Бывают на свете люди настолько непреклонные и безучастные к себе, что вообще не смогли бы существовать, не выстраивай они свою жизнь удивительно изощренно. Таких совсем немного, хотя нет-нет да заприметишь где-нибудь в толпе. Врач Токай – один из них.

Чтобы вписываться со своим (раз уж зашла о нем речь) прямым характером в окружающий искривленный мир, они вынуждены так или иначе подстраиваться и в целом даже не замечают, до чего часто применяют эти навыки самонастройки в повседневной жизни. Они просто позволяют себе делать что душе угодно – и при этом глубоко убеждены в собственной порядочности и прямодушии. И однажды в лучах особенного, откуда-то проглянувшего света замечают искусственность – или же неестественность – собственных поступков, что порой оборачивается нестерпимым горем, а иногда – веселой комедией. Некоторым счастливцам (если их так можно назвать) за всю их жизнь вовсе не перепадает чудесного света. Но полно и тех, кто видел свет, но ничего при этом не ощутил…

Итак, история об этом человеке. Многое услышал из его уст, кое-чем поделились его близкие, а потому – заслуживающие доверия люди. Добавил я и собственные догадки, основанные на тех его поступках, какие мне довелось наблюдать в последнее время, – как мягкий слой шпаклевки между кирпичиками реальных событий. В общем, хочу отметить, что на одних только чистых, без примеси объективных фактах портрет вряд ли удался бы. Поэтому как автор я бы не рекомендовал вам – моим читателям – использовать написанное здесь в качестве, скажем, улики на суде или компромата при торговой сделке (хотя понятия не имею, что это была бы за сделка).

Но если вы, не поворачиваясь, отступите (только сперва проверьте, что за спиной нет обрыва) и рассмотрите портрет с удобного расстояния, наверняка поймете: мелкие штрихи в чертах характера – не существенны. И тогда, пожалуй, перед вами возникнет (по крайней мере, автор на это надеется) объемный и четко различимый образ персонажа – доктора Токая. Он, как бы это сказать, не такой человек, чтобы дать вам изрядный повод ошибиться в себе.

И все же я не хотел бы назвать его простым и незамысловатым. Он, по меньшей мере, человек в чем-то очень сложный, запутанный, раскусить его не просто. Разумеется, мне не известно, что там у него на уме и на душе. Но даже при этом могу уверенно сказать: воссоздать его общий портрет в контексте того, что образ его поведения отличается постоянством, сравнительно несложно. Для профессионального литератора, возможно, это отчасти самонадеянно, но таковым было мое первое впечатление о нем.

Итак, Токай разменял шестой десяток, но за свою жизнь ни разу не был женат. Даже не имел опыта сожительства. Просто одиноко жил в своей трехкомнатной квартире на шестом этаже стильного дома в районе Адзабу. Убежденный холостяк. Сам справлялся с домашними делами: готовил еду, стирал, гладил и наводил порядок. Два раза в месяц заказывал профессиональную уборку. По натуре своей он любил чистоту, и домашние дела были ему не в тягость. При необходимости мог сделать вкусный коктейль, а также приготовить несложные блюда, будь то картошка с мясом или судак в фольге. (Ведь если покупать продукты, невзирая на цену, что свойственно приличным поварам, в целом получается вкусно.) Он не ощущал себя беспомощным в доме без женщины, не скучал, коротая вечера, и не грустил в холостяцкой постели. По крайней мере – до определенного времени.

По профессии пластический хирург, Токай держал на Роппонги «Косметическую клинику Токай», унаследованную от отца. Клиника процветала и давала ему немалый доход. Естественно, возможностей знакомиться с женщинами – хоть отбавляй. Пусть сам он не красавец, но с весьма правильными чертами лица (настолько, что себе сделать операцию даже не подумывал). Воспитан, с хорошими манерами, интеллигентен и способен поддержать разговор. Шевелюра еще не поредела, но кое-где уже пробивалась седина. Местами нарастал жирок, который Токай сжигал в спортзале, стараясь поддерживать форму прежних лет. Поэтому – да простят меня феминисты за откровенную фразу – для легких отношений он всегда мог найти себе подружку.

Токай с молодых лет почему-то не испытывал ни малейшего желания обзавестись семьей. Он странно уверовал в то, что семейная жизнь не для него. Поэтому с самого начала избегал отношений с женщинами, которые с ним встречались лишь ради того, чтобы заполучить его в мужья, какими бы прекрасными женщины эти ни были. В результате круг его подружек ограничивался замужними женщинами и особами, нацеленными на других, более «видных» женихов. Покамест он не выходил за эти рамки, не давал даже повода для надежды выскочить за него замуж. Говоря проще, Токай устраивал их как беззаботный «любовник номер два», «парень на случай ненастья», а иногда – и как удобное «средство измены». По правде говоря, именно такие связи, где Токай чувствовал себя как рыба в воде, доставляли ему наибольшее наслаждение. В остальных случаях, например, когда ему предлагали взять на себя какие-то обязательства в отношениях, Токай всегда ощущал себя не в своей тарелке.

Его не волновало, что женщины из его объятий попадают в объятия других. Плоть – всего лишь обычная плоть. Токай думал так (прежде всего – с позиции врача), и женщины думали так же (прежде всего – из соображений своей женской логики). Доктору было достаточно, чтобы на свиданиях женщины думали о нем. О чем они думают, чем занимаются в остальное время – их личное дело, его это не касалось. Вмешиваться в чужие дела он считал недопустимым.

Приятная беседа за бокалом вина во время ужина с женщиной – уже это было для Токая настоящей радостью. А секс – не более чем «еще одно приятное развлечение» по ходу вечера и отнюдь не самоцель. Ему нужно лишь одно – прежде всего, тесное интеллектуальное общение с обаятельной женщиной. А дальше – будь что будет. Очарованные таким подходом, женщины со спокойной душой наслаждались теми часами, которые проводили с ним, и в довершение всего охотно ему отдавались. Это лишь мое личное мнение, но женщины (в частности, обаятельные) в большинстве своем быстро пресыщаются сексом с ненасытными мужчинами.

Случалось, он жалел, что все эти почти три десятка лет не вел счет своим встречам. Однако вовсе не количество интересовало Токая. Он всегда жаждал качества. Внешность партнера также не имела большого значения. Не было б явных изъянов, способных вызвать у него профессиональный интерес, не навевало бы скуку, хоть зевай от одного только вида, – а так что еще нужно? Внешность при желании можно изменить как угодно, стоит лишь скопить энную сумму денег (он, как специалист, знал достаточно потрясающих примеров). Поэтому Токай всегда ценил выше женщин, наделенных сообразительностью, острым чувством юмора и интеллектуальным складом ума. Не имевшие же за душой ни тем для разговора, ни собственного мнения красавицы удручали Токая тем сильнее, чем красивее были. Ведь повысить операцией интеллект невозможно – медицина в этом бессильна. Наедине со смышленой женщиной Токай наслаждался застольной беседой или же мог поболтать в постели, прижавшись к нагому телу. Такие минуты доктор ценил на вес золота.

До неприятностей его амурные дела, к счастью, не доходили. Погружаться в эмоциональные склоки он не любил. Лишь стоило показаться на горизонте мрачной тучке невзгод, как он искусно отступал, ничем не обостряя ситуацию и, по возможности, не причиняя боль партнеру. Быстро и естественно, будто тень растворяется в сумерках. Как холостяк-ветеран это искусство он освоил хорошо.

