Глава 11. Когда сгорают иллюзии
Франческа
Хмурое утро. Небо обложили тучи — тяжелые, серые, как комки грязного теста. В воздухе запах гари.
Осень.
Я смотрю на своего отца, и он отводит взгляд.
Только что он отрекся от меня.
Челядь и солдаты, напротив, даже не смотрят — глазеют. Жадно, словно на выступление заезжих комедиантов. Чтобы запомнить и рассказать потом друзьям и соседям, как оно было.
Только мысль об этом не дает мне разрыдаться. Выпрямляюсь через силу. Все еще надеюсь, по-глупому надеюсь, что отец сейчас рассмеется и скажет «Это шутка, Фран. Неужели ты поверила?».
Герцог не любит шуток.
Его лицо сумрачно и враждебно, челюсть стиснута. Сколько ни пытаюсь, не могу поймать взгляд. Словно ему неприятно меня видеть.
— Отец!
Он отворачивается.
За что?
Оглядываюсь, ищу в толпе брата. Его нет. Так и не вышел проводить меня.
Это наказание? В чем я провинилась?
Тяжелая рука ложится на плечо, придавливает к земле. Оборачиваюсь к человеку, которого отец только что назвал моим господином и повелителем.
— Время, сеньорита. У нас впереди длинный путь.
Я не решаюсь задать вопрос, куда ведет этот путь. Слишком боюсь заплакать. Я — Франческа Рино. Врагам и плебсу не увидеть меня жалкой и униженной.
Он подводит меня к лошади. Даже подсаживает с заботой, в которой мне чудится издевка. Толпа расступается. На нас косятся с суеверным ужасом и тайком делают знаки от сглаза.
Многих, как и меня, сутки назад разбудили огненные зарницы. Помню, я стояла у окна в одной ночной сорочке, не чувствуя холода стылого рассвета, и смотрела, как небо над холмами раскрывается кровавой пламенеющей раной. Не было иных мыслей, кроме безотчетного, нутряного ужаса. На моих глазах зачинался день Последней битвы, Закат богов — разве мог быть чем-то иным кипящий огненный ад на расстоянии двух полетов стрелы?
Я вдыхала полный пепла воздух, не в силах отвести взгляд, все время, пока длилась вакханалия ветра и пламени. А позже, когда с небес хлынули струи дождя, мир потерял все запахи, кроме запаха гари.
Гарью несло от еды и одежды, духов и взбесившихся со страху лошадей. Куда бы я ни пошла, меня преследовал запах пожарищ. Напоминая о человеке, кожа которого пахла так же.
Я недолго думала, что это всего лишь совпадение.
Утром на Кастелло ди Нава легли хлопья пепла — мелкого и черного, как мириады дохлых мух. Холмы напротив походили на безжизненные адские пустоши, а в замковой капелле было не протолкнуться. Люди рыдали и каялись в грехах. И на лице каждого встречного человека я ловила тень своего ужаса.
Никто не радовался избавлению от военной напасти. Слишком жутким и противоестественным оно вышло.
Подавленное молчание и крики покаяния висели над замком еще сутки. А в тревожных перешептываниях все чаще звучало одно имя.
Элвин Эйстер.
Мы спускаемся вниз по тропе, и я снова вижу впереди толпу. Кажется, здесь собрался весь Ува Виоло. Новости разлетаются быстро, город слишком близко к замку. Я молю богов дать мне сил пережить это новое унижение и выпрямляю спину. Сижу на лошади прямо, очень прямо, как будто на голове чашка с водой и надо не пролить ни капли. Делаю высокомерное лицо, а бледность… ее можно списать на нездоровье. Никто из простолюдинов не увидит моего страха или слез.
Горожане чертят мне вслед кресты в воздухе, провожают шепотом, всхлипами и любопытными взглядами.
— Вы прямо жертвенная дева, — ехидно замечает мой спутник. — Отдана чудовищу в уплату за спасение города.
— Куда мы едем?
— На север.
— И что там? Что вы собираетесь делать со мной?
— Признаюсь, сам пока не знаю. Давайте сначала доберемся до места, сеньорита.
Мы едем весь день, весь длинный, бесконечный день, под обложенным тучами небом. Сыро, водяная взвесь в воздухе. Я вспоминаю, как рано утром отец поднял меня, велел одеться, собрать вещи и выйти во двор замка. Он до последнего скрывал детали своей сделки с Элвином Эйстером.
Боялся, что сбегу?
Я могу простить ему многое, но эту трусость простить не в силах. Как не в силах простить Риккардо то, что брат так и не вышел обнять меня в последний раз.
Как мало нужно уважать меня, чтобы торговать, словно лошадь? Не спросив разрешения, не сказав ни слова. Даже не как товар на брачном рынке. Просто, как вещь!
