрели на него не отрываясь.
– Сильно влюбился, очень страстно, – зачем-то добавил Илья. И вдруг не выдержал, расхохотался помимо своей воли, будто смех прорвал какую-то оболочку и потек наружу пузырящимся нескончаемым потоком. – Простите, – сквозь смех проговорил он, чуть не плача, – Келли, послушай…
Келли всхлипнула, не стала слушать – она замахала руками, будто и Илья, и темнокожая девушка были двумя шершнями, собравшимися ее ужалить, повернулась и убежала, спотыкаясь на гравии.
Йара смерила Илью долгим задумчивым взглядом, молча развернулась и ушла по другой дорожке.
Илья сел на дощатый ящик с трафаретной надписью «Плантаны – овощные бананы». Конгамато повернул голову и заклекотал – будто сливная труба засорилась. Илья закрыл лицо руками.
Антестерия
Йара шла по дорожке, кусала губы, пыталась как-то растушевать в сознании безобразную сцену, найти в ней хоть что-то положительное – честность там или благородство.
Ничего не находилось, кроме противного чувства предательства, и будто бы она сама тоже кому-то сделала плохое.
Самое обидное – что Илья ей по-настоящему нравился, она много раз проигрывала в голове его поцелуи, предвкушала, как останется у него ночевать, гадала, будет ли он резок или нежен, может ли он подолгу, стонет ли он или молчит (хотя с нею все обычно стонали).
Йаре казалось, что у них много общего – матери вышли замуж за англичан, когда они оба были подростками, оторвали их от привычных любимых мест, от друзей, привезли на этот хмурый холодный остров, где они оба говорили с акцентом и их родной культурой никто сильно не интересовался.
У большого куста стыдливой мимозы в конце дорожки стояла группа детей, они трогали листья и смеялись, когда те с механической равномерностью сворачивались и уходили от прикосновения. Йара тоже посмотрела, тоже дотронулась. Туп-туп-туп – свернулась веточка, складывая листочки в метелку.
– Йара, – пронесся под деревьями тихий шепот.
Девушка огляделась – дети убежали, только один высокий посетитель стоял у бамбуковой поросли.
– Йара…
Она вдруг вспомнила, как, когда ей было десять лет, дедушка взял ее с собой в джунгли, они долго ехали на машине сквозь густеющую зелень, потом тайными тропами шли к Солимойнс, которую те, кто там не живет, называют Амазонкой. Вспомнила густые и странные запахи дождевого леса, пружинистое переплетение корней под ногами, жадную жизнь, кишевшую вокруг, – яростную, завораживающую.
– Стой и слушай, – говорил дед Антонио. – Ты здесь своя, род тупи не прерывался по материнской линии. Лес накормит, Солимойнс напоит, змея не тронет, леопард не прыгнет, пчела не ужалит. Энкантадо выйдут и поклонятся тебе, потому что в семи коленах нашей семьи женщины принимали речное семя и усиливали магию крови. Потому что ты – Йара, госпожа вод. Выйди к реке, дочь моей дочери. Позови.
Воспоминание путалось, было нечетким, потому что произошедшее казалось слишком большим для ее детского восприятия и, ужавшись, чтобы поместиться, смялось и склеилось. Она помнила реку, розовеющую от закатного солнца, дельфинов, поднявшихся над поверхностью, общее ощущение счастья, чуда, укорененности в мире. Через полгода мать увезла её из Манауса в Сальвадор, к океану, и Йара никогда больше не ходила в джунгли.
– Йара… – она оглянулась и вздрогнула, потому что вдруг осознала, что человеческая фигура в конце площадки – не застывший от восторга при виде бамбука посетитель, а восковая статуя, один из фольклорных экспонатов. Она подошла поближе.
«Энкантадо, – сообщала табличка, – речные духи Амазонии, по преданию, живущие в волшебном мире Энканто. В поисках любви человеческих женщин они приходят в наш мир – сначала в виде речных дельфинов, потом превращаясь в людей, но не полностью – шляпа прикрывает дыхательное отверстие, которое так и остается на голове…»
Йара посмотрела в лицо восковому манекену. Он был как живой – с очень белой кожей, чуть розоватой от румянца на высоких скулах, большими серыми глазами, полными губами… Йара улыбнулась, огляделась, не идет ли кто, подняла с головы энкантадо соломенную шляпу и увидела в короткой щеточке темных волос надо лбом круглое отверстие дыхала. Преодолела соблазн проверить анатомическую точность модели в других местах – согласно легенде, энкантадо были оснащены незабываемо. Провела пальцами по губам статуи, изогнутым в легкой полуулыбке, потом, повинуясь странному порыву, прижалась к ним своими.
И вскрикнула – восковые губы дрогнули, глаза моргнули. В их блестящей поверхности она увидела свое растерянное, перевернутое отражение с некрасиво отвисшей челюстью. Йара отскочила назад, споткнулась о веревку ограждения и растянулась на гравии, больно приложившись копчиком. Огляделась, не вставая, – почва вокруг дрожала, растения тянули к ней листья, ветки, корешки. На лице она почувствовала теплый ветер, которому было неоткуда взяться в закрытом мирке биома. Ветер пах великой рекой джунглей.
