Насколько мне известно, японский текст песни «Битлз» «Yesterday» (к тому же на кансайском диалекте) придумал один человек по имени Китару. Усаживаясь в ванну, он громко пел эту песню:

Кажется, начиналась примерно так, но дело давнее, поэтому утверждать не берусь. В любом случае эти слова от начала и до конца были сплошной чепухой, без всякого смысла, подменой, нисколько не походившей на оригинал. Привычная для уха меланхоличная красивая мелодия и отчасти беспечное непатетическое, если можно так сказать, звучание кансайского диалекта складывались в странную комбинацию, напрочь лишенную какой-либо логики. По меньшей мере, мне так казалось. Над нею можно было посмеяться, а можно было и ловить некую скрытую там информацию. Но я в то время просто воспринимал этот опус в полном изумлении.

Китару, насколько я мог судить, говорил на почти идеальном кансайском диалекте. Притом что родился и вырос в токийском квартале Дэнъэн-Тёфу, что в районе Оота. Я родился и вырос в Кансае и говорил почти на идеальном нормативном языке (характерном для речи токийцев). И в этом смысле мы с ним были престранной парочкой.

Я познакомился с ним, когда подрабатывал в кафе, что рядом с главными воротами кампуса Васэды. Я работал на кухне, он – официантом. Когда выдавалась свободная минута, мы с ним перекидывались парой-другой слов. Обоим нам было по двадцать, дни рождения – с разницей в какую-то неделю.

– Китару – редкая фамилия, – заметил я, когда мы только познакомились.

– Так, точна. Очань рэдкая, прыкинь, – ответил он.

– В «Лотте», помнится, был питчер с такой же фамилией.

– Так, но да яго нияким бокам. Але, фамилия рэдкая, можа, якая и радня.

Я учился на втором курсе Литературного факультета Васэды. Он – провалился на экзаменах и ходил в подготовительную школу при универе. И хоть поступал уже дважды, тяги к учебе я в нем не заметил. В свободное время он читал книги, которые вряд ли пригодились бы на экзаменах: «Биография Джими Хендрикса», «Этюды в сёги», «Происхождение Вселенной». Говорил, что ездит из дома в Ооте.

– Из дома? – переспросил я. – Я как-то даже не сомневался, что ты из Кансая.

– Не-не, я нарадзиуся и вырас там жа – в Дэнъэн-Цёфу.

Услышав это, я несколько обалдел.

– Тогда почему говоришь на кансайском?

– Вывучыу на вопыте. Сабраушысь з духам.

– В смысле?

– Ну, як бы прылежна вучыуся. Запаминау глаголы, сушчаствительныя, ударэнни. Прымерна так жа, як вучат ангельский ти хранцузский. Некальки разоу ездзиу пракцикавацца у Кансай.

Он меня поразил. Я впервые слышал, чтобы человек выучил кансайский диалект апостериори, на своем личном опыте, как английский или французский. «Кого только в Токио не встретишь! – восторженно подумал я тогда. – Прямо как в «Сансиро»…»

– Я з дзетства быу трасны фанат «Циграу Хансин». Кали яны грали у Токио, хадзиу балеть на стадзион. Але на гасцявой трыбуне дажа у паласатай форме Циграу з такийским говарам няма што рабиць: нихто и слухать не стане. Цябе ни на шаг не падпусцяць да гэтай кампании. Так я поняу, што прыйдзецца вучыць, и старауся як мог. Ох, и намаяуся я з гэтай вучобой!

– И ты пошел на это ради бейсбола? – удивленно спросил я.

– Так, видзишь, як «Цигры» для мяне важныя. З тых пор што дома, што у инстытуце стараюся гаварыць тольки па-кансайску. Ва сне и то гавару па-кансайску, – сказал Китару. – Як мой говар? Пачци идэальны?

– Точно. Будто ты родом оттуда, – сказал я. – Только у тебя диалект не болельщиков «Хансин», а какого-то района Осаки.

– Як ты дагадауся? Падчас летних школьных каникул я гасциу у адной сямъи з раёну Тэнодзи. Цикава правеу врэмя. Аттуда да заапарка – рукой падаць.

– Гостил в семье? – с интересом переспросил я.

– Странный я тып, так? Займайся я такжа увлечонна на падгатавицельнам, не правалиуся бы на экзаменах. Ага?

«Вот именно, – подумал я. – Сперва валять дурака, а затем наверстывать, – как это все-таки по-кансайски!»

– А ты адкуль родам?

– Недалеко от Кобэ, – ответил я.

– Недалёка, гэта дзе?

– Асия, – ответил я.

– Нармальнае мястэчка! Што ж ты сразу не сказау? А то пудрыць мне мазги.

Я объяснил. Меня спросили, откуда родом, вот и ответил. Когда говорю, что родом из Асии, многие считают, что я из зажиточной семьи. Однако в Асии живут не одни толстосумы. Моя семья – совсем не богатая. Отец работал в фармацевтической компании, мать – библиотекарем. Дом маленький, машина – кремовая «Тойота-Королла». Поэтому чтобы у людей не возникало ошибочное предубеждение, когда они спрашивают, откуда я родом, стараюсь отвечать, что «из пригорода Кобэ».

– Вось яно што! Ну, точь-в-точь, як у мяне, – сказал Китару. – Адрэс – у квартале Дэнъен-Цёфу, а жывем на самым яго водшыбе. Дом – не дом, а развалюха. Як-небудзь прыязджай, паглядзиш, яким бывае Дэнъэн-Цёфу. Не паверыш сваим глазам. Але кожны раз парыцца за гэта тожа не дзела. Гэта проста адрас. Таму я, наабарот, з самага пачатку кажу, нарадзиуся и вырас у Дэнъэн-Цёфу. Вроде таго, «як? крута, так?».

Он меня покорил, и мы стали как бы друзьями.

Тому, что после переезда в Токио я совершенно перестал использовать диалект, есть несколько причин. До окончания старшей школы я говорил только по-кансайски, при этом ни разу не пытался заговорить на нормативном токийском. Однако буквально через месяц после переезда в Токио я, к собственному удивлению, заметил, что на новом для себя языке говорю естественно и бегло. По характеру (сам того не замечая) я был как хамелеон. Или же у меня языковой слух развитее, чем у других. Так или иначе, никто из окружающих не верил, когда я говорил, что родом из Кансая.

К тому же есть важная причина, по которой я отказался от кансайского диалекта: мне хотелось стать совершенно другим человеком и начать новую жизнь.

Всю дорогу в «синкансэне», который вез меня в Токио, я размышлял о своей прежней жизни. Признаться, за восемнадцать лет вспомнить было нечего, кроме череды постыдных в большинстве своем событий. Нет, я вовсе не бахвалюсь, по правде говоря, мне даже не хочется об этом вспоминать. Чем больше я думал тогда, тем противнее сам себе становился. Конечно, у меня были и приятные воспоминания. Светлые, так сказать, пятна. Это правда. Однако куда чаще мне приходилось краснеть за свои проступки и стоять, понурив голову. То, как я жил до сих пор, о чем помышлял, если задуматься, было настолько заурядно и беспредельно трагично, что об этом лучше и не вспоминать. Сплошь мещанский хлам, никакого воображения. И мне хотелось собрать это все в кучу и засунуть в самую глубь большого выдвижного ящика. Или же сжечь все дотла (и посмотреть, какой повалит дым). Во всяком случае, я хотел оставить все это позади и начать новую жизнь в Токио с чистого листа. Испробовать новые для себя возможности. И этот отказ от кансайского диалекта, приобщение к новому языку были для меня практическим (да и символическим) средством. В конце концов, язык, на котором мы говорим, формирует нас как людей. Во всяком случае, восемнадцатилетнему мне представлялось именно так.

