Глава 9. Милосердие и воздаяние
Франческа
В подвале Кровавой башни все так же темно, сыро и мрачно. Здесь всегда ночь и пахнет безнадежностью.
Злая ирония — мои братья поменялись местами. И я снова рядом с тем, кому больше нужна поддержка и помощь.
— Джованни! — мой шепот повисает в темноте, за пределами освещенного фонарем круга.
В ответ — тишина.
Снова окликаю брата и слышу хриплый голос Уго «Кто здесь?», а потом из соседней камеры сдавленное «Фран, это ты?».
— Я, — подхожу ближе. — Как ты?
Джованни приникает к решетке. Мрачное и короткое «Жив».
Мы молчим. Я смотрю в знакомое и чужое лицо. Он выглядит измученным и помятым.
— Почему? — наконец спрашиваю я. — Почему, Джованни?
Жалкая улыбка:
— А был выбор?
— Выбор есть всегда! — горячо возражаю я.
— Когда мне было десять лет, мать сказала, что меня теперь зовут Риккардо, — мрачно отвечает брат. — Что я буду наследником. И что должен пока пожить в поместье Риччи. За меня все решили. Где ты видишь тут выбор?
Он говорит непривычно коротко и просто. Словно обычная церемонность спала с него вместе с чужим именем.
— Не тогда. Вчера.
— Я не стал бы резать тебя, Фран.
— А Риккардо?
Его лицо мрачнеет, губы сжимаются в тонкую полоску.
Из-за двери соседней камеры меня снова окликает Уго. Альберто велит ему заткнуться и дать поспать. Звуки оплеухи, короткая возня за стеной.
Тяжело говорить при свидетелях, но иной возможности не будет. Я и так нарушила все запреты, обманула отца и Элвина. Сейчас, пока они наверху решают судьбу пленников, я могу задать свои вопросы.
Мне нужно услышать, что скажет Джованни.
Чтобы принять правильное решение.
— Риккардо — несчастный, безумный мальчик. Что он тебе сделал?
— Я его ненавидел, — говорит брат свистящим шепотом. — Все вокруг предназначалось ему — не мне. Титул. Земли. Похвала отца. Даже твоя улыбка.
— Твоя мать отняла у него все, — говорю я и мне почти больно от жалости к Риккардо. — Даже разум.
Его смех полон горечи:
— Лучше бы она этого не делала. Ты не знаешь, каково это, когда тебя постоянно с кем-то сравнивают. И помнить: что бы ты ни сделал, все равно в глазах отца будешь хуже, чем придурок, который ходит под себя.
— Знаю, — говорю я ему ласково и грустно. — Все я знаю.
Кому, как ни мне, знать, о чем речь? Наш родитель — великий мастер показать, сколь он разочарован. И я давно оставила попытки заслужить его любовь подчинением.
Как объяснить Джованни, что дело не в нем?
— Поэтому ты стал таким… культистом? — как ни стараюсь я смягчить свой тон, это слово звучит, как плевок. — Из-за обиды на отца?
Я пришла не нападать, но спрашивать. И все же в моем голосе обвинение. Но Джованни принимает его смиренно. Кажется, он готов стерпеть куда большее, лишь бы я не ушла, не оставила его наедине с темнотой и тревожным ожиданием.
— Нет. Это тоже не я выбрал. Я ничего не выбирал, Фран. Понимаешь? Всегда выбирали за меня, — он в отчаянии бьет кулаком по стене. — Ты даже представить не можешь, как я ненавидел все это в детстве. Балахоны. Пение. Вонь эту. Прятаться ото всех.
— Зачем тогда втягивать Уго, Орландо и Альберто? — чем больше он оправдывается, тем больше я начинаю заводиться. Мне почти хочется, чтобы он оказался в чем-то виноватым. Потому, что… ну, нельзя же натворить столько всего и при этом быть жертвой?!
А брат снова не обижается.
— Я никого не привлекал. Они приняли посвящение в Фельсинском университете. Уго, скажи?
В соседней камере угрюмое молчание. Потом неуверенный голос Орландо:
— Мы не виноваты. Мы не хотели ничего дурного. Это… ну, как игра была.
— На старшем факультете половина школяров служили Хозяйке, — добавляет Альберто.
И снова Орландо:
— Это все сеньора Вимано.
Не выдерживаю — подхожу к окошку камеры Орландо, чтобы взглянуть в его лицо. Он отводит взгляд. Серый от страха, весь трясется.
— Я видела эту игру, — говорю ему. — Помнишь, как вы притащили меня в храм?
— Мы не знали. Все начиналось, как игра, а потом…
— Мы не думали, что все будет так, — ноет в тон ему Альберто.
Поворачиваюсь к камере, где он заперт вместе с Уго. Альберто смотрит взглядом побитой собаки, Уго сжимает кулаки, хмурится исподлобья и молчит.
Мне становится противно. Отворачиваюсь. «Скажи им, что мы не виноваты, Фран» — в спину.
Возвращаюсь к брату и думаю, что он все же молодец. Он и Уго держатся достойно. Быть может, я высокомерна, но трудно сочувствовать тому, кого так корчит от страха.