Расставался он с подружками чуть ли не регулярно. Подходило время, и очередная, державшая любовника помимо самого Токая, заявляла: «Мне очень жаль, но мы больше не сможем встречаться – вскоре я выхожу замуж». И вот что странно: зачастую они решались на брак как раз перед тем, как разменять четвертый или пятый десяток. Примерно так же календари лучше всего продаются с приближением нового года. Токай принимал такие известия спокойно и с чуточку грустной улыбкой: «Конечно, жаль, но что поделаешь?» Институт брака, как ни сторонился его Токай, все же святыня, и с этим приходилось считаться.

В такие минуты Токай покупал ценный свадебный подарок и прикладывал открытку. «Поздравляю со свадьбой! Хочу, чтобы ты стала самой счастливой на свете! Ты – умная, очаровательная и красивая и по праву нашла свое счастье». И он не лукавил. Все они (вероятно) от чистого сердца дарили ему прекрасные минуты, ценную частичку своей жизни. И уже только этим заслуживали его благодарности.

Однако примерно треть таких невест, связавших себя святыми узами брака, спустя несколько лет опять звонили Токаю, чтобы бодрым тоном предложить где-нибудь развлечься. Так вновь завязывались пусть и не святые, но приятные отношения, на сей раз – уже не встречи двух беззаботных холостяков, а осложненная обстоятельствами связь холостяка с замужней женщиной (что лишь добавляло пикантности). Однако делали они, по сути, то же самое (лишь отчасти прибавив в искусности). Остальные две трети вышедших замуж бывших подруг больше не звонили. Вероятно, жили спокойной и достаточной супружеской жизнью: становились прекрасными домохозяйками, рожали детей. И теперь кормили своих новорожденных младенцев грудью, которую прежде нежно ласкал он сам. От этих мыслей Токаю становилось приятно.

Чуть ли не все друзья Токая были женаты, имели детей. Токай иногда навещал их, но ни разу не позавидовал их жизни. Дети – ангелы, пока малы. Превращаясь в подростков, почти все они без исключения начинали ненавидеть и презирать старших и, как будто в отместку, устраивали неприятности, нещадно добавляя родителям седин. А те меж тем только и думали, как пристроить своих чад в элитные школы, а потом были недовольны успехами и беспрестанно ссорились, перекладывая ответственность друг на друга. От детей же дома и слова было не добиться: они запирались у себя в комнате и либо бесконечно переписывались в чате с одноклассниками, либо подсаживались на сомнительные порноигры. Токаю никак не хотелось пройти все это самому. «Дети, что ни говори, это хорошо», – утверждали его друзья все как один, но веры их словам не было. Просто они хотели переложить часть взваленной на собственные плечи ноши на Токая. И почему-то были уверены, что другие обязаны расхлебывать их беды сообща.

Сам я женился молодым и с тех пор без всяких пауз веду семейный образ жизни. Так вышло, что у нас нет детей, и поэтому я могу в какой-то степени разделить его (Токая) взгляды (пусть в них прослеживается доля банальных предубеждений и риторических прикрас). Я даже полагаю, что все почти так и есть. Разумеется, не сплошь такие ужасные примеры. В мире полно прекрасных счастливых семей, где царит взаимопонимание между родителями и детьми, вот только их – что хет-триков в футболе. И я совершенно не уверен, смог бы сам попасть в когорту подобных счастливцев-родителей или нет. Так же как (ничуть) не считаю, что на это способен Токай.

Не побоюсь быть неправильно понятым, но скажу: Токай умел ладить с людьми. В нем не просматривались, по крайней мере на первый взгляд, стремление вознестись выше других, комплекс неполноценности, ревнивость, излишние предрассудки и гордыня, слепая приверженность чему-то, обостренная восприимчивость, косность в политических взглядах – все те черты характера, что способны нарушить личностный баланс. Близкие уважали его за прямодушие, воспитанность и хорошие манеры, открытость и оптимизм. И все эти прекрасные качества были выверенно и действенно направлены в том числе и на женщин, а их – добрая половина человечества. Без чуткости и внимания к женщинам трудно обойтись людям с такой профессией, как у Токая, но для него эти качества были не навыком, которым он в силу необходимости овладел на собственном опыте, а скорее врожденным, естественным свойством. Таким же, как красивый голос или длинные пальцы. По этой причине (разумеется, вдобавок к высокому мастерству доктора) клиника его процветала. Заявкам не было отбоя даже без рекламы в прессе.

Читатели, вероятно, знают, что такого рода «коммуникабельные» люди нередко бывают поверхностными и скучными посредственностями. Кто угодно, но не Токай. Мне всегда было приятно в конце недели посидеть с ним за кружкой пива. Хороший собеседник, с которым есть о чем поговорить. Если шутил, то незамысловато – откровенно и доходчиво. От него я узнал немало интересных закулисных историй его ремесла (разумеется, не нарушая конфиденциальности), почерпнул для себя весьма занимательные знания о женщинах. При этом Токай ни разу не позволил себе вольности в выражениях. О женщинах говорил только уважительно, с любовью и тщательно избегал конкретных имен.

– Джентльмен – это человек, который не болтает об уплаченных налогах и женщинах, с которыми спал, – сказал он как-то в разговоре.

– Чьи это слова? – спросил я.

– Мои. Сам придумал, – ответил он, не меняясь в лице. – О налогах, правда, порой приходится говорить с аудитором.

Для доктора было нормально иметь одновременно двух-трех «подруг». У каждой был муж, а также другие любовники, более важные в их расписании, так что времени на Токая оставалось немного. И держать про запас несколько подружек он видел вполне естественным выходом и не считал это лукавством. Конечно же, от самих подружек он это утаивал. Хотя вообще старался не лгать и потому придерживался собственного правила: «Ни о чем не распространяться без особой на то нужды».

В клинике у Токая долгое время работал первоклассный секретарь, который редактировал насыщенную программу доктора с легкостью опытного авиадиспетчера. С какого-то момента, помимо основной работы, в круг его обязанностей добавились заботы о согласовании частных планов Токая на вечер. Он знал обо всех оттенках пестрой личной жизни патрона, но не задавал лишних вопросов, при всей своей занятости не делал от раза к разу кислое лицо, а просто выполнял свою работу. Следил, чтобы в какой-то день не накладывались встречи, и даже – хоть в это трудно поверить – примерно помнил менструальный цикл каждой подружки, с кем в то время встречался Токай. Еще покупал билеты на поезд, когда Токай собирался с кем-то из них в путешествие, и бронировал гостиницы. Если бы не он, роскошная частная жизнь Токая вряд ли складывалась бы так же роскошно. При случае Токай из благодарности своему симпатичному секретарю (разумеется, гею) делал подарки.

Токай ни разу не попал впросак: к счастью, ему удалось избежать крупных скандалов с мужьями и любовниками разоблаченных подруг. Сам он вел себя осмотрительно и предупреждал, чтоб и те соблюдали осторожность. Суть его советов сводилась к тому, чтобы не пороть горячку, не повторяться в уловках, а если приходится врать, то врать бесхитростно (с таким же успехом можно, конечно, втолковывать чайке, как ей летать, но береженого, как говорится, бог бережет).

При всем том не значит, что его непременно миновали любые невзгоды. Полное отсутствие проблем с его-то «послужным списком» да к тому же за столько лет пусть и очень искусно скрываемых отношений – быть такого не может. Конь о четырех ногах – и тот спотыкается. Попадались невнимательные подруги, их недоверчивые любовники звонили в контору Токая и высказывали сомнения по поводу личной жизни врача, особенно ее этической стороны (и тогда приходил черед его способному секретарю включать свое красноречие). Одна замужняя женщина, зайдя в отношениях с ним слишком далеко, отчасти утратила рассудительность. Ее муж как назло оказался известным единоборцем. Благо, обошлось без серьезных последствий: руки-ноги остались целы.

