После каждого соития с Хаба́рой она рассказывала ему увлекательную, загадочную историю. Совсем как Шахразада из «Тысячи и одной ночи». Разумеется, отрубать ей, как в сказке, с рассветом голову Хабара не собирался (да и она, собственно, до утра ни разу у него и не осталась). Просто она так хотела и рассказывала ему разные истории – вероятно, старалась скрасить бытие Хабары, вынужденного жить уединенно. Хабара полагал, что не только ради этого – или, пожалуй, даже сверх этого, – ей нравилось душевно поговорить, расслабленно лежа в постели после близости с мужчиной.

Хабара назвал эту женщину Шахразадой. При ней он это имя не произносил, но в своем дневничке, который вел изо дня в день, после ее посещений делал пометку: «Шахразада». И вкратце – чтобы никто, в чьих руках вдруг окажется дневник, не понял смысла – записывал суть ее истории, поведанной ночью.

Хабара не знал, быль ее истории или сплошной вымысел, или они выдуманы частично, а все остальное – чистая правда. Явь и грезы, меткие наблюдения и домысел – все хаотически смешивалось в них, стирались всякие границы. Поэтому Хабара просто и наивно слушал ее истории, не задумываясь, стоит верить своим ушам или нет. В конце концов, какая ему разница, говорит она правду, лукавит или несет откровенную чушь.

Так или иначе, своим мастерством рассказчицы Шахразада могла взять слушателя за душу. Она умела говорить на любую тему, и в ее устах любая история приобретала особый оттенок. Все было идеально: интонация, паузы, развитие сюжета. Пробудив интерес, она, умышленно поддразнивая слушателя, заставляла его обдумывать услышанное, строить догадки, и только затем, улучив момент, давала то, что он желал получить.

На удивление действенно – пусть и на время – заставляла она слушателя позабыть об окружающей реальности. Начисто, будто влажной тряпкой со школьной доски, стирала обрывки цепляющихся за память неприятных воспоминаний, заботы, о которых хотелось позабыть. «Мне что, этого мало? – думал Хабара. – И разве не это нужно мне теперь больше всего?»

Шахразаде исполнилось тридцать пять. Она была на четыре года старше Хабары, по сути – домохозяйка, но с дипломом медсестры: иногда при необходимости ее вызывали на работу. У нее было двое детей, учились в младших классах. Муж работал в какой-то обычной компании. Их дом находился в двадцати минутах езды на машине. По меньшей мере, так объяснила сама Шахразада. Вот и (почти) все, что известно о ней. Проверить ее слова Хабара, конечно, не мог. Хотя не видел даже причины для сомнений. Имени своего она не назвала, лишь уклончиво сказала: «Зачем тебе знать, как меня зовут?» И была права. Для него она была Шахразадой, и это его вполне устраивало. Женщина, в свою очередь, ни разу не назвала Хабару по имени, хотя знала его наверняка, но старательно уклонялась, чтобы не произносить, – словно боялась совершить неверный поступок, способный навлечь беду.

Облик Шахразады ничем не напоминал Хабаре дочь визиря из «Тысячи и одной ночи», как он ни старался. Все тело провинциальной домохозяйки было в жировых складках (будто щели шпателем замазали) – молодость этой женщины необратимо осталась в прошлом. Слегка отвис подбородок, уголки глаз испещрены усталыми морщинками. Прическа, одежда, макияж – все это выглядело старательным, но особого восхищения не вызывало. Лицо вполне приятное, однако без изюминки и могло показаться невыразительным. Оказавшись с нею в одном лифте, встретившись где-нибудь, многие даже не остановили бы на ней взгляд. Хотя кто знает, может, лет десять назад она была симпатичной, бойкой девушкой. И кто знает, сколько парней оборачивалось ей вслед. Но даже если и так, те времена давно позади: занавес ее молодости уже опущен, и подняться вновь ему вряд ли суждено.

Шахразада посещала «жилище» Хабары дважды в неделю. Дни недели никто не определял, но на выходных она, как правило, не появлялась – вероятно, проводила время с семьей. За час до прихода непременно звонила и что-то покупала в ближнем супермаркете. Ездила она на голубой малолитражке «Мазда» старой модели, с вмятинами на заднем бампере и затертыми до черноты колпаками. Она ставила машину на парковку при «жилище», открывала крышку багажника и доставала оттуда пакеты. Не выпуская их из рук, нажимала кнопку дверного звонка. Хабара, глядя в глазок, проверял, кто пришел, поворачивал ручку замка, снимал цепочку и отворял дверь. Женщина сразу шла на кухню, разбирала и укладывала в холодильник принесенные продукты. После составляла список покупок на следующий раз. Было заметно, что она опытная домохозяйка – выполняет работу споро, без лишних движений. Пока занималась делами – почти не говорила, и лицо у нее оставалось сосредоточенным.

Но едва она заканчивала с делами, они оба, словно сговорившись, переходили в спальню, будто их несло туда невидимым течением. Шахразада молча и быстро раздевалась и ложилась к Хабаре в постель. Там они, не тратя лишних слов и словно бы следуя установленному порядку, как будто помогая друг другу справиться с поставленной задачей, совокуплялись. Если у нее были месячные, она действовала рукой. Приятные, хотя и отчасти шаблонные движения руки напоминали Хабаре, что у нее диплом медсестры.

После соития они беседовали, не вставая с постели. Хотя говорила, по большей части, она. Хабара только успевал к месту поддакивать да изредка задавал короткие вопросы. Стоило стрелкам часов перевалить половину пятого, Шахразада обрывала рассказ в любом – и, как назло, часто самом захватывающем – месте, вставала с кровати, одевалась, подобрав разбросанную по полу одежду, и под предлогом того, что должна успеть приготовить ужин, уходила. Хабара провожал ее до порога, закрывал двери на цепочку и в просвет меж занавесок смотрел, как удаляется ее грязная голубая малолитражка. В шесть вечера доставал из холодильника продукты, готовил себе скромный ужин и в одиночестве ел. Какое-то время он работал поваром, поэтому приготовить еду не составляло ему труда. За ужином пил «Перье» (алкоголь он не употреблял вовсе), затем за чашкой кофе ставил видео или читал книги (выбирая, как правило, такие, что можно неспешно перечитывать по многу раз). Больше заняться ему было нечем. Позвонить некому. Компьютера нет – в Интернет не зайдешь. Газет он не выписывал. Телевизор не смотрел (и на то была своя причина). Разумеется, и на улицу выходить он не мог. Если Шахразада почему-то не сможет впредь его навещать, прервется связь с внешним миром и он буквально останется один на далеком островке суши.