– Стыдна? Што у гэтым такога стыднага? – спросил у меня Китару.

– Да много чего.

– Ты что, с родственниками не ладишь?

– Нет, с семьей у меня лады, – ответил я. – Но все равно стыдно. Стыдно уже оттого, что нахожусь рядом с ними.

– Странный ты якой-та, – сказал Китару. – Што стыднага у тым, што ты находзишься у кругу сямьи? Мне так са сваими очань дажа весела.

Я молчал. Я не мог ему объяснить. Спроси, чем меня не устраивает кремовая «Тойота-Королла», и мне будет нечего ответить. Просто дорога у нас перед домом узкая, а родители не хотели тратить деньги на новый фасад, только и всего.

– Маи прэдки чуць не кожны дзень праядаюць плеш, чаму я дрэнна вучуся. Гэта, канешна, дастае, але што рабиць – такая у их работа, павучаць сваих дзяцей. Стараюся аднасицца да их натацый спакойна.

– Ты такой беззаботный, – восхищенно сказал я.

– У тебя подружка есть? – поинтересовался Китару.

– Сейчас нет.

– А раньше была?

– До недавней поры.

– Расстались?

– Ага, – ответил я.

– А чаму?

– Долгая история. Сейчас не хочу об этом.

– Тоже из Асии? – спросил Китару.

– Нет, не из Асии. Она жила в Сюкугава. Это рядом.

– И как, она тебе давала?

Я покачал головой:

– В том-то и дело, что не совсем.

– Расталися з-за гэтага?

Я немного подумал:

– Из-за этого тоже.

– А да гэтага усё дазваляла?

– Да, почти до упора.

– А канкрэтна дакудава?

– Давай не будем об этом, – сказал я.

– За гэта табе тожа стыдна?

– Да, – ответил я. Еще одно, о чем я не хотел вспоминать.

– Да ты тожа, гляджу, сабе на вуме, – как бы сочувственно сказал Китару.

Впервые я услышал тот странный текст к «Yesterday», который он напевал, в ванной у него дома на Дэнъэн-Тёфу. Сам дом был не такой уж и развалюхой, как он говорил, и совсем не на отшибе. Обычный дом в обычном районе. Старый, но больше моего в Асии. Хотя без всякого лоска. К слову, во дворе стоял темно-синий «Гольф» предыдущей модели. Возвращаясь домой, Китару первым делом принимал ванну: забирался в нее и подолгу не выходил. Поэтому мне часто приходилось садиться на круглый табуретик рядом с дверью в крохотный закуток перед ванной комнатой и болтать с ним через щель. Я не мог скрыться там от его мамаши, и потому мне приходилось выслушивать ее длинные рассказы о том, до чего глуп ее ветреный сын, который совсем не старается учиться. Из этой самой ванной он громко пел – для меня или нет, я не знаю, – ту песню с ее жуткими словами.

Как-то раз я спросил, какой смысл у придуманного им текста? По мне, так это чистая насмешка над песней «Yesterday».

– Якая чухня! Нихто и не сабирауся насмяхацца. Ды кагда и так, разве Джону не нравилися розныя глупасци? Ци так?

– В «Yesterday» и слова и музыку написал Пол.

– Няужо?

– Вне сомнений, – твердо заявил я. – Пол сам ее написал, пришел в студию, играл на гитаре и пел. Потом наложили струнный квартет. Остальные битлы никак в этом не участвовали. Они считали песню слишком мягкой для своего репертуара. Хотя авторство указали, как обычно, – Леннон – Маккартни.

– Уф, я далек от таких тонкостей.

– Это не тонкости, это общеизвестный факт, – сказал я.

– Няхай так. Мне усе гэтыя падробнасци да лямпачки, – вальяжно сказал Китару из пелены пара. – Я проста спяваю, як хачу, у сваёй ванне. Я ж не записываю пласцинку! Аутарских прау не нарушаю. Никаму не мяшаю. Таму няма нияких прычын на мяне наязджаць!

И опять запел обычным блаженным голосом – тот годился разве что горлопанить в ванной, – бодро вытягивая ноты вплоть до самых верхних: «До вчерашнего дня та девчонка еще была там…» Или что-то вроде того. Слегка потряс руками и шлепнул ими пару раз по воде, как бы дополнив исполнение звуковым эффектом. Я тоже мог бы ему подтянуть, но почему-то не хотелось. Нет ничего приятного в том, чтобы ждать человека целый час, пока он плещется в ванне, а тем временем поддерживать через дверное стекло бессвязный разговор.

– Ты так подолгу сидишь в ванной. У тебя тело не разбухнет? – спросил как-то я.

Сколько себя помню, подолгу в ванне я не сидел никогда. Молча сидеть, погрузившись в воду, мне быстро надоедало. В ванне невозможно читать книгу или слушать музыку, а я без этого убивать время не могу.

– Кали доуга сядзишь у ванне, расслабляецца галава, и яе наведваюць упауне интырэсныя идэи. Няжданна-негаданна, – сказал Китару.

– Мысли – вроде текста к «Yesterday»?

– Да, это одна из них, – ответил Китару.

– Хорошая это мысль или нет, но чем тратить на них время, не лучше ли серьезно позаниматься перед экзаменами? – сказал я.

– Эй, цябя-та куды панесла? Загаварыу саусем як мая мамашка. Яна-та хай, а ты – не слишкам малады, каб мяне вучыць?

– Но ты не поступил уже дважды. Самому, поди, неприятно?

– Зразумелае дзела – непрыятна. Мне хочацца хутчэй стаць студэнтам, расслабицца и устроиць дастойнае свиданне з падругай.

– Ну так для этого нужно напрячься и хорошенько позаниматься.

– Кали бы усё… – врастяжечку возмутился Китару, – …усё было так проста, я б дауно ужо паступиу.

– Вообще-то институт – никудышное место, – сказал я. – Поступишь – будешь жалеть. Это вне сомнений. Но то, что ты не можешь туда поступить, – еще более никудышное дело.

– Ты прав, – ответил Китару. – Слишком справедливо. Слов нет.

– Тогда почему не учишься?

– Таму што няма матывацыи.

– Мотивации? – переспросил я. – «Устроить достойное свидание с подружкой» – разве это не прекрасная мотивация?

– Ну, гэта… – промолвил Китару и выдавил из себя нечто среднее вежду вздохом и стоном, – …вабщчэ-та доугая исторыя. Я бутта раздвоиваюся.

У Китару есть девчонка, с которой он дружит еще с начальной школы. Подружка, так сказать, с горшка. Они из одного класса, но она с первого раза поступила в Университет Дзёти. Учится на отделении французской литературы и занимается в теннисном клубе. Он показал мне фотографию, и я невольно присвистнул, настолько красивая у него подружка. Стильно одета, бодрый взгляд. Но в последнее время они почти не встречаются – договорились, что с отношениями лучше повременить до поступления Китару в институт, чтобы он готовился без помех. Причем предложил это сам Китару. А она согласилась: мол, если ты так считаешь… Перезваниваются часто, а видятся раз в неделю. Да и то – мимолетно, так что это больше похоже на короткие встречи, чем на свидания: пьют чай и обмениваются новостями. Держатся за руки. Немного целуются. И следят, чтобы дальше дело не заходило. Очень старомодно.