Если бы отец пришел ко мне и честно рассказал вжвббв все, если бы спросил меня… возможно я бы согласилась. Сама.
Я не хотела видеть смерти своих близких, не хотела, чтобы горели виноградники и солдаты грабили города. Всю последнюю неделю я часами простаивала на коленях в капелле, умоляя богов прислать избавление.
Не это ли ответ на мои молитвы?
Я смотрю на мужчину рядом. Что я знаю о нем? Кто он? Маг? Агент официи? Брат курфюрста? Что из этого было ложью, а что правдой?
Как сумел он сотворить то чудовищное, неслыханное деяние — то ли преступление, то ли подвиг?
Чего ждать от него дальше?
Снова приходит острое, почти похожее на боль сожаление. Мне не следовало затевать тот розыгрыш. Просто не стоило.
Впервые я пожалела о своей глупости на следующий день. Мне не хватало Элвина. Его улыбок, рассказов, насмешливых замечаний. И этого огонька, что порой загорался в его глазах.
Он теперь вообще на меня не смотрел.
И позже, когда началась осада, я пожалела вторично. Вспоминала те поцелуи в комнате Джованни и жалела, что не ответила «да». Близость смерти все меняет. Я думала просить прощения, но так и не смогла найти нужных слов. Было стыдно, и он не хотел разговаривать.
А сейчас я просто жалею, что затеяла эту игру. Желание сделать все по-своему, против воли отца, оскорбленное самолюбие, жажда мести сыграли со мной шутку не менее дурную, чем я с Элвином.
Это была глупость.
И теперь я в полной власти этого человека.
Человека ли?
* * *
Ближе к ночи, мы останавливаемся в трактире, и он представляет меня своей женой, а потом отводит трактирщика в сторону и о чем-то с ним шепчется, сдабривая рассказ медной монетой.
Закрывается дверь номера, отделяя нас от мира, опускается задвижка. И я остаюсь с ним наедине.
— Здесь только одна кровать.
— Ага. Мы же супруги, дорогая.
Я отшатываюсь. У меня больше нет ни статуса, ни титула, ни отца. Я — никто и меня некому защитить.
Да и кто бы смог защитить меня от чудовища, способного уничтожить армию?
— Не подходите, — голос срывается.
Кривая усмешка на жестком лице.
— Почему нет, Франческа? Назови хоть одну причину.
Я пытаюсь сбежать, прошмыгнуть мимо, но это бесполезно. Он ловит меня, я кричу, трепыхаясь в его руках.
— Не надо орать, — выдыхает он мне в лицо. — Никто не придет на вопли. Я сказал трактирщику, что моя жена скорбна разумом.
Я дергаюсь, пытаюсь освободиться, остро ощущая свою беспомощность. Неужели все закончится насилием? Элвин удерживает меня за запястья, его руки, как стальные клещи кузнеца. С болезненной ясностью понимаю насколько он сильнее.
Он швыряет меня на кровать, наваливается сверху. Вырываюсь — неумело и тщетно. От него опять пахнет костром. Знаю — теперь этот смрад будет приходить ко мне в кошмарах вместе с мелким, похожим на черный снег пеплом.
Элвин заводит мне руки за голову, стискивает запястья. Наклоняется ниже. Я бессмысленно царапаюсь, мотаю головой. Неужели мне когда-то нравились его поцелуи?
Его нога раздвигает колени, как я ни пытаюсь сопротивляться.
Он сильный. Слишком сильный. Или я слишком слаба.
Это как в дурном сне, где все наизнанку. Поцелуи грубы и болезненны. Прикосновения, которые раньше дарили столько восхитительных эмоций, теперь отзываются спазмами отвращения. Я еще пытаюсь сопротивляться, но уже понимаю — бесполезно. Ничто не помешает ему сделать это со мной.
Меня трясет от гадливости, пока он расшнуровывает лиф, запускает руку под платье и тискает меня. Пытаюсь забыться, уйти в себя, сбежать, но унижение прорывается злыми слезами, которые нет сил сдержать. Мой мучитель замирает. Правая рука по-прежнему сжимает мои запястья, лицо близко-близко — не отодвинуться.
— Пожалуй, вы правы, Франческа, — говорит он медленно. — Как-то не то получается. Такое чувство, что никто из нас не получает удовольствия. Никогда не насиловал женщин и, похоже, правильно делал.
Выпускает меня, поднимается и протягивает руку. Я лежу, не в силах поверить, что продолжения не будет. Хочу спрятаться, забиться в щель и выплакать свой страх и обиду.
— Сеньорита, приведите себя в порядок и вставайте, нас ждет ужин. Или вам нужно какое-то особое приглашение?
— Я не пойду.
— Как пожелаете.
