Сергей Раткевич, Элеонора Раткевич
Золотая стрела и стальная игла
Было то не в наши дни, а давным-давно, в чужедальнем государстве – таком чужедальнем, что солнце в нем все только восходит да восходит, а закатиться ему недосуг.
Жил да был в том краю царь-государь, Микадою именуемый. И было у того Микады три сына – Таро-царевич, Дзиро-царевич и Сабуро-царевич. Вот как-то раз призвал к себе Микадо сыновей своих и говорит им:
– Что-то вы, сынки мои, непочтительны ко мне.
Ну, а раз о почтительности речь зашла, дело ясное – внуков Микаде подавай. Это ведь и в наши дни так – если вдруг родителям то не этак и это не так, значит, внуков им пора заводить, тут им и заделье. Мигом они от тебя отстанут, внуков воспитывать примутся, покуда несмышленые и возражать не могут.
Сыновья Микадины все это мигом поняли. Да вот беда – неженатые они покуда. Стало быть, издалека Микадо речь ведет.
– Хай, батюшка, – говорят. – Мы с твоей волей согласные. А на ком тебе нас женить угодно, чтобы мы тебе свою почтительность выразить смогли и внуками обеспечили?
Призадумался Микадо. Князей-дайме в чужедальнем краю видимо-невидимо, что цветов на сакуре, и дочек у них довольно, да вот беда – к одной посватаешься, другие обидятся. И князья обидятся. А когда князья обижаются… нет уж, лучше и вовсе сыновей не женить.
Но ведь и внуков-то хочется!
И решил Микадо положиться на судьбу.
– А возьмите вы, сыны мои, по стреле золотой, натяните луки тугие – куда ваши стрелы упадут, там и невесты ваши.
Первым пустил стрелу Таро-царевич. Упала она на широкий сегунский двор. Подняла стрелу сегунская дочь.
Выстрелил средний сын, Дзиро-царевич. Упала стрела на самурайский двор. Подняла стрелу самурайская дочь.
А у младшего Сабуро-царевича взвилась стрела под облака благовещие и полетела далеко-далеко – за леса, за моря, за высокие горы, за широкие реки, за тридевятое царство, тридесятое государство, триодиннадцатое графство, тридвенадцатое герцогство, да прямехонько в тричетырнадцатую юрисдикцию.
Запечалился Сабуро, да ведь делать нечего. Братьям – свадьбы играть, а ему – стрелу искать.
Шел Сабуро, шел, невесть сколько гор одолел да рек переплыл. Долго ли, коротко – вышел он к синему морю, такому широкому, что ни в сказке сказать, ни в аниме показать. Редкая птица долетит до середины его. Ни один корабль не насмелится пересечь его гладь – уж если птицам боязно, так ведь кораблям и того страшнее. Некому перевезти Сабуро через море.
Тут, откуда ни возьмись, навстречу ему рыжая кицуне о девяти хвостах.
– Что, – говорит, – царевич, невесел, ниже плеч буйну голову повесил?
– А как же мне, кицуне, веселиться, если не могу я батюшкину волю исполнить? Где моя стрела, там и судьба моя – а стрела улетела за сине море, и никак мне через него не перебраться. Прямо хоть харакири устраивай.
Кицуне ресницами хлоп-хлоп.
– Ты что же думаешь – ежели ты себе пузо разрежешь, от этого враз на той стороне моря окажешься?
– А что же мне еще делать? – спрашивает Сабуро.
Кицуне только хвостами махнула. Всеми девятью.
– Это, – говорит, – не служба, а службишка. Я тебя мигом через море доставлю, глазом моргнуть не успеешь.
– Да ты же ростом невелика, – дивится Сабуро. – На тебя, чай, и верхом-то не сядешь.
– Вот еще – верхом на меня садиться! Ишь какой прыткий царевич выискался. Я тебе что, лошадь? Нет уж, ты меня за хвост хватай да держись крепко.
– А… за который? У тебя ж их девять…
– А тебе не все ли равно? Ни один не отвалится.
Послушался Сабуро, ухватил кицуне за первый попавшийся хвост. Потянулась кицуне да как прыгнет – ух, только ветер в ушах засвистел! Несет царевича лиса за темные леса, за синие моря, за высокие горы, за широкие реки, за тридевятое царство, тридесятое государство, триодиннадцатое графство, тридвенадцатое герцогство, да прямехонько в тричетырнадцатую юрисдикцию.
– Все, – говорит, – приехали.
Дивится Сабуро.
– Где это мы? Экие края диковинные…
– А вот нечего было стрелять со всей дури! Не чемпионат ведь, а сватовство. Ищи теперь свою стрелу.
А что ее искать, коли вот она? Смотрит Сабуро – болото перед ним непролазное, на краю болота Змей Горыныч сидит трехголовый и стрелой золотой у средней головы в зубах ковыряет.
– Что, – говорит, – Иван-царевич, и ты целоваться пришел… зар-р-раза?