– Думаю, это не простая случайность, – сказал я.

– Возможно, – ответил он и усмехнулся. – Наверное, мне просто повезло. Но не только это. Я нисколько не считаю себя проницательным, но в таких ситуациях хочешь не хочешь, а приходится шевелить мозгами.

– Шевелить мозгами? – переспросил я.

– Как бы объяснить… скажем, стоит только почуять опасность, щелк – и включается находчивость…

Токай умолк. Видно, не мог быстро подобрать пример. А может, вспомнил, но рассказать постеснялся.

– Кстати, о сообразительности, – начал я. – В одном старом фильме Франсуа Трюффо мне нравится один эпизод – женщина говорит мужчине: «В мире есть люди воспитанные, а есть сообразительные. Оба эти качества хороши, однако зачастую побеждает тот, кто быстро шевелит мозгами». Видели этот фильм?

– Нет, вряд ли, – ответил Токай.

– Дальше она объясняет на конкретном примере: «Мужчина открывает дверь и видит – в комнате, переодеваясь, стоит обнаженная женщина. Человек воспитанный скажет: «Пардон, мадам», – и тут же захлопнет дверь. Тогда как человек сообразительный в той же ситуации скажет: «Пардон, месье».

– Интересно, – восхищенно сказал Токай. – Очень занимательная формулировка. И хорошо понятно, что она хотела этим сказать. Я сам несколько раз попадал в сходные ситуации.

– И раз за разом, включив сообразительность, выходили из положения?

Лицо Токая стало серьезным.

– В общем-то, я не хочу себя переоценивать. Наверно, просто везет. Я всего-навсего порядочный человек, которому сопутствует удача. Пожалуй, так будет вернее.

Как бы там ни было, ведомая фортуной беспечная жизнь Токая продлилась почти тридцать лет. А это срок немалый. И вот однажды он ни с того ни с сего по уши влюбился. Словно хитрая лиса, попавшая по рассеянности в ловушку.

Его любовь была младше на шестнадцать лет, да к тому же замужем. Муж старше ее на два года, работал в иностранной ИТ-компании. Был у супругов и ребенок – девочка пяти лет. К тому времени Токай встречался с той женщиной около полутора лет.

– Танимура-сан, вам случалось прилагать усилия, чтобы не заходить далеко, если вы для себя решили не влюбляться по уши? – спросил меня как-то Токай. Если не ошибаюсь, где-то в начале лета. Мы были в ту пору знакомы уже больше года.

Я признался, что такого опыта у меня не было.

– У меня тоже не было. А вот теперь есть, – сказал Токай.

– И вы пытаетесь не заходить далеко?

– Именно так. Как раз вот сейчас и пытаюсь.

– Интересно, по какой причине?

– Причина предельно проста: если зайдет далеко, я буду страдать. И мне от этой мысли становится невыносимо горько. Сердце не выдержит такой тяжести, вот я и стараюсь не влюбиться.

Похоже, он говорил всерьез. В уголках губ не просматривалось ни малейшего намека на привычный юмор.

– А конкретно – что это за усилия? – спросил я. – В смысле, чтобы не влюбиться безвозвратно.

– Всякие. Пробую самые разные способы. Но в целом стараюсь по возможности думать о негативном. Отбираю, насколько могу припомнить, ее недостатки, или, лучше сказать, неважные стороны, записываю в столбик и затем повторяю мысленно снова и снова, будто мантры. Тем самым как бы уговариваю себя не влюбляться в такую женщину сильнее, чем следует.

– И как, получается?

– Не очень. – Токай покачал головой. – Признаться, не вижу я в ней особых недостатков. И беда в том, что ее недостатки, какие есть, по душе мне самому. К тому же сам не могу понять, что для меня значит «заходить далеко», а что – «вовремя остановиться». Мне не видна эта разделяющая грань. Сроду не испытывал я подобного смятения чувств: чтобы я – да не мог разобраться в себе?..

Я поинтересовался, неужели после стольких встреч и расставаний его сердце впервые разбито.

– Вдребезги, – прямо признался врач. И, задумавшись, будто вытянул из уголков своей памяти старую историю: – Нечто похожее, пусть недолго, но пережить мне довелось еще старшеклассником. Стоит о ком-то задуматься, как все внутри сжимается и голова перестает соображать… Но то была безнадежная неразделенная любовь. Сейчас – совсем другое. Я вполне порядочный мужчина и в реальности связан с нею плотскими отношениями. Но при этом – весь в замешательстве. Продолжаю думать о ней, и будто бы внутренние органы дают сбой, в основном – пищеварения и дыхания.

И, будто решив проверить состояние желудка и легких, он на время умолк.

– Насколько я понял из ваших слов, стараясь не заходить в отношениях с ней далеко, вы при этом с самого начала не хотите ее потерять? – спросил я.

– Да, именно так. Это, конечно же, противоречие. И самораздвоение. Я одновременно надеюсь на диаметрально противоположные вещи. Но как бы ни старался, толку не будет. Что я еще могу поделать? Хотя, как бы там ни было, потерять ее мне нельзя. Иначе я сам где-нибудь потеряюсь.

– Но она замужняя женщина, к тому же – с ребенком.

– Именно.

– А что думает о ваших отношениях она сама?

Склонив голову набок, Токай подбирал слова.

– Что думает о наших отношениях она? Можно лишь догадываться. И эти догадки только усилят мое смятение. Хотя она сказала ясно, что разводиться с мужем не собирается. Опять-таки, у нее дочь, и рушить семью она не хочет.

– Но встречаться с вами продолжает?

– Пока что мы встречаемся при каждом удобном случае, но что будет дальше – неизвестно. Она побоится, что о наших отношениях узнает муж, и рано или поздно перестанет со мной встречаться. А может статься, муж и так узнает, и тогда мы не сможем видеться в самом деле. Или, может, я просто ей наскучу. Кто знает, что уготовано нам завтра?

– И это вас пугает сильнее всего?

– Да. Стоит мысленно прокрутить эти перспективы, как ни о чем другом больше думать не могу. Кусок в глотку не лезет.

Я познакомился с доктором в спортивном центре недалеко от дома. По субботам он приходил туда утром с ракеткой для сквоша. Со временем мы даже сыграли с ним несколько партий. Вежливый, физически сильный, в меру нацеленный на победу – вполне подходящий партнер, чтобы поиграть в удовольствие. В сквош я играю не хуже его. Мы люди одного поколения, хоть я немного старше.

Как-то раз (некоторое время назад), наигравшись до седьмого пота, мы заглянули в соседний пивной бар выпить по кружке разливного. Как и многие люди его уровня, хорошо воспитанные, с престижной профессией, с детства не знавшие недостатка в деньгах, Токай думал лишь о себе. Но при всем этом, как я упоминал раньше, был приятным и интересным собеседником.

Узнав, что я пишу книги, он, помимо бесед на житейские темы, постепенно стал откровенничать, заводить разговоры по душам. Вероятно, считал, что писатель может (или должен) выслушивать чужие откровения, подобно священникам и психиатрам. Мне уже не впервой вникать в истории самых разных людей, так что он не исключение. Я по самой своей натуре никогда не прочь узнать чью-нибудь историю, но признания доктора Токая слушал с особым интересом. Он был открыт и искренен. О себе говорил весьма беспристрастно, не боясь выставить напоказ собственные слабые стороны, – чего не скажешь об очень многих людях в этом мире.