Китару хоть и не красавец, но выражение лица у него благородное. Невысокого роста, стройный, и прическа, и одежда – простые, но стильные. Если бы еще и молчал, вполне походил бы на скромного городского юношу. Вместе они выглядели прекрасной парой. Из недостатков – разве что худосочное лицо, глядя на которое могло показаться, что Китару немного недостает индивидуальности и настойчивости. Однако стоило ему открыть рот, как такое впечатление рушилось на глазах, словно песочный замок под лапами энергичного лабрадора-ретривера. Люди поражались его пронзительному голосу и уверенной болтовне на кансайском диалекте. Во всяком случае, несовпадение с внешним видом у него поражало. И эта разница первое время приводила меня в растерянность.

– Як табе без падружки, не грусна? – как-то раз спросил у меня Китару.

Я ответил, что не без этого.

– Паслухай, Танимура, тады не хацеу бы устрачацца з маёй?

Я толком не понял, что Китару хотел этим сказать.

– Что значит – встречаться с твоей?

– Яна добрая. Прыгожая. Па характару прамая, мазгавитая. Гэта я гарантырую. Не пажалеишь! – сказал он.

– Я не думаю, что пожалею, – возразил я, так и не поняв, к чему он клонит. – Только почему я должен встречаться с твоей подружкой? Не понимаю, в чем смысл?

– Ты – нармальны чувак, – сказал Китару. – Иначай, думаешь, я б табе прадлажыу такое?

Ничего это не объяснило. Какая связь между тем, что я нормальный чувак (даже если так и есть), и предложением встречаться с его подружкой?

– Эрыка… – (так ее звали) – …и я выйшли з адной пачатковай школы, вывучылися у сярэдняй, закончыли старэйшыя класы, – сказал Китару. – Можна сказаць, усё сваё жыццё правяли пачци неразлучна. Натуральна стали парай, и нашы атнашэнни прызнаюць усе кругом: и таварышы, и бацьки и вучыцеля. Вось так мы удваём саупали без едзинага зазору и были прывязаныя друг да друга.

Китару для наглядности сложил ладони.

– Аставалася тольки махам паступиць на пару у инстытут, и можна казаць, што жызнь удалася. Без едзинага правалу. Апладысменты. Бис. Вось тольки я з трэскам завалиу уступицельныя, астальное ты знаешь. Не знаю, што случылася, але у нейки-та мамент, пастяпенна, па чуц-чуць усё пайшло наперакасяк. Канешна, я никога у гэтым не виню, бо винаваты ва усим тольки сам.

Я молча слушал продолжение его истории.

– И вось маё я, раз ужо зашоу разгавор, бы радваилася, – продолжил Китару и развел сведенные ладони.

– Твое я будто раздвоилось? – переспросил я. – Каким образом?

Китару какое-то время пристально смотрел на свои ладони. Затем сказал:

– Иначай гавара, адна палавина мяне перажывае, як усё палучыцца: пакуль я напрасна хажу на падгатавицельныя курсы и бесперспектыуна гатоулюся к экзаменам, Эрыка наслаждаеца студэнчыским жыццём. Важна ирае у тэнис, заводзе новых знакамых и, можа быць, ужо устречаецца з ким-та другим. Тольки успомню пра гэта, и галава уся у тумане, бы усе мяне кинули и удаляюцца усё далей и далей. Разумеешь, пра што я?

– Думаю, да.

– Однако у еще одного меня, наоборот, на душе стало спокойно. В том смысле, продолжай мы без проблем и трудностей вольготно жить дальше неразлучной парой, что бы нас ожидало? Чем так, лучше, чтобы дорожки у нас ненадолго разошлись, и если мы поймем, что не можем друг без друга, тогда можно опять идти дальше вместе. Ведь есть и такой выбор, правда? Понимаешь, о чем я?

– Кажется, понимаю. А вместе с тем кажется, что не понимаю.

– Другими славами, скончыць универсицет, устроицца у якую-нибуць фирму, жаницца на Эрыке, палучыу паздравленни, стаць харошай супружаская парай, нарадзиць дваих дзяцей, адправиць их у радную начальную школу Дэнъэн-Цёфу, па выхадным хадзиць гуляць на бераг раки Тамагава, аблади-аблада… нихто не спорыць, упауне прыличная жызьнь. Ды мяне трывожыць, ничога, кали жыццё складываецца гладка, прывольна, без зацэпак?

– Сомнения насчет естественного, накатанного и уютного? Ты об этом?

– Ципа таго.

И я опять не сумел понять, что плохого в естественном, накатанном и уютном? Но разговор мог затянуться, и я решил эту тему не развивать. Только спросил:

– Ладно, но почему я должен встречаться с твоей подругой?

– Проста падумау, кали яна начне устрачацца з другими, пускай гэта будзиш ты. Цябе я зняю, к таму ж чэраз цябе я змагу узнаць пра яе кампанию.

Я нисколько не считал этот разговор серьезным, но при случае встретиться с подругой Китару мне было интересно. На фотографии она казалась писаной красавицей, и мне захотелось узнать, что влечет ее к такому странному парню, как Китару. Я с детства был застенчивым, но при этом очень любознательным ребенком.

– И докуда у вас доходило? – осторожно спросил я.

– Ты о сексе?

– Да. До самого конца?

Китару покачал головой:

– Гэта няма. Мы ведаем друг друга з дзецтва, таму апяць рабиць тожа самае: раздзяваць, ласкаць цела, прыкасацца як-та нялоука. Будзь хто другая, другое дзела. А так, мне кажацца, нядобра запускаць руку у трусы і прадстауляць, бы я з ёй. Разумееш, пра што я?

Я не понимал.

Китару продолжал:

– Вядома, мы цалуемся, бярэмся за руки. Бывае, чапаю грудзи па адзенни. Але гэта напалавину у шутку, а напалавину игра. Як бы мы ни разгарачылися, нияких прызнакау для падаужэння у тым жа духу няма.

– Признаки или что там еще, но разве не мы должны стараться создавать условия для продолжения рода? Люди называют это половым влечением.

– Так, гэта усё добра, але не для нас. Як бы гэта табе абъясниць, – сказал Китару. – Напрымер, кали мастурбуешь, прадстауляешь якую-нибудзь рэальную дзяучыну, так?

– Ну да, в общем-то.

– Але я никак не магу прадставиць Эрыку. Бо счытаю, што так паступаць няльзя. И у такия минуты прадстауляю якую-нибудзь другую. Хай яна мне асоба не нравицца. Як шчытаешь?

Я немного подумал, но никакого вывода так и не сделал. Откуда мне знать, как там онанируют другие. В себе разобраться бы.

– Как бы там ни было, один раз попробуем встретиться втроем, – подвел итог Китару. – А там посмотрим.