– Йара… – прошептал энкантадо. – Вернись к нам, войди в воду. Семь раз ты принадлежишь нам, любимая. Наш мир ждет, он прекрасен и добр, нет в нем ни тлена, ни смерти, ни страха, ни потерь…
Йара поднялась на ноги и бросилась бежать, обернувшись лишь в самом конце дорожки. Энкантадо стоял, как раньше, недвижный, восковой, шляпа валялась у его ног, глаза смотрели прямо на нее. Дрожа и обнимая себя за плечи, девушка пробежала мимо маленького озера, мимо кустов чили, мимо сладко пахнущего «корабля специй».
– Мисс, вы упали? – спросил ее толстый служитель, подрезавший у выхода ветки кофейного дерева. – У вас руки поцарапаны, кровь. Вам принести аптечку?
Йара помотала головой, выбежала из биома, тяжело дыша.
Ей казалось, что в ней случился необратимый сдвиг, что-то проснулось и никуда теперь не денется, но тут телефон в кармане завибрировал эсэмэской от мамы «Не забудь пообедать, хорошо покушай!! купи мне меду в их магазине. и мыло! ххх».
Мамина забота была хорошей, привычной, обыкновенной. «Мало ли что почудится от голода и сердечного расстройства», – говорило сообщение от мамы.
Йара тряхнула головой и пошла покупать сэндвич.
В средиземноморском биоме было сухо и прохладно по сравнению с джунглями. В зарослях оливок играла гитара. Вкусно пахло из ресторанчика у входа.
Здесь тоже чувствовалась мощная растительная жизнь, но упорядоченная, спокойная, знающая, что солнца хватит на всех. Холм в центре биома был увит лозой, виноград всех сортов уже начинал вызревать – синие, красные, зеленые гроздья. Свободное от винограда пространство было занято скульптурами – мистерия Диониса в бронзе. Йара жевала багет с ветчиной, рассматривала древнее таинство.
Огромный бык поднялся на задние ноги – Йара всем телом слышала его немой трубный рев. Вокруг, выгибаясь, неистово танцевали женщины – несколько вакханок были очень красивы, остальные – ужасны, с лицами, искаженными безумием и яростью. Чуть в стороне весьма отдаленно напоминающие женщин безумицы разрывали надвое пойманную собаку – одна тянула за передние ноги, другая – за задние. Животное, выгнув голову, кричало в ужасе и муке. Йара сглотнула, убрала бутерброд в сумку, побыстрее ушла за холм.
Под кустом с задней стороны быка кто-то сидел, Йара шагнула туда, нагнулась посмотреть и тут же об этом пожалела – это была Келли, невеста Ильи, теперь уже, наверное, бывшая.
Йара хотела тут же уйти, пока та ее не заметила, но замерла – Келли, всхлипывая, держала в руке канцелярский нож и с ужасной методичностью пилила им боковую сторону своей ладони, где уже сочились кровью два глубоких разреза и белела сеточка старых, заживших.
Йара вспомнила свои двенадцать лет и как ее подруга Ана Луиза так сильно влюбилась в нового математика – красивого, горбоносого, с молодыми глазами и седыми висками, что на его уроках резала себе руку половинкой лезвия и тут же прижимала кровь салфеткой.
– Сердце рвется от любви, когда на него смотрю, – шептала она, не фокусируя взгляда на Йаре. – В груди больно, дышать трудно. Рука… отвлекает, не даёт сердцу взорваться.
Келли порезала глубоко, отвела нож, держа руку над плотной желтоватой землей, из которой росли виноградные гроздья, уходящие к бронзовому быку – Дионису. Кровь стекала по коже, капала на землю.
Йара нашла в сумке пачку салфеток, села рядом с Келли, отобрала у нее лезвие – она не сопротивлялась – и взяла ее за руку.
– У тебя очень красивые руки, – сказала она, промокая кровь салфеткой. – А то, что ты делаешь, – ни один мужчина в мире этого не стоит. Даже если он вообще единственный и больше нету.
– Он и есть единственный, – прошептала Келли. – Для меня. Никого больше никогда не было.
Йара достала бутылку воды, промыла девушке руку. Там, где она сама поцарапалась о гравий, кожа тоже кровила, она тоже плеснула из бутылки. Сухая земля тут же впитала воду и кровь, и Йаре показалось, будто дрожь прошла по воздуху вокруг, но все тут же исчезло.
Глядя в никуда и чуть раскачиваясь, Келли рассказала ей, как они с Ильей познакомились на первом курсе Саутгемптонского университета. Она училась на социального работника, он – на инженера.
– Я тогда с парнями вообще не умела разговаривать, – сказала Келли. – Мать меня всегда шпыняла сильно, говорила «Да кому ты сдалась». Илье тоже было трудно очень. Он поздновато в универ поступил, и ему не до девушек было, у него был рак кишечника, он с ним с пятнадцати лет сражался, как в Англию переехал, так и стукнуло. Потом выздоровел, но все в юности у него с запозданием пошло. Ну, мы встретились, и так хорошо было вначале, долго хорошо…
Она снова заплакала.