А у самого во всех шести глазах – тоска смертная.
– Прощения прошу, – говорит ему Микадин сын, – но это вы меня с кем-то спутали. Никакой я не Иван-царевич, меня Сабуро зовут.
– Да какая разница, – отвечает Змей, – кое са у тебя буро, а кое пего, да хоть вороно в яблоках, коли ты все едино Ванька! У тебя ж это на лбу во-о-от такенными буквами написано. Ну ты сам посуди – кого, кроме Ваньки, вот так вот за здорово живешь на болото пошлют?
Растерялся тут Сабуро. На кицуне оглянулся – а та знай себе молчит да усмехается. И ресницами хлоп-хлоп.
– Да никто меня на болото не посылал, – говорит Сабуро. – Меня вообще-то жениться послали.
Поглядел на него Змей Горыныч и только вздохнул тяжелешенько.
– Не женись, – говорит, – на мне, Иван-царевич. Я тебе еще пригожусь.
– Да я, достопочтенный Рю-сами, даже и не думал…
– Оно и видно, что не думал. А не то бы смекнул – ну, какой я тебе, к шуту, сама? Это вот она – сама, – говорит Змей да на кицуне кивает. – А вот ты, к примеру – сам. И я – сам. Хотя я, наверное, все-таки сами. Трое ведь меня. Три богатыря было – а оно вон как обернулось…
Кицуне и слова не примолвила. Знай себе молчит да усмехается. И ресницами хлоп-хлоп. А Сабуро все ж таки любопытно. Вот он и решился.
– Как же это, – спрашивает, – достопочтенный Рю-сами, из трех богатырей вы вдруг получились?
– Да как-как, – средняя голова говорит. – Сообразили на троих. Вот теперь и до веку нам на троих соображать.
– Бились мы с одним колдуном могучим, – левая голова сказывает, – целую рать он на нас навел. Много крови пролилось, покуда извели мы ее. А как одолели мы колдуна, ну так в горле пересохло, никакого спасу нет. А у колдуна в погребах бочонок был заветный. Ну, мы его и того… оприходовали. На троих. А наутро проснулись – глядь, а мы уже и не мы, а зеленый змей.
– А главная беда, – правая голова печалится, – что не сумели мы своего горя потаить. Вот не поверишь, Иван-царевич, – совсем девки одолели, изводу на них нет! Они ведь, дурехи, сказок наслушаются, так у них на семь бед один ответ: поцеловать в уста сахарные, так все само собой и образуется. Так табунами и лезут! И только зазевайся – тут же чмокнут! Не успеешь от одной губы утереть, другая из кустов лезет! Ты от нее бежать, а на дороге третья в засаде сидит. Хоть под землю заройся – а тебя уж четвертая поджидает. И у всех один сказ – давай, мол, целуйся, я ж из тебя, зеленого, живо человека сделаю. Сделает, как же! Ни днем от них покоя, ни ночью. Только-только я от них улизнул, а тут ты. Ну, я грешным делом и подумал, что тоже целоваться.
– Успокойтесь, достопочтенный Рю-сами, – отвечает Сабуро. – Не буду я вас целовать, честное самурайское.
– И лисичка твоя тоже не будет? – спрашивает Змей Горыныч, а сам этак опасливо на кицуне косится.
– Не будет, – говорит тут кицуне, – даже и не надейтесь. Вы тут что себе выдумали? Я лисица порядочная, с малознакомыми драконами не целуюсь.
Тут Змей Горыныч повеселел.
– Ну, – говорит, – уважили так уважили. Раз вы на мне жениться не будете и целовать не станете, я вам за такое добро отслужу! Чего вам надобно?
Так ведь ясное дело – невесту надобно. Раз уж Змей Горыныч стрелу подобрал – ему невесту и искать.
– Дело нелегкое, – призадумался Змей. – Хорошую невесту не враз сыщешь. Разве, может, в дальних краях…
Пригорюнился царевич.
– Эх, – говорит, – опять по дорогам бродить, ноги бить. Я уж столько путей обошел, через всякий лес продирался, на всякую яму карабкался…
– Это как, – дивится Змей, – на яму – и вдруг карабкаться? Яма – она ведь на то и яма, чтобы в нее падать, а карабкаться на нее никак невозможно.
– Да нет, – успокаивает кицуне, – все верно. Просто по-нашему «яма» – это гора.
– Дивны края ваши, – говорит Змей. – Что ни гора, то яма…
А Сабуро и дела нет. Он знай на кицуне косится: вдруг да сжалится и отнесет его в дальние края? А та догадалась и аж хвостами всплеснула от возмущения. Всеми девятью.
– Ни-ни, – говорит. – Даже и не надейся. И так уже чуть мне хвост не повыдергал. Второй раз не потащу. Я лисица, а не пассажирский транспорт. Вот пусть тебя Рю-сами несет, коли охота.