В воскресный день мы встретились после полудня в кафе рядом со станцией Дэнъэн-Тёфу: я, Китару и его подруга – Эрика Курия. Она была такого же роста, как Китару, загорелая, в белой, хорошо выглаженной блузке с коротким рукавом и темно-синей мини-юбке. Вылитая примерная и благовоспитанная студентка откуда-нибудь из Центра Токио. Такая же красивая, как на той фотографии, что я видел у Китару. Но вживую меня больше привлекло не ее лицо, а бившая из нее искренняя жизненная энергия. Она во всем казалась полной противоположностью Китару с его вроде бы точеной фигурой.

Китару представил нас.

– Хорошо, что у Аки появился друг, – сразу сказала Эрика Курия. Имя Китару было Акиёси. Но на всем свете его называла Аки только она.

– Таки у мяне характар. Сяброу – хоць адбауляй, – сказал Китару.

– Враки, – спокойно прервала его Эрика Курия и обратилась ко мне: – Ты сам видишь, что он за фрукт. Кто с таким будет дружить? Родом из Токио, а говорит лишь на кансайском диалекте. Как откроет рот – сразу цепляет разговорами о бейсболе и этюдах сёги. Такому отщепенцу с нормальными людьми не по пути.

– Знаишь, гэты малы тожа порядачна чудакаваты, – парировал Китару, показывая на меня. – Родам з Асии, а гаварыць, як закаранелы такиец.

– Ну, как раз это, в принципе, нормально, – ответила она. – По крайней мере, по сравнению с обратным.

– Эй, паастарожней! А то папахивае культурнай дыскрыминацыяй! Разве культура – ня раунапрауная? Или ты хочаш сказаць, што такийски дыялект круча кансайского?

– Возможно, она и равноправна, но со времен Реставрации Мэйдзи, если ты помнишь, токийская речь легла в основу японского языка, – сказала Эрика Курия. – Как доказательство: перевода «Фрэнни и Зуи» Сэлинджера на кансайский ведь не существует?

– Кали перавядуць, я канешна куплю.

Я тоже подумал, что купил бы, но промолчал, посчитав, что лучше придержать язык.

– Во всяком случае, это общепризнанные факты, – сказала она. – Просто твои мозги переполнены странными идефиксами.

– Што ты гэтым хочашь сказаць? Якия такия странныя прыстрасция? Па мне, дык культурная дыскрыминацыя куды больш шкоднае прыстрасце, – сказал Китару.

Эрика благоразумно уклонилась от этого спорного вопроса и предпочла сменить тему.

– В моем теннисном клубе тоже есть девочка из Асии, – сказала она, повернувшись ко мне. – Эйко Сакураи. Знаешь ее?

– Знаю, – ответил я. Эйко Сакураи. Такая неуклюжая каланча с носом причудливой формы. Ее папаша заведует большим гольф-клубом. Воображала с неприятным характером. К тому же – плоская. А вот в теннис играет хорошо и часто выступала на соревнованиях. С кем-кем, а с ней я бы точно не хотел больше видеться.

– Танимура – прыкольны хлапец, вось тольки зараз без падрушки, – сказал Китару, обернувшись к Эрике. (Это при мне и про меня!) – Прыкид у яго неплахи, воспитаны, и думае, у атличыи ад мяне, адкрыта. Многа чаго знае. Чытае няпростыя книги. Па виду акуратны. Не заразны. Чым не перспектыуны малады чалавек?

– Хорошо, – сказала Эрика Курия. – К нам в клуб пришли симпатичные первокурсницы. Можно и познакомить.

– Не, я не у тым смысле, – сказал Китару. – Ты магла б сама устрачацца з им? Я – абитурыент-няудачник и табе не роуня. А ён, так казаць, зможа уместа мяне зрабиць табе харошую пару, и мне будзе тольки спакойна.

– Что значит – тебе будет только спокойно? – спросила у него Эрика.

– Я у тым смысле, што ведаю вас абоих. И чым ты начнешь устрачацца з яким-небудзь незнаёмцам, так мне будзе спакайней.

Эрика прищурилась и пристально посмотрела на Китару, будто перед нею расстилался пейзаж с нарушенной перспективой. Затем сказала:

– То есть мне что – встречаться с Танимурой? Потому что он вполне нормальный парень? И ты серьезно предлагаешь нам общаться по-взрослому?

– Мысля-та неплахая. Ци у цябе ужо нехта ёсць?

– Нет у меня никого, – тихо ответила Эрика Курия.

– Ну, так и сустракайся тады з им. Науроде культурных сувязяй.

– Культурных связей, – повторила Эрика и посмотрела на меня.

Что бы я ни сказал, оно бы не подействовало, поэтому я хранил молчание. Я просто взял кофейную ложку и заинтересованно разглядывал узор на ее ручке. Как научный сотрудник музея, тщательно исследующий археологическую находку из египетской пирамиды.

– Что значит – «культурные связи»? – спросила она у Китару.

– Думаю, для нас не будзе лишним папытацца паглядзець пад другим вуглом.

– И в этом заключаются твои «культурные связи»?

– Таму я и хацеу табе сказаць…

– Хорошо, – решительно отрезала Эрика. Попадись ей в тот миг в руки карандаш, наверняка сломала бы. – Если ты так считаешь, давай попробуем эти «культурные связи».

Она залпом допила черный чай, поставила чашку на блюдце и повернулась ко мне. И улыбнулась.

– Ну что, Танимура, как предлагает нам Аки, давай в следующий раз устроим свидание вдвоем. Повеселимся. Когда тебя устроит?

Я словно проглотил язык. Еще одна слабая черта моего характера – я не умею собираться с духом и в важный миг находить нужные слова. Переехал в другое место, заговорил на другом диалекте, но вот от этого недостатка избавиться так и не смог.

Эрика достала из сумки ежедневник в красном кожаном переплете, открыла страницу и проверила свои планы.

– В эту субботу можешь?

– В эту субботу я свободен, – ответил я.

– Хорошо, тогда в субботу. И куда мы пойдем?

– Он любит кино, – сказал Китару Эрике. – Мечтает писать сценарии для кинофильмов. Даже входит в научное сообщество сценаристов.

– Можно и в кино. Ты какие фильмы любишь? Только пусть подумает сам Танимура. Я не выношу ужастиков, а в остальном готова смотреть что угодно.

– Ён ужасны баяка, – сказал Китару. – Кагда у дзецтве хадзіу у парк атракцыёнау у комнату прывидзенняу, дзяржауся за руку старшых.

– А после фильма поужинаем, – заканчивая этот разговор, сказала мне Эрика. Записала на листке номер телефона и дала мне.

– Этой мой домашний. Позвони, когда решишь, где и во сколько мы встретимся, хорошо?

У меня тогда телефона еще не было (не забывайте, когда все это происходило, сотовых телефонов не существовало), и я дал рабочий номер кафе. Затем бросил взгляд на часы.

– Извините, но мне пора, – попытался сказать я как можно бодрее. – Я должен до завтра закончить один доклад.

– Падаждзе твой даклад, – возразил Китару. – Раз ужо мы сабралися утраих, давай пасядзим яшчэ. Пабалтаем. Рядам ёсць харошы рэстаранчык соба.

Эрика ничего на это не сказала. Я оставил на столе мелочь за свой кофе и встал с места.

– Важный доклад, так что – извините, – сказал я, хотя доклад, признаться, был мне до лампочки. – Позвоню завтра или послезавтра, – сказал я Эрике.