Токай начал свой рассказ:

– Мне часто доводилось встречать женщин куда более красивых и стройных, любознательных и сообразительных, чем она. Но почему-то именно она для меня – некое особенное существо. Пожалуй, можно сказать, совокупное существо. Все ее качества накрепко сплетены в едином стержне. При этом невозможно просчитывать или анализировать, насколько они хороши или плохи по отдельности. И стержень притягивает меня к себе, подобно мощному магниту. Это сверх всякого здравого смысла.

Я сидел за большой кружкой резаного пива – под картофель фри и соленые огурчики.

– Есть такие стихи, – продолжил доктор.—

– Тюнагон Ацутада? – спросил я, не представляя, зачем он выучил эти строки.

– Помню, в институте на лекции преподаватель объяснял, что в этом стихе под «нашими встречами» подразумевается свидание мужчины и женщины ради плотских утех. Тогда я услышал эти строки впервые, но мало что понял. И только с возрастом наконец-то смог почувствовать настроение автора. Глубокая утрата после расставания с полюбившейся ему женщиной, с которой он был близок. Тяжесть на сердце. Если задуматься, это чувство за тысячу лет совсем не изменилось. И я остро ощутил, что стал настоящим человеком только сейчас, когда сам познал его. И понял это слишком поздно.

– Думаю, такое не может быть слишком рано или поздно, – сказал я. – Как бы поздно ни возникло, все лучше, чем так и не ощутить его до конца дней.

– И все-таки жаль, что я не познал это чувство в молодости, – сказал Токай. – Глядишь, возникло бы нечто вроде иммунитета.

«Дойти до этого своим умом непросто, – продумал я. – Я сам знаю таких, кто, так и не выработав иммунитет, носит в себе скрытый порочный корень зла». Но ничего не сказал, чтобы не затягивать беседу.

– Мы встречаемся полтора года. Ее муж часто мотается по работе в загранкомандировки. Улучив время, мы вместе обедаем, затем идем ко мне. Поводом для нашей связи стала измена ее мужа. Измена вскрылась, муж расстался с любовницей, принес жене извинения, пообещав, что такое больше не повторится. Но она на этом не успокоилась и, дабы восстановить, так сказать, душевный баланс, решила завести любовника. Пусть это прозвучит жестоко – в отместку. Ей сейчас очень важно отладить свою душу. Так часто бывает.

Я не знал, насколько часто бывает такое, и слушал его, не перебивая.

– Все у нас выходило весело и с удовольствием. Оживленные беседы, интимные игры, неспешный деликатный секс. Вместе мы прекрасно проводили время. Она много смеялась, а смеется она очень задорно. Но постепенно я в нее влюбился, влюбился безвозвратно и стал часто задумываться: что я собой представляю?

Я сделал вид, будто не расслышал (или ослышался), и попросил повторить последние слова.

– Говорю что я собой представляю? – повторил Токай. – И думаю об этом все чаще и чаще.

– Непростая задачка, – вставил я.

– Верно. Очень непростая, – поддакнул Токай и как бы в подтверждение своих слов несколько раз кивнул. Похоже, он не уловил легкую иронию, скрытую в моей реплике.

– Что я собой представляю, – продолжил он. – Работал себе врачом и прежде бед не знал. Выучился в медицинском на хирурга-косметолога, сначала ассистировал отцу, а когда у него зрение ослабло настолько, что он не смог практиковать, принял у него клинику. О себе говорить неприлично, но я – неплохой хирург. В нашей сфере, если уж на то пошло, что мух в бочке с медом, полно прохиндеев: реклама броская, а по сути – сплошная халтура. Мы же от начала и до конца работаем на совесть и крупных претензий от клиентов до сих пор не имели. И я, как профи, этим горжусь. В личной жизни тоже все хорошо. У меня много друзей, сам пока жив-здоров. Наслаждаюсь по-своему жизнью. Но в последнее время часто задаюсь вопросом: что я собой представляю? Причем задумываюсь я над этим очень серьезно. Если отбросить навыки и карьеру косметолога, если лишить меня нынешней удобной среды обитания и без малейшего объяснения оставить в чем мать родила посреди этого мира – кем я стану?

Токай посмотрел мне прямо в глаза, будто ожидая какой-нибудь реакции.

– Если не секрет, что навело вас на такие мысли? – поинтересовался я.

– Недавно прочел книжку о нацистских концлагерях. Так вот – и она в том числе. Одна из историй в ней была о враче-терапевте, попавшем в Освенцим. Этот врач-еврей практиковал в Берлине, но однажды его вместе с семьей арестовали и отправили в концлагерь. Вплоть до ареста он жил в достатке в своем уютном доме, любимый семьей, уважаемый людьми и нужный пациентам. Держал несколько собак, по выходным играл на виолончели в любительском оркестре друзей камерную музыку Шуберта и Мендельсона. Наслаждался размеренной и обеспеченной жизнью. Но в одночасье попал в живой ад. Там он уже не зажиточный житель Берлина, не почитаемый врач и даже почти не человек. Оторван от семьи, обращаются как с бродячей собакой, почти без еды. Начальник лагеря знает, что он – известный врач; может на что-то сгодиться, так что газовой камеры пока удалось избежать, но что будет завтра – одному только богу известно. Окажется надсмотрщик не в духе – и может ни за что забить дубинкой насмерть. Родные, вероятно, уже мертвы.

Токай умолк.

– На этом месте я, вздрогнув, представил: родись я в другое время и другом месте, кто знает – мог бы повторить страшную судьбу, выпавшую на долю того врача. Если бы я по какой-то – сам не знаю, какой – причине однажды вдруг выпал за борт жизни, лишился бы всех привилегий и докатился до существования с номером вместо имени, кем бы я стал? – задумался я, закрыв книгу. Кроме навыков хирурга-косметолога и доброго имени у меня нет никаких достоинств, никаких особых способностей. Просто мужчина пятидесяти двух лет. В целом здоров, но силы уже не те, что в молодости. Я вряд ли смогу долго выдерживать тяжелый физический труд. Мой конек – способность отличить вкусный пино-нуар, держать в голове несколько ресторанов, сусечных и баров, где часто бываю, умение выбрать модное ювелирное украшений в подарок женщине да сыграть (если ноты простые, то и прямо с листа) на пианино. И только. Но окажись я в Освенциме, все это никак не пригодится.

Я согласился. Знания о пино-нуар, любительская игра на пианино, умение красиво говорить в таком месте пригодятся вряд ли.

– Извините, а вам когда-нибудь приходили в голову подобные мысли? Если бы вы лишились писательского таланта, кем бы вы стали?

И я ему объяснил. В самом начале я был простым обычным человеком, начал жизнь без гроша в кармане. По стечению обстоятельств попробовал писать; к счастью, получилось на это жить. Поэтому, чтобы осознать себя просто человеком, без особых достоинств и способностей, мне не нужны такие веские доводы, как Освенцим.

Выслушав это, Токай серьезно задумался. Мне показалось, такую точку зрения он услышал впервые.

– Вот как? В жизни, может, так даже проще.

И я скромно ему намекнул, что начинать свой путь никем и ничем вряд ли можно считать таким уже простым делом.

– Конечно, – сказал Токай. – Конечно, вы правы. Начинать жизнь с нуля очень непросто. В этом мне посчастливилось больше, чем другим. Но с возрастом вырабатывается жизненный уклад, формируется положение в обществе, и эти достижения, с другой стороны, сказываются на том, что человек начинает глубоко сомневаться в собственных ценностях. Начинает считать, будто жил до сих пор бессмысленно и зря. В молодые годы еще есть место для перемен, надежд. Но в таком возрасте уже наваливается груз прошлого, и отказаться от него становится непросто.