А тому, ясное дело, тоже неохота: сам царевич, да еще доспех самурайский в придачу – тяжелехонько!
– Постой, – говорит, – Иван-царевич! Зачем тебя таскать? Сам поедешь. Я тебе коня своего богатырского подарю. Вот ей-слово, подарю! Хороший конь, крепкий, за троих сдюжит. Но и норову у него тоже на троих…
Сабуро и смекает:
– Так он что – тоже… сообразил?
– Тоже, – вздыхает Змей. – А ты как думал? Слыхал ведь, как говорят люди – «пьет, как конь»?
– И он теперь тоже… трехголовый?
Змей в ответ головами помотал:
– Не трехголовый он. Троекратный. Да ты сам увидишь.
Свистнул Змей Горыныч тремя посвистами богатырскими – и явился на зов троекратный конь Сивка-Бурка-вещая Каурка. Бежит – земля дрожит, дышит – огнем пышет. А сам из масти в масть, что ни шаг, переменяется. Вот только был сивый – а уже и бурый, еще шаг ступил – каурым сделался.
Сабуро-царевич аж рот разинул.
– Ой, – говорит, – какой кавай… то есть какой коняй… в смысле – какая лошадь…
Сивка-Бурка прямо на него правит, растоптать ладит, а Сабуро мигом из сумы походной рисовую лепешку-моти достал и на ладони протягивает.
– На, – говорит, – отведай.
Сивка-Бурка так и встал на полном скаку. Он ведь таких лакомств отродясь не видел. Куснул моти – и зубы завязли: моти, оно вкусное, да клейкое. Вот покуда он с угощением разбирался, Сабуро его и оседлал, и взнуздал, и в седло сел.
Змей Горыныч аж прослезился:
– Вот это по-богатырски! Не всякий такого коня на скаку остановит!
Вот так они и отправились невесту искать. Сабуро-царевич на Сивке-Бурке скачет, верная кицуне рядышком бежит, Змей Горыныч поверху летает и местность разведывает.
Долго ли, коротко – добрались они до камня путеводного. Спустился Змей Горыныч на землю, читает, что на камне написано:
– Налево пойдешь – богатому быть… ну, это нам без надобности. Прямо пойдешь – убитому быть… ну да, хотел бы я поглядеть на того умника, который нас убивать возьмется, жаль только, недосуг нам. Направо поедешь – женатому быть… того-то нам и нужно!
Поехали туда, где женатому быть.
Сколько-то они этак проехали, глядят – избушка стоит. А над избушкой дым черный клубится. И не потому, что в избушке жарят-варят, а потому, что пожар в ней приключился. И доносится из той избушки храп молодецкий.
Змей Горыныч как увидел такое дело, мигом подхватился и назад полетел – воды набрать, пожар потушить. Так ведь огонь пожарного ждать не станет. Полил себя Сабуро водой из фляги походной да и ринулся в избу.
Видит он – полыхает изба вовсю. Стоит посередь избы печь. А на той печи Серый Волк спит без задних ног. Задние ноги отдельно на лавке спят и тоже храпят, да так, что огонь отпрядывает.
Сабуро догадлив был. Подхватил Серого Волка под мышку, задние ноги – под другую, да и вон из избы. Тут как раз и Змей Горыныч на небе обозначился. Тяжело летит – вода в брюхе плещется. Подлетел поближе, как водой из всех трех пастей фуганул – живо пламя и потухло.
А Серый Волк знай себе храпит.
– Это он потому не просыпается, – смекнула кицуне, – что без задних ног.
Приладила она Волку задние ноги. Чихнул Волк и проснулся.
Глаз еще не открыл, а давай браниться:
– Такие-сякие, немазаные-сухие, почто разбудили, в кои веки после работы выспаться довелось, уж таково я спал крепко…
Кицуне и не стерпела:
– Крепко ты спал, еще бы крепче уснул, когда бы не мы – вечным сном!
Открыл Волк очи ясные, увидел лисицу аж о девяти хвостах – за голову схватился.
– Крепкая, – говорит, – медовуха была у Кота Баюна. Забористая. Но пить надо меньше.
– Да ты не на меня, – кицуне говорит, – ты на избушку свою погляди.
Обернулся Волк – а там одни горелки мокрые. Тут он в ножки поклонился, за брань повинился, исполать сказал, выспрашивать стал: откуда такие гости диковинные спасать его явились? Сабуро-царевич все ему подробно и обсказал. Принахмурился Волк маленько, поглядел на него задумчиво, но ничего не примолвил.
– Спас тебя Сабуро-сам, – кицуне говорит, – теперь у тебя гири – помочь ему невесту найти.
Волк только лапой махнул.
– Да какие это гири – и пуда не потянут! Работа у меня такая – добрых молодцев и всяких прочих царевичей к невестам возить. Вот сейчас лошадь его съем и повезу.
– Товарища верного самурай на съедение не выдаст, – Сабуро говорит, а сам уж за меч хватается.