– Буду ждать, – ответила она и очень мило улыбнулась. По мне, так эта улыбка была слишком хороша для настоящей.

Оставив их в кафе, я двинулся к станции и по дороге сам себя спрашивал, что я делаю в этом месте? Задумываться, почему так произошло, после того, как что-то уже решено, было еще одной слабой моей стороной.

В ту же субботу мы встретились на Сибуя и посмотрели фильм Вуди Аллена – там действие разворачивалось в Нью-Йорке. Почему Вуди Аллен? С первых минут нашего разговора мне показалось, что такие фильмы в ее вкусе. И я подумал, что Китару вряд ли водил ее на Вуди Аллена. К счастью, фильм был снят весьма неплохо, и мы ушли из кино в прекрасном настроении. Погуляв по городу в сумерках, зашли в итальянский ресторанчик на Сакурагаока, заказали пиццу, взяли карамельное вино. Приятное заведение, к тому же цены вполне божеские. Освещение приглушено, а на столах горят свечи (в те времена в итальянских ресторанах часто зажигали свечи и покрывали столы льняными клетчатыми скатертями). Мы долго разговаривали. О чем могут говорить два второкурсника на своем первом (пожалуй, можно так сказать) свидании? О просмотренном фильме, о студенческой жизни, об увлечениях. Разговор складывался куда оживленнее, чем я себе представлял, и она несколько раз громко смеялась. О себе говорить нескромно, однако, похоже, у меня неплохо получается смешить девчонок.

– Слышала от Аки, ты недавно расстался со школьной подругой? – спросила она.

– Да, мы встречались три года, но у нас не сложилось. К сожалению, – ответил я.

– А не сложилось почему – из-за секса? Аки мне так говорил. Иными словами, как бы это сказать… она не дала то, что тебе было нужно?

– И это тоже. Но не только. Если б я любил ее по-настоящему, мог бы и потерпеть. Если бы у меня была уверенность, что она мне и вправду нравится. Но это было не так.

Эрика кивнула.

– Даже если бы у нас все получилось до упора, результат был бы тот же, – сказал я. – Теперь, переехав в Токио, на расстоянии я это хорошо понимаю. Жаль, что не получилось, но прошлого уже не вернешь.

– Как это… тяжко? – спросила она.

– Что – «это»?

– Долгое время вы были вдвоем, и вдруг остаешься один.

– Временами, – честно признался я.

– Но ведь это важно – пережить в молодости минуты грусти и боли? В смысле – как ступень взросления.

– Ты считаешь?

– Примерно так же деревьям для роста приходится переживать лютые зимы. Если все время тепло и климат ровный, годовые кольца почти не растут.

Я попробовал представить у себя внутри годовые кольца. Но увидел лишь остатки торта «баумкухен» трехдневной давности. Когда я сказал ей об этом, она рассмеялась.

– Да, пожалуй, такие периоды жизни человеку просто необходимы, – сказал я. – Еще лучше, когда понимаешь, что все это когда-нибудь закончится.

Она улыбнулась:

– Не переживай, ты непременно найдешь себе настоящую подругу.

– Да, хорошо бы, – сказал я. «Хорошо бы».

Эрика Курия ненадолго о чем-то задумалась. Тем временем я ел пиццу, которую наконец-то принесли.

– Знаешь, Танимура, я хотела с тобой посоветоваться. Выслушаешь?

– Конечно, – ответил я и понял, что попался. Способность сразу же стать «жилеткой», чтобы кто-то мог в нее поплакаться, – еще одно мое неизменно слабое место. И то, что Эрика собирается поговорить на не совсем приятную для меня тему, я мог предположить с высокой долей вероятности.

– Я не знаю, как мне быть дальше, – сказала она.

Она медленно посмотрела налево-направо, будто кошка в поиске добычи.

– Ты сам все видел и, надеюсь, понимаешь. Аки второй год не может поступить, но при этом почти не готовится. На подгот толком не ходит. Поэтому, скорее всего, провалится и на будущий год. Конечно, если подать документы в университет поскромнее, его куда-нибудь да примут, но у него в голове одна Васэда. Ни в каком другом месте он себя не видит. Я думаю, в этом нет никакого смысла. Но что бы я ни говорила, что бы ни говорили ему преподы, он никого не слушает. Ну кто мешает ему заняться подготовкой? Так нет же, он ничего не делает.

– Почему он не учится?

– Потому что всерьез убежден, что при поступлении достаточно положиться на удачу, – ответила Эрика. – Подготовка к экзаменам для него – пустая трата времени, расход жизни. Не могу понять, откуда у него такие странные мысли.

«У него просто свои взгляды», – подумал я, но вслух, конечно же, не сказал.

Эрика глубоко вздохнула и сказала:

– В начальной школе он учился очень хорошо. По оценкам был одним из первых в классе. А вот в средней успеваемость покатилась вниз, как по наклонной. Вообще, конечно, он очень способный, и голова у него светлая. А учиться прилежно не дает характер. Он не смог вписаться в школьную систему и в одиночку занимается всякой ерундой. Полная противоположность мне. Я на самом деле не такая смышленая, как другие. Просто занимаюсь усидчиво и добросовестно.

Я и сам не обременял себя ревностной учебой, но при этом умудрился поступить в университет. Возможно, мне просто повезло.

– Мне очень нравится Аки, в нем много прекрасного. Но иногда я с трудом понимаю ход его крайне странных мыслей. Вот, например, кансайский диалект. Зачем выходцу из Токио нужно мучить себя и говорить на другом диалекте. Я не понимаю смысла. Сначала я считала, что это просто веселая шутка. Но не тут-то было. Он взялся за дело всерьез.

– Наверняка хотел стать другой личностью, не тем, кем был до сих пор, – сказал я и подумал: «В общем, делает, как я, только наоборот».

– Поэтому и говорит только на кансайском диалекте?

– Да, это очень маргинальный подход.

Эрика взяла пиццу и откусила кусок размером с большую юбилейную марку, основательно пережевала, а затем сказала:

– Знаешь, Танимура-кун, мне не с кем больше поговорить на эту тему, поэтому я обратилась к тебе. Ты не против?

– Не против, – сказал я. А что еще я мог ей ответить?

– Так, чисто теоретически – если парень и девчонка долго и по-дружески встречаются, парень ведь захочет близости с девчонкой?

– Чисто теоретически, думаю, – да, – ответил я.

– То есть целует, а сам хочет продолжения?

– Обычно так и есть.

– А у вас было так же?

– Конечно, – ответил я.

– А вот Аки не такой. Даже когда мы вдвоем, он меня не желает.

Что ей на это ответить? Я повременил, подбирая слова, затем сказал:

– Это все очень личное. И, думаю, каждый мужчина желает женщину по-своему. Китару тебя очень любит, однако воспринимает тебя как слишком близкое, естественное существо, и потому не может найти обычного подхода.

– Ты правда так думаешь?

Я кивнул:

– Я не могу делать вывод за всех. У меня нет такого опыта. Я просто хочу сказать, что, возможно, так тоже бывает.

– Порой мне кажется, у него нет ко мне полового влечения.

– Влечение у него наверняка есть. Но ему просто стыдно в нем признаться.

– Нам уже по двадцать. Не тот возраст, чтобы стыдиться.

– Возможно, течение времени у каждого по-своему понемногу сдвигается.