Орландо и Альберто еще окликают меня вразнобой на два голоса, оправдываются, просят замолвить за них словечко. Наклоняюсь к решетке близко-близко, ловлю взгляд брата.
— Я не мог отказаться, Фран, — шепчет он одними губами.
— Ты мучил людей во славу Черной?
Он мотает головой:
— Нет. Я не мучил. Кровавая жертва нужна, только если просишь силы. И раньше… мать всегда делала это одна.
Северянин говорил что-то похожее. О том, что большинство культистов — балаганные шуты. Вроде Орландо и Альберто. И что Черной плевать на любые обряды.
— Но ты знал!
Брат отводит взгляд:
— Знал. Она любила повторять, что делает это ради меня. Чтобы я стал герцогом. И тогда, одиннадцать лет назад с Риккардо. И потом…
— Потом?
— Бесплодие Руфины, — он называет имя моей первой мачехи. — И Лукреция. Мать не хотела, чтобы у герцога еще были сыновья.
Холодно. Отчего мне так холодно?
— И… моя мама тоже?
Джованни кивает, упирается в решетку в струпьях ржавчины. Когда отодвигается на лбу остаются рыжие полосы.
— Прости, Фран… если сможешь.
— О боги, какой ужас, — шепчу я, пряча лицо в ладонях.
Изабелла Вимано. Злой демон семьи Рино. Страшная расплата отцу за то, что завел любовницу.
— Я помню, как она была другой, — тихо говорит брат. — Очень красивой и доброй. Ненависть и сила меняют людей.
Я вцепляюсь в решетку, подвигаюсь ближе к нему. Ржавчина пачкает пальцы.
— Зачем все это было вчера? О чем вы хотели просить Черную?
Кривая, скорбная улыбка:
— Мать решила, что мне пора стать герцогом. Чтобы сразу решить все проблемы.
— Проблемы?
— Ты с твоими угрозами, — он загибает палец. — Затем, Элвин Эйстер, — еще один палец. — И сам отец.
— И ты согласился?!
Брат пожимает плечами:
— Я трус, да. Всегда боялся с ней спорить. Можешь меня презирать.
Странно, но во мне нет презрения. Только жалость.
— Что с нами будет, Фран? Ты знаешь, что сделает отец?
Качаю головой. Я не знаю. После рассказа Элвина о событиях в храме, мне захотелось оказаться на другом конце города — таким сумрачным стало лицо родителя. Не принесла облегчения даже мысль, что этот гнев предназначен не мне. Потому я не спорила, когда отец приказал выйти вон и заперся с магом.
Там я ничем не могла помочь. И меня никто не стал бы слушать.
— Не знаю, что он решит. Элвин требует, что вас отдали ему. Он — тайный дознаватель храма.
Северянин признался, что действует по поручению храма, еще тогда, на рассвете. Я сперва удивилась, а потом подумала, что это многое объясняет.
Стояло стылое утро. Факел догорел, но было уже совсем светло. Я металась между рыдающим Риккардо, к которому внезапно вернулся разум, и оглушенным Джованни. Элвин посмотрел на мою бестолковую беготню, перерезал веревки на руках Риккардо и пошел связывать пленников. Когда очередь дошла до Орландо, сперва раздел его, швырнув мне гору тряпья:
— Вроде размер вашего братца. Пусть прикроет срам, дитя природы.
Я одевала Риккардо, уговаривая повернуться и просунуть руки в рукава, как маленького, Элвин вязал узлы и вслух рассуждал какова вероятность, что мой брат хоть что-то соображает после одиннадцати лет заключения в теле птицы. Небо над головой медленно наливалось голубым.
Мага отчего-то очень забавляло, что все происходит в храме, и он цитировал священные Заветы к месту и не к месту, целыми кусками. Помню, как сердило это меня, но я решила не вступать в перепалку.
Когда мы оба закончили, я спросила, что делать с пленниками. Он подмигнул:
— Не волнуйтесь, сеньорита. Собираюсь как следует позаботиться о заблудших душах. Да и про тела не забуду.
Как раз после этих слов я заволновалась. Потребовала, чтобы все мы немедленно направились в Кастелло ди Нава. Он в ответ как всегда лениво насмешничал, а я все больше заводилась…
Спор разрешил приход святого отца. Тогда северянин, наконец, и признался, что тайно действует по поручению храма.
Это напугало меня. Официя храмовых дознавателей славилась нетерпимостью к служителям Черной, переходящей в запредельную жестокость. Я не хотела, чтобы брата сожгли на костре после долгих пыток и начала еще усерднее настаивать, на передаче решения герцогу. Он, как господин этих мест, имел право карать и миловать.
Святой отец неожиданно поддержал мой призыв. Помню странную досаду, смешанную с уважением, во взгляде Элвина. И слова, застрявшие отравленной иглой:
— Как вы полагаете, сеньорита, отчего истинные адепты Хаоса такие уроды? Да потому, что их внешняя оболочка соответствует сути. Думаете, это Черной нужны кровь и муки? Черной плевать. Просто чтобы стать вратами Хаоса, надо сперва уничтожить в себе все человеческое. Служение Таре, истинное служение, которым занимался ваш братец, — дорога без возврата. Рано или поздно он закончит так же, как его матушка. Чудовищем.