– Вы хотите сказать, что та книжка об Освенциме заставила вас задуматься всерьез? – спросил я.

– Да, содержание книги лично меня ошеломило. К тому ж непонятно, как у меня сложится дальше с той женщиной. Некоторое время меня одолевала депрессия среднего возраста. И мучил один и тот же вопрос: что я собой представляю? Но сколько бы я ни думал, выхода так и не видел. Только продолжаю блуждать все в том же месте по кругу. Я потерял интерес к разным прежним маленьким радостям. Заниматься спортом не хочу, покупать одежду нет желания, открыть крышку пианино – и то лень. Никакого аппетита. Сижу неподвижно, а в голове сплошь мысли только о ней. Даже при работе с пациентами думаю о ней, и все тут – разве что имя вслух не произношу.

– И часто вы с ней встречаетесь?

– Совершенно по-разному. Все зависит от планов ее мужа. От этого я тоже страдаю. Когда муж уезжает надолго, мы стараемся встречаться чаще. Она отвозит дочку к своим родителям или нанимает няньку. Но пока муж в Японии, мы не видимся неделями. Такие паузы – хуже всего. Начинаешь изводить себя мыслями, что больше мы с ней никогда не увидимся. Извините за банальность, но такое ощущение, будто у меня самораздвоение.

Я молча слушал, как он говорит. Он говорил избитыми выражениями, но банальными они не казались, наоборот – воспринимались вполне насущно.

Он медленно вдохнул и затем выдохнул.

– Я почти всегда держал на прицеле сразу несколько подружек. Можете не поверить, но бывало и по четыре, и по пять одновременно. Всегда находилась хотя бы одна, готовая со мной встретиться. Ну и мы, понятное дело, развлекались. Но вот ведь какое дело – влюбившись в ту женщину, я, к своему удивлению, перестал чувствовать обаяние других. Встречаюсь с ними – а в подсознании всплывает образ той. И я не могу его отогнать. Самый что ни есть тяжкий недуг.

«Тяжкий недуг», – подумал я и представил, как Токай берет трубку и вызывает неотложку: «Алло, «Скорая»? Приезжайте немедленно! Самый что ни на есть тяжкий недуг. Дышать трудно. Грудь прямо разрывается на части…»

Он продолжал:

– И на свою беду, чем лучше я узнавал эту женщину, тем больше она мне нравилась. Мы встречаемся года полтора, так вот – теперь меня влечет к ней куда сильнее, чем тогда. Мне кажется, наши сердца прочно связаны между собой невидимой нитью. Стоит пошевелиться ее сердцу, и мое ему вторит. Будто две лодки на одном канате. И захочешь разрубить, да подходящего ножа нигде нет. Подобное чувство овладело мною впервые, и потому мне очень тревожно: как жить дальше, если дать волю эмоциям.

– Да уж, – только и вымолвил я, хотя Токай ожидал куда более существенной реакции.

– Танимура-сан, как вы считаете, как мне быть дальше?

Я ответил:

– Как быть дальше, я и сам не знаю. Но как мне показалось из вашего рассказа, если уж на то пошло, вы всё чувствуете правильно и осмысленно. Это и есть любовь. Когда сердце перестает слушаться, и вы, ведомые некоей силой, начинаете совершать нелепости. В общем, вполне нормальный опыт, не выходящий за рамки здравого смысла. Вы просто по-настоящему влюбились. И вас пугает мысль, что вы можете потерять свою любовь. Вы хотите неразлучно быть с ней, а если перестанете видеться, наступит конец света. Это естественное чувство – частый гость в сердцах людей. В нем нет ничего странного и особенного. Вполне обычная житейская ситуация.

Доктор Токай, скрестив руки, обдумывал мои слова. Похоже, он никак не мог уловить сути. Кто знает, может, он с трудом понимал смысл моей фразы «вполне обычная житейская ситуация». Или же на самом деле такое не вполне вписывалось в его представления о любви.

Допив пиво, мы засобирались по домам, и тут он тихонько признался:

– Танимура-сан, больше всего я сейчас боюсь – и это не дает мне покоя – некой скрытой во мне самом злости.

– Злости? – переспросил я удивленно; я был уверен, что таким людям, как Токай, злость совсем не к лицу. – Злости на кого?

Он покачал головой.

– Понятия не имею. Но точно не на ту женщину. Хотя когда мы не вместе, когда не можем встречаться, я чувствую, как внутри все прямо клокочет. На что или на кого я злюсь, сам понять не могу. Но это очень жгучая злость, и со мной такое впервые – так и хочется выбросить из окна первое, что попадается под руку: стул, телевизор, книги, тарелки, картину в раме – без разницы. И мне плевать, если это упадет на голову прохожим и кто-то погибнет. Дурость, но в минуты ярости такие мысли одолевают меня всерьез. Пока что я, разумеется, сдерживаюсь, но, не ровен час, более я управлять собой не смогу. И причиню кому-нибудь боль – вот что страшно. В таком случае я, наоборот, предпочту сделать больно себе.

Что я на это ему ответил, уже не припомню. Вполне вероятно, попытался успокоить безобидными словами. Ведь тогда я еще не мог понять, что означает «злость», о которой он говорил, что это был за намек. Пожалуй, мне следовало подобрать более точные слова. Но как бы точнее ни выразился я, это вряд ли повлияло бы на его дальнейшую судьбу. Мне так кажется.

Оплатив счет, мы вышли из бара и направились по домам. Он, сняв с плеча сумку с ракеткой, сел в такси и помахал мне из окна. Позже оказалось, что виделись мы в последний раз. Сентябрь близился к концу, но летняя жара никак не унималась.

Токай перестал появляться в спортзале. Я заглянул туда в конце недели, надеясь на встречу, но доктора там не было. Никто вокруг не заметил его исчезновения. В спортзале такое случается: ходил человек, ходил, но вдруг перестал. Это ведь не работа: посещать или нет – личный выбор каждого. Вот и я не придал особого значения. Незаметно пролетели два месяца.

В конце ноября, в пятницу, ближе к вечеру раздался телефонный звонок. Звонил секретарь Токая – как выяснилось, по фамилии Гото. Секретарь говорил низким плавным голосом, напомнившим мне музыку Барри Уайта. Такую часто можно услышать в ночных радиопередачах FM.

– Извините за внезапный звонок, но вынужден сообщить вам печальную новость: Токай умер в четверг на прошлой неделе, а в этот понедельник в узком кругу лиц прошли похороны.

– Как – умер? – ошарашенно переспросил я. – Еще два месяца назад он выглядел вполне здоровым. Что с ним случилось?

На том конце провода повисла пауза. Затем Гото произнес:

– Дело в том, что еще при жизни Токай поручил мне передать вам одну вещь. Она хранится у меня. Извините за то, что доставляю вам лишние хлопоты, но не могли бы мы где-нибудь встретиться? Много времени это не займет. При встрече я смогу вам обо всем рассказать. Я приеду, когда и куда скажете – только назовите место и время.

– Что, если прямо сейчас?

– Как вам будет угодно, – ответил Гото.

Я сообщил ему название кафе на улице, параллельной Аояма. Условились на шесть часов. Там мы сможем поговорить спокойно и неспешно. Секретарь кафе это не знал, но я заверил, что найти его несложно.