Однако такая вероятность его нисколько не смущала. Хабара считал, что должен разрубить этот узел своими силами. «Да, задача не из легких, но я постараюсь справиться. Я ведь не в одиночестве на изолированном острове. Я сам – изолированный остров». К одиночеству ему не привыкать. И нервы бы не сдали, останься он один как перст. Смущало лишь то, что в таком случае он не сможет больше разговаривать в постели с Шахразадой и, если совсем начистоту, не узнает, что было дальше в ее истории.

Освоившись в «жилище», Хабара начал отращивать бороду. Это с его весьма густой щетиной оказалось несложно. Разумеется, ему захотелось сменить имидж, но не только. Главная причина заключалась в том, что ему нечем было заняться. Когда есть борода, можно в любое время массировать подбородок снизу вверх или наслаждаться прикосновением собственной руки, поглаживая себе усы. Также можно было попросту убивать время, постригая и подбривая бороду. Прежде он не обращал внимания, но, отращивая бороду, он на удивление забывал о скуке.

– В прошлой жизни я была миногой, – в какой-то из дней заявила в постели Шахразада. Весьма обыденно, словно сообщила, что Северный полюс находится где-то далеко на севере.

Хабара совершенно не знал, что это за существо и как оно выглядит. Поэтому ничего не ответил.

– Знаешь, как минога поедает горбушу? – спросила она.

– Нет, не знаю, – ответил Хабара. Он впервые слышал, что минога может съесть горбушу.

– У миног нет челюсти. И этим они сильно отличаются от угрей.

– А что, обычные угри – с челюстью?

– Ты когда-нибудь видел угрей? – изумленно спросила она.

– Иногда я их ем. А вот разглядывать челюсти…

– Ну так в следующий раз присмотрись. Сходи, например, в океанариум. У обычных угрей есть и челюсть, и зубы. А вот миноги, представь себе, бесчелюстные. Зато у них есть присоска. Этой присоской они цепляются за камень на дне речки или озера и прямо так – вверх тормашками – колышутся. Будто водоросли.

Хабара попытался представить, как на дне стайка миног колышется наподобие водорослей. Картина вышла лишенной правдоподобия, хотя он прекрасно знал, что и само бытие иногда бывает неправдоподобным.

– Миноги на самом деле живут в водорослях. Точнее, прячутся в них. И когда над головой проплывает горбуша, быстро поднимаются и цепляются к ее брюшку. Присосками. Так и живут паразитами, плотно присосавшись к горбуше, точно пиявки. Внутри присоски у них есть что-то вроде языка с зубами, и они, орудуя им, точно напильником, вскоре проделывают в брюхе рыбы дырку и понемногу едят ее плоть.

– Не хотелось бы мне стать горбушей, – сказал Хабара.

– В Древнем Риме повсюду разводили миног и заживо бросали к ним в пруд дерзких строптивых рабов. Вместо корма.

«Рабом Древнего Рима – тоже, – поймал себя на мысли Хабара. – Как, впрочем, и рабом в любую эпоху».

– Я впервые увидела миногу в океанариуме, когда училась в начальной школе. Затем нашла и прочла научный труд об этом существе, и меня осенило – в прошлой жизни я была миногой, – сказала Шахразада. – Я это к тому, что отчетливо помню, как, присосавшись к камню на дне, колыхалась в водорослях и видела толстенную горбушу, проплывавшую прямо надо мной.

– Что, даже помнишь, как грызла горбушу?

– Нет, этого не помню.

– Ну и хорошо, – сказал Хабара. – Выходит, из своей миножьей жизни помнишь только это? В смысле, что колыхалась на дне?

– Думаешь, прошлую жизнь можно так просто взять и вспомнить целиком и сразу? – возразила она. – В лучшем случае изредка промелькнет какой-нибудь миг. Причем внезапно. Как будто пытаешься разглядеть что-то через крохотный глазок, а удается увидеть один-единственный кадр. Ты сам-то что можешь вспомнить из своей прошлой жизни?

– Я? Ничего, – ответил Хабара. Признаться, вспоминать свою прошлую жизнь ему совсем не хотелось. Тут бы разобраться с той, что здесь и сейчас…

– Но оказаться на дне озера совсем неплохо. Прильнешь к камню ртом и вверх тормашками разглядываешь, как сверху проплывают рыбы. Один раз я даже видела большую черепаху. Снизу она показалась мрачной громадиной – совсем как вражеский космолет в «Звездных войнах». Белые птицы с длинными и твердыми клювами, как убийцы, нападали на рыб. Птицы со дна казались облаками, плывущими по голубому небу. Мы-то прятались на глубине, в зарослях, и поэтому птицы нам были не страшны.

– Ты видишь такие картины?

– Как наяву, – ответила она. – Вижу, как свет туда проникает. Ощущаю течение воды. Могу даже вспомнить, над чем тогда размышляла. Иногда я могу проникать в то видение.

– Ты сказала: «Над чем тогда размышляла»?

– Да.

– Ты там еще над чем-то размышляла?

– Конечно.

– Интересно, о чем размышляют миноги.

– Ну, здрасьте! Миноги размышляют о своем – сугубо миножьем. О миножьей сущности… в миножьем контексте. Вот только переложить на понятный нам язык невозможно. Потому что миножьи мысли – для тех, кто в воде. Как у младенцев в материнской утробе. Я знаю, о чем там думала, но выразить те мысли земными словами не могу. Ведь так же?

– Хочешь сказать, что можешь вспомнить, даже как ты жила в утробе? – удивился Хабара.

– Конечно! – беспечно бросила Шахразада и слегка наклонила вбок прижатую к его груди голову. – А ты можешь?

– Нет, – ответил Хабара.

– Ну, тогда как-нибудь тебе расскажу. О моей жизни в утробе.

Хабара в тот день записал в своем дневнике: «Шахразада, минога, предыдущая жизнь». Если и увидит этот дневник кто-нибудь посторонний, вряд ли что-то поймет.