Я смотрю в несчастное лицо своего брата и не вижу чудовища. Он действительно ни в чем не виноват — жертва беспредельной материнской любви и такого же беспредельного эгоизма. Я способна понять его, как никто другой.
Я принимаю решение.
Замок плохо смазан, и ключ заедает, открыть получается не с первого раза. Распахиваю дверь. Джованни не торопится выходить из камеры, словно боится поверить в близость свободы.
Протягиваю ему плащ:
— Завернись и скрой лицо. Пошли, у нас мало времени.
В спину нам летят крики. Пленники проклинают и умоляют открыть двери, но мы не оборачиваемся.
За стенами замка ждет оседланная лошадь. Солнце в зените, ни облачка на темно-синей лазури небес. Безмятежная осень Вилесских предгорий.
Я отдаю брату кошель с деньгами. Тот далеко не так увесист, как хотелось бы, но это все, что у меня есть. Подумав, снимаю сережки. Золото можно продать.
Он пытается вернуть мне украшения:
— Не надо.
— Нет, возьми. Обещай, что уедешь далеко-далеко. Туда, где тебя не найдут дознаватели. И что никогда больше не подойдешь на полет стрелы к служителям Черной.
Он обнимает меня, прижимается щекой к щеке. Шепот на ухо:
— Обещаю. Береги себя, Фран. И… держись подальше от Элвина Эйстера.
— Это еще почему? — мне совсем не хочется следовать этому совету.
Брат вздрагивает, выпускает меня из объятий:
— Не знаю. Просто предчувствие.
— Не ревнуй, — я улыбаюсь. — Он мне совсем не нравится.
Брат запрыгивает в седло.
— Прощай, Фран, — тихо говорит он и пришпоривает лошадь.
Я смотрю ему вслед, до тех пор, пока мир вокруг не растворяется в потоке горячих, соленых капель.
Intermedius
Уго
Он потянулся и с отвращением сел на грязном тюфяке. Почесал укус блохи. Из отхожего угла пахнуло нечистотами, и Уго скривился. В давящей тишине подземелья хорошо было слышно, как в соседней камере на таком же тюфяке стонет и ворочается Альберто.
После того, как сукин сын Джованни Вимано сбежал, Уго со злости избил соседа.
Он давно мечтал это сделать. Выскочка и нытик Альберто бесил до желания пустить ему кровавые сопли еще в университете.
Драка вышла недолгой, и закончить Уго не дали. Как только прознали? Прибежало два мордоворота из числа особо преданных герцогу воинов. Сунули несколько раз Уго кулаком в лицо и под дых, оттащили сокамерника, и теперь Альберто занимал бывшее узилище Джованни.
При мысли об ублюдочном сыночке посвященной ладони сами собой сжались в кулаки. Джованни всегда был самым хитрым из них. Уго слушал, как тот вешал лапшу на уши этой тупой высокомерной стерве — своей сестре и все думал — вмешаться или не вмешаться? Промолчал. Надеялся, что Вимано не оставит соратников в беде. Что ему стоило оглушить Франческу, когда она открыла камеру и выпустить всех? Проклятый ублюдок!
Уго очень надеялся, что герцог от души высечет потаскуху. Так, чтобы стерва еще долго не смогла сидеть.
Все в вокруг вызывало омерзение, все бесило. Темнота, сырость, духота, нытье Орландо и Альберто. И, особенно, полная неизвестность, что будет дальше.
Уго жалел, что избил Альберто бездумно, для удовольствия. Да, у него здесь не было ни свечей, ни ножа, ни ритуальной одежды. И он никогда не делал это в одиночку. И все же можно было попробовать воззвать к Хозяйке. Тогда ему бы не стали препятствием ни двери, ни засовы. Тогда Уго разнес бы Кастелло ди Нава по камушку.
Он знал, почему не сделал это. Слишком живо было воспоминание о том, во что превратилась посвященная.
Страшно стать таким.
И еще видел, как ставшую сосудом предначальной стихии жрицу смог остановить обычный маг. Это шло вразрез со всем, чему учили Уго в Ордене.
Ничто не способно противостоять Предначальному Хаосу. Но Элвин Эйстер смог.
Неужели такова сила храма? А как же откровения гофмаршала о том, что боги мертвы?
Не было никаких шагов. Уго бы их услышал. Он все время прислушивался, ловил звуки, ждал вестей — добрых или дурных. Что угодно, лишь бы не каменный мешок, темнота и нытье соседей.
Но шагов не было. Просто в камере враз стало светло, словно снаружи зажглось с десяток факелов. Через окошко легли теплые блики, осветили убожество и грязь вокруг. Уго приник к решетке, ухватившись руками за прутья.