А кицуне знай усмехается и ресницами хлоп-хлоп.
– Да ты на ту лошадь посмотри сперва, – говорит, – а уж потом хвались, что съешь.
Глянул Серый Волк на троекратную лошадь – аж попятился.
– Это, – говорит, – не лошадь. Это, – говорит, – просто постмодернизм какой-то. Нет, такого я не ем.
– Так и не ешь, – ворчит Горыныч. – Можно подумать, тебя заставляет кто.
– Можно подумать, – волк обижается, – оно мне нравится. Если хочешь знать, у меня от седел да уздечек, грив да хвостов в боку колотье и в груди изжога, на языке типун. Подковами и вовсе не отплюешься. А только ежели, я коня во всей амуниции не съем, мне богатыря не довезти. Грузоподъемность не та.
– Да зачем тебе его нести? – дивится кицуне. – Своим ходом поедет. Не бойся, не отстанет – лошадь-то троекратная. Ты только дорогу укажи.
На том и порешили. Впереди Серый Волк след тропит, дорогу указывает, за ним Сабуро-царевич на Сивке-Бурке скачет, верная кицуне рядышком бежит, Змей Горыныч поверху летает и местность разведывает.
Скоро сказка сказывается, не скоро дело делывается. Долгонько они этак ехали. Наконец видят – полянка прекрасная. А на той полянке терем стоит без окон, без дверей.
– Вот тут тебе и невеста, – Серый Волк говорит. – Невида́на-царевна прозывается.
– Чудно прозывается, – дивится Змей.
– Да где же чудно, коли верно. Несмеяна – это коя не смеется, а Невидана – это кою не видал никто.
– Прячется, что ли, хорошо?
– Так ведь сами видите – ни окон, ни дверей.
Стали тут сваты да жених окна и двери искать. Во все стены попусту колотились, Невидану кликали, а все напрасно. Стоит терем, как стоял.
– Может, нам зычности не хватает? – смекает Волк.
Обрадовался Змей.
– Ну, это мы мигом! – приосанился, плечи могучие расправил да как гаркнет: – Эй, царевна! Выходи на молодецкий бой!
Кицуне знай усмехается.
– Ты, – говорит, – Рю-сами, еще бы на смертный бой ее позвал. Глядишь, аккурат бы и вышла. Нет, тут и зычностью не возьмешь, и силой не одолеешь. Тут смекалка надобна. Почто нам себя трудить, Невидану из терема хитрого добывать? Сама выйдет.
– А ведь и верно! – Сабуро-царевич подхватывает. – Бают, в наших краях как-то раз солнышко изобиделось: – небось, замаялось без передышки все восходить да восходить – вот и затворилось в пещере. Стали тут у пещеры песни да пляски играть, оно и выглянуло – то ли песельников послушать да поглядеть, то ли сковородником огреть, чтобы орали потише, да кто ж спрашивать-то станет? Только высунулось, мигом его изловили и на небо приладили: свети, мол, и никаких гвоздей!
Волк и смекает:
– Песни играть? Это мы мигом!
Махнул Серый Волк хвостом – очутилась у него в лапах балалайка. Дернул он за струны, запел:
Хорошо любить медведя
После полудня в лесу:
У него медовы уши
Да комарик на носу!
А кицуне знай усмехается и ресницами хлоп-хлоп.
– Хорошо, – говорит, – поешь, век бы слушала, да оказия не та. Не медведицу из берлоги выманиваем – царевну из терема. Тут умильное надо петь, жалостное.
Махнула кицуне хвостом, третьим слева – очутился у нее в лапах сямисэн заморский. Приладила она сямисэн яровчатый, тронула струны разрывчатые, запела жалобнешенько:
Ой вы, душеньки-подруженьки,
И чегой же это деется?
Симпатичный самураюшка
Совершает харакирюшку!
Кицуне поет, Волк подпевает. Хорошо выводят, душевно так:
Кимоно на ем шелковое,
Он такой еще молоденький!
Побежим скорее, бабоньки,
Отберем опасный ножичек!
И впрямь умильно. Змей Горыныч и тот в три носа зашмыгал.
Тут в тереме окошко малое обозначилось. На окошке жаба сидит о трех головах, слезами уливается, тремя платками расшитыми утирается.
– А что, – спрашивает, – дальше-то с самураюшкой приключилось?
Серый Волк только лапами всплеснул, балалайку выронил.
– А ты, – говорит, – кто такова будешь, чтобы спрашивать?
– Царевна я, – жаба ему в ответ. – Невиданою кличут.
Тут даже кицуне не до смеха стало. Ресницами хлопать и то позабыла.
– Да как же так?
– Верно говорю, – жаба квакает. – Вот ты царевну видишь?
– Нет, – честно отвечает кицуне.
– И я – нет, – Серый Волк говорит.
– Вот! А она есть! И не одна даже. Трое нас.
Тут и Змея Горыныча интерес взял.