Хабара познакомился с Шахразадой четыре месяца назад. Его отправили в «жилище», в провинциальном городке к северу от Токио. Она жила поблизости и была назначена ему «связным». Хабара не мог выходить на улицу, поэтому в обязанности Шахразады входила покупка и доставка к нему в «жилище» продуктов и прочих нужных вещей. По его просьбе она также приобретала книги, компакт-диски. Иногда приносила диски с кинофильмами на свой вкус (и он никак не мог понять, чем она руководствуется при отборе).

И вот через неделю, едва Хабара там обжился, Шахразада завлекла его, словно так и было задумано с самого начала, в постель. Не забыла и о средствах предохранения. Кто знает, может, это – одна из порученных ей «услуг по оказанию помощи». Так или иначе, в цепи разных событий с ее стороны все произошло настолько естественно, без колебаний и сомнений, что он даже не сопротивлялся такому повороту. Без лишних колебаний оказался в постели и, не понимая, что к чему, тоже обнял Шахразаду.

Секс с нею вряд ли можно было назвать страстным, но и механическим он тоже не был. Даже если все началось как поручение (или же недвусмысленный намек), с какого-то момента ей это стало доставлять немалую радость, пусть и не во всем. Хабара это уловил по еле заметным переменам – как реагирует ее тело; и ему стало приятно. Что ни говори, он же не запертый в клетке дикий зверь, а человек, не обделенный чувствами. Соитие для того, чтобы лишь разрядить сексуальное напряжение, в какой-то степени необходимо, но не особо приятно. Хабара в минуты их близости был не в силах провести грань между обязанностями Шахразады и ее личным пространством.

И дело не только в сексе. Хабара не мог судить, где заканчивается порученная ей повседневная забота о нем и откуда начинается проявление (если так можно назвать) ее личной привязанности. С какой стороны ни взгляни, распознать чувства и намерения Шахразады было очень непросто. К примеру, она почти всегда носила скромное нижнее белье из простого материала. Такое, вероятно, изо дня в день носят домохозяйки, разменявшие четвертый десяток, – Хабара не водил знакомств с такими домохозяйками и поэтому мог лишь предполагать, что они его покупают на распродаже в каком-нибудь сетевом магазине. Но иногда она приходила в белье затейливого покроя, способном соблазнить любого мужчину. Хабара не знал, где она все это покупает, но понимал, что вещи эти – высшего качества: изящные, насыщенных цветов, из красивого шелка, с тонкими кружевами. Ради чего и чем вызваны такие крайности, Хабаре было совершенно непонятно.

Также его сбивало с толку и то, что постепенно близость с Шахразадой и ее истории стали сплетаться в единое целое, и уже невозможно было воспринимать одно без другого. Хабара оказался связанным с женщиной, которую особо не любил, узами плоти, которые не считал страстью, и оттого пребывал в легком смятении, ибо прежде ничего подобного с ним не случалось.

– Когда я училась в школе, – в один из дней заговорила в постели Шахразада таким тоном, будто собиралась в чем-то признаться, – иногда забиралась в некий дом, как воровка.

Хабара, как и в большинстве подобных случаев, ничего на это не смог ей ответить.

– Ты когда-нибудь воровал в чужих домах?

– По-моему, нет, – сухо ответил Хабара.

– Это дело такое – стоит только попробовать, и сразу входит в привычку.

– Но ведь это – преступление?

– Именно. Попадешься – полиция арестует. Проникновение в чужое жилье, да к тому же с целью кражи (и даже попытка) – преступление весьма тяжкое. А ты, хоть и понимаешь, что поступаешь скверно, остановиться уже не в силах.

Хабара молча ждал продолжения.

– Самое прекрасное, когда попадаешь в чужой дом, – окружающий покой. Не знаю, почему, но и в самом деле вокруг царит полнейшая тишина, будто попал в самое безмятежное место на свете. Так мне казалось. И вот, сидя неподвижно на полу в этом безмолвии, я смогла естественным образом мысленно перенестись в ту пору, когда была миногой, – сказала Шахразада. – Как мне стало тогда хорошо! Я же говорила тебе, что в прошлой жизни была миногой, да?

– Да, было дело.

– Вот, как и тогда, я присосалась к камню на дне, задрала хвост и покачиваюсь в воде. Как водоросли вокруг. Везде и в самом деле тишь, так что ничего не слышно. А может, у меня просто нет ушей. В солнечный день свет с поверхности пронизывает воду, как стрелы. А иногда преломляется, будто сквозь призму. Над головой неспешно проплывают рыбы самых разных форм и раскрасок. А я ни о чем не думаю. Или же у меня одни миножьи мысли. Эти мысли хоть и затуманенные, но при всем том – очень чистые. Хоть и не прозрачные, но все же без примесей. Вроде как я – это я, и вместе с тем – не я. И настроение при этом у меня великолепное.

Шахразада впервые проникла в чужой дом за полтора года до окончания школы – муниципальной, у нее в родном городке. Она влюбилась в одноклассника. Юноша увлекался футболом, был высокого роста и хорошо учился. Не особо симпатичный, но чистюля и приятный на вид. И, как это часто случается у старшеклассниц, любовь та была безответная. Юноше нравилась другая девочка, и с Шахразадой он не то чтоб заговорить – даже ни разу не посмотрел на нее, вероятно, просто не замечая ее в классе. А Шахразада не могла перестать о нем думать. От одного его вида у нее перехватывало дыхание, а временами даже становилось плохо до тошноты. Продолжайся так дальше, и она сошла бы с ума. Однако о том, чтобы признаться ему, не могло быть и речи, ведь она понимала, что ничего бы этим не добилась.

И вот, в один из дней, прогуливая школу, она отправилась в дом того юноши. Дошла минут за пятнадцать. Отца у них не было – он работал на цементном заводе и несколько лет назад разбился в автокатастрофе на трассе. Мать преподавала родной язык в соседнем городке. Младшая сестра училась в средней школе. Поэтому, как заблаговременно выяснила Шахразада, днем дом пустовал.

Дверь, как и следовало ожидать, была заперта на замок. Шахразада на всякий случай пошарила под ковриком и обнаружила там ключ. В тихих жилых кварталах провинциальных городов преступности как таковой не бывает. Люди не боятся оставить дом незапертым. А если кто из домашних забудет ключ, зачастую кладут запасной под коврик или кадушку с цветами.