Поначалу свет заставил болезненно сощурить глаза. А затем Уго услышал хорошо знакомый ненавистный голос:
— Доброй ночи, друзья. Как вам гостеприимство герцога?
Северянин стоял посреди комнаты. Над его головой повис шар света — настолько ослепительно-яркого, что на него, прямо как на солнце, невозможно было смотреть, не щурясь.
Орландо разразился сетованиями, и Уго презрительно скривился. Неженка Мерчанти славился своей любовью к изысканной еде, тонким тканям и приятной обстановке. Все время, что их держали здесь, он беспрерывно жаловался на неудобства, чем раздражал не только Уго, но и Альберто.
— Думаю, беде можно помочь, сеньор Мерчанти, — с опасной доброжелательностью согласился маг. — Как насчет рассказать мне все, что знаете о вашей организации? Если будете полезны, обещаю вам амнистию.
Орландо осекся и замолчал.
Уго понимал его. Тому, кто раскроет рот, не жить. Орден не прощает ренегатов. У служителей Хозяйки лишь одна дорога, она свивается в кольцо змеей, кусающей собственный хвост.
— Это относится ко всем, — продолжал северянин. — Добровольное сотрудничество или знакомство с палачом — выбирайте.
Подельники по-прежнему молчали. А маг, скотина, продолжал вещать. Вкрадчиво и очень-очень убедительно.
— Опасаетесь мести? Понимаю. Но если храм уничтожит культистов, мстить станет попросту некому. И подумайте, друзья, что альтернатива — пытки и костер. Причем не «когда-нибудь», а совсем скоро, на днях.
Уго с тоской подумал, что дело совсем не в верности Ордену. Просто дружки знают слишком мало. Как и сам Уго.
И хорошо. Будь иначе, эти хлюпики давно бы перекрикивали друг друга, соревнуясь за право первым рассказать все дознавателю.
— Я скажу! — истерически всхлипнул Орландо. — Я все расскажу!
Это было как сигнал «К атаке!». Теперь Альберто и Орландо хором на два голоса убеждали мага в своей тайной любви к храму.
Дознаватель прошелся, заглядывая в окошки камер. Остановился напротив Уго. Черный силуэт перекрыл свет от маленького солнца под потолком. Кулаки Уго сами собой сжались, да так, что ногти впились в ладони.
— А вы, сеньор Риччи? Не хотите облегчить душу покаянием?
— Нет, — хрипло выдохнул Уго. И представил, как наглец лежит на алтаре, а нож Уго вспарывает живот, чтобы вынуть требуху из еще живого тела.
Во славу Хозяйки.
— Печально. Но, возможно, вы измените свое мнение.
Маг вернулся в центр комнаты, подвинул стул, уселся на него верхом, положив руки на спинку, и начал допрос.
Все, что творилось дальше, было стыдно слушать. Четкие вопросы северянина, неумелое блеяние подельников. Как Уго и думал — они почти ничего не знали. Шелупонь, мальчики на побегушках. Джованни Вимано — вот кто бы смог ответить на вопросы мага.
Или его мать.
Уго слушал, и его кривило от ненависти. Хотелось отойти, упасть на тюфяк, заткнуть уши. Но вместо этого он продолжал, как зачарованный, пожирать врага взглядом.
Если Уго выживет, если выйдет отсюда, предателям не жить. И смерть их на алтаре во славу Хозяйки будет воистину ужасной.
— Любопытно, — протянул северянин, подводя итог затянувшейся беседе. — Но мало. Получается, существует целый таинственный Орден, который вербует приспешников среди студентов университетов. Уверен, одной Фельсиной дело не ограничивается. Причем, это не обычная дурь с песнопениями, а настоящие обращения к Хаосу. Я ведь правильно понимаю, что обряды проводились не только в Цере и Ува Виоло?
Орландо и Альберто наперебой бросились подтверждать выводы дознавателя, а Уго ухмыльнулся.
Они не знали точно. Просто говорили то, что маг хотел услышать.
Для служения в Цере собрался весь Орден, но никто из них не знал братьев из других городов иначе, чем в лицо и по прозвищам. Устав Ордена поощрял подобную рассредоточенность, и теперь Уго видел, каким мудрым было это решение со стороны лорда-командора. Не зря гофмаршал порой сравнивал Орден с многоголовой Гидрой.
Пусть северянин попрыгает.
— И вы совсем не в курсе, где находится главная резиденция? — очень мягко продолжал дознаватель. — Никаких догадок? А если подумать?
Догадок было много, но северянина решительно не устраивали просто названия чужеземных столиц, которые выкрикивали пленники. По каждой выдвинутой версии, он учинял форменный допрос.
Профессионально спрашивал, сволочь.
— Мда… негусто, — с разочарованием подвел он итоги. — Проклятье, до чего же не вовремя у Франчески случился приступ сестринской заботы! Будь здесь Вимано, все было бы куда проще. Хотя еще остается сеньор Риччи.
Уго сглотнул. В интонациях дознавателя ему почудились кровожадные нотки.
— А что будет со мной, — дрожащим голосом спросил Орландо. — Я честно сотрудничал! Вы обещали помилование.