– А теперь он из меня вырос, понял, что не нагулялся. Теперь он сильный и я ему не нужна, ему такая, как ты, нужна, красивая и сильная… А я его одного люблю-у-у. – она сорвалась на плач, сморщилась, за неимением лезвия сунула в свой порез ноготь и зашипела от боли.
Йара отвела ее руку, снова плеснула из бутылки. И опять ей почудилась дрожь вокруг, когда вода с кровью ушла под лозу.
– Перестань, – сказала она. – Ты – сильная, здоровая, молодая. Мне кажется – ты очень добрая. Разбитое сердце когда-нибудь заживет. Представь, что у тебя есть дочь, и что ты ее ужасно любишь, и что это сейчас случилось с нею, а не с тобой. Ты бы хотела, чтобы она сидела под кустом и причиняла себе боль? Ты нашла бы для нее слова?
Келли задумалась, страдальчески скривилась, потом позволила Йаре помочь ей подняться. Она была тяжелая, пришлось опереться на бедро бронзового быка. Из царапины снова выступила кровь, ладонь мазнула по металлу, а убрав ее, Йара с ужасом увидела, как кровь впитывается в бронзу, уходит без остатка.
– Мне пора, – сказала она. – Мне нехорошо. – Она снова оперлась на быка и тут же отдернула руку.
– Я могу тебя подвезти, – шмыгнула носом Келли.
– Нет-нет, – сказала Йара. – Спасибо. Я сама.
Она дошла до выхода из павильона, обернулась и увидела, что бронзовый бык – Дионис смотрит ей вслед круглыми, совершенно живыми глазами навыкате.
К парковке она бежала быстро, как могла, подгоняемая слепым, нерассуждающим ужасом, но, завидев свою машину – якорь нормальности, – чуть успокоилась, пошла медленнее, ловя дыхание.
Она вспомнила, что мама просила купить мед. Поморщилась от дурновкусия пластиковых ресниц на фарах желтой «ауди» и от наклейки на соседнем джипе «от сисек я тащусь». На ветке над машиной сидела белочка, чутко оглядывая окрестности.
Завидев Йару, она замерла, потом заверещала так громко и неожиданно, что Йара подпрыгнула. Огляделась, не веря своим глазам. Десятки белок отовсюду спускались на ветки, усаживались рядом, выбегали из-за кустов, где промышляли, текучими движениями бежали через парковку, спрыгивали на крыши машин. И все они смотрели на нее темными звериными взглядами, чего-то ждали.
Йара добежала до машины, будто за ней гнались голодные зомби. Прыгнула на сиденье, вырулила с парковки, молясь, чтобы не переехать ни одной белки. Гнала домой в таком напряжении, что правую ногу начало сводить, – долетела за три часа. Подружки, с которыми они вместе снимали трехкомнатный дом, еще не вернулись. Йара выпила литр воды из холодильника – зубы стучали о бутылку, – рухнула на кровать в своей комнате и накрылась одеялом с головой.
Ей казалось – она была совсем другим человеком, чем утром, с совсем другим набором надежд и страхов. Что-то у нее сегодня отняли, а чего-то прибавили, только она никак не могла понять, чего.
Запиликал скайп на планшете – из Бразилии звонил дед Антонио. Йара коснулась зеленой кнопки. Дед ничего не говорил несколько минут, смотрел на нее, потирая свой темный подбородок с ямочкой. Йара тоже молчала.
– Приезжай, – сказал дед. – Пришло время, Йара. С того дня, как ты сделала первый вдох, солнце взошло и опустилось над миром семь тысяч семьсот семьдесят семь раз. Тебе пора вернуться домой, пора войти в Солимойнс.
И он нажал на отбой.
Йара поставила планшет на грудь и купила на послезавтра билет Лондон – Манаус, разом исчерпав лимит своей кредитки.
Потом она уснула и увидела во сне белые биомы проекта «Эдем» – в зеленой тени бамбука стоял восковой манекен энкантадо, глядя сквозь ночь прозрачными блестящими глазами. Во втором биоме били бубны, вакханки кружили вокруг гигантского быка в неистовом танце, а на смотровой площадке высоко под куполом, метрах в двадцати от земли, стоял Илья, голый и босой. Он плакал и цеплялся за перила, будто что-то пыталось сбросить его вниз. Йара отчетливо видела слезы на его щеках, побелевшие костяшки пальцев, старые шрамы от операций, уходившие в густые волосы внизу живота.
«Не плачь, – хотела она ему сказать, – я тебя спасу».
Но не успела, провалилась глубже в сон, и там не было Ильи, и вообще этого мира не было.
Афанизмия
В ту минуту, когда Илья сказал свои ужасные слова, а потом рассмеялся страшным смехом, Келли перестала воспринимать происходящее непрерывным потоком, оно стало нарезкой видеоряда, причем сама она к монтажу не допускалась.