– Сказывай, – молвит, – все как есть.
– А что тут сказывать? Три нас дочери у батюшки-царя было. Вот как мы в возраст вошли, приехал к батюшке колдун. Злющий, аж волосья дыбом, а сам из себя страшный, как глаз на затылке, – раз посмотришь, всю жизнь икать станешь. Подавай, говорит, царь-государь дочерь твою за меня замуж. Мне любая годится. Которую укажешь, ту за себя и возьму. Батюшка с перепугу речи лишился: поди скажи такому, что ему не жениться, а в могилу хорониться впору, он тебя самого туда и уложит. Мы трое друг за дружку хватаемся, пищим: мол, не может ни одна за него замуж идти, такой у нас зарок, чтобы с сестрами вовек не расставаться. Колдун и говорит: «Ну, так и не расставайтесь!» И платочком этак справа налево махнул. Тут с нами эта беда и приключилась. С тем колдун и уехал. Во дворце крик, стон, плач. А тут еще умник какой-то удумал – мол, поцеловать надо царевен в уста сахарные, тут-то они и расколдуются.
– Ох, – поддакивает Горыныч, – это и правда напасть так напасть!
Жаба только вздохнула.
– Верно говоришь. Ведь куда ни ступи – везде целоваться лезут, а ты и квакнуть не моги – мол, для твоего же добра все затевается, а ты мало что зеленая да пупырчатая, так еще и неблагодарная. Замучили меня целовальщики эти, сбежала я из дворца, раз уж я такая-сякая, да в тереме и затворилась.
Тут Серый Волк и встрял:
– Тебя, – молвит, – в которые уста целовали?
Жаба и в толк не возьмет.
– А какая, – спрашивает, – разница?
– А такая, – Волк ей в ответ, – что головы у тебя три, и при каждой свои уста. Вот и выходит, что в одни уста целовать – толку никакого. Во все трое надо разом.
Призадумалась жаба:
– Может, оно и верно, да только где мне такого целовальника сыскать, чтобы о трех устах?
– А что его искать, – смеется Волк, – коли вот он?
И на Змея Горыныча хвостом кажет.
Змей как уразумел, побледнел весь. То был как елки зеленые, а то весь салатовый сделался.
– Да я… – говорит, – да вы… да я… да чтоб я жабу целовал! Не дождетесь! А еще друзья называются!
Жаба изобиделась, надулась вся:
– Я, между прочим, тоже со змием зеленым целоваться не нанималась. Больно много чести. Слышь, царевич, а давай я лучше твоему коню в одно ухо влезу, в другое вылезу? Он же у тебя волшебный…
Сабуро так и попятился. И Сивку-Бурку собой закрывает:
– Товарища верного самурай на влезание в уши не выдаст! Не на то ему уши приделаны, чтобы по ним жабы лазили!
Кицуне тоже давай жабу урезонивать:
– Ты сама посуди – чай, не поучение, не назидание, а как есть жаба, тебе в одно ухо влезть да в другое вылезть не получится. Застрянешь. Намаемся тебя потом из ушей выковыривать.
Пригорюнилась жаба.
– Так, – говорит Волк, – мне эти отговорки слушать надоело. Живо целуйтесь. А то хуже будет.
Испугались Змей да жаба, Волка и послушались. Наклонился Змей, подпрыгнула жаба – поцеловались.
Смотрит Сабуро, смотрят Волк да кицуне – экое диво приключилось! Стоит Змей Горыныч, как стоял, а перед ним о трех головах уж не жаба, а прекрасная Змеяна-Невидана. И глядит на нее Горыныч во все глаза. Вот все шесть.
– Люба ты моя, – говорит, – Невиданушка. Никому я тебя не отдам.
А Змеяна-Невидана и сама с него глаз не сводит. Вот все шесть и не сводит.
– Прости, Иван-царевич, – говорит Змей, – а только это моя невеста, а ты себе другую ищи. Оно, конечно, неладно вышло, что я себе зазнобу по сердцу нашел, а ты остался холост, неженат…
– А иначе и быть не могло, – Волк говорит. – Вы ведь в ту сторону ехали, где женату быть, а не где замужней стать.
И к Сабуро повернулся:
– Ну вот ты мне скажи, как тебе жениться, коли ты не добрый молодец, а вовсе даже красна девица?
Змей Горыныч да Змеяна-Невидана где стояли, там и сели.
А Сабуро зарделась, как сакура махровая, и ресницами хлоп-хлоп – не хуже, чем кицуне!
– Да как же ты, – шепчет, – догадался?
Волку только смех:
– Да чего тут догадываться, коли ты сама мне все про себя и обсказала? Ты коня на скаку остановила? Остановила. В горящую избу вошла? Вошла. Примета верная, не обманет. Это разве лисичке твоей невдомек было.
А кицуне знай усмехается.
– Да мне, – говорит, – с самого начала было вдомек. А молчала я про то, чтобы судьбу не спугнуть.