Он запирает дверь. Возвращается спустя несколько часов, когда я уже уснула, будит меня руганью, наткнувшись в темноте на стул. Вокруг него витает тяжелый винный дух. Я благодарю богов, что заснула, так и не сняв платье. Лежу в кровати, съежившись на самом краешке, слушаю, как он раздевается. Тихонько выскальзываю из-под одеяла, сползаю на пол — слишком страшно находится с ним рядом.
— Франческа, не занимайся ерундой, — говорит он, словно видел мои осторожные маневры. — Я тебя не трону.
Я молчу, забыв как дышать.
— Ну как хочешь. Можешь спать на полу.
Я провожу полночи в кресле, а уже под утро, совсем измучившись, решаюсь прилечь.
Мои сны пахнут вином и пеплом.
Элвин
Весь первый день, пока мы ехали, я пытался понять, зачем сделал это.
Какого гриска? У меня впереди возвращение домой, сложный разговор с княгиней Северного двора, разборки с Орденом. Зачем в этом пути такой сундук без ручек, который к тому же косится на меня, словно я живое воплощение Черной Тары?
Полные суеверного ужаса взгляды, которые бросала девчонка, раздражали. Хотелось прикрикнуть на нее, но ясно же — не поможет.
Проклятье, я же спас ее отца, слабоумного братца и весь маленький уютный мирок, которым Франческа так дорожила! Могла бы быть поласковее в благодарность. Хотя бы не вести себя так, словно я — абсолютное чудовище.
Ну что же, будем честны — роль злодея всегда удавалась мне куда лучше геройской. Последняя накладывает слишком много ограничений в выборе средств.
В первом же трактире я попытался ею овладеть и почти сразу понял — не то. Иса любила изобразить сопротивление, и меня это всегда заводило, но есть, оказывается, принципиальная разница, когда происходящее — реальное насилие, а не эротическая игра с известным обоим финалом. Вырывалась она, что ли, по-другому?
Так что я весь вечер провел в общей зале, заливая недоумение вином.
— Я — осел, — подвел я печальный итог вечера и всей военной кампании.
Девица наотрез отказалась делить со мной постель, но, проснувшись утром, я обнаружил ее, на самом краешке кровати.
В дорожном платье.
Отчего-то это показалось милым. Франческа спала, как котенок — свернувшись калачиком, подтянув колени к груди. Иногда она вздрагивала и тяжело вздыхала.
Наверное, ей снились дурные сны.
Захотелось погладить ее по голове, но представил, как сеньорита развопится, и не стал трогать.
Весь день она отчаянно клевала носом в седле, а к вечеру вознамерилась снова лечь спать все в том же платье.
— О боги, Франческа! Не хотел говорить об этом, но неужели вас не приучили мыться и менять одежду? После двух дней пути вы пахнете отнюдь не фиалками.
Она вспыхнула:
— Я не буду раздеваться в твоем присутствии.
— Не будь дурой. Если я захочу тебя, одежда мне не помешает. Живо в лохань, или я сам тебя раздену и окуну.
На третью ночь меня разбудил короткий вскрик боли. Франческа сидела на полу и дула на руку. На ладони вспухал ожог.
— Да вы никак решили взять поиграть мою шпагу, сеньорита. Разве вам в детстве не объяснили, что чужое брать нехорошо?
Она трясла рукой, шипела и злобно зыркала.
Пришлось вставать, будить трактирщика, смазывать ожог мазью и бинтовать ей руку.
Мы пересекли границу и теперь не быстро, но безостановочно двигались на север, минуя крупные города. Дважды за путешествие Франческа пыталась бежать. Первый раз я настиг ее уже через пару часов, второй раз беглянка пряталась от меня почти сутки. Каждый раз, поймав ее, я любезно интересовался, чего именно добивалась сеньорита и как планировала распорядиться вожделенной свободой.
— Хорошая попытка. Однако думали ли вы, что будете делать дальше? Денег у вас нет, дома теперь тоже. Вряд ли Рино рискнет дать вам укрытие.
Девушка отмалчивалась.
Она вообще все больше молчала. Говорил я: «Подсадить вас?», «Попробуйте поросенка», «Распорядиться, чтобы принесли грелку?» Порой девчонку прорывало, и она требовала от меня отчета о своей дальнейшей судьбе. Я отшучивался не столько из желания подразнить ее, сколько потому, что действительно не мог понять ни зачем забрал ее, ни что с ней делать дальше.
В глазах Франчески нарастала паника, но сдаваться она не собиралась.
По мере продвижения на север становилось все холоднее. Если в Рино лишь едва заметны были первые признаки увядания, то в Анварии осень бушевала вовсю. Франческа ежилась и дрожала под пронзительными ноябрьскими ветрами. Я купил ей теплый плащ из далриадского сукна.