Вот она бежит по биому, дыхание рвется в горле, слезы застилают глаза. Дети расступаются, взрослые отводят взгляд – здесь так не принято себя вести. Качает головой мифический африканский слон.
Вот она бредет по дорожке на улице, громко рыдая, до соплей. Весь склон холма над нею сиреневый от лаванды, запах гладит ее по щекам, пытается успокоить, а солнце жарит в затылок, и под мышками мокро.
Вот она стоит и смотрит на огромного бронзового быка, на его напряженный, готовый к бою пенис высоко на животе, длинные мешочки тестикул. Ей плохо, очень плохо, так, что физически подташнивает.
Вот она сидит в негустых кустах и режет руку, как делала в детстве, и от этого все остальное отступает, остается только резкая боль в руке, простая и понятная, которую можно перетерпеть и преодолеть.
Вот ее берут за руку, она поднимает глаза. Девчонка немыслимой красоты, эта Йара, или как ее, кожа темно-кофейная, глаза зеленющие, желтое платье в пыли, будто она по земле валялась.
– А если бы это была твоя дочь? – спрашивает она и помогает подняться.
Келли снова бредет куда-то и думает – если бы у нее была дочь, как бы она ее любила, как бы никогда ей не дала в себе усомниться, как бы обо всем с ней откровенно разговаривала. Что бы она ей сейчас сказала?
– Это пройдет, хорошая моя, пройдет. Много ли у вас с Ильей было радости в последние пару лет? Почему тебе сейчас больно – оттого, что он отнял свою любовь, или потому, что теперь надо менять жизнь, открываться новым возможностям, а ты этого боишься и не хочешь?
И, говоря так, придумывая эту юную девочку, которую она бы любила горячо и безусловно, она вдруг поняла, что у девочки – ее собственное лицо, что разговаривает она с собою и что эту любовь сама и чувствует, впервые в жизни, чуть-чуть.
Келли дошла до туалета, пустила в раковину горячую воду и долго плескала себе в лицо. Подняв голову, она встретилась в зеркале со взглядом женщины рядом – немолодой, коротко стриженной.
– Пуркуа плёр? – спросила она, склоняя голову набок.
Французского Келли не знала совсем, хоть и учила его в школе, но мать ей всегда говорила – башка у тебя жестяная, ничего запомнить не можешь, идиотка. Так оно и вышло, по крайней мере с языками. Илья её пытался чуть-чуть русскому научить, особенно в первые, счастливые пару лет. Она помнила только «спокойной ночи», «люблю», «жопа» и «будь здорова», когда чихнешь.
Француженка продолжала спрашивать, звучала по-птичьему:
– Чик-чирик-чирик-бойфренд?
Келли кивнула – да, бойфренд.
– Вэнкер! – прошипела француженка нехорошее английское слово.
Келли снова кивнула: угу, еще какой вэнкер.
– Ты больно?
Келли прикрыла глаза рукой. Она не хотела обсуждать, как ей больно, она хотела, чтобы женщина ушла, оставила ее в покое, закрыться в кабинке, поплакать еще, достать запасное лезвие канцелярского ножа из сумки…
Француженка отвела ее руки от лица.
– Лес муа, – сказала она и открыла свою косметичку. – Ун тель жоли филь.
Было очень странно, но приятно – женщина прошлась по ее лицу пуховкой, потом кисточкой что-то растушевала на веках, на скулах…
Келли благодарно улыбнулась.
– Вуаля! – сказала француженка. – Увре.
Келли открыла глаза и ахнула – она оказалась красивой, с нежным лицом, осунувшимся от страдания, большими глазами, полными губами.
– Мерси, – прошептала она. – Мерси боку.
– Нет плачь, – сказала женщина и поправила Келли волосы. – Ла ви е лон.
И ушла. Келли кивала, понимая. Да, жизнь длинная.
Боль себе причинять больше не хотелось, потребность отступила.
Она пошла туда, где все случилось, – на площадку с птеродактилем в тропическом биоме.
– Через полчаса закрываемся, – сказал сотрудник у входа.
Келли взглянула на телефон – действительно, в режиме исчезающего времени для нее прошел весь день, было уже почти семь вечера. Восемь неотвеченных звонков и сообщений от Ильи.
– Мне хватит получаса, – сказала она.
Она погуляла по биому, понюхала специи, посмотрела, как растут бананы. Вспомнила, как предвкушала эту поездку в «Эдем», мечтала все здесь увидеть, напитаться красотой и организованной мощью природы. Что ж, у нее было полчаса. Иногда этого достаточно.
Свет уже начинал меркнуть, растения принимали конец дня. Запах и ритм джунглей изменились, напряжение ослабло. Келли, кажется, осталась в биоме единственным посетителем.
Она вышла к восковой статуе очень красивого юноши – энкантадо. Соломенная шляпа лежала у его ног, голова была чуть склонена, в коротких темных волосах виднелось дыхательное отверстие, как у дельфинов. Келли медленно нагнулась, подняла шляпу, нахлобучила ее на голову манекену. И замычала от ужаса, когда холодные гладкие пальцы сжали ее запястья.