Когда я вошел без пяти минут шесть, Гото уже сидел за столиком, но, стоило мне приблизиться, немедля поднялся с кресла. По голосу я представлял его коренастым здоровяком, но увидел перед собой высокого, но худого мужчину. Как и говорил в свое время Токай, секретарь выглядел вполне симпатично. Он был одет в коричневый шерстяной костюм, белоснежную сорочку с пуговицами на воротнике, носил галстук темно-горчичного цвета – одним словом, безукоризненно. Длинноватые волосы уложены в аккуратную прическу. На лоб изящно спадала челка. Лет тридцати пяти. И если б Токай не обмолвился, что его секретарь – гей, я бы принял его за обычного подтянутого юношу (с юношеским обликом Гото расставаться не спешил). Отращивай он бороду, та была бы густой. Гото пил двойной эспрессо.

Мы обменялись приветствиями, и я тоже заказал двойной эспрессо.

– Весьма внезапная смерть, – осторожно начал я разговор.

Секретарь прищурился, будто ему посветили прямо в глаза.

– Да уж. Весьма внезапная. На удивление. Но вместе с тем – очень болезненная и жутко затяжная.

Я молча ждал дальнейших пояснений. Однако он еще долго – пожалуй, пока несли мой кофе – не решался пуститься в подробности смерти врача.

– Я от всей души почитал доктора Токая, – начал секретарь, чтобы сменить тему. – Он был и прекрасным врачом, и чудесным человеком. Многому меня любезно научил. Я проработал в клинике десять лет и, если бы не он, не стал бы тем, кем стал. Он был прям и бесхитростен. Всегда улыбчив и заботлив, не заносчив, беспристрастен, за это все его и любили. Я ни разу не слышал, чтобы он о ком-то дурно отозвался.

Я тоже поймал себя на мысли, что и я не припомню за ним такого.

– Господин Токай часто упоминал вас в наших беседах, – вставил я. – Дескать, если б не мой секретарь, дела в клинике шли бы не так хорошо, да и личная жизнь потерпела бы полное фиаско.

При этих словах на лице Гото проскользнула печальная улыбка.

– Да что вы, ничего особенного во мне нет. Я лишь хотел быть по возможности полезным своему боссу, прикрывать, так сказать, его тылы. Вот и старался, как мог. К тому же мне это было только в радость.

И лишь после того, как официантка, принеся мой кофе, удалилась, он наконец-то заговорил о смерти врача:

– Первое, что бросилось в глаза – сэнсэй перестал обедать. Раньше он каждый день в обеденный перерыв пусть что-то простое, но непременно съедал. Как бы ни был занят работой, в еде он всегда оставался человеком щепетильным. Но с какого-то времени совершенно перестал обедать. Я напоминал ему, но то и дело в ответ слышал, мол, не переживай, просто нет аппетита. И началось это в первых числах октября. Я забеспокоился. Потому что прекрасно знал, что сэнсэй не из тех, кто меняет излюбленные привычки. Ведь он всегда соблюдал распорядок. Обедами дело не ограничилось: смотрю, а он уже забросил тренировки в спортивном центре. Обычно посещал трижды в неделю: увлекался плаванием, играл в сквош, качался на тренажерах, как вдруг в одночасье потерял интерес к тренировкам. Затем перестал за собой следить. Он всегда был очень чистоплотен, одевался со вкусом. А тут, как бы лучше выразиться, постепенно превратился в неряху – бывало, по нескольку дней не менял одежду. Постоянно о чем-то думал, стал молчалив, а вскоре и вообще перестал отвечать на вопросы. Зачастую впадал в рассеянность: обращаюсь к нему, а он меня будто не слышит. И к тому же перестал встречаться с женщинами после работы.

– Вы ведь следили за его графиком и потому замечали все перемены?

– Да, так и есть. Встречи с женщинами были для сэнсэя важным каждодневным событием. Так сказать, источником жизненной силы. И так внезапно сойти на нет… как ни говори, это неестественно. Пятьдесят два – не тот возраст, чтобы внезапно постареть. Полагаю, вам известно о весьма активных отношениях доктора с женщинами?

– Он этого особо не скрывал. Не в том смысле, что он гордился этим, просто не кривил душой.

Гото кивнул:

– Да, в этом смысле он был очень искренним человеком. Любил со мной поболтать. Поэтому я был в шоке от столь внезапных перемен. Что бы ни случалось, он перестал этим со мной делиться. Как будто держал в себе личную тайну. Конечно, я пытался расспросить, какие у него неприятности, что беспокоит? Однако сэнсэй только качал головой, а сердце оставлял на замке. И почти не разговаривал со мной – лишь продолжал изо дня в день худеть у меня прямо на глазах. Было понятно, что он недоедает. Но я не мог своевольно нарушить границы его частной жизни. При всем его общительном характере на личную территорию просто так он никого не впускал. Я долгое время был его секретарем, но переступил порог его дома лишь однажды: он отправил меня забрать какую-то важную забытую вещь. Двери туда были распахнуты разве что его близким подружкам. А мне оставалось лишь волноваться да строить догадки издали.

После этих слов Гото опять слегка вздохнул – будто, отчаявшись, махнул рукой на близких подружек сэнсэя.

– И что, он продолжал худеть?

– Да, впали глаза, лицо побелело, как бумага, сам еле передвигал ноги. Скальпель из рук вываливался – ну какие в таком состоянии операции? Благо, его ассистент оказался хорошим хирургом и заменил сэнсэя у стола. Но долго так длиться не могло. Я обзвонил пациентов и отменил все операции до единой. Клиника фактически оказалась на грани закрытия. Вскоре сэнсэй совершенно перестал там появляться. Как раз на исходе октября. Звоню ему на домашний – никто не подходит. Два дня не могли с ним связаться. У меня хранился ключ от его квартиры. На следующее утро я поехал туда и проник внутрь. Конечно, так поступать нельзя, но я переживал и потому не сдержался.

Когда я отпер зверь, внутри стоял жуткий запах. По всему полу валялись самые разные вещи. Тут же разбросана одежда: от костюма и галстука вплоть до нижнего белья. Выглядело так, будто в квартире не убирались несколько месяцев. Окна закрыты, воздух спертый. Смотрю – на кровати лежит неподвижно сэнсэй.

Секретарь, закрыв глаза, слегка закивал. Точно увидел ту картину заново.

– На первый взгляд показалось, что он умер. У меня прямо сердце замерло. Но как бы не так! Сэнсэй повернул исхудавшее бледное лицо, открыл глаза и посмотрел на меня. Иногда он моргал. Еле слышно, но дышал. Но так и оставался лежать неподвижно в постели, укрытый по шею. Я поздоровался с ним, но ответа не дождался. Его ссохшиеся губы были крепко сжаты, будто ему их зашили. Отросла щетина. Я первым делом открыл окно и проветрил помещение. Срочной помощи не требовалось – сэнсэй не испытывал боли, – и я решил первым делом прибраться, настолько вокруг все было запущено. Собрал вещи. Что можно было постирать, загрузил в стиральную машинку, что требовало химчистки, сложил в отдельный пакет. Спустил из ванной грязную воду и промыл стенки и пол. Судя по засохшему налету на кромке ванны, воду давно не меняли. Для чистюли-доктора это было немыслимо. Похоже, он отказался от услуг уборщицы. На всей мебели скопился толстый слой пыли. Но, на удивление, на кухне почти не было грязной посуды – мойка оставалась чистой. В общем, долгое время кухней практически не пользовались. Только валялись пустые бутылки из-под минералки. И никаких следов приема пищи. Я открыл холодильник, и оттуда затхло пахнуло протухшими продуктами. Тофу, овощи, фрукты, молоко, сэндвичи, ветчина – собрав это в большой пакет, я отнес все в мусорку на подземном этаже дома.