Змею со Змеяной любопытно:
– Это какую ж еще судьбу?
– А такую, что Похмельный Подмастерье накудесил!
– У батюшки моего Микады детей долго не было, – начала сказывать Сабуро-царевна.
– Ну, это с царями завсегда так. – Змеяна поддакивает. – Это дело знакомое. Без сильномогучего волшебства – никак.
– Вот и решил мой батюшка Микадо Пьяного Мастера позвать.
– Это правильно, – одобряет Змей. – Оно и у нас так. Ежели, к примеру, яблочко надкушенное испортится или тарелочка заморская работать не желает и всякую ерунду кажет, да хоть бы и отхожее место засорится – придет распьяным-пьяный мастер и все исправит.
– Только вот Мастер был пьян, и фокус не удался. Уж так пьян, что ни на ножках устоять, ни чарку в ручках удержать. Где уж тут волшебствовать! Вот он и выслал взамен себя Похмельного Подмастерья. Батюшка-то сразу не разобрался, принял его со всем почетом, а Подмастерье с похмелья возьми и бухни: родится у тебя, царь Микадо, три сына! А родились двое моих братьев и я. Похмельному Подмастерью что – соврет, недорого возьмет. А люди всякое толковать станут. Иной скажет, что подменили младшего царевича. А кто и такое слово брякнет – мол, и вовсе дите это не от батюшки народилось, а неведомо от кого. От таких разговоров недолго и лицо потерять. А Микадам без лица никуда. Ни за подданными приглядеть, ни измену вынюхать, чарки и той не выпить. Потому как и глаза, и нос, и рот – все они при лице соблюдаются. Вот и пришлось матушке тайну таить – от всех, а пуще всех от батюшки. Он и знать не знает, что царевна я, а не царевич. Потому и жениться послал.
– Ну, предсказанное исправить – не избу кверху погребом поставить. Выйдешь замуж, станет зять батюшке твоему сыном богоданным, напророченное и исполнится. Вот только где ж нам тебе добра молодца в пару сыскать?
– Али нету? – щурится кицуне.
– Есть, – говорит Волк, – как не быть. Всем взял – и статен, и знатен, и красив, и умен, и храбр, и силен, и во всяком деле умелец. Мечом ли махать, землю ли пахать, песни ли играть, в шашки ли шахматы заморские – во всем как есть первый. А только он у Кощея Бессмертного в темнице в цепях сидит.
– А если он такой во всем первый, – не верит кицуне, – как же его тогда полонить удалось?
Змей Горыныч аж лапами всплеснул.
– Что ты, – говорит. – Что ты! Это ведь не шутки, это понимать надо. Кощей, он ведь бессмертный. Смерть его на конце иглы, игла в утке, утка в зайце, заяц в сундуке, сундук на дубе вековом – а дуб тот Кощей пуще глаза своего бережет! Сколько богатырей пытались ту иглу добыть, да зря голову сложили. Такой уж Кощею предел положен, что ни один добрый молодец его не одолеет. Вот он и обнаглел.
– Так я, – Сабуро-царевна говорит, – и не добрый молодец, а вовсе даже красна девица.
– Что ты! – У Змея аж дым из ушей. – Никак не можно! Чтобы красна девица одна-одинешенька Кощея воевать пошла! Нет уж, мы с тобой пойдем!
Куда Змей, туда и Змеяна. Мыслимое ли дело – любушку своего чешуйчатого на смертный бой без себя отпустить? Вдруг он чего не приметит, о чем не догадается? Три головы – хорошо, а шесть – лучше. Я, мол, с тобой пойду – и весь сказ.
– Да нет, – Сабуро молвит, – с вами меня Кощей и близко не подпустит. Вы уж лучше меня здесь обождите.
– Ты хоть Волка Серого да лисичку свою с собой возьми для надежности…
– Это можно, – Сабуро говорит.
– Да мы еще тебе по чешуйке дадим – ты их береги, а если понадобимся, потри. Тут же мы и прилетим.
На том и порешили. Змей да Змеяна ждать остались, а Сабуро с Волком Серым да кицуне рыжей отправилась жениха себе добывать. Впереди Серый Волк след тропит, дорогу указывает, за ним Сабуро-царевна на Сивке-Бурке скачет, верная кицуне рядышком бежит.
А Кощей в те поры посередь замка своего на троне злой-презлой сидел, ровно крапива огородная на грядке. Он от витязя пленного в шашки-шахматы заморские три раза подряд детский мат получил – ясное дело, радости мало. А тут глядит он – близится к его вотчине богатырь незнаемый на коне неслыханном, да с ним еще и волк с лисой диковинной. Обернулся Кощей черным вороном, полетел навстречу – мигом вблизи очутился. Ударился он оземь, вновь собою сделался, ногу подвернул да шишку на лбу набил.