– Благодарю, – сказал энкантадо. – Ты очень добра.
Келли шагнула назад, колени подогнулись, она села прямо на гравий, больно задев порезанную руку. Энкантадо сошел с подставки и сел рядом с нею, поддернув хорошо сшитые брюки и скрестив ноги.
– Не бойся, – сказал он.
– Я не боюсь, – к своему удивлению, сказала Келли. – Ты не выглядишь опасным.
– Опасности бывают разными. Есть то, что опасно для тела, есть – для ума, а бывает, что и для сердца. Я опасен для сердца, очень опасен. Так уж я устроен.
– Мое сердце разбито в мелкую крошку, – усмехнулась Келли. – Ему уже хуже не будет.
– Я могу склеить, – прошептал энкантадо, и Келли отчего-то стало очень жарко. – Ты – особенная. И тебя сегодня коснулась Матерь вод, Великая Змея, Йара древнего народа.
– Йара? – удивилась Келли. – Она же просто девчонка из Саутгемптона.
– Она – та, кем родилась, то, что она есть. – Энкантадо пожал плечами. – Йара – Пробудительница, открывающая свою силу. Сегодня полнолуние. Я могу говорить с тобой.
– Только в полнолуние? – уточнила Келли.
Он кивнул, блестя прозрачными глазами.
– Если я стану твоим, то буду приходить к тебе на одну ночь каждую полную луну. У нас будет несколько часов для смеха, веселья и радости. Я буду любить тебя так, что воспоминаний тебе хватит до следующего полнолуния.
– А что ты получишь взамен? – подозрительно спросила Келли.
– Твое тепло, – сказал он и поднял ее лицо за подбородок. – Твой смех, твои стоны, твою любовь. Я не могу позвать тебя в наш мир – для тех, в ком нет крови тупи, барьер непроницаем. Но я буду приходить к тебе, когда ты позовешь.
Келли потрогала его жесткую прохладную руку под рубашкой. Энкантадо усмехнулся.
– Это – кукла из воска, – сказал он. – С тобою я приму плоть из воды и соли, как твоя. Возьми. – Он протянул ей маленькую серебряную монету. – Брось ее в любую воду, позови меня, и я выйду к тебе. Из воды.
Келли рассмеялась, представляя, как бросает монету в унитаз и энкантадо, кряхтя и ругаясь по-португальски, начинает вылезать из слива, плечи застревают в сиденье…
Энкантадо склонился к ее лицу и поцеловал в губы. Мир взорвался в голове сверкающим фейерверком, тело растеклось горячей морской волной, потом снова собралось в Келли, двадцатипятилетнюю сотрудницу мэрии, дочь, сестру, садовода-любителя, велосипедистку, посетительницу курсов «Мир похудения» и секретаря общества «Друзья природы Хэмпшира».
Только теперь она была целой, наконец целой, дыра в груди закрылась, ничего не болело.
– Дорогие посетители, – сказал громкоговоритель из-под купола биома. – Наш парк закрывается через десять минут, пожалуйста, пройдите к выходу. Помните – мы всегда ждем вас, мы рады вам в «Эдеме»…
– Позови меня, когда вернешься домой, – сказал энкантадо. – Я хочу провести с тобою эту ночь, пока на Луне нет тени.
Он поднялся, встал на свое место и застыл, жизнь ушла из глаз. Он был потрясающе красив, так, что насмотреться невозможно.
Келли поправила его шляпу, провела пальцем по губам.
– Я подумаю, – сказала она, убрала монетку в карман и побежала к выходу – легко, ритмично, как бегала в детстве.
не смотри в глаза энкантадо
в них прозрачные струны мира
в них неистовый трепет джунглей
солнце всходит лаская воду
и от счастья смеются дети
о кого же ты вновь полюбишь
если уже смотрела в глаза
энкантадо?
Эпифания
Как трепещут они в необъятной вселенной, как вьются и ищут друг друга – эти бесчисленные души, которые исходят из единой великой Души Мира!
Они падают с планеты на планету и оплакивают в бездне забытую отчизну.
Это – твои слезы, Дионис…
О великий Дух, о божественный Освободитель, прими обратно своих детей в лоно неизреченного света.
Орфический отрывок
По красивому билету с золотым тиснением Илью пропустили в стеклянную дверь ночного «Эдема». Он сам не знал, зачем явился на этот поздний ужин.
Может быть, надеялся, что Келли все-таки придет. Хотел попросить прощения, поговорить напоследок. А может быть, просто тупо проголодался до чертиков, а ужин с вином был оплачен заранее.
Днем он забрал свою сумку из гостиницы, взял напрокат велосипед и снял вагончик в караван-парке неподалеку. Комната, спальня, маленькая гостиная с запахом подмышек и лаванды. На пару ночей сойдет. Позвонил и взял отгул на работе. Хотелось побыть одному, в чужом месте, определиться, куда же дальше, чего он по-настоящему хочет. Везде был какой-то тупик, ничто не радовало.