Поначалу меня здорово раздражали эти испуганные взгляды, вечная скорбная гримаса на лице и привычка отшатываться чуть что, но позже я включился в предложенную игру. Сеньорите так хочется побыть жертвой? Помилуйте, как можно отказать даме?! Тем паче, что для поддержания злодейского образа от меня требовалось немного — гнусно намекать на ее дальнейшую печальную участь, принимать за нее все решения и иногда пугать случайными прикосновениями.
Последнее было расплатой за попытку насилия. Стоило дотронуться до нее, даже с самыми невинными намерениями, например, помогая слезть с лошади, как на лице Франчески мелькала гримаса немого отвращения. Она съеживалась и замирала, словно кролик рядом с удавом или брезгливо кривила губы. Я не показывал, насколько это меня задевает, иной раз даже нарочно дразнил девчонку, слегка нарушая выстроенные ею границы.
Но это еще как задевало!
Была злая ирония в том, чтобы каждый вечер ложиться в одну кровать с красивой женщиной и при этом яростно предаваться воздержанию. Для полноты картины между нами не хватало только меча. Но я не собирался добавлять в свою жизнь пошловатых штампов из рыцарских романов. И Франческа снова каждую ночь уползала на самый край постели, лишь бы подальше от меня.
Я хотел ее! И, проклятье, она была моей — моей по законам фэйри, людей, богов. Я заплатил за нее чудовищную, непомерную цену, с головой искупался в крови. Я спас, мать ее, это игрушечное государство — сыры, красильни, виноградники, маскарады, вытащил из задницы, куда их всех загнали амбиции и недальновидность папаши Рино. Это была честная сделка!
Но у Франчески, как всегда, было свое мнение. А я не хотел ее насиловать. Утолив похоть подобным образом, я унизил бы себя.
Я совершенно не представлял, что с ней делать.
Оставалось только язвить и играть роль злодея. Чем я и занимался, даже получая некоторое извращенное удовольствие.
До тех пор, пока моя пленница не пропала.
* * *
Мы почти достигли северной границы Анварии. Места кругом пролегали дикие, разоренные недавней войной. Остановившись на ночь в очередном трактире, недалеко от города Иль-де-Шьян, я утром не нашел своей спутницы. Ночью девушка вылезла через окно и сумела выкрасть лошадь. Денег при ней не было, но я припомнил, что из Рино Франческа захватила какие-то украшения.
Поначалу я не расстроился. Выходки пленницы приятно скрашивали однообразие долгого путешествия, и я был уверен, что смогу найти ее так же легко и быстро, как в прошлые разы. Однако, когда поиски ничего не дали, забеспокоился. Ладно еще, если она действительно сумела сбежать. Немного обидно, но достойно восхищения. Куда вероятнее, что девчонка попала в беду. Женщина не должна путешествовать в одиночестве без спутника или отряда, если не хочет неприятностей. Ну, или если эта женщина не кто-нибудь вроде одной из моих сестер.
Пять дней я прочесывал тракт и город, расспрашивал селян и сулил деньги. Пока у дверей постоялого двора ко мне не подошел этот молодчик.
— Ваша милость, не вы ли ищете жену?
Я остановился:
— Допустим.
Противный тип. Низенький, лысоватый, с широким и плоским, точно блин, лицом. Одет как крестьянин, но взгляд слишком наглый. Готов поклясться, в заплечном куле у него спрятан арбалет или дага.
— Да просто ежели так, то, может, я знаю, где жену вашу искать.
Для вора слишком неопрятный. Бандит?
— И где же?
— Так вы, надо думать, дорожите женой-то, ваша милость. Надо думать, вы бы заплатили человеку, который помог ее отыскать, не?
— Пошли.
— Куда, ваша милость?
— Это разговор не для улицы.
Он хотел устроиться за стол в общем зале трактира, но я сказал, что не стану обсуждать дело в присутствии других людей и потянул его в комнату. Пока мы поднимались, я еще раз оглядел этого субъекта и окончательно убедился, что он из подлой породы людишек, которых в здешних местах называют «бригандами», а проще сказать — грабитель с большой дороги. Если Франческа в руках этих ребят, понятно, почему я не мог найти ее уже целых пять дней.
Я закрыл и запер дверь:
— Итак, где твои друзья держат мою жену?
— Дык, вы не поняли, ваша милость. Нешто я говорил что про друзей, — его глаза забегали.
Я щелкнул пальцами, зажигая на кончиках языки бледного пламени, и подарил ему самую неприятную из своих улыбок.
— Нет, это ты не понял, милейший. В разлуке с супругой я становлюсь крайне беспокойным парнем. И ты сейчас почувствуешь всю силу моего беспокойства.