Секретарь взял в руки пустую чашку из-под эспрессо и разглядывал ее под разными углами, а затем поднял на меня взгляд и продолжил:

– На то, чтобы привести квартиру в прежний вид, ушло три с лишним часа. Все это время окна были распахнуты настежь, и неприятный затхлый запах постепенно выветрился. Но даже теперь сэнсэй продолжал молчать. Просто следил глазами, как я кручусь по хозяйству. Из-за худобы его глаза показались мне куда крупнее и ярче прежнего. Вот только в них не осталось ни толики эмоций. Эти глаза следили за мной, а по сути, ничего не видели. Как бы это объяснить? Они просто следовали за каким-либо объектом, подобно объективу автоматической камеры, настроенной так, чтобы держать в фокусе подвижные предметы. Я это или нет, чем я там занимаюсь, ему уже безразлично. И взгляд такой… печальный. Я до конца своих дней не забуду этот взгляд.

Затем я взял электробритву и сбрил ему бороду. Вытер лицо влажным полотенцем. Никакого сопротивления. Как будто мне дали полный карт-бланш. Затем я позвонил врачу сэнсэя. Стоило мне объяснить ситуацию, как тот явился и после осмотра взял простые анализы. Все это время доктор Токай молчал. Просто уставился на нас в упор отсутствующим взглядом, лишенным всяких эмоций.

Как бы здесь лучше выразиться… может, так говорить неуместно, но сэнсэй уже не походил на живого. Было такое чувство, будто зарытый в землю человек, который без пищи должен был превратиться в мумию, так и не смог избавиться от заблуждения и страданий и, не в силах превратиться в мумию, выполз на поверхность земли. Жуткие вещи я сейчас говорю. Но именно это я тогда почувствовал. Душа отлетела без какой-либо надежды вернуться. И только органы тела, не сдаваясь, работали сами по себе. Такое вот ощущение.

Секретарь несколько раз кивнул.

– Извините, похоже, я отнимаю ваше время. Постараюсь быть кратким и объяснить простыми словами. Сэнсэй страдал анорексией – почти ничего не ел и поддерживал жизнь лишь водой. Хотя нет, если быть точным, это не анорексия. Как вы знаете, анорексией страдают в основном сплошь молодые женщины. Ради красоты ограничивают себя в еде, чтобы похудеть. Постепенно снижение веса становится для них самоцелью, и они почти перестают питаться. Это, конечно, крайность, но в идеале они хотели бы довести свой вес до нуля. Поэтому вряд ли мужчина средних лет мог страдать анорексией. Однако феноменологически именно это с ним и происходило. Конечно, сэнсэй поступал так не ради красоты. Так вышло, на мой взгляд, буквально потому, что пища не лезла ему в горло.

– Муки любви? – предложил я.

– Пожалуй, вроде того, – ответил Гото. – А может, у него возникло желание приблизиться к нулю. И сэнсэю захотелось превратить себя в ничто. Если не ради такого, то простому человеку вряд ли удастся терпеть дикие муки голода. А тут радость от приближения своей плоти к нулю эти муки переборола. Молодые женщины, подверженные анорексии, сбрасывая вес, вероятно, чувствуют то же самое.

Я постарался представить, как Токай сохнет, не поднимаясь с постели, от непомерной любви, превращаясь в подобие мумии. Но всплывал лишь облик бодрого, полного сил гурмана с приятной внешностью.

Врач сделал укол, вызвал сиделку и приготовил капельницу. Но что укол – обычный питательный раствор, а капельницу Токай при желании мог запросто выдернуть. Что же мне – сидеть подле него сутки напролет? Начнешь кормить насильно – будет выплевывать, в больницу против воли не отвезешь. Что можно сделать, если доктор потерял интерес к жизни и устремился к нулю? Что бы ни творилось вокруг, как бы ни пичкали его физраствором, устремления доктора не остановить. Оставалось лишь наблюдать, как голод пожирает его тело. Нелегко тогда мне пришлось. Понимаю – нужно что-то делать, но что я могу? Благо хоть сэнсэй не мучился. По крайней мере, я ни разу не заметил на его лице гримасу боли. Я каждый день приходил к нему, проверял почту, наводил порядок, садился рядом на кровать и старался его разговорить: отчеты по работе чередовал с житейскими темами, – но сэнсэй не говорил ни слова в ответ. Никакой реакции. Ладно реакция – понять бы вообще, в сознании человек или нет. Просто лежит и безмолвно смотрит на меня отсутствующим взглядом. А глаза – на удивление прозрачные. Кажется, видно, что там за ними, в глубине, на той стороне.

– Шерше ля фам? – поинтересовался я. – Он сам рассказывал, что очень близок с некоей замужней дамой.

– Да, сэнсэй незадолго до того по-настоящему сблизился с одной женщиной. Это после его-то бесконечных легких интрижек с другими. И между ними что-то случилось. Полагаю, очень серьезное, раз сэнсэй утратил волю к жизни. Я позвонил ей домой, но ответил муж. Я под предлогом заявки на прием хотел с ней поговорить, но муж ответил, что здесь ее нет и больше не будет. Я попытался было уточнить, как с ней можно связаться, но муж равнодушно ответил, что не знает. И положил трубку.

Он опять ненадолго умолк, затем продолжил:

– История долгая, поэтому вкратце. Мне удалось позднее выяснить адрес той женщины. Она ушла из дому, оставив мужа и дочку, и жила с другим.

Я на мгновение оторопел и не сразу понял суть последней фразы. Затем спросил:

– Выходит, она бросила обоих – и мужа, и Токая?

– Попросту говоря, да, – неохотно ответил секретарь, наморщив лицо. – Оказывается, у нее был еще один мужчина. Подробностей не знаю, но вроде бы – младше ее. И, насколько я могу предположить, тот парень не заслуживает доброго слова. Так вот, ради него та женщина ушла из дому. А Токай оказался, если так можно выразиться, удобным трамплином для бегства влюбленных. При этом – доильной коровой. Судя по всему, сэнсэй потратил на нее целое состояние. Проверив его банковские счета и платежи по кредиткам, обнаружили неестественно внушительные расходы. Вероятно, деньги шли на дорогие подарки. А может, она просила взаймы. Никаких подтверждений, по какой статье расходов проходили платежи, не осталось. Понятно одно: в короткий срок со счетов списали крупную сумму.

Я тяжело вздохнул:

– Ну и дела!

Секретарь кивнул:

– Если бы она бросила Токая из-за того, что не хочет потерять мужа и дочь и потому не может больше встречаться, сэнсэй, пожалуй, это бы пережил. Ведь он ее любил по-настоящему – как никогда прежде. Конечно, пал бы духом, но вряд ли стал бы загонять самого себя в угол. Если б разрыв поддавался хоть какому-то объяснению, Токай рано или поздно выкарабкался бы со дна наверх. Однако появление третьего мужчины, осознание, что тебя прилично использовали, окончательно надломило патрона.

Я молча слушал дальше.

– Накануне своей кончины сэнсэй весил около тридцати пяти килограммов, – продолжал секретарь. – Обычно же его вес ниже семидесяти не опускался – выходит, сэнсэй похудел более чем в два раза. Торчали одни ребра, точно скалы после отлива. Вид такой жалкий, что невольно отводишь глаза. Помню, когда-то я смотрел документальный фильм про освобождение из нацистского концлагеря. Так вот, облик Токая напомнил мне истощенных узников-евреев.

Концлагерь. Этот парень как в воду глядел. В последнее время часто задаюсь вопросом: что я собой представляю?