Для верности она надавила на дверной звонок – убедиться, что никто не ответит. Огляделась по сторонам, не смотрит ли кто из соседей, открыла замок и вошла в дом. Заперла дверь на ключ изнутри. Разувшись, завернула обувь в пакет и положила в рюкзак. Затем, крадучись, поднялась на второй этаж.

Его комната, как и ожидалось, была наверху. Маленькая деревянная кровать аккуратно заправлена. Из мебели – заставленная книжками полка, одежный шкаф да ученический стол. На стеллаже – маленькая стереосистема и несколько компакт-дисков. На стене висели календарь футбольной команды «Барселона» и несколько спортивных вымпелов. И никаких других украшений: ни фотографий, ни картин. Только стены кремового цвета. Окна завешены белыми шторами. В комнате чистота и порядок – книги не валялись, одежда не разбросана. На столе все лежало на своем месте, как бы подчеркивая аккуратность хозяина. Хотя кто знает, может, порядок здесь каждый день наводила его мать. А может, и он сам. Шахразада слегка смутилась. Если бы в помещении царил кавардак, никто бы не заметил, что она тут побывала. А так оставалось только посетовать и действовать предельно осторожно. Но вместе с тем такая простота, чистота и порядок пришлись ей по душе. (Как это на него похоже!)

Шахразада опустилась на стул и какое-то время просидела неподвижно. От мысли, что он каждый день сидит на этом стуле, делая домашние задания, у нее забилось сердце. Она брала один за другим предметы с его стола, поглаживала их, вдыхала запах и целовала. Карандаши, ножницы, линейку, скрепкосшиватель, настольный календарь – все без разбору. Они – эти совершенно обычные канцелярские принадлежности – казалось, излучали свет уже только потому, что побывали в его руках.

Затем она один за другим выдвинула ящики стола – проверить, что внутри. В верхнем, разделенном перегородками, лежали мелкие предметы для письма и какие-то памятные сувениры. В среднем – в основном тетради на текущий учебный год. В нижнем (и самом глубоком) – бумаги, старые тетради и экзаменационные листы прошлых лет. Все – сплошь связанное с учебой или футбольной секцией. И ничего сто́ящего. Она надеялась обнаружить там дневник или письма, хоть какую-нибудь фотографию, но ничего не нашла. Шахразаде это показалось немного странным. Что же выходит, у этого человека, помимо учебы в школе и футбола, нет никаких личных интересов? Или все-таки есть, но скрыты подальше от посторонних глаз?

И все же ее сердце переполнялось даже от того, что она, сидя за его столом, просматривала записи в его тетрадях. Продолжай она сидеть дальше – могла бы попросту сойти с ума. Чтобы справиться с волнением, она пересела со стула на пол. Посмотрела в потолок. Вокруг по-прежнему висела полная тишина. Ни единого звука. Вот так она и уподобилась живущей на дне миноге.

– Ты что, просто вошла в его комнату, прикасалась к его вещам, а затем сидела неподвижно? – спросил Хабара.

– Нет, не только, – ответила Шахразада. – Мне захотелось какую-нибудь его вещь. В смысле, унести с собой предмет из его жизни. При этом не очень важный для него, чтобы пропажа не обнаружилась сразу. Вот я и решила умыкнуть всего один его карандаш.

– Всего один карандаш?

– Да, один начатый карандаш. Но посчитала, что нельзя просто умыкнуть, и все. Чтобы не свелось к банальной домашней краже. Ведь тогда пропадет смысл, что это я и есть. Ведь я, если уже на то пошло, «вор по любви».

«Вор по любви, – подумал Хабара, – прямо название немого фильма».

– Вот я и подумала оставить взамен какой-нибудь знак. В доказательство того, что я там была. Эдаким тайным известием: мол, то была не просто кража, а своего рода обмен. Однако мне в голову не приходило, что бы такое оставить. Вывернула рюкзак и карманы, но ничего подходящего не нашла. Жаль, что эта мысль не пришла мне в голову раньше… Делать нечего – я решила оставить ему свой тампон. Разумеется, неиспользованный – прямо в пакете. Приближались месячные, и я носила с собой про запас. Положила в глубину нижнего ящика – туда, где он заметит не сразу. И это сильно меня возбудило. В смысле, что в глубине его стола украдкой спрятан мой тампон. Может, от перевозбуждения – тут же началась менструация.

«Карандаш и тампон, – подумал Хабара. Пожалуй, так и стоит записать в дневнике: «Вор по любви, карандаш и тампон». Наверняка никто не поймет, что все это значит».

– Я провела там не больше четверти часа. Так я впервые в жизни забралась в чужой дом без спроса. И все это время я тряслась от мысли, вдруг кто из хозяев внезапно вернется. Поэтому я не могла оставаться там долго. Проверив, что на улице тихо, я украдкой вышла, заперла дверь и вернула ключ под коврик на прежнее место.

Шахразада умолкла. Хабара посчитал, что она, мысленно возвращаясь к тому дню, одно за другим прокручивает в памяти его события.

– Целую неделю меня не покидало глубокое умиротворение. Прежде со мной так никогда не бывало, – сказала Шахразада. – Я бесцельно писала в блокноте его карандашом иероглифы, нюхала его запах, целовала, прикладывала к щеке, потирала пальцем. Иногда облизывала, сложив язык трубочкой. Если карандашом писать, он постепенно испишется. Конечно, мне это было обидно, но я не могла ничего с собой поделать. Я считала, что когда старый укоротится и писать им станет невозможно, достаточно будет сходить за новым. В подставке на столе того юноши оставалось еще много очиненных карандашей. И он не знает, что один пропал. Не знает, что в глубине выдвижного ящика стола лежит мой тампон. Стоило подумать об этом, как я вся прямо заводилась. Меня охватывало странное ощущение, похожее на зуд в груди, и чтобы подавить его, мне приходилось потирать под столом коленками друг об дружку. И пусть он не смотрит на меня в реальной жизни, пусть не замечает моего присутствия, теперь меня это ничуть не смущало. Потому что я втайне завладела частичкой его.

– Прямо магический обряд какой-то, – заметил Хабара.