Франческа
Я тихонько всхлипываю, затыкая рот ладонью, и в который раз ощупываю железный браслет на ноге.
Он тяжелый и грубый, на коже оседают рыжие хлопья, но металл изъеден ржавчиной лишь снаружи и держит крепко. Такая же тяжелая, ржавая цепь тянется от браслета к стене сарая.
Здесь темно и пахнет нечистотами. Грязная солома на полу и кувшин с подтухшей водой в углу. В щели ложатся лучи солнца и задувает ветер. Без плаща холодно.
Мой плащ был слишком хорош — совсем новый, из мягчайшего серого сукна превосходной выделки. Они даже поругались, кому достанется добыча.
Снова заталкиваю всхлип назад в горло. Слезы не помогут, от них нет никакого толку. Болит лодыжка — кожа содрана там, где острый край браслета врезается в плоть при каждом движении. Правый глаз опух и заплыл. Вряд ли сейчас меня можно назвать «красавицей». И, пожалуй, это хорошо.
Приникаю к щели в стене. Пламя выхватывает уродливые, заросшие лица. На огне закипает варево, от ароматного духа рот наполняется слюной. Сглатываю. Хочу есть! Я здесь уже вторые сутки и за это время никто не вспомнил, что пленники тоже нуждаются в пище.
Я не прошу. Не хочу напоминать о себе лишний раз. Пусть бы они совсем забыли обо мне. Навсегда.
Я знала, что Элвин будет искать меня на тракте. Будет искать и найдет, как в прошлый раз. Поэтому схитрила: три дня пряталась у него под носом в городишке со смешным названием Иль-де-Шьян и лишь затем отправилась в путь.
Но не успела уехать далеко.
Бандиты высыпали из леса так, словно поджидали именно меня. Их было четверо. Один перехватил лошадь под уздцы, второй стянул меня с седла. Я рвалась и кусалась, визжала и звала на помощь, но тракт был пуст. Потом здоровый громила ударил меня в лицо кулаком. И еще раз, для верности.
Это была даже не боль и обида, просто шок. Меня никогда не били по лицу. Щека онемела, налилась горячим, из носа закапало. А он хмыкнул, раздвинул губы в щербатой усмешке и развязал тесемки моего плаща…
От него воняло чесноком. Ручищи-лопаты — широкие, с толстыми пальцами и обкусанными ногтями, прошлись по моему телу, сорвали тонкую золотую цепочку с символом веры с шеи. Находка кошелька настолько обрадовала бандитов, что они даже ненадолго позабыли обо мне.
В тот момент я злорадно подумала, что золотых дел мастер не зря ободрал меня, как липку, дав втрое меньшую цену, чем реально стоили серьги.
Поделив деньги, украшения и плащ, двое взялись за переметные сумы, а третий запустил руку в декольте, пока четвертый держал мне руки.
Дальше я кричала и вырывалась так, что вмешался рябой главарь. Я не поняла ни слова из его речи, но громила стушевался и прекратил меня щупать.
Разбойники связали меня, перекинули через мою же лошадь, как куль, заткнули рот. Дальнейший путь я помнила урывками. Перед глазами мелькала лошадиная шкура и подмерзшие комья грязи на дороге. Потом дорога пропала совсем, солнце скрылась за густыми ветвями. Последние несколько сотен футов я проделала пешком, подгоняемая пинками — проехать на лошади по таким зарослям нечего было и думать. Ветки хлестали по лицу, деревья норовили сунуть корни под ноги.
Поляна с кособоким домишком, пара сараев, большое кострище под навесом из ветвей.
Мое появление было встречено радостным свистом и криками. Вокруг сразу собралась толпа. Грязные, заросшие хари, кислый запах браги и пота, смешки, тычки, щипки.
Было ужасающее, невыносимое чувство беспомощности, когда с кристальной ясностью понимаешь, что именно сейчас произойдет. И ничего, совсем ничего невозможно сделать.
И снова приказ главаря избавил от участи, которая казалась страшнее смерти. По его распоряжению, один из бандитов, оттащил меня в этот сарай и надел браслет на ногу.
На двери замок и я благодарю богов, что он хранит меня от посягательств. Не будь его, я бы все равно никуда не делась. Длины цепи хватает на пять шагов, не больше. А снаружи у костра всегда дежурит кто-то из бандитов.
Один из них пробует варево и одобрительно кивает. Разбойники собираются у костра. по кругу идет мех, слышен стук ложек о миски, грубый хохот. Ветер снова доносит аппетитный мясной дух. Я вслушиваюсь в разговоры, силясь разобрать хоть что-то.