Гото сказал:

– Говоря языком медицины, причиной смерти стала сердечная недостаточность. Сердце оказалось не в состоянии перекачивать кровь. Но я считаю – это смерть из-за любящего сердца. Как есть, сердечные муки. Сколько раз я ей звонил, объяснял, упрашивал! Падал ниц и молил. Навестите сэнсэя хотя бы раз, хоть на минуту. Иначе его надолго не хватит. Я не думаю, что ее приход избавил бы его от смерти. Свою судьбу он решил к тому времени сам. Но кто знает, могло случиться чудо. Или сэнсэй мог бы оставить этот мир как-то иначе. А может, и наоборот – она смутила бы его душу, заставив страдать пуще прежнего. Чужая душа – потемки. Хотя, если честно, сам этот случай для меня – сплошные темные пятна. Ясно одно: в реальности никто еще в мире не умирал лишь потому, что ему из-за пылкой любви не лез в горло кусок. Вы так не считаете?

Я согласился. Ведь действительно, о таком я слышал впервые. А когда позволил себе заметить, что Токай в этом смысле был единственным в своем роде человеком, Гото закрыл ладонями лицо и бесшумно заплакал. Было видно, что он любил врача всем сердцем. Мне хотелось утешить юношу, но что я, по сути, мог сделать? Вскоре он успокоился, вынул из кармана брюк белоснежный носовой платок и вытер слезы.

– Простите! Позволил себе слабость.

– Оплакивать человека – разве это слабость? Особенно если он дорог и умер…

– Спасибо. От ваших слов немного отлегло, – произнес Гото и, достав из-под стола чехол ракетки, протянул мне. Внутри была ракетка для сквоша «Black Knight». Новая модель. Дорогая. – Токай просил передать. Он заказал по Интернету, но когда эта модель поступила в продажу, сэнсэю уже было не до сквоша. Тогда он велел подарить ее вам, господин Танимура. Незадолго до кончины к сэнсэю на время вернулось сознание, и он успел оставить мне несколько поручений. Одно из них – касательно ракетки. Пользуйтесь на здоровье.

Я поблагодарил и принял ракетку. А заодно поинтересовался, что стало с клиникой.

– Временно не работает, но вскоре либо закроется, либо будет продана со всем оборудованием, – пояснил он. – Предстоит передача дел, и некоторое время потребуется моя помощь, а чем заняться после, я пока не решил. Мне тоже пора побыть наедине с собой. До сих пор прийти в себя не могу.

Я пожелал ему оправиться от потрясения и найти свой путь. На прощание он сказал:

– Танимура-сан, простите за бесцеремонность, но у меня к вам большая просьба: поминайте, не забывайте сэнсэя. Он был чистой души человеком. И, мне кажется, единственное, что мы можем делать ради усопших, – это помнить о них как можно дольше. Но одно дело сказать, а другое – помнить, не забывая. И обратиться с такой просьбой можно далеко не к каждому.

– Так и есть, – ответил я. – Хранить память о тех, кто нас опередил, не так просто, как может показаться. Обещаю вспоминать о нем чаще.

О чистоте души врача Токая судить не мне, но одно могу сказать точно: в каком-то смысле он был человеком неординарным и заслуживал память о себе.

На прощание мы пожали друг другу руки.

Вот потому, ради памяти о докторе Токае, я и пишу эти строки. Для меня самый действенный способ не забывать – значит писать, оставляя на память страницы. Ради доброго имени всех персонажей я незначительно изменил их имена и названия мест, а все остальное почти так и было на самом деле. Хорошо, если мой рассказ когда-нибудь прочтет юноша Гото.

С именем доктора Токая у меня связано еще одно воспоминание. С чего начался разговор, теперь не припомню, но однажды он поделился со мной своим взглядом на женщин в целом.

По его личному мнению, женщины от рождения наделены особым независимым органом, отвечающим за ложь. Что, где и как лгать – каждая решает для себя сама. Однако все без исключения женщины в какую-то минуту, причем зачастую – очень важную – непременно лгут. Конечно, они лгут и по пустякам, но не это главное: в самый ответственный момент они лгут без колебаний и стеснения. При этом большинство из них даже не краснеет и не меняется в голосе.

Делают они это непроизвольно – ими самовольно манипулирует тот независимый орган. Поэтому их не мучает совесть, и спят они, за исключением редких случаев, крепко.

Он говорил на редкость четко. Я это прекрасно помню. И в целом не могу с ним не согласиться – за исключением конкретных нюансов. Полагаю, мы достигли одной и той же, причем не очень приятной вершины, вот только взбирались разными, присущими каждому из нас тропинками.

Перед смертью он наверняка безо всякой радости признался себе в том, что не ошибался в собственных взглядах. Нечего и говорить, мне очень жаль доктора. Я с прискорбием оплакиваю его кончину. Видимо, он был готов к тому, чтобы умирать, отказавшись от еды и мучаясь от голода. И физически, и морально муки куда нестерпимее, чем можно себе представить. Но вместе с тем, – какой бы ни была та женщина, – я в чем-то завидую его глубокому чувству, ради которого он решился свести свое существо к нулю. Если бы он захотел – продолжал бы прежнюю изощренную жизнь, сумел бы довести ее до совершенства. Мог бы флиртовать с несколькими подружками одновременно, пить ароматный пино-нуар, играть в гостиной на рояле «My Way» и наслаждаться амурными делами в разных уголках большого города. Несмотря на это, он влюбился так, что не мог ничего есть, открыл совершенно новый для себя мир, увидел невиданный ранее свет, а в результате обрек себя на путь смерти. Пользуясь словами Гото, «стремился к нулю». Какая жизнь стала для него в истинном смысле счастливой? Или же настоящей? Об этом я судить не могу. Судьба, постигшая доктора Токая с сентября по ноябрь, мне – как и юноше Гото – оставила уйму неизвестных.

Я продолжаю играть в сквош, но после кончины Токая переехал и поэтому тоже сменил спортивный зал. В новом месте стараюсь выбирать партнеров из инструкторов. Приходится доплачивать, но мне, если можно так выразиться, спокойнее. Ракетку, подарок Токая, почти не использую. Хотя бы потому, что она для меня слишком легкая. И стоит мне ощутить в руке эту легкость, как перед глазами непременно всплывает его истощенная фигура.

Стоит пошевелиться ее сердцу, и мое ему вторит. Будто две лодки на одном канате. И захочешь разрубить, да подходящего ножа нигде нет.

Теперь мы понимаем – он привязался к неверной лодке. Но разве можно это утверждать так просто? Сдается мне, примерно так же, как та женщина лгала с помощью (возможно) независимого органа, доктор Токай – конечно, в другом смысле – любил, тоже при помощи своего независимого органа. То было неуправляемое, неподдающееся его собственной воле воздействие. Услышав от меня об этих событиях, вы легко можете скривиться с понимающим видом. Но если бы не вмешательство органа, способного подтолкнуть наши жизни к вершинам или же сбросить на самое дно, заставить сомневаться или грезить радужными мечтами, временами водить по грани смерти, наша жизнь наверняка стала бы пресной и блеклой. Или закончилась простым каскадом изощренных трюков.

О чем думал, что представлял себе Токай на краю выбранной им по своей воле смерти, конечно, не узнать. Но как бы сильно он ни мучился, в последний момент, пусть на короткое время, смог прийти в сознание, которого хватило, чтобы завещать мне ракетку, которой он не успел попользоваться сам. Может, он хотел тем самым что-то сказать. Может, в свои последние минуты он нашел ответ на вопрос: «Что я собой представляю?» И захотел мне это сообщить. Кто знает?