— А, верно, — маг встал. — Я устрою вам побег.
— П-п-побег, — от неожиданности Альберто начал заикаться. Да и самому Уго показалось, что он ослышался.
— Ага, — радостно согласился дознаватель. — По примеру Франчески. Неизвестные сообщники прокрались в подземелье и помогли бежать служителям Черной! — с чувством продекламировал он. — Не правда ли звучит, как начало пошловатой пьески?
— А Уго? — пискнул Орландо. — Он же расскажет!
Вот ведь сволочь! Пытается убрать Уго чужими руками, чтобы Орден не прознал о предательстве.
— Сеньор Риччи тоже сбежит.
Холодея от нехорошего предчувствия, Уго наблюдал, как маг открывает камеру Орландо. Заходит внутрь с тем, чтобы пять минут спустя снова выйти.
В одиночестве.
Игнорируя град вопросов, северянин аккуратно запер дверь и перешел к темнице Альберто. Все повторилось.
— Ну, вот мы и остались одни, сеньор Риччи. По-прежнему ничего не хотите сказать?
— Что ты с ними сделал? — Уго хотел бы, чтобы это прозвучало угрожающе, но страх прорвался, заставив голос скакнуть вверх.
— Пока ничего.
Звон ключей.
— Понимаете, сеньор Риччи, побег — единственный вариант. Мои бумаги не пройдут тщательной проверки, как-то не готовился всерьез выступать в роли дознавателя, — с этими словами маг открыл дверь камеры.
Уго ждал этого. Готовился. Стоило повернуться створке, как он прыгнул. Прыгнул, чтобы испытать уже знакомое чувство униженности и бессилия. И упругое объятье невидимой веревки на руках. А северянин взял его за шкирку, щелкнул пальцами…
Шар белого света под потолком лопнул со смачным звуком. На мгновение мир погрузился во тьму. А затем все предметы вокруг засветились сами собой, словно подсвеченные изнутри. Было по-прежнему темно, но при этом глаз различал контуры и очертания.
То же самое подземелье, но куда-то пропала скудная меблировка. Остался каменный мешок с голыми стенами. Привалившись к одной из них, сидели связанные Орландо и Альберто
— Что это? Что ты сделал, колдун? — спросил Уго, ненавидя себя за то, что не может гордо промолчать.
— Тоже никогда не был на Изнанке? Поразительно, вас хоть чему-нибудь учили в вашем Ордене кроме как шинковать людей на гуляш?
Уго почувствовал, как поверх невидимой веревки на руки ложится обычная.
— Так, сейчас добавлю последние штрихи в картину вашего бегства и вернусь, — с этими словами маг исчез.
Он отсутствовал недолго. Орландо и Альберто успели лишь пару раз обвинить друг друга в происходящем, а Уго мрачно пообещать разбить им головы, когда маг появился снова.
— Я пытался по-хорошему, — в обычно мурлыкающем голосе северянина прорезались стальные нотки. — Теперь будет по-плохому.
Он поднял указательный палец, словно призывая присутствующих к вниманию, и на кончике вспыхнул язычок малинового пламени.
— Сеньор Риччи, вам придется поделиться всем, что вы знаете.
Когда ладонь, больше похожая на кусок раскаленного, дышащего запредельным жаром металла, коснулась его щеки, Уго закричал. И он кричал еще долго, целую вечность. Кричал и чувствовал, как плоть обращается в уголь и прогорает до кости.
Не осталось ни мыслей, ни гордости. Только невероятная, всеобъемлющая боль.
Потом тоже была боль, но уже другая, не такая острая. И нутряной ужас при мысли, что это уродство, этот ожог, спаливший пол-лица, — навсегда.
И даже понимание, что это «навсегда» продлится совсем недолго, не утешало.
Еще были слезы. Беспомощная, бабская истерика, с подвыванием, всхлипыванием, тонким повизгиванием. Маг стоял рядом и чуть морщился, когда крики Уго становились слишком громкими.
Никто не пришел на шум. Здесь, в полной шевелящихся, выпуклых теней темноте, не было живых людей. Только беловолосый выродок — хозяин этого места. И он не был человеком.
Уго упал на каменный пол, мечтая умереть, и понимая, что это случится не раньше, чем того захочет его мучитель. Слезы продолжали течь и течь, сорванное горло хрипло скулило, и все это слышалось как будто со стороны. Так, словно Уго не имел к этому отношения.
Он едва почувствовал удар. Магу пришлось еще пару раз пнуть его, чтобы привлечь внимание
— Где находится штаб-квартира Ордена?
— Не знаю, — прохрипел Уго, проклиная свою гордость. Разве теперь палач поверит, что он, Уго, знает не больше, чем пара трусливых слюнтяев?
— В следующий раз будет глаз, — равнодушно сказал маг. — Так что лучше рассказывай.
Как издалека он услышал дрожащий голос Орландо:
— А я?! Что со мной? Вы меня отпустите?
— Я тебя убью.
— Что?!