– Верно. В каком-то смысле то был ритуальный поступок. Но поняла я это значительно позже, прочтя о таком несколько книг. А тогда я была еще школьницей и ни о чем серьезном не задумывалась. Я всего лишь шла на поводу своих желаний. Продолжай я заниматься этим дальше, и вся моя жизнь пошла бы под откос. Если б меня там застукали – выгнали бы из школы. Пошли бы разнотолки, и жить в том городке стало бы невмоготу. Сколько раз я себя уговаривала, но тщетно. В том состоянии голова совершенно отказывалась работать.

Через десять дней она опять прогуляла школу и направилась в дом того юноши. Примерно за час до полудня. Как и в прошлый раз, достала из-под коврика ключ и проникла внутрь. Сразу поднялась на второй этаж. В комнате царил все тот же порядок, кровать аккуратно застелена. Шахразада взяла карандаш и бережно положила к себе в пенал. Затем с трепетом прилегла на его кровать. Оправила юбку, сложила руки на грудь и посмотрела в потолок. Каждую ночь он спал на этой кровати. От одной этой мысли вмиг участился пульс, сперло дыхание. Воздух не проникал в легкие. В горле пересохло, и каждый вдох отдавался болью.

Шахразада оставила эту затею, встала с кровати, расправила морщины на покрывале, после чего, как и в прошлый раз, уселась на пол. И посмотрела в потолок, уверяя себя, что ложиться на кровать пока рано – настолько сильно это ее заводило.

На сей раз она провела в доме примерно полчаса. Листала тетради из ящика, наткнулась и прочла его впечатление о книге Нацумэ Сосэки «Сердце», которую задавали на лето. Как и подобало прилежному ученику, иероглифы были написаны аккуратно и красиво – она не нашла ни ошибок, ни пропусков. И оценка была соответствующая – «отлично». Кто бы сомневался! За такую красивую каллиграфию любой учитель поставит «отлично», даже если не читал текст вовсе.

Затем Шахразада выдвигала ящики шкафа с одеждой и по порядку разглядывала вещи. Его трусы и носки, рубашки и брюки, футбольную форму. Все аккуратно разложено, и ни одной плохо отстиранной или изношенной вещи.

Любая его вещь содержалась в чистоте. «Интересно, кто все это раскладывает: он сам или мать? – подумала Шахразада. – Скорее, мать». И она приревновала юношу к матери, которая изо дня в день заботится о нем.

Шахразада засовывала нос поочередно в ящики, нюхая одежду, аккуратно выстиранную и хорошо высушенную на солнце. Достала одну серую майку, расправила ее и уткнулась лицом, – проверить, не пахнет ли потом из подмышек. Но запаха не было. Тем не менее она долго не отнимала лицо от майки, вдыхая через нос. Как бы ей ни хотелось забрать майку с собой, она понимала, что это чересчур опасно. Если они (он или мать) так аккуратно относятся к одежде, наверняка помнят, что у них в каждом ящике. Заметят, что на одну майку стало меньше, и поднимется переполох.

Шахразада так и не решилась унести майку – только аккуратно сложила и вернула ее на прежнее место. Приходилось соблюдать осторожность и лишний раз не рисковать. А кроме карандаша взяла маленький значок в форме футбольного мяча, который нашла в глубине ящика. Ценности значок не представлял, и пропажу никто бы не заметил. А если и заметят, то не сразу. Заодно она проверила, на месте ли тот тампон, что она оставила в ящике в свой первый приход. Тампон лежал там же. Шахразада вообразила реакцию матери, если бы та обнаружила в ящике сына спрятанный тампон. Начала бы расспрашивать: «Зачем тебе гигиенический тампон? Объясни!» Или же промолчала бы, строя мрачные догадки. Шахразада и представить себе не могла, как поступит его мать в таком случае. Но тампон все-таки решила не трогать. Что ни говори, это ее первый знак, оставленный для юноши. На этот раз она добавила в качестве второго знака три своих волоска. Волоски она выдернула накануне вечером, обернула в полиэтиленовую пленку и заклеила в маленький конверт. Она достала его из рюкзака и вложила между страниц старой тетради по математике. Волоски не то чтобы длинные, но и не короткие. Прямые и черные. Разве определишь, чьи, без анализа ДНК? Хотя сразу понятно, что женские.

Выйдя из дому, она отправилась прямиком в школу, чтобы успеть на послеобеденные уроки. И так, довольствуясь своей удачей, провела еще десять дней. Ей казалось, что теперь она владеет куда большей частью его. Но история, конечно же, закончиться на этом не могла. Забираться в чужие дома, как упоминала сама Шахразада, вошло у нее в привычку.

Умолкнув на этом месте, Шахразада посмотрела на часы в изголовье кровати. И сказала, как бы сама себе:

– Мне уже пора! – После чего встала с кровати и начала одеваться. Цифры показывали четыре тридцать две. Шахразада надела простые белые трусы, застегнула крючок бюстгальтера, натянула джинсы и надела через голову синюю спортивную блузу с эмблемой «Найки». В умывальнике тщательно вымыла руки с мылом, наскоро причесалась и уехала на голубой «Мазде».

Оставшись в одиночестве и не придумав, чем бы еще заняться, Хабара пытался мысленно смаковать один за другим рассказы Шахразады – так корова пережевывает пищу. Он совершенно не мог представить, в какую сторону повернет эта история, – такое, впрочем, нередко бывало и раньше. Он с трудом мог представить, какой была Шахразада в молодости, когда училась в старших классах. Неужели в ту пору она оставалась еще очень стройной? В школьной форме, в белых гольфах, с заплетенными косичками.

Есть пока не хотелось, и перед тем как заняться ужином, Хабара собирался почитать начатую книгу, однако сосредоточиться на чтении никак не удавалось. В мыслях возникал образ Шахразады, крадущейся по лестнице на второй этаж или вдыхающей запах одежды одноклассника. Хабара хотел как можно скорее узнать, что было дальше.

В следующий раз Шахразада пришла в «жилище» через три дня – сразу после выходных. Как обычно, разобрала пакет с продуктами, проверила их срок годности и переставила внутри холодильника. Также посмотрела, сколько в запасе банок консервов, сколько осталось приправ, составила список покупок на следующий раз. Поставила охлаждаться новые бутылки «Перье», на стол выложила стопкой книги и DVD, которые принесла с собой.

– Что еще тебе купить? Есть пожелания?