Бесполезно. Мой анварский так плох, что его почти нет. Меня готовили к замужеству в Эль-Нарабонн или за одного из герцогов Разенны. Я без ложной скромности могу сказать, что знаю нарский — язык западных соседей, лишь немногим хуже родного. Также отец захотел, чтобы я выучила оба языка Прайдена. И уже по собственному почину я освоила альбский, чтобы читать романы про рыцарей короля Ангуса. На анварский не хватило времени и интереса.
Трое бандитов встают, чтобы отойти от костра, и я не сразу понимаю, что это по мою душу. Лишь когда раздается скрежет металла в замке, мне становится страшно.
Они ковыряются долго. Очень долго. Не меньше десяти минут. Я отползаю к дальней стене сарая и сижу там тихо, не дыша. Потом замок все же щелкает. Скрипит дверь, на утоптанную землю ложится прямоугольник света. Лучи солнце отливают кровью.
Они идут ко мне, переговариваясь на своем картаво-шипящем языке.
— Не подходите, — беспомощно говорю я. Рука сжимает ручку кувшина — невеликое, но все же оружие.
Они ржут и скалятся, снова бубнят на анварском. Я узнаю одного — тот самый мерзавец, что облапил меня на тракте. Сальные глазки, щербатая ухмылка в пегой бороденке, вонь немытого тела.
Бандиты набрасываются одновременно, не успеваю даже поднять свое оружие — кувшин вырывают из рук. Трещит платье. Я взвизгиваю, брыкаюсь, вырываюсь. Чья-то рука вцепляется в волосы, тянет назад. Жесткие в мозолях пальцы, щиплют и сжимают грудь. Один удерживает меня за руки, второй подхватывает за бедра, тискает ягодицы. Совсем близко мелькает заросшая жестким волосом щека, и я вцепляюсь в нее зубами. Слышу возмущенный рев, потом удар в живот выбивает весь воздух. Беспомощно раскрываю рот. И нет сил что-то сделать.
Они опускают меня на кучу гнилой соломы. Глотаю воздух, пытаюсь и никак не могу вдохнуть. Щербатый задирает юбки.
И боль…
Унижение и боль.
Долго.
Он заканчивает, встает, снисходительно похлопывает меня по животу. Небрежно оправляет одежду и отходит.
Сквозь слезы плохо видно, мир расплывается. Неужели все закончилось?
Как ответом «нет» место насильника занимает другой — низенький и плотный.
Я хочу умереть. Боги, дайте мне умереть!
Элвин
Истошный женский крик застал меня уже на подходе к разбойничьему лагерю. Я рванул со всех сил, протискиваясь сквозь заросли. Деревья расступились, и я вылетел на поляну. Закатное солнце освещало хижину и пару криво сколоченных сараев. У кострища сидело с десяток бородатых, замызганных хмырей, вооруженных чем попало. При виде меня мужчины заволновались и потянулись к оружию.
Большая ошибка. Безоружных я еще мог бы оставить в живых.
Сдавленные стоны подсказали, где следует искать пропажу. Франческа лежала на охапке сена, над ней сверху, слегка приспустив штаны, пыхтел здоровенный бугай. Она уже не кричала, только всхлипывала.
Опоздал.
В сарае находилось еще двое. Один удерживал тонкие запястья девушки, второй просто развалился рядом.
Нет, я не убил их. Только оглушил. Они не заслуживали легкой смерти.
Насильника все же проткнул шпагой. Побоялся иначе задеть девчонку. Громила захрипел и повалился на Франческу. Стащить его с несчастной получилось лишь со второго раза — подонок был тяжелым.
— Нагулялась? Посмотрела мир? — зло спросил я. И осекся, увидев ее лицо.
Беглянка мазнула по мне безумным, затравленным взглядом. От лифа платья остались одни лохмотья, под глазом чернел здоровенный синяк, руки и ноги также покрывали синяки и ссадины. Россыпь свежих мелких кровоподтеков — следы от пальцев, наливалась на груди.
— Франческа?
Она отшатнулась от протянутой руки и поползла назад, поскуливая, как дикий зверек. От ноги к кольцу в стене тянулась толстая, проржавевшая цепь, из тех, что надевают на каторжников.
Франческа доползла до стены, чтобы вжаться в заросший паутиной угол. Я подошел ближе, и она зажмурилась, попытавшись прикрыть от меня голову, словно боялась, что я сейчас ударю. Я опустился рядом, завернул девушку в плащ. Обнял, преодолевая сопротивление. Она сначала заверещала, потом успокоилась и поникла.
Пока я сжимал ее в объятиях, гладил по голове, по спине и пытался совладать с приступом гнева — тяжелого и темного, Франческа сидела обмякшей куклой — безучастная, словно все происходящее вокруг ее не касалось.
— Эх ты, — выдавил я. И замолчал.
Ни демона не умею утешать. В Братстве не принято утирать друг другу сопли. Покажешь больное место, и милые родственники с радостью поспешат по нему пнуть. От души.