Эрика задумалась. Мне показалось – когда она о чем-то думает, то вся сосредоточенна и не замечает ничего вокруг.

– Думаю, Китару что-то очень нужно – всерьез и по-настоящему. Так, как нужно только ему, и потому не так, как это бывает у простых людей, в его личном времени, очень просто и напрямик. Но при этом он сам пока не знает, что ему нужно. Потому и не может двигаться вперед, в ногу с окружающим. Когда сам не знаешь, что ищешь, поиск становится непростым делом.

Эрика Курия подняла голову и какое-то время, не говоря ни слова, смотрела прямо мне в глаза. В ее черных зрачках маленькими точками ярко и чу́дно отражалось пламя свечи. И я не мог не отвести взгляда.

– Конечно, ты знаешь его намного лучше, чем я, – сказал я, пытаясь как-то замять то, что сказал раньше.

Она еще раз вздохнула, а затем произнесла:

– Знаешь, по правде говоря, у меня есть парень, помимо Аки. Из того же теннисного клуба, только на курс старше.

Настал черед умолкнуть мне.

– Я очень люблю Аки. Вряд ли я когда-нибудь смогу к кому-то другому так глубоко и естественно относиться. Все то время, что мы с ним не видимся, у меня ноет в груди, словно там зуб болит. Ей-богу! У меня в сердце есть для него укромный уголок. Однако… как бы выразиться… в душе мне очень сильно хочется найти нечто иное, глубже познать этот мир. Как это назвать, даже не знаю: любознательность, дух исследований, поиск возможностей? И все это очень естественно – настолько, что как ни старайся себя пересилить, ничего не выйдет.

«Как бывает тесно в цветочном горшке мощному растению», – подумал я.

– Вот и не знаю, что делать дальше, – посетовала Эрика.

– Раз так, лучше всего честно признаться Китару, – ответил я, осторожно подбирая слова. – Если скрывать от него отношения с другим человеком, ему будет очень больно об этом узнать. Каким бы способом это ни открылось. Не думаешь?

– А как он это воспримет? В смысле – что я встречаюсь с другим?

– Мне кажется, он сможет понять твои чувства.

– Думаешь?

– В общем, да, – ответил я.

Китару наверняка поймет ее сомнения или же смятение чувств. Потому что ощущает примерно то же самое. В этом смысле они, вне сомнения, родственные души. Однако у меня не было ни капли уверенности, сможет ли Китару спокойно воспринять то, как она (вероятно) поступает теперь. Насколько мне казалось, Китару – человек не настолько сильный. Однако еще тяжелее ему будет узнать, что у нее есть от него секрет и что она ему лжет.

Эрика молча смотрела на огонек свечи, колыхавшийся от струй воздуха из кондиционера. Затем сказала:

– Я часто вижу один и тот же сон. Мы с Аки на теплоходе – на большом лайнере, вышедшем в долгое плавание. Мы вдвоем в тесной каюте, уже поздно, а в иллюминаторе виднеется полная луна. Однако луна эта – из чистого прозрачного льда. И нижняя половина ее опущена в воду. Аки мне говорит: «Точь-в-точь как луна, да? А на самом деле она ледяная. Толщиной сантиметров двадцать. Поэтому утром, когда взойдет солнце, она растает. А раз так, лучше смотреть, пока ее видно». Даже не вспомню, сколько раз я видела этот сон. Красивый сон, и каждый раз – все та же луна. Толщиной неизменно двадцать сантиметров. И нижняя половина непременно в воде. Я сижу, прислонившись к Аки, луна красиво мерцает, мы одни, и только нежно шелестят волны… Но я просыпаюсь, и мне каждый раз становится грустно. И ледяной луны нигде нет.

Эрика помолчала и добавила:

– Как было бы прекрасно, плыви мы с Аки и дальше на этом теплоходе. Мы бы прижимались друг к дружке по вечерам и любовались той луной через круглый иллюминатор. Луна бы по утрам таяла, а к вечеру опять бы появлялась. А может, и нет. Однажды вечером луна больше не появится. Представишь такое – и становится страшно до жути. Только подумаешь, какой тогда сон я увижу назавтра, и боязно так, что прямо слышно, как собственное тело съеживается.

На следующий день, когда мы увиделись с Китару на работе, он начал расспрашивать меня о свидании:

– Ну, што, цалавалися?

– С чего бы? – ответил я.

– Ды я б не рассярдзиуся.

– Во всяком случае, ничего подобного не было.

– Што, и за руку не трымау?

– И за руку не держал.

– Чым жа вы тады занималися?

– Смотрели кино, гуляли, ужинали и разговаривали, – пояснил я.

– Только и всего?

– Обычно при первом свидании активных действий себе не позволяют.

– Вось як? – воскликнул Китару. – У мяне абычных сустрэч-та не было. Вось и не ведаю, як яно бывае абычна.

– Но с ней было приятно провести время. Будь она моей возлюбленной – не отпускал бы от себя ни при каких обстоятельствах.

Китару немного задумался. Собирался что-то сказать, но промолчал. Затем спросил:

– И што ж вы ели?

Я рассказал ему про пиццу и карамельное вино.

– Пица и карамельнае вино? – удивленно переспросил Китару. – Я и не думау, што ёй нравицца пица. Мы заусёды хадзили ёсци собу або што-небудзь у гэтым жа родзе. Гаварышь, пили вино? Даже не ведау, што яна пьець вино.

Сам Китару алкоголь на дух не переносил.

– Пожалуй, есть немало того, чего ты о ней не знаешь, – заметил я вскользь.

Уступив его расспросам, я поведал ему о свидании во всех подробностях. О фильме Вуди Аллена (вплоть до особенностей сюжета), об ужине (сколько заплатили, разделили счет пополам или нет), об ее внешнем виде (белое платье из хлопка, волосы уложены наверх), какое было на ней белье (откуда мне знать), о чем говорили. О ее «пробных» свиданиях со старшекурсником я, разумеется, умолчал. Про сон о ледяной луне тоже говорить не стал.

– Дагаварылися на следуюшчы раз?

– Нет, просто расстались.

– Чаго? Яна ж табе понравилася?

– Да, она очень красивая. Но это не может длиться бесконечно. Она ведь твоя подруга, нет? Ну как я могу с ней целоваться, хоть ты и говоришь, что можно?

Китару какое-то время размышлял над моими словами. Затем сказал:

– Ведаешь, кали мне было гадоу пятнаццаць, я рэгулярна наведвау психатэрапеута: настайвали и прэдки и прэпады. У школе я нярэдка устраивау выхадки у таким плане. У тым смысле, што счытауся з адкланеннями. Хадзиць я хадзиу, тольки проку не ашчуциу. Психатэрапеут – звучыць крута, але па суци – яны усе прайдохи. Зделаюць рожу, бы цябе панимаюць, и сядзяць, паддакиваюць, навродзе таго, што слухаюць. Так и я магу!

– Ты и теперь ходишь?

– Так, але цяпер два раза у месяц. Тольки грошы на вецер выкидаць. Эрыка табе пра гэта гаварыла?

Я покачал головой.

– Вось скажы, што у маих думках неабычайнага? Тольки чэсна, а то я не разумею. Па мне, я усяго тольки раблю абсалютна абычныя вешчы абычными спосабами. Але пры гэтым чаму-та усе шчытаюць мяне чудаком.