– В общем-то, нет, – ответил Хабара.

Затем они, как и прежде, улеглись в постель и занялись сексом. Старательно ее приласкав, он надел презерватив, проник в нее (по медицинским соображениям она настаивала, чтобы он непременно предохранялся) и после должного времени кончил. Их действия были продиктованы если и не чувством долга, то уж точно не любовью. Она, по сути, постоянно была настороже, готовая осадить его излишнюю страсть. Так водитель-инструктор не ждет от ученика особого рвения при учебной поездке.

Проверив опытным взглядом, что ничего не пролилось, Шахразада начала свой рассказ.

После второго проникновения в дом она дней десять была в прекрасном расположении духа. Значок с футбольным мячом спрятала себе в пенал и на уроках иногда поглаживала пальцем. Слегка грызла зубами карандаш, облизывала графитный стержень. И вспоминала комнату юноши: учебный стол, кровать, на которой он спал, набитый одеждой шкаф, белые спортивные трусы, свой тампон и три волоска, спрятанные в ящике его стола.

Став воровкой-домушницей, она потеряла всякий интерес к учебе. На занятиях либо витала в грезах, либо все свое внимание уделяла карандашу или значку, теребя их в руках. Вернувшись из школы, не могла заставить себя делать домашние задания. Хотя вообще училась она неплохо. Отличницей не была, но занималась прилежно и получала оценки выше среднего. Поэтому, если она не могла на уроке ответить на вопрос, учителя делали недоуменные лица, прежде чем рассердиться. Как-то раз ее даже вызвали в учительскую и спросили: «Да что с тобой стряслось? Может, нужна какая-то помощь?» Но ответить им внятно она не смогла и только промямлила, спотыкаясь на каждом слове: «У меня… сейчас… неважное… состояние». Сказать им: «Дело в том, что я влюбилась в одного парня. И вот с тех пор иногда влезаю к нему в дом. Своровала карандаш и значок. На уроках только и тереблю эти трофеи. И мысли в голове все сплошь о нем», – она, разумеется, не могла. Ей не оставалось ничего другого, только хранить эту глубокую и покрытую мраком тайну в себе.

– И вот я уже не мыслила себя без того, чтобы иногда не забираться в тот дом, – сказала Шахразада. – Думаю, ты понимаешь, насколько это опасно. А вечно ходить по острию ножа я вряд ли смогла бы. Я и сама это прекрасно знала. Рано или поздно меня бы кто-нибудь увидел и сообщил в полицию. Стоило подумать об этом, и на сердце сразу становилось тревожно. Но затормозить, когда летишь под откос, невозможно. Через десять дней после второго «посещения» ноги сами понесли меня к тому дому. Если бы не пошла туда, я бы, пожалуй, свихнулась. Это сейчас я понимаю, что тогда и вправду была немного не в себе.

– А тебе ничего не было за частые пропуски уроков? – поинтересовался Хабара.

– Наша семья – торговцы, в доме все время кипела работа, и родители мало интересовались моими делами. Ведь раньше я не давала им ни малейшего повода для беспокойства, никогда им открыто не перечила. Поэтому они считали, что меня можно оставить в покое. Я запросто подделывала записки в школу, копируя почерк матери: вписывала причину отсутствия, ставила роспись и печать. К тому же я заранее предупредила нашего классного, что у меня не все в порядке со здоровьем и временами приходится ходить в больницу, из-за чего я могу пропускать утренние уроки. Кое-кто у нас в классе прогуливал школу подолгу, добавляя учителям седин, поэтому мои редкие пропуски никого даже не волновали.

Шахразада мельком посмотрела на циферблат электронных часов и продолжила:

– Я опять взяла ключ из-под коврика, отперла дверь и вошла в дом. Там, как всегда, царила мертвая тишина, хотя нет – даже мертвее, чем прежде. Время от времени ее нарушал рокот холодильника, похожий на рык огромного дикого зверя, и я невольно вздрагивала при каждом включении термостата. Один раз зазвонил телефон. От его громких режущих ухо гудков душа у меня ушла в пятки. Все тело враз покрылось холодным потом. Но трубку, понятное дело, никто не снял, и после десяти звонков телефон умолк. И тишина стала еще глубже, чем прежде.

В тот день Шахразада долго лежала на его кровати, глядя в потолок. На этот раз сердце не выскакивало из груди и дыхание оставалось ровным. Ей даже почудилось, будто подле нее лежит он и тихонько спит. Протяни руку – и можно коснуться пальцами его сноровистой руки. Но, конечно же, его рядом нет. Она всего лишь витает в грезах.

Затем ей очень захотелось вдохнуть его запах. Она встала с кровати, выдвинула из шкафа ящик и рассмотрела одну за другой его рубашки. Все они были чисто постираны, высушены на солнце и аккуратно свернуты вроде рулета. Ни пятнышка грязи, ни капли запаха. Как и раньше.

И вдруг ей на ум пришла мысль. «А вдруг получится?» – пронеслось в голове. Она быстро спустилась вниз, сбоку от стиральной машины нашла короб с грязным бельем и открыла крышку. Там в ожидании стирки лежали вещи всей семьи. Вероятно, то, что они носили за день до того. Шахразада нашла среди прочего белья белую мужскую майку – с круглым вырезом, фирмы «BVD» – и вдохнула ее запах. Вне сомнения, от майки исходил аромат молодого парня. Едкий запах тела – Шахразаде случалось вдыхать такой же, приближаясь к мальчишкам из ее класса. Неприятный донельзя. Однако от этого запаха Шахразада сделалась безгранично счастливой. Она уткнулась лицом в рукав, вдохнула запах и будто почувствовала себя в крепких объятиях юноши.

Шахразада взяла эту майку, поднялась и снова улеглась на его кровать. Зарывшись лицом в майку, она ненасытно вдыхала запах его пота. Ее поясницу охватила истома, отвердели соски. «Начинаются месячные? Да нет, не может быть. Еще слишком рано. Наверное, это вожделение», – предположила она. И что с этим делать, как поступить, она не знала. К тому же в таком месте! Что ни говори, она лежит у него в комнате, на его кровати.