— Гейс, который я дал князю Церы, не оставляет вариантов. Сказал бы «мне жаль», но мне не жаль. Не люблю все, что связано с Хаосом. И презираю культистов.
— Ты обещал, что отпустишь нас, если мы все расскажем, — взвизгнул Альберто.
— Я солгал.
Франческа
Я заглядываю в комнату, озираюсь. Мне еще не приходилось бывать здесь раньше. Обстановка мало отличается от моих покоев. Комод у стены, рядом с ним большое зеркало. В центре кровать под балдахином — не убрана, одеяла и подушки навалены кучей. Стены в гобеленах. Ставни раскрыты, на полу косой прямоугольник солнечного света
На первый взгляд в комнате никого. На второй можно заметить, как вздрагивает свернутое валиком одеяло. А если прислушаться, то даже различить сдавленные всхлипы.
Открываю дверь чуть шире и бочком протискиваюсь внутрь.
Мужские покои. Мне не полагается находиться в этой части замка, но в последнее время все так встало с ног на голову, что трудно принимать правила всерьез.
— Привет, — говорю я. — Можно я посижу здесь с тобой?
Он в ответ замирает. Пытается сделать вид, что здесь никого нет. Он всегда так делал раньше. Я помню.
Прохожу через комнату, чтобы, поморщившись от боли, сесть на краешек кровати.
Я веду себя неприлично. «И плевать», как любит говорить Элвин Эйстер.
Кладу руку на одеяло.
— Ну, что случилось?
Я знаю, что случилось. Очередная ссора с отцом. Одна из первых. И, уверена, одна из многих.
Он выныривает. Лицо заплакано, глаза красные, весь вспотевший и помятый. Теперь, когда ему сбрили бороду, Риккардо кажется совсем мальчишкой. Гораздо моложе своих лет.
Или гораздо старше. С какой стороны посмотреть.
— Ничего! — голос тоже мальчишеский, упрямый и слишком высокий.
— Мне уйти?
— Не надо! — вылезает из-под одеяла — так и прятался там в одежде. Лезет обниматься. Я прижимаю лохматую голову к груди, глажу по волосам. Бедный мальчик.
Забывшись, говорю это вслух. Он вырывается.
— Да! Мальчик! — губы дрожат, на лице вызов. Как у задиристого подростка.
— Ты не виноват.
Риккардо и правда не виноват. Он — десятилетний ребенок в теле взрослого мужчины. Брат говорит, что не помнит, что было с ним эти годы, но стоит начать расспрашивать, в его глазах поселяется ужас. Он замыкается и отвечает односложно только «да», «нет» и «не знаю».
— Ты поэтому плакал?
— Я не плакал, — бурчит он.
— Ну как хочешь.
Риккардо не выдерживает долгого молчания. Снова подвигается, кладет голову мне на колени. Перебираю его волосы.
— Я так не могу, — его голос прерывается от рыданий. — Все изменилось, Фран.
— Одиннадцать лет.
— Отец хочет, чтобы я был наследником. А я… я не понимаю ничего. И не умею.
— Все с чего-то начинали. Ты научишься, — пытаюсь я его утешить.
Всем нам нелегко далась эта замена. Отец сочинил дикую историю, но даже она не идет ни в какое сравнение со слухами, что ползут среди челяди.
По счастью Риккардо слишком похож на отца, чтобы можно было усомниться в родстве.
— Я ему не нужен. Нужен тот, другой, — мрачно говорит брат.
— Глупости. Джованни не вернется. И сколько можно сравнивать? Учись, взрослей. У тебя все получится.
Риккардо подвигается ближе, обнимает меня за талию.
— Я люблю тебя, Фран. Пожалуйста, не уходи. Посиди со мной еще чуть-чуть.
— Тебе надо идти к отцу, — грустно говорю я. — И если меня здесь найдут, опять выпорют.
Встаю. Риккардо выше меня на полторы головы, но с ним я ощущаю себя совсем взрослой и мудрой. Брат пробуждает во мне материнские чувства, хочется обнять его, защитить от жестокого мира.
Смешно. По-настоящему защитить кого-то можно, только научив сражаться, и мое женское оружие не поможет мужчине.
Но я могу поддержать брата, пока он учится.
— Я пойду. А ты вернись к отцу, пока он совсем не разозлился.
Он отводит взгляд и кивает. И я понимаю: так и будет сидеть, запершись в комнате.
Бедный, глупый Риккардо.
* * *
Я прохожу мимо покоев Джованни и вдруг замечаю, что дверь приоткрыта. Надо бы быстрее прошмыгнуть мимо, но меня разбирает любопытство. Заглядываю внутрь и наблюдаю раскрытую дверцу комода, спину и коротко остриженный затылок.
Элвин Эйстер предпочитает военный стиль. Он совсем как мой отец — не признает бород, усов и пышных локонов. Смотрится непривычно, но ему идет.
Маг выгребает на пол содержимое полок, поворачивается и встречает меня хорошо знакомой насмешливой улыбкой. Не могу удержаться, улыбаюсь в ответ.