Пять лет назад из постоянной боли казалось – уйдет рак, и все всегда в жизни будет светло и понятно. И вот давно ничего не болит, тело работает – дай бог каждому. И мутно, мутно как-то на душе, никак не сбросить, будто пленка липкая наросла. Чего же он хочет?
– Вы решили, чего хотите? – подошел официант с блокнотом.
Илья кивнул.
– Стейк с грибным соусом. Салат. Чипсы тонкие. Хрен, – и, перекрывая русскую стеснительность (подумают, что жадный) английской рациональностью (уплочено за ужин на двоих), добавил: – И еще раз то же самое.
Официант без удивления кивнул, спросил про вино. Илья не разбирался, велел принести бутылку красного, на взгляд официанта, подходящего к случаю. На его личный взгляд к случаю бы подошла бутылка водки, но водку не подавали. Можно было купить и догнаться потом, ночью, в уютном подмышечно-цветочном караванчике, мечтая о Йаре, жалея Келли и свою жизнь непутевую.
Вино принесли, разлили в два бокала, как бы не замечая, что Илья один, будто он ужинал с невидимым товарищем, с чьим-то присутствием.
Илья отхлебнул – вино было очень сухим, горьковатым, но вроде годным. Он огляделся.
Сквозь прозрачный купол биома сочилось ночное небо. Полная луна стояла совсем близко – огромная, желтая. Бронзовые фигуры женщин, танцующих вокруг быка, с нижней подсветкой казались почти живыми, как будто вот-вот тронутся с места, продолжат пойманное скульптором движение, ударят в бубны, разорвут ночь криком.
«Эван-эвоэ, эван-эвоэ!» – услышал Илья вдалеке. Что это значило, он не знал, но вздрогнул, как от порыва ледяного ветра, сжал виски руками, зажмурился.
А когда открыл глаза, за столом напротив него сидел приятный старик, очень располагающий. Он был одет в костюм по старой английской традиции – со шляпой, жилетом, пиджаком с цветочной метелочкой в петлице, наглаженной рубашкой, выступающими белоснежными манжетами – так тщательно, что казался персонажем костюмированного шоу.
– Добрый вечер, – сказал старик, склоняя голову.
Илья удивленно ответил.
– Моя супруга… задержалась в дамской комнате, – извиняющимся тоном сказал старик. – А я и не знаю, за какой столик садиться. Вижу, ваша дама тоже где-то бродит.
– Моя дама наверняка уже спит, – сказал Илья. – Я один.
– Одиночество – это иногда хорошо, – кивнул старик задумчиво. – Лишь в одиночестве можно попытаться взнуздать свой разум, который очень неохотно ступает за пределы колеи повседневности. Натянув узду, погнать его дальше, выше, выше на холм. Он будет упираться, да… Но только оттуда, с вершины, можно увидеть, узнать на горизонте отблески молний божественного присутствия. Вот вы, юноша, когда-нибудь ощущали в себе бога?
«Религиозный, – понял Илья. – Сейчас начнет бубнить про высокое, а потом свернет на изучение Библии или сайентологию какую-нибудь».
– Нет, – буркнул он. – Я предпочитаю простые земные радости.
– Эээ, – старик, улыбаясь, откинулся на спинку стула. – Понимаю. Плоть к плоти, отражения любви в новых и новых глазах. Сочное отборное мясо. – Он кивнул на стейки, принесенные официантом. – Радости тела, погоня за наслаждением…
Он облизал губы, погладил свою руку другой рукой.
«Гей, – понял Илья, и старик вдруг показался ему несколько женоподобным. – Сейчас начнутся скользкие намеки, потом свернет на мои планы на эту ночь».
Он испугался, ему не хотелось такого сомнительного экспириенса. Старик же с удовольствием рассмеялся, взял со стола бокал.
– Вы позволите попробовать вино? – спросил он и, не дожидаясь ответа, пригубил. Поморщился. – Вам, кажется, пришла в голову мысль, что я желал бы с вами совокупиться? В свое время об этом многие, очень многие мечтали. Хотя вы, не спорю, очень красивый юноша, но у меня на вас другие планы. Выпейте-ка вина.
Илья послушно, как загипнотизированный, отхлебнул.
– «Кровь давно ушла в землю, и там, где она пролилась, уже растут виноградные гроздья», – задумчиво сказал старик на чистом русском языке. – Сегодня полнолуние. Моя лоза выпила кровь Пробудительницы, мир пульсирует древней магией. Разве ты не слышишь, Илья?
Мир замер. Вино во рту у Ильи стало горькой кровью, вкус был ужасный, тут же хлестнувший его память, будто пять лет рака и химиотерапии никогда не кончались. Страшно, знакомо заболел живот.
«Нет, нет, пожалуйста, не рак, я больше не вынесу», – заплакал Илья, сгибаясь пополам от кашля. В глазах у него потемнело, он схватился за грудь, успел мельком удивиться, что никто не бежит к нему на помощь, не кричит «Человеку плохо, человеку плохо!» – ему ведь было так плохо.