Шахразада решила так или иначе умыкнуть эту пропахшую потом майку юноши. Хотя прекрасно понимала всю опасность своего шага: мать юноши наверняка обнаружит пропажу. И пусть ей не придет в голову, что майку кто-то мог украсть, куда она могла деться, уму непостижимо. Судя по чистоте и порядку в доме, можно с хорошей долей уверенности предположить, что мать на этом помешана. Стоит чему-то пропасть – непременно перероет весь дом. Как полицейская собака, прошедшая усиленную подготовку. И тогда она обнаружит несколько следов, оставленных в комнате ее любимого сына. Прекрасно понимая все это, Шахразада расставаться с майкой все же не хотела. И ее разум не смог убедить ее сердце.

«Что бы оставить взамен?» – размышляла она. Хотела положить свои трусики. Самые обычные, почти что новые трусы, которые надела этим утром. «А что – спрячу подальше в стенной шкаф. Вполне подходящая вещь для обмена». Однако, сняв трусы, она обнаружила на них влажное пятно и сразу догадалась о его происхождении. Понюхала, но запаха не было. И все же решила, что оставлять в его комнате испачканную вещь не годится. Поступи она так – перестанет себя уважать. Шахразада вновь надела трусы и задумалась, что бы такое оставить.

Тут она умолкла и долго ничего не произносила. Она закрыла глаза и тихонько посапывала носом. Хабара тоже лежал, молча ожидая, когда она заговорит.

– Слышь, Хабара-сан? – вскоре произнесла она, открыв глаза. Хабара удивился: она впервые назвала его по имени, – и посмотрел на нее. – Слышь, Хабара-сан, может, еще разок. Сможешь?

– Думаю, смогу, – ответил тот.

И они снова обнялись. Только на сей раз тело Шахразады откликалось иначе: оно расслабилось, внутри у нее повлажнело до самой глубины. Кожа стала лоснящейся и упругой. Хабаре показалось, что она в этот миг ярко вспоминает те ощущения, которые пережила в доме одноклассника. Или же эта женщина и впрямь, обратив время вспять, вернулась в семнадцатилетнюю себя. Подобно тому, как возвращалась в свою прошлую жизнь в рассказах. Такое Шахразаде по силам. Незаурядной магией слова она может влиять на саму себя. Так выдающиеся гипнотизеры усыпляют себя при помощи зеркала.

И вот они слились в небывалом прежде экстазе. Неспешно и страстно. В завершении у нее случился сильный оргазм – тело неоднократно содрогнулось от конвульсий. Хабаре показалось, что в Шахразаде необратимо изменилось все, вплоть до выражения лица. Как можно за краткий миг увидеть через щелку в заборе весь мир снаружи, так и Хабара сумел мысленно представить Шахразаду в ее семнадцать лет. И сейчас он сжимал в объятиях терзаемую сомнениями семнадцатилетнюю девочку, оказавшуюся (так получилось) в теле обычной тридцатипятилетней домохозяйки. Он это знал наверняка. И там она, закрыв глаза и мелко дрожа, продолжала наивно вдыхать запах пропитанной потом мужской майки.

После секса она больше ничего не рассказывала. Даже не проверила, как обычно, презерватив Хабары. Они просто лежали молча на кровати. Она, широко распахнув глаза, смотрела прямо в потолок. Так рассматривает со дна яркую поверхность минога. «Вот был бы я миногой – в другом мире или в другом времени, – не человеком со вполне определенным именем «Нобуюки Хабара», а просто безымянной миногой – как это было бы прекрасно», – думал в эти минуты Хабара. Шахразада и Хабара, оба – миноги, прицепились присосками к соседним камням, колышутся под напором течения, сами смотрят на поверхность воды и дожидаются, когда вальяжно подплывет нагулявшая жир горбуша.

– И что в итоге ты оставила взамен той майки? – нарушив молчание, поинтересовался Хабара.

Она еще немного помолчала, а затем сказала:

– В итоге я не оставила ничего. У меня просто не оказалось с собой ничего равноценного, ничего такого, что я бы могла оставить взамен. Я просто унесла майку с собой. И так стала обыкновенной воровкой.

Когда через двенадцать дней Шахразада в четвертый раз пришла в тот дом, в двери стоял новый замок. Он горделиво сверкал в лучах полуденного солнца как воплощение само́й надежности. И ключ под ковриком больше не прятали. Пропажа одной-единственной вещи из корзины для грязного белья насторожила мать одноклассника. Она, вероятно, острым взглядом осмотрела все в доме и почуяла неладное: «Неужто пока нас нет, кто-то забирался внутрь?» И решила срочно сменить дверной замок. Решение матери оказалось единственно верным, а исполнение – просто молниеносным.

Шахразада, догадавшись о смене замка, конечно, пала духом, но вместе с тем у нее отлегло от сердца. Ей показалось, кто-то подошел к ней сзади и снял с ее плеч тяжелую ношу. Она подумала: «Вот и все, забираться туда украдкой больше не нужно». Если бы замок не поменяли, она бы наверняка продолжала украдкой ходить туда, и с каждым разом ее поступки, несомненно, становились бы все извращеннее. И рано или поздно ее настиг бы крах. Ведь пока она была на втором этаже, кто-то из членов семьи мог вдруг вернуться за чем-нибудь домой. Случись такое, деваться было б некуда. Оправдываться нечем. Когда-нибудь так бы все и произошло. А так она смогла избежать губительного конца. И спасибо за это надо сказать матери одноклассника, которую она и в глаза-то не видела, – за ее острый, наметанный, точно соколиный, взор.

Шахразада каждый вечер перед сном нюхала присвоенную майку. Спала, положив ее подле себя. Перед школой заворачивала в бумагу и прятала в укромное место. После ужина уединялась у себя в комнате, доставала сверток, чтобы поласкать майку и понюхать ее. Шахразада переживала, не выветрится ли запах со временем, но ее опасения были напрасными. Запах пота юноши впитался в ткань, казалось, навсегда, словно нестираемое важное воспоминание.

От мысли, что она больше не сможет проникать в дом одноклассника (и впредь можно этого больше не делать), рассудок Шахразады постепенно возвращался к норме. Заработало обычное сознание. На занятиях она все реже витала в облаках и до нее, пока что обрывками, даже стали доходить слова учителя. При этом в классе она все же больше интересовалась тем одноклассником, а не прислушивалась к учительским объяснениям: старалась разглядеть, нет ли перемен в его поведении, какой-то нервозности в действиях. Однако в его поведении не было ни малейших перемен. Он, как обычно, смеялся, широко раскрыв рот, а если учитель задавал вопрос, бойко давал правильный ответ, после уроков тренировался до седьмого пота на футбольном поле. И ничем не напоминал человека, у которого могли быть неприятности. Шахразада восторгалась, до чего же он благовоспитанный юноша. Ни единого темного пятна.