– В общем-то, есть в тебе стороны, которые обычными не назовешь, – сказал я.

– Например, какие?

– Например, твой кансайский диалект – чересчур идеальный, что странно для токийца, овладевшего им самостоятельно.

Китару согласился:

– Так, у гэтым ты, пажалуй, прау.

– Это может нервировать обычных людей.

– Возможно.

– Люди с обычной нервной системой такого не терпят.

– Да, это уж точно.

– Но на мой взгляд, насколько я понимаю, пусть ты не совсем такой, как все, но при этом никому особо хлопот не доставляешь.

– Это сейчас.

– Ну и нормально, – сказал я. Возможно, тогда я немного злился (сам не знаю, на кого). И сам понимал, что говорю вызывающе. – И что в этом непозволительного? Если ты сейчас никому не доставляешь хлопот, так и нормально! И вообще, что мы можем знать сверх того, что происходит сейчас? Хочешь говорить на кансайском диалекте – говори сколько влезет! Не хочешь готовиться к поступлению – не готовься! Не хочешь запускать руку в трусы Эрике – не запускай! Это твоя жизнь! И ты можешь делать все, что хочется. И не нужно никого стесняться.

Китару в восхищении приоткрыл рот и пристально посмотрел на меня.

– Слухай, Танимура, а ты и напрауду класны чувак! Парой дажа круча абычнага.

– Что поделаешь, – сказал я, – характер такой.

– Именна! Змяниць характар невазможна. Именна гэта я и хачу им сказаць.

– Однако Эрика – хорошая девчонка, – сказал я. – Она всерьез беспокоится о тебе. Что бы ни случилось, лучше тебе ее не терять. Вторую такую не найдешь.

– Ведаю. Гэта я добра панимаю, – сказал Китару. – Тольки што ведаю, а толку…

– Один совет – не напролом, – посоветовал я.

Недели через две Китару забросил работу в кафе. В том смысле, что просто взял и перестал там появляться. О том, что он не выйдет на работу, никому не сообщил. В кафе был напряженный сезон, и хозяин, узнав и очень рассердившись, бранил его на чем свет стоит. Не пришел Китару и за недельным жалованием, которое ему причиталось. Хозяин спросил, не знаю ли я, как с ним связаться. Но я не знал. Ни его адреса, ни номера телефона. Знал только место, где находится его дом в городе Дэнъэн-Тёфу и домашний номер Эрики.

Китару ни словом не обмолвился, что собирается уходить с работы, и с тех пор ни разу не позвонил. Просто тихо исчез из моей жизни. Это сильно задело меня, ведь я считал, что мы стали близкими друзьями. Но на поверку оказалось, что от меня можно очень просто отказаться. Восполнить утрату было очень непросто, и долгое время я так и жил в Токио без настоящих друзей.

Единственное, что я заметил: последние два дня он был очень молчалив – толком даже не отвечал на мои вопросы. А потом пропал. Я мог позвонить Эрике и спросить у нее, куда он делся, но так почему-то и не собрался: пусть разбираются между собой сами. Погружаться в их запутанные, деликатные отношения глубже прежнего вряд ли было разумно. Мне предстояло как-то выживать в том скромном мирке, к которому принадлежал я сам.

После тех событий я почему-то начал задумываться о подруге, с которой расстался. Возможно, что-то почувствовал, глядя на Китару и Эрику. Как-то раз даже написал ей длинное письмо и попросил прощения за свой поступок. Теперь я был готов окутать ее нежностью. Но так и не дождался ответа.

Я с первого взгляда узнал в ней Эрику Курия, которую прежде видел всего два раза, и то – шестнадцать лет назад. Но я не мог ошибиться – она, как и раньше, была красива, а лицо светилось задором. В черном кружевном платье, на черных шпильках и с двойной ниткой жемчужного ожерелья на тонкой шее. Она тоже сразу вспомнила меня. Мы повстречались на дегустации вин в гостинице на Акасака. В пригласительном значилась пометка «вечерний туалет», поэтому я был в темном костюме и с галстуком. Объяснять, как я там оказался, долго. Она же представляла рекламное агентство – устроителя этой вечеринки. И перемещалась по залу очень уверенно.

– Танимура, ты почему мне потом не позвонил? Я хотела с тобой спокойно обо всем поговорить.

– Ты слишком красива для меня, – ответил я.

Она рассмеялась:

– Хоть это и комплимент, все равно ласкает слух.

– За всю жизнь не сделал ни одного комплимента, – заметил я.

Ее улыбка стала еще шире. Однако в моих словах не было ни капли лести или лжи. Она была слишком красивой, чтобы я мог всерьез ею заинтересоваться. И тогда, да и теперь тоже. Вдобавок, ее улыбка была слишком прекрасной и настоящей не выглядела.

– Спустя время я позвонила тебе на работу, но там ответили, что ты от них ушел, – сказала она.

Не стало Китару, и работа в том кафе вдруг показалась мне жутко занудной, так что через две недели я последовал его примеру.

Мы с Эрикой вкратце поведали друг другу, чем жили эти шестнадцать лет. После университета я устроился в небольшое издательство, но через три года оттуда ушел и с тех пор пишу книги. Сам по себе. В двадцать семь женился, детей пока что не заимел. Эрика до сих пор не замужем.

– Занята одной работой и работаю без продыху, так что на мысли о замужестве времени не остается вовсе, – как бы в шутку добавила она. Мне отчего-то показалось, что у нее значительный любовный опыт. Все в ней наталкивало на подобные мысли. Первой заговорила о Китару она.

– Аки теперь – мастер суси в Денвере.

– В Денвере?

– Именно. В Денвере, штат Колорадо. По крайней мере, так он писал в открытке два месяца назад, – сказала она.

– А почему в Денвере?

– Не знаю, – ответила она. – До того была открытка из Сиэтла. Там он тоже лепил суси. Примерно год тому назад. Как бы вспоминая обо мне, иногда он присылает открытки. Непременно дурацкие, и текста в них – кот наплакал. Адрес отправителя, разумеется, не указан.

– Лепит суси? – переспросил я. – Выходит, в университет он так и не поступил?

Она кивнула.

– Если не изменяет память, в конце лета он вдруг заявил, что поступать никуда не будет. Мол, заниматься всем этим до бесконечности – только тратить время попусту. И пошел на кулинарные курсы в Осаке. Сказал, что хочет всерьез изучать кансайскую кухню. А еще – что сможет теперь ходить на бейсбольный стадион Косиэн. Я, конечно же, спросила: «Ну, хорошо, ты сам, не посоветовавшись, принял такое важное решение, уезжаешь в Осаку, а как же я?»

– И что он ответил?

Она молчала, плотно поджав губы. Хотела что-то сказать, но если бы сказала – прямо тут бы и разрыдалась. Нужно непременно спасти ее нежный грим. И я на ходу сменил тему разговора:

– Когда мы встречались в прошлый раз, пили дешевое карамельное в итальянском ресторанчике на Сибуя. А сегодня – дегустация вин долины Напа. Если задуматься, странное совпадение.

– Ну и память у тебя! – воскликнула она. Положение удалось поправить. – Мы тогда еще смотрели фильм Вуди Аллена. Как он назывался?

Я сказал.

– Интересный был фильм.

Я согласился. Мы действительно посмотрели тогда один из шедевров мастера.