— Заходите, раз уж пришли составить мне компанию, сеньорита. Не надо топтаться на пороге, — мурлычет северянин, словно кот. — Я как раз разбирал вещи вашего брата.
— С чего это вы разбираете его вещи? — захожу внутрь и прикрываю за собой дверь. Еще не хватало, чтобы нас увидели слуги.
Он подмигивает:
— Пытаюсь понять, куда он мог сбежать. И где искать прочих культистов.
— И отец дал на это разрешение?
Мне становится тревожно. Конечно, через прочих служителей Черной Джованни теперь не найдешь. Но у официи дознавателей длинные руки.
Утешаюсь тем, что даже я сама не знаю, куда направился брат.
Элвин наклоняется над вываленной кучей барахла. Среди тряпья мелькает связка бумаг, им он уделяет особо пристальное внимание.
— Ну да. Ваш батюшка был весьма раздосадован его исчезновением.
Это неправда. Будь отец по-настоящему зол, дело не ограничилось бы двумя десятками розг. Бывало, он наказывал меня куда строже за более мелкие провинности.
Думаю, он испытал облегчение, когда узнал о побеге Джованни.
Конечно, прочие пленники не стали молчать о моей роли. Когда меня вызвали к отцу в кабинет, я сразу поняла, о чем пойдет речь. Вошла тихо, скромно, как и положено послушной дочери. Стояла, потупив глаза, смиренно выслушивая упреки и брань. Просила прощения и говорила, что не знаю, что на меня нашло.
Я хорошо помню правила этой игры.
Поначалу смущало присутствие Элвина, но позже у меня возникло твердое убеждение: все происходящее — спектакль, который отец затеял для тайного дознавателя. Чтобы храм точно был уверен — семейство Рино здесь не при чем. Мы честные квартерианцы, а Джованни — единственная паршивая овца, да и вообще бастард. Так что я старалась, как могла, играть свою роль. Иногда поднимала голову, чтобы посмотреть: как он? Верит? Поднимала и натыкалась на ироничный, изучающий взгляд. Маг не выказывал гнева. Молчал и смотрел пристально, со странной улыбкой — по лицу ничего не прочитать. Это сбивало, оттого я была косноязычнее обычного.
Так я и не поняла, рассердился он из-за моей помощи Джованни или нет.
До смерти боялась, что отец предложит Элвину остаться посмотреть на порку. Я бы не пережила такого унижения. Но нет, он вообще не упоминал при дознавателе подробностей о предстоящем наказании.
— А это обязательно? — спрашиваю я. — Ловить Джованни?
— А как же? — показушно удивляется северянин, перебирая вещи брата. — Мы же не можем позволить служителям Черной Тары просто так разгуливать среди приверженцев Четырехпутья. Помните, что тогда было в храме, Франческа? Хотите, чтобы кто-то другой оказался на вашем месте? Или на месте Риккардо?
— Он не виноват!
— Ну да, конечно. Его связали и привели туда силой.
— Это все его мать.
— А братец изрядно заморочил вам голову, я смотрю. У человека всегда есть выбор, Франческа. Просто такая сила — слишком большой соблазн.
— Каждый имеет право на ошибку. И на второй шанс.
Он выпрямляется и хмурится:
— Опасные речи. Не повторяйте их в присутствии других, если не хотите, чтобы вас заподозрили в причастности и ко второму побегу.
Вздыхаю. Никто не поверил, что я не виновна в исчезновении Уго, Альберто и Орландо. Никто, кроме Элвина. Меня спасло только заступничество мага. Не знаю, как он сумел убедить отца, но второй порки так и не последовало.
— Спасибо за помощь.
— Ну, спасать девиц из беды — мое призвание. Кстати, не хочу быть нескромным, но, надеюсь, я заслужил толику благодарности? — он говорит это так вкрадчиво, что я сразу понимаю о какой «благодарности» идет речь.
И взгляд… его взгляд становится совсем другим. Таким… бесстыжим, ласкающим. Хочу прикрыться, ощущаю себя голой.
Делаю шаг назад.
— Спасибо, — в горле сухость, мурашки по телу.
— Разве это похоже на благодарность? — он шагает навстречу, словно в деревенском танце. Моя очередь отступать.
Утыкаюсь спиной в дверь.
— А что будет похоже? — это получается очень хрипло.
Маг делает второй шаг, его руки упираются в дерево справа и слева. Теперь не сбежать.
Смотрю снизу вверх. Чувствую себя рядом с ним совсем маленькой и слабой. Беспомощной. И это не пугает — возбуждает. Может оттого, что он продолжает нагло раздевать меня взглядом.
Возмутительно. Приличный человек не позволит себе подобного по отношению к леди.
Кто сказал, что Элвин Эйстер приличный?
— Вот это.
Он наклоняется, берет мое лицо в ладони. У него такие горячие руки. В голубых глазах пляшут бесноватые искры.
Я знаю, что он сейчас сделает, но не хочу сопротивляться и останавливать его.