«Но я-то знаю его темное пятно, – думала она. – Ну, или что-то похожее. И, пожалуй, никто другой о нем не знает. А знаю только я (может, и его мать тоже)». При своем третьем проникновении в дом она нашла несколько порножурналов, надежно спрятанных в глубине стенного шкафа. Журналы пестрили фотографиями голых женщин. Женщины, раскинув ноги, беззастенчиво выставляли себя напоказ. Также попадались снимки совокуплений мужчин и женщин, в неестественных позах, с длинными, как палки, пенисами, вставленными внутрь женщин. Шахразада сроду таких не видала. Усевшись за его учебный стол, она с интересом листала журналы, разглядывая одну за другой фотографии, и представляла, как он, глядя на все это, возможно, занимается рукоблудием. Но отвращения это у нее не вызвало, не заставило разочароваться, когда она узнала его истинное, тщательно скрываемое лицо. Она понимала, что таков естественный ход природы. Образующуюся в организме сперму необходимо каким-то образом выпустить. Так устроено мужское тело (примерно так же, как женщинам уготована менструация). И в этом смысле он всего-навсего обыкновенный юноша. Не герой, не святой. У Шахразады даже на душе полегчало, когда она открыла его секрет.

– С тех пор, как я перестала забираться в тот дом, прошло какое-то время. Страстное влечение к однокласснику понемногу притуплялось. Как медленно, но верно отступает отлив на морской отмели. Не знаю, почему, но я перестала нюхать майку с прежним воодушевлением, да и карандаш и значок теребила намного реже. Как будто лихорадка спадала. Пыл иссякал. Ведь то было не подобие недуга, а самый настоящий недуг. Это он некоторое время не давал мне покоя. Кто знает, может, каждому хотя бы раз приходится перевернуть такую несуразную страницу в своей жизни. А может, это особое стечение обстоятельств, которое было уготовано лишь мне одной. Послушай, а с тобой такое случалось?

Хабара подумал, но ничего подобного припомнить не смог и ответил:

– Да так, ничего сто́ящего.

Услышав это, Шахразада немного огорчилась.

– Как бы там ни было, после окончания школы я незаметно для себя совершенно его забыла. Сама диву даюсь, насколько легко и без сожаления. Не могу даже припомнить, что же меня семнадцатилетнюю так страстно в нем привлекло? Жизнь – странная штука. Порой то, что может непременно показаться невероятно блистательным, ради чего готова все бросить, только бы заполучить в свои руки, спустя время – или если посмотреть под другим углом – выглядит на удивление блеклым, утрачивает глянец. Я порой сама понять не могу, куда мои глаза глядели. Вот такая история о моей карьере домушницы.

Хабара подумал: «Прямо «голубой» период Пикассо». При этом он прекрасно понял, что она хотела ему сказать.

Женщина мельком посмотрела на часы в изголовье кровати. Пора было возвращаться домой. Она сделала многозначительную паузу, а затем сказала:

– Но, говоря по правде, история на этом не заканчивается. Года через четыре – я тогда уже училась на втором курсе школы медсестер – мы встретились вновь при весьма странных обстоятельствах. По большей части это касалось его матери, к тому же там случилась одна страшная история. Не знаю, поверишь или нет… Хочешь, расскажу?

– Очень.

– Тогда в следующий раз, ладно? – сказала Шахразада. – Если начать сегодня, затянется надолго, а мне пора домой, ужин готовить.

Она встала с кровати, надела трусы, чулки, топик, юбку и блузку. Хабара с кровати рассеянно наблюдал за чередой ее движений – и поймал себя на мысли, что одевается она соблазнительнее, чем раздевается.

– Хочешь что-нибудь из книг? – спросила Шахразада напоследок.

– Да, в общем-то, нет, – ответил Хабара. Но подумал: «Хочется только услышать продолжение твоего рассказа», – однако вслух не произнес, потому что ему казалось: скажи он это вслух – и уже не сможет узнать продолжение истории никогда.

Хабара в тот вечер улегся рано и думал о Шахразаде. Вдруг она больше не придет, тревожился он. Кто может знать наверняка, что этого не произойдет? Ведь между ними нет никаких личных договоренностей. А отношения случайно начались с подачи другого человека. И точно так же могут по чьей-то прихоти закончиться. Говоря по правде, это отношения, едва-едва связанные одной тонкой ниточкой. Вероятно, когда-нибудь – даже не так, без сомнений в один из дней – им придет конец. И эта нить оборвется. Рано или поздно – разница только в этом. И стоит ей уйти из его жизни, Хабара больше не сможет слушать ее рассказы. Вереница историй прервется, и те причудливые, пока что неведомые для него истории, которые она должна была ему поведать, исчезнут нерассказанными.

Или же он лишится всех свобод, и тогда окажется навсегда отстранен не только от Шахразады, но и от любых других женщин. Такая вероятность очень даже высока. И если такое случится, он больше никогда не сможет проникнуть во влажное женское тело, не сможет почувствовать его, этого тела, еле заметную дрожь. Но горше всего Хабаре даже не то, что прекратятся сношения плоти, а, скорее, то, что он больше не сможет проводить время в близости с женщиной. В этом и есть для него весь смысл потери женщины. Ведь те особые часы, из которых составлена реальность, и есть подарок нам от женщин, – но в них эта реальность утрачивает всякую силу. И Шахразада одаривала его щедро и потому неиссякаемо. Необходимость когда-нибудь расстаться со всем этим огорчала его, вероятно, сильнее всего.

Хабара закрыл глаза, отбросил мысли о Шахразаде и попытался представить миног. Тех бесчелюстных миног, что присосались к камням и колышутся себе среди водорослей. Он стал одной из них и ждал, когда подплывет горбуша. Но сколько бы ни ждал, ни одна не проплыла. Ни нагулявшая жир, ни отощавшая после нереста, никакая. И вот уже вскоре зашло солнце, и мир вокруг погрузился в кромешный мрак.