– Я, – говорит, – и в мыслях не держал зелена вина трехсотлетнего бочонок открывать, да сама мне к нему закуска приехала: добрый молодец на обед, зоопарк – на ужин.
Махнула тут кицуне хвостом, вторым справа – обернулся самурайский доспех кимоно шелковым. Махнула четвертым слева – заблистали у Сабуро-царевны в прическе шпильки золотые, драгоценные. Кощей как глянул – враз от такой красоты последнего соображения лишился.
А Сабуро-царевна губки алые надула и ресницами хлоп-хлоп – не хуже, чем кицуне.
– Ну вот, – говорит, – обижают меня тут. Я в кои веки замуж собралась – а меня слопать хотят. Нет уж, мне такой жених обжорливый ненадобен. Верные мои слуги, любезные други – поворачиваем назад!
Мигом Кощей вновь в уме сделался, иное запел:
– Ты прости, душа-девица, это я любя! Нешто ж я дурак – счастье свое съесть?
– Ну, твое счастье али нет, – Сабуро молвит, – мне покуда незнаемо. Я ведь давно себе жениха ищу, да никто меня, богатырку, замуж не берет. Боятся. Прослышала я, что есть на свете Кощей Бессмертный, против которого ни один богатырь не сдюжит, вот и приехала – авось хоть он не убоится.
– Не убоюсь! – Кощей кивает. – Вот ничего не убоюсь!
– Да я ж не знала, что ты такой старый да костлявый! Ну сам посуди – куда тебе жениться? На свадьбе плясать пойдешь, костями загремишь – людей насмешишь.
Кощей чуть не плачет:
– А что же делать, светик мой ясный? Я бы и рад, да ведь нельзя же омолодиться…
– Как раз можно, – Сабуро-царевна ответствует. – Вышью я тебе рубаху свадебную заморскими цветами-лотосами, наденешь ты ее и враз омолодишься. Только шить надо не абы какой иглой, а волшебной.
– Точно-точно, – скалит зубы Волк. – Дело верное, даже и не сумлевайся. Враз будешь молоко с кровью… тьфу – то бишь кровь с молоком!
– Сам на себя не надивуешься, – кицуне вторит. – Была бы игла волшебная, а за делом не станет.
Боязно Кощею – одна у него игла волшебная, со смертью на острие, да ведь отродясь он такой красавицы не видывал! Страсть как хочется жениться. Опять же – сам сказал, что не убоится ничего, никто за язык не тянул. Это пусть богатыри дрожат, а Кощею себя с ними равнять непригоже.
– Есть, – говорит, – у меня такая игла. Да только достать ее мудрено.
– А вот это, – отвечает Сабуро-царевна, – не моя печаль. Хочешь жениться – достанешь.
Делать нечего, пришлось Кощею к заветному дубу дорожку торить. Она за долгие годы репьем позарастала, крапивою. Обстрекался Кощей да репьев понацеплял – однако был он упорен и до дуба добрался. А сундук высоко висит, от земли едва видать. Как тут достанешь? Принялся Кощей дуб тот бурею гнуть, молоньями жечь – а дубу все нипочем, стоит себе и не шелохнется. Кощей ведь сам на него заклятье такое наложил, чтобы ничем этот дуб свалить было нельзя. Некуда деваться, пришлось Кощею на дуб лезть. Лез-лез, ободрался весь, упарился. А кицуне с волком внизу знай животики надрывают со смеху. И то сказать – сколько богатырей сильных Кощей злой смертью умертвил, сколько витязей в темницах держал, сколько народу обездолил – а теперь и на него управа сыскалась. Нашла, значит, коса на камень.
Долез кое-как Кощей до сундука, на том дело и застопорилось. Златая цепь не рвется, не ломается, хитрый замок не открывается. Сам Кощей так их заклял, чтобы ничем ту цепь было не порвать да замки-запоры хитрые не отпереть. Что тут делать станешь? Принялся Кощей с горя сундук глодать. Глодал, глодал, прогрыз в сундуке дырку малую. Обрадовался, стал шибче грызть. День грызет, другой – солнышко уж на закате. Тут заяц из сундука вывалился и оземь шлеп! Пал на него Кощей, пузом к земле прижал, а заяц вывернулся и шасть! Только его и видели. Кощей и наладился за ним вдогонку – день бегал, два, уж и третий минул, а зайца Кощей так и не поймал.
Взмолился слезно:
– Волчинька, серенький, помоги зайца поймать! Век помнить буду, что хочешь для тебя сделаю. Вот хочешь – капкан тебе подарю колдовской, самодумный! Такой, чтобы охотников сам ловил!
А у Волка уже и смеяться сил нету.
– На что мне, – молвит, – твой капкан? Ты сперва зайца поймай, а потом уж охотников. Да хоть бы я тебе зайца и изловил, что толку? Уж если ты зайца на земле не удержал, утку в небесах и подавно не удержишь.
Кощей перед кицуне скатертью стелется:
– Лисонька, рыженькая, поймай да поймай утицу! Я тебе ленты подарю, атласные, золотом шитые, на каждый хвост по ленте!