И все пропало.
Мир бился ритмом, у ритма было несколько слоев, глубокий тяжелый гул переплетался с легким звонким постуком, с ударами металла по дереву, с быстрыми хлопками ладоней.
Илья открыл глаза. Он лежал там же, где упал, – на досках настила у столика ресторана «Средиземноморская терраса». Ресторан был закрыт, пуст, едой уже даже не пахло. Луна ушла по небу далеко, за полночь.
Илья поднялся и понял, что он совершенно голый и одежда и обувь его исчезли. Было очень тепло, где-то журчала вода. Илья со страхом ощупал себя – вроде бы ничего не болело. Как во сне, он ступил с досок на мелкий гравий дорожки, поморщился – ногам было неприятно.
И тут краем глаза он уловил движение, повернулся и замер в ужасе, зашевелил губами, стараясь проснуться.
Бронзовые женщины танцевали на холме. Они били в бубны, стучали палкой о палку, тяжелые ноги ударяли в землю, выбивая фонтаны пыли. Их лица по-прежнему были неподвижными, страшными, оскаленными масками металлических статуй. Двое из них держали в руках неровно разорванные половинки бронзовой собаки и потрясали ими в воздухе. Передняя половинка скулила в агонии – будто металл скреб по стеклу.
Илья отступил на шаг, наткнулся на столик, тот проехал по полу и опрокинулся со скрежетом и стуком. Вакханки не обратили на звук внимания, они продолжали танцевать свой танец священного безумия, сужая круги вокруг огромного, замершего на задних ногах быка.
Илья побежал. Он бежал, оборачиваясь, чтобы не упустить ни минуты происходящего ужаса. Добежал до дверей, соединявших биом с центром для посетителей, и заколотился в них, как мотылек о стекло. Двери были заперты. Огонек камеры над дверью ровно светился зеленым. Вакханки танцевали, ритм ускорялся.
Илья побежал по дорожке в другую сторону – из биома должно было быть несколько выходов. Он нашел запертую стеклянную дверь с надписью «Для персонала», рядом стояла небольшая жестяная тачка. В отчаянии он схватил ее за ручки, повернул и ударил в стекло – раз, другой, третий. Металл погнулся, но стекло даже не треснуло.
Ему почудились тяжелые шаги на дорожке позади, и Илья дернул в другую сторону, петляя, как заяц, перепрыгивая через кустики и ветки там, где было невысоко. Огромный куст алоэ расцарапал ему ногу до самого бедра.
Шипя и хромая, Илья добежал до металлической лестницы, ведущей вверх, на смотровую площадку.
Танцовщицы замерли, склонившись перед быком. Илья замер, поставив ногу на ступеньку и вцепившись в перила. Ритм замер, утих, как и его сердце. Кровь сочилась из глубоких царапин, во рту пересохло.
Бум, бум, бум – барабаны забили снова. Вакханки набросились на быка и руками рвали на части полированный металл. Он расходился со скрипом и рвался с гулким треском. Илья мчался по ступенькам, поглядывая вниз, чтобы не пропустить опасность.
Бронзовый бык был полым. Когда его нутро обнажилось, оттуда, улыбаясь, шагнул человек в легкой накидке из зеленой ткани. Он был молод и хорошо сложен, хотя и не особенно худ и не мускулист. У него были темные волосы до плеч, в руке он держал зеленый жезл, увенчанный крупной шишкой. Этим жезлом он по очереди дотрагивался до вакханок, и они замирали статуями, снова становились неподвижны.
Когда застыли все четырнадцать, человек посмотрел на Илью, улыбнулся и помахал ему рукой. Подвывая от ужаса, Илья побежал вверх по лестнице, потому что понял, что этот человек и был стариком, с которым он разговаривал раньше, а также что он и есть самое страшное в этом месте.
– Отче наш, – шептал Илья, задыхаясь. – Отче… на небеси…
Слов молитвы он совсем не помнил. Его шаги гулко отдавались под куполом биома, металл гудел.
– Да святится… имя твое.
– Какое имя? – Илья остановился на секунду, пытаясь поймать дыхание, и юноша в хитоне тут же ступил на площадку рядом с ним. – Скажи мне мое имя, агнец. Назови меня.
– Ди… Дионис, – прошептал Илья. Поднял голову и встретился с нечеловеческим взглядом. Радужки у него не было, вся поверхность глазного яблока сияла зеленой глубиной, как цветущая вода пруда в лучах солнца. – Дионис Загрей.
Прекрасные губы изогнулись в улыбке.
– Значит, все же что-то читал и чему-то учился, – сказал Дионис. – Ты слышал мою музыку. Знаешь, о чем мой танец?
– Безумие, – сказал Илья тихо. – Дикость. Страдание.
Бог кивал.