Закрываю глаза, и это как сигнал. Настойчивые и мягкие губы накрывают мои. От прикосновений бегут мурашки. Его руки опускаются на плечи, притягивают меня, скользят ниже по телу. Я чувствую их жар сквозь слой одежды. Внутри вспыхивает какое-то сумасшедшее желание. Задыхаюсь, уже совсем нет воздуха, а поцелуй все длится и длится, и я не хочу, чтобы прекращался…
Когда маг, наконец, отрывается от меня, с моих губ слетает всхлип. Мы смотрим друг на друга, тяжело дышим, и я понимаю, что все не закончится одним поцелуем. Элвин снова приникает к моим губам и вжимает меня в свое тело. Я запускаю руку в его волосы, взъерошиваю их — короткие и мягкие. От него пахнет дымом, пергаментом и имбирным элем.
О его губы можно обжечься, но я хочу этих погибельных прикосновений. Покорно выгибаюсь, подаюсь под нажимом ласковых, уверенных рук. Кажется, кроме жара его ладони источают вожделение, и что-то внутри меня отзывается не менее яростным влечением. Отвечаю на поцелуй, как умею, заменяя недостаток опыта рвением.
Его руки спускаются ниже, ложатся на ягодицы, сжимают. Взвизгиваю, пытаюсь вырваться. Больно!
— Что, герцог не пожалел розгу? — ухмыляется этот гад.
— Ненавижу тебя, — шиплю ему в лицо.
— Ага, — соглашается он. — Ненавидишь.
И снова поцелуй, в котором ярости больше, чем нежности. Кусаю его за губу. Смеется.
— Да ты просто дикая кошка.
Элвин тоже легонько кусает меня. Это не столько больно, сколько приятно. Прижимаюсь еще теснее, хотя казалось — это невозможно. Чувствую стыд и возбуждение одновременно. Где мое воспитание? Как могу я вести себя так распутно?
Он, оставляет цепочку поцелуев, спускаясь ниже по моей шее. Одна рука все так же лежит на талии, а вторая пытается распустить шнуровку лифа.
Это неправильно!
Тяжело дышу и пытаюсь отвести его руку. Я не хотела, чтобы все зашло так далеко.
— Так нельзя, — мой голос слаб, как у недужной. Я и чувствую себя больной. Тело горит, в голове пусто и легко, ноги не держат. — Могут войти слуги.
Он удерживает меня, не давая вырваться, прикусывает мочку уха. Жаркий шепот отзывается во мне сладострастным предвкушением.
— Я запру дверь.
— Так нельзя, — упрямо повторяю я, и сама себе не верю.
Что со мной происходит? Почему я не сопротивляюсь по-настоящему?
Еще один ласковый укус.
— Не надо, — мой голос прерывается.
Это звучит как «Да, да! Еще!».
— Надо!
— Пожалуйста, не здесь!
Язык очерчивает ушную раковину. Чувствую щекой и ухом горячее дыхание, от него бросает, то в жар, то в холод. Так легко обмякнуть и полностью отдаться чужой власти.
Вкрадчивый шепот:
— Ты же хочешь этого.
Хочу! Меня тянет к убийце Лоренцо. Уже давно. Потому, что я — грязная, похотливая дрянь.
Ненавижу! Ненавижу его! Зачем он так со мной? Как будто я — кухонная девка, которую можно зажать в углу и облапить!
Я же знала, что так будет. Готовилась и даже ждала.
Но я не знала, что будет так трудно сказать «нет».
Приходит спасительная мысль, и я вцепляюсь в нее, выныривая из сладкого, полного соблазна омута.
— А что потом? — спрашиваю я, пытаясь сделать вид, что мне все равно. — Ты уедешь?
— Я должен. Это дело с культистами… но я вернусь, Франческа. Обещаю.
Мне хочется рассмеяться ему в лицо. Зачем унижать меня и себя ложью? Ах, если бы он только был честен!
Он снова меня целует, и я подчиняюсь со странной смесью злости и нежности. Потом вырываюсь:
— Не здесь!
— А где?
Снимаю с пояса ключ. Я знала, что так будет. И даже подготовилась.
— Сегодня ночью. Угловая комната на третьем этаже. А теперь пусти меня.
Высвобождаюсь из объятий. Он не удерживает и не мешает открыть дверь. Сгребает сзади, когда я уже стою на пороге, когда любой может пройти по коридору и увидеть нас. Целует в висок, в ухо, спускается к шее. Каждый раз словно ставя клеймо.
Вырываюсь и сбегаю. Бегу всю дорогу до своих покоев, влетаю в комнату, падаю на кровать. Сердце колотится, как сумасшедшее, и все никак не получается отдышаться. Хочется рыдать и смеяться одновременно.
Да что со мной такое?!
— Бедная Фран, — говорю я. — Бедная, глупая Фран.
Долго лежу, в голове ни единой мысли. Вспоминаю вкус его губ, его запах.
За что мне это все?
Поднимаюсь — время спускаться к обеду. Если не появлюсь, отец начнет беспокоиться и пошлет служанку узнать, что со мной. Ловлю свое отражение в зеркале напротив — волосы встрепаны, губы припухли, глаза огромные и растерянные на бледном лице.
Что я наделала?!