Но кое-что я все же мог для нее сделать.
Я встал. Откатил троих ублюдков, чтобы уложить их рядом. Двое по-прежнему были без сознания. Тот, которому я проткнул легкое, еще дышал — тяжело и со свистом. Крепкий парень.
— Франческа.
Она не ответила.
Я взял девушку за плечи, тряхнул. Голова безжизненно мотнулась. Остекленевший, направленный внутрь взгляд мне совсем не понравился.
— Смотри! Нет, не надо уходить в себя, смотри на меня, смотри на них.
Казалось, она не слышала, тогда я потянул ее за волосы, принуждая поднять голову.
— Вспоминайте, сеньорита. Вы — Франческа Рино. Вы не склоняетесь и всегда даете сдачи. Вот трое подонков, которые сотворили с вами это, и они еще живы. Хотите, чтобы я сделал с ними что-нибудь в ответ?
Франческа молчала.
— Может простить их? Оставить, пусть живут? В духе квартерианских заповедей.
Если бы она сказала «да» или промолчала, я бы тогда, наверное, отпустил ее. Отправил обратно папаше Рино с письменным извинением и хорошим отрядом наемников для охраны.
Губы Франчески шевельнулись. В глазах зажегся знакомый огонек:
— Нет, — тихий шепот, похожий на шелест листьев.
— Не слышу. Громче!
— Дай мне кинжал!
Этого я не ожидал.
— Хочешь сама?
— Да!
Будь я проклят, если стану ее отговаривать!
Она медленно поднялась, цепляясь за мою руку. Сделала несколько шагов на подгибающихся ногах. Цепь волочилась за ней ржавой гадюкой и я подумал, что надо бы снять эту дрянь, но побоялся нарушить решимость девчонки. Позже.
Франческа остановилась над ублюдками. Помедлила и вдруг с каким-то исступленным, звериным рыком упала на колени. Кинжал взмыл в воздух, чтобы опуститься. Еще раз. И еще.
Кровь разлеталась ложилась брызгами на плащ и волосы, пачкала кожу. Лицо девчонки искажала безумная гримаса, но это было другое, правильное упрямое безумие, с которым встают, идут, живут и творят невозможное.
Я бы действовал по-другому. Не так отчаянно. С пониманием что и почему делаю. Месть лучше подавать охлажденной — истина, которую я усвоил очень рано.
Но это было ее право. Не так важно, каким будет лекарство, главное, чтобы помогло.
Она остановилась, наверное, после десятого удара. Бессильно опустилась на землю, содрогаясь от беззвучных рыданий.
Подойдя к девушке, я аккуратно вынул кинжал из ослабевших рук. Погладил по спутанным, испачканным в крови волосам. Сшиб с цепи замок и снял обруч. На коже остался кровавый след, повторявший форму браслета. Хотя бы здесь мои ничтожные таланты в магии жизни могли сгодиться.
Франческа как-то быстро перестала плакать. Смотрела пустыми глазами, как я заживляю ссадины, и молчала. Лучше бы рыдала, честное слово.
Я взял ее на руки, поднял. Она была совсем легкая. Как кошка.
У края поляны я положил свою ношу на траву и обернулся. Пятачок перед хижинами был усеян обрубками человеческих тел — аквилонская плеть может быть страшным оружием, а я был очень зол, когда услышал крик сеньориты.
Зол и, пожалуй что, напуган.
— К грискам все! Не знаю, как ты, а я хочу здесь прибраться.
Тела, хижина и сараи рядом вспыхнули одновременно. Мы стояли и смотрели на языки огня в вечерних сумерках. Франческа подалась вперед, отблески пламени играли на бледной коже.
Я протянул ей руку:
— Моя лошадь меньше, чем в полумиле отсюда. Сможете дойти сами, сеньорита?
— Наверное.
— Хорошо. Потому что таскать девиц на руках — немного не мой стиль. Я ведь злодей, помнишь?
Франческа
Силы оставляют меня почти сразу, после нескольких шагов. Вопреки собственным словам про «не его стиль» Элвин берет меня на руки и несет. Я чувствую ничего. Именно «чувствую ничего», а не «ничего не чувствую». Внутри пусто.
Он сажает меня на лошадь перед собой. Я так измучена, что поминутно засыпаю, и только его поддержка не дает мне соскользнуть на землю.
Когда чувства начинают возвращаться, первой приходит боль. В животе — сильная. Все остальное болит примерно одинаково.
Он вносит меня в номер, кладет на кровать, и чуть позже я слышу со стороны лестницы его резкий голос, отдающий приказы на анварском. Лежу. В душе по-прежнему пустота. Никаких мыслей. Хочется спать, но страшно.
Я знаю, что придет ко мне во сне.