– Не только это, мальчик. Отдаваясь, танцуя со мной, люди становятся свободны. Все кружится и смешивается – небо и земля, звери и люди, жизнь и смерть, боль и наслаждение. Все, что человек видит, слышит, чувствует и вдыхает, становится мною. Чтобы понять жизнь, как она есть, не нужен рассудок. Разум не может смириться с тем, что все – одно, он осуждает, одобряет, выбирает. Но вселенная едина и полна божественного присутствия – запах могил, роз, экскрементов и морской воды, прогретой солнцем, ледяной ветер, пробирающий до кости, и зной, от которого кости плавятся, самый яркий оргазм и самая острая боль… Приняв мир, как он есть, весь человек наполняется богом. Поэтому мы танцуем. Скажи мне, Илья, что выбираешь ты? Чего ты хочешь?
– Любви, наверное, – пробормотал Илья. – И чтобы не страдать.
Дионис протянул руку и провел горячими пальцами по шрамам от операций, уже много лет полосовавшим живот Ильи от солнечного сплетения до самого паха. Илья задрожал.
– Что такое страдание? – спросил Дионис нежно. – Не есть ли оно лишь заряд энергии, пробегающий по нервам в мозг? Лиса настигает кролика, лиса разрывает кролика, кролик страдает, искорки бегут по проводам, лиса пожирает кролика, жизнь продолжается, страдание исчезает. Его и не было нигде в мире, кроме крохотной замкнутой электрической цепи, да и то лишь мгновение. Оно – энергия, питающая жизнь. Это и есть жизнь, мальчик, – беспрестанно поглощающая и создающая себя же.
– А любовь? – упрямо спросил Илья. В разговоре они как-то незаметно поднялись на самый верх лестницы и стояли теперь на краю площадки, и, осознав это, он очень напрягся и покрепче ухватился за перила.
– Что такое любовь для тебя, мальчик? Что ты видишь за занавесью своих удовольствий? На ней нарисованы груди, губы, животы, лона всех размеров и цветов кожи и написано «любовь». И тебе в голову не придет заглянуть за нее.
Дионис взял Илью за подбородок, будто собирался поцеловать, но лишь поднял его голову вверх и показал на небо.
– Луна уходит, – сказал он. – Кончается священное полнолуние. В эту ночь я всегда беру жертву. Ты станешь частью меня, Илья, энергия твоего страдания выплеснется в мир, твоя кровь напоит мою лозу.
– Почему я? – закричал Илья, когда неодолимая сила потянула его к самому краю площадки под куполом. До земли было метров двадцать, страх и тошнота взорвались в голове.
– Почему нет? – сказал Дионис. – Зачем так спрашивать? Спрашивал ли ты «почему я?» у клеток, пожиравших твой кишечник? Спрашивала ли «почему я?» каждая из этих клеток, когда фторурацил тек по твоим венам и выжигал то, что они считали жизнью? Спрашивает ли лису кролик, ищет ли объяснения? Или просто принимает волю вселенной, признавая роль, которую играют в жизни боль и смерть? Не разумом, но всем существом?
Илья не чувствовал, как по его щекам катились слезы, но изо всех сил цеплялся за перила, уже понимая, что не удержится. И не удержался, разжал пальцы, перевернулся в воздухе и полетел вниз, в одну страшную, безразмерную секунду, перед концом вспоминая и принимая все, о чем ему говорил мир, – всегда, а не только сейчас.
О чем шептал каждым порывом прохладного ветра, каждым деревом, каждой потерей, каждой лаской, объятием, вкусом пищи во рту, радостью опьянения, любовью в мамином взгляде, скальпелем, рассекающим кожу, дружеским смехом, ослепляющей болью и полетом птиц в небе, так высоко, что и не разобрать, какие, виден лишь рисунок полета, стремительное скольжение, свобода.
За секунду до того, как его тело ударилось о землю, разбиваясь и ломаясь внутри, освобождая Илью от привязки к плоти, – он все-все понял.
И захотел жить, ужасно, до смерти захотел.
Конец
– Нет, не конец, – сказала Йара, не просыпаясь, не отрывая сонного лица от подушки в двух сотнях миль от светящихся в ночи полушарий биомов. – Я не согласна, что так. Пусть будет по моей воле!
И Матерь вод в ней с обманчивой змеиной неторопливостью потянула вверх узкую голову, разворачивая мощные чешуйчатые кольца – такая легко могла бы обвить и утащить под воду крупного быка.
Время остановилось, расслоилось, поймало падающее тело в метре от желтой, глинистой, жадно ожидающей крови почвы. Йара забрала силу полета из-под купола в себя, легко ее заглотив.
Погладила Илью по лицу, замершему в предсмертном ужасе.
– Живи, – сказала она.
И отпустила время, перевернулась на другой бок, почмокала во сне губами и скользнула дальше сквозь кишащие жизнью джунгли, туда, где, подняв над водою длинные морды, в реке пели рассвет розовые дельфины.
Илья ударился о землю несильно, но ощутимо, так что несколько секунд не мог вдохнуть. Потом перевернулся на спину и долго смотрел в черное ночное небо сквозь огромную прозрачную крышу «Эдема».
Улыбался.
notes