Кицуне только плечиком повела:
– На что мне твои ленты? За кусты цепляться, бегать мешать – были ленты златошитые, будут тряпицы-лохмотья. Ин ладно, поможем мы тебе. Не то ты еще сто лет провозишься.
Метнулся Серый Волк в лес. Не успел Кощей и глазом моргнуть – ворочается Волк с добычею. Заветного зайца за шкирку несет. Увидел заяц Кощея, заверещал, дернулся – вылетела из него утица. Кицуне подпрыгнула – и цоп ее за хвост! Испугалась утица, забилась – и выпало из нее яйцо. Да не простое яйцо – золотое, драгоценными каменьями изукрашенное. Ухватил его Кощей, сияет что твой самовар.
– Вот, – говорит, – яйцо чародейное. Не кому попало – Фабержею-мастеру работу заказывал!
Фабержеева работа крепкая, да еще и сам Кощей чары накладывал. Уж он это яйцо бил-бил – и об камень, и о железо, и даже о лоб свой – да так и не разбил. Мышку позвал, чтобы хвостиком махнула, – нет, не вышло и у мышки ничего.
– Слушай, – кицуне говорит, – это ведь все-таки яйцо, хоть и Фабержеем снесенное. Ты его сварить не пробовал?
Стал Кощей яйцо варить. Три дня в кипятке варил – не сварил. Три дня в водке варил – не сварил. Рассудил, что яйцо не простое, а значит, простая водка его не возьмет – за царскую принялся. Царская водка сильна – варил в ней Кощей яйцо еще три дня, на третий проела царская водка в Фабержеевой работе да Кощеевом колдовстве дырку малую.
Обрадовался Кощей, стал яйцо трясти – и вытряс-таки из него иглу стальную.
– Вот, – говорит, – невестушка, игла, самая что ни на есть волшебная. Волшебнее не бывает! Шей мне теперь рубаху молодильную!
Махнула кицуне правым хвостом – явилась ткань шелковая. Махнула левым – явились нитки чудесные. Горят, как жар, аж глаза ломит.
Стала Сабуро-царевна шить-вышивать. Шьет – не торопится. А Кощей за ней следит и с иглы своей глаз не сводит. Как тут быть?
Подмигнула кицуне Волку. Махнул Серый Волк хвостом – очутилась у него в лапах балалайка. Махнула и кицуне хвостом, третьим слева – очутился у нее в лапах сямисэн заморский. Приладила она сямисэн яровчатый, тронула струны разрывчатые, запела жалобнешенько. Кицуне поет, Волк подпевает. Хорошо выводят, душевно так. Опять про самураюшку молоденького песню завели. Умильно поют, стараются. Кощей и не выдержал. Что Кощей, что родня его заморская, все они на умильные песни слабы. Сморило его. Уснул Кощей крепким сном.
Вот как он захрапел, переломила Сабуро-царевна иголку стальную со смертью Кощеевой да наземь и бросила.
Вскричал Кощей страшным криком – да так, не пробудясь, прахом и рассыпался. И все его царство заколдованное рассыпалось. Где был замок с темницею, стоит теперь березка с синицею. Березка шумит-качается, синица песни говорит-заливается. А под березкой добрый молодец сидит и на Сабуро-царевну любуется.
– Кто ты, – говорит, – краса несказанная? Лучше тебя на всем белом свете нет, да и быть не может…
А Сабуро-царевна зарделась, как сакура махровая, и ресницами хлоп-хлоп – не хуже, чем кицуне!
– Я, – говорит, – невеста твоя. Коли ты не против, конечно.
А витязю с чего бы противиться? Глядит он на нее во все глаза, да так, словно не в его, а в ее груди сердце его бьется.
Тут Серый Волк подмигнул кицуне и говорит:
– Ну вот, служба наша справлена, теперь и о себе подумать можно.
Крутанулся Серый Волк посолонь – обернулся добрым молодцем. Крутанулась и кицуне – обернулась красной девицей в кимоно шелковом да при шпильках драгоценных. Взял ее Волк за руки белые, да так и замер. Глядит на нее не наглядится, дышит не надышится.
Долго ли они так стояли, про то мне неведомо. Да припомнила царевна про чешуйки змеиные. Достала их, потерла – глядь, а уже и Змей Горыныч со Змеяной-Невиданой в небе обозначились. Подхватили они Волка с кицуне, Сабуро-царевну с витязем, да и с Сивкою-Буркою, и понесли обратно – за темные леса, за синие моря, за высокие горы, за широкие реки, за тридевятое царство, тридесятое государство, триодиннадцатое графство, тридвенадцатое герцогство, да прямехонько в тричетырнадцатую юрисдикцию: три свадебки играть, жить-поживать да добра наживать. Они и посейчас живут, коли не умерли.
На том устарелле конец, а кто читал – молодец.