Элвин возвращается и пытается стянуть с меня плащ.
— Нет! — вцепляюсь в кусок ткани, словно это мое единственное спасение и смысл жизни.
— Так, — устало и зло говорит маг. — А ну быстро прекратила быть дурой, или я поставлю тебе второй фингал, под другим глазом!
Я подчиняюсь не из страха. Просто нет сил бороться. Не сегодня.
Он вытряхивает меня из остатков платья. Я пытаюсь закрыться руками, но маг прикрикивает и ругается. Снова болезненное пощипывание там, где кожу рассекают царапины, и они исчезают без следа. Я не знала, что он умеет еще и так.
Потом Элвин щелкает пальцами, и дубовую бочку наполняет теплая вода.
— Пожалуйста, не надо! — умоляю я, поняв, что он собирается меня мыть. Неужели сегодняшний день принес недостаточно унижений?
— Надо.
— Можно я сама? Пожалуйста!
Он удивляется моему вопросу, но уступает.
Я опускаюсь в бочку. Слегка саднит кожа на лодыжке, там, где был браслет. Болит низ живота. По воде плывут кровавые разводы и я сначала пугаюсь, а потом вспоминаю, как летели в лицо красные брызги.
Чувствую себя грязной. Не снаружи. Изнутри.
Элвин сидит рядом, сгорбившись. Разумеется, он и не подумал отвернуться.
Я смотрю на свои запястья. Их снова украшает кольцо темных пятен, вместо тех синяков, что поставил мне Элвин и что уже успели сойти.
— Сменить воду? — тихо спрашивает он. Я киваю.
Я почти засыпаю в теплой воде, когда он вытаскивает меня из бочки, чтобы смазать синяки вонючей мазью.
— Повернись, — приказывает маг сквозь зубы, и я съеживаюсь, услышав злость в его голосе.
Его прикосновения уверенны и профессиональны, в них не чувствуется вожделения. Рука ложится на живот. Туда, где под кожей разливается лиловое пятно.
— Они били тебя?
— Один раз.
— Болит?
— Не сильно.
Болит ниже, но я не стану говорить об этом с мужчиной.
Он заканчивает, а я вдруг понимаю, что мне нечего надеть — все, что было при мне, сгорело с разбойничьим логовом.
Осталось пара платьев, которые я не взяла при побеге. И ни одной сорочки. Делюсь своей проблемой, и Элвин ухмыляется:
— Ну, раз уж вы умудрились потерять весь гардероб, придется ходить a naturel, сеньорита. Чему лично я только рад.
Я не отвечаю — нет сил смущаться или злиться, и он мрачнеет. Говорит, что женщины в синих пятнах не в его вкусе и надевает на меня свою рубаху. Та сильно велика, плечо проскальзывает в ворот.
— Завтра купим тебе чего-нибудь в городе. А сейчас — спать.
Ночью приходит щербатый насильник и все повторяется, как наяву — боль, унижение, беспомощность. Я визжу, бестолково вырываюсь, чтобы выпасть в темноту гостиничного номера.
Тишина. На полу лучи лунного света сквозь щели в ставнях. Ровное дыхание мага.
Усмиряю рвущиеся всхлипы и снова закрываю глаза. Сон бродит рядом, касается лица краем рукава. Поначалу он нежен и легок, и я доверяюсь, позволяю увести себя далеко-далеко… чтобы там снова встретить знакомую щербатую ухмылку. Теперь насильников трое — на груди второго разбойника сочатся темными каплями пять кровавых ран, хлюпает влажный разрез на шее третьего. И снова ужас, омерзение и боль.
Прикосновение горячих ладоней прогоняет морок.
— Тихо! — приказывает Элвин, прижимая меня к груди. — Не дергайся. Я не собираюсь тебя лапать, но дай уже поспать, а?
— Пусти!
— Как хочешь.
Он и правда убирает руки, но я не спешу отодвинуться. Лихорадочный жар, что всегда окутывает его тело, гонит мертвецов прочь. Утыкаюсь ему в плечо, и он неловко обнимает, прижимает к себе.
— Дурочка, — голос мага непривычно нежен. — Маленькая дурочка. Зачем сбежала? Думаешь, мир сделан из сахарной ваты?
Эта нежданная нежность становится сигналом, словно рушит незримые запруды в душе. Весь ужас ожидания, накопившийся за эти недели, все одиночество, тоска по родным, растерянность, кошмар насилия прорываются безутешными рыданиями.
Я захлебываюсь в слезах, спрятав лицо у него на груди. Кажется, никогда в жизни так не плакала. Даже в детстве.
Он вздыхает, морщится и гладит меня по голове.
Потом, когда слезы заканчиваются, я засыпаю, обняв его. И не помню своих снов.