– И что, у тебя сложилось с тем старшекурсником? Ну, из теннисного клуба, – попробовал выяснить я.

Она покачала головой.

– К сожалению, ничего не получилось. Как бы это сказать… не сошлись характерами. Полгода встречались и расстались.

– Можно один вопрос? – спросил я. – Правда, очень личный.

– Давай. Если смогу ответить.

– Надеюсь, я не испорчу тебе настроение.

– Я постараюсь.

– Ты с ним спала?

Эрика удивленно посмотрела на меня. Щеки у нее заметно порозовели.

– Слушай, ты чего это? Здесь? И об этом?

– Действительно, с чего бы? – сказал я. – Наверно, я немного переживал. Еще тогда. Однако прости, что потревожил тебя таким нелепым вопросом.

Эрика слегка кивнула.

– Не бери в голову, я не обижаюсь. Просто ты так внезапно об этом заговорил, что я даже опешила. История-то давняя.

Я неспешно огляделся по сторонам. Люди, облаченные в строгие костюмы и вечерние платья, там и тут прикладывались к дегустационным бокалам. Бутылки дорогого вина одна за другой лишались пробок. Молодая пианистка играла «Like Someone in Love».

– Ответ – «да», – сказала Курия Эрика. – Несколько раз я занималась с ним сексом.

– «Любознательность, дух исследований, поиск возможностей»? – спросил я.

Она едва заметно улыбнулась.

– Да, любознательность, дух исследований, поиск возможностей.

– Иначе как нам наращивать свои годовые кольца?

– Если тебе так будет угодно… – сказала она.

– А впервые это у вас произошло, часом, не вскоре после нашего свидания на Сибуя?

Она, казалось, перелистнула в памяти страницы тех лет.

– Да, примерно через неделю после нашей встречи. Я сравнительно хорошо помню события до и после того. Ведь для меня то был первый подобный опыт.

– И у Китару хорошее внутреннее чутье, – сказал я, глядя ей прямо в глаза.

Она потупила взор и, не зная, что сказать, перебирала одну за другой жемчужины ожерелья, как бы проверяя, все ли на месте. Затем, словно что-то вспомнив, тихонько вздохнула.

– Да, все именно так, как ты говоришь. У Аки – необыкновенно острая проницательность.

– Но в конечном итоге с ним ничего не вышло?

Она кивнула и затем сказала:

– Я, к сожалению, не особо сообразительная. Поэтому мне постоянно требуется дорога в объезд. Кто знает, может, я и теперь делаю дальний крюк.

«Все мы бесконечно бредем окольными путями», – хотел сказать я, но промолчал. Чрезмерно козырять афоризмами – еще одна моя слабая черта.

– Китару женат?

– Насколько мне известно, пока холостяк, – сказала Эрика. – По крайней мере извещений о помолвке или женитьбе я не получала. А может, мы оба не созданы для нормальной супружеской жизни.

– А может, просто каждый из вас бредет своим окольным путем.

– Может, и так.

– Как ты считаешь, есть надежда, что вы где-то пересечетесь и опять будете вместе?

Она только улыбнулась, потупила взгляд и еле заметно покачала головой. Как это понимать, мне было невдомек. «Я уже не надеюсь»? Или «Без толку об этом думать»?

– А тебе еще снится ледяная луна? – поинтересовался я.

Она будто бы отпрянула, подняла взгляд и посмотрела на меня. И тут же по ее лицу растеклась улыбка. Очень мягкая, неспешная и задушевно-неподдельная.

– Ты помнишь даже про тот сон?

– Почему-то помню очень отчетливо.

– Хоть он и чужой?

– Сны, если очень нужно, можно брать напрокат. Точно тебе говорю.

«Нет, я определенно злоупотребляю метафорами».

– Какая чудесная мысль! – воскликнула Эрика. Улыбка не сходила с ее лица.

Кто-то окликнул ее. Похоже, ей было пора вернуться к работе.

– Я больше не вижу тот сон, – напоследок сказала она, – но помню его явственно, будто смотрела только вчера. Все его детали, свое настроение. Такое не забывается. Пожалуй, никогда.

И посмотрела через плечо куда-то вдаль. Будто искала на ночном небе ледяную луну. Затем повернулась и быстрым шагом куда-то ушла. Вполне вероятно, в туалетную комнату – поправить макияж.

Стоит мне за рулем или где-то еще услышать первые аккорды «Yesterday», и в памяти неожиданно всплывает чудной текст, который Китару распевал, сидя в ванне. И я жалею, что не записал тогда эти его слова. Уж больно странным вышел текст. Какое-то время я даже помнил наизусть, затем местами подзабыл, и вскоре он улетучился почти весь. Могу припомнить лишь отдельные отрывки, и то не уверен, что Китару пел именно так. Ведь памяти свойственно непременно их заменять.

Когда мне было двадцать… когда мне было двадцать или около того, я много раз пытался завести дневник, но из этого толком ничего не вышло. Тогда вокруг одно за другим происходили самые разные события, за которыми я едва поспевал, и у меня попросту не было времени, чтобы остановиться и все подробно записать. К тому же большинство из них не тянуло на то, чтобы «непременно лечь под перо». Меня едва-едва хватало, чтобы в потоке мощного попутного ветра осмотреться по сторонам, перевести дух и двигаться дальше.

Но я на удивление прекрасно помню все, что было связано с Китару. Наша дружба длилась считаные месяцы, но каждый раз, когда из динамиков радио до меня доносится мелодия «Yesterday», в памяти воскресают самые разные сцены и диалоги, с ним связанные. Наши длительные беседы в ванной у него дома на Дэнъэн-Тёфу: о проблемах в нападении команды «Хансин Тайгерз»; о том, какие неудобства несет с собой секс; о никчемности предэкзаменационных занятий; об истории образования и становления начальной школы Дэнъэн-Тёфу района Оота, о предполагаемой разнице между одэном и канто-яки. Беседы об эмоциональной глубине лексики кансайского диалекта. Мое странное единственное свидание с Эрикой Курия, навязанное мне Китару. О признании Эрики, когда мы сидели друг напротив друга за столиком со свечой в итальянском ресторане. В такие минуты все эти события ощущаются так, будто они произошли буквально вчера. Так музыка порой оказывает настолько выверенное воздействие, что явственно воскрешает память, иногда – до боли в груди.

Однако если оглянуться и попытаться вспомнить ту пору, когда мне было двадцать… что я могу припомнить? Лишь то, что я повсюду один и безмерно одинок. У меня не было подруги, способной согреть мое сердце и тело. У меня не было друга, с которым я мог бы поговорить по душам. Что ни день, я не знал, как мне быть, не имел никакого представления о будущем. Чего ни коснись, я затворялся в себе, порой ни с кем не разговаривал по целой неделе. Такая жизнь продлилась примерно год. То был очень долгий год. Не знаю, стала ли та пора для меня суровой зимой, что оставила внутри важные годовые кольца?

Мне кажется, в ту пору я почти каждый вечер смотрел через круглый иллюминатор на ледяную луну. Прозрачную, натвердо замерзшую луну толщиной двадцать сантиметров. Вот только рядом со мной никого не было. И я смотрел на нее – красивую и холодную – в одиночестве, не зная, с кем бы поделиться этим.

Надеюсь, в Денвере – или в каком-то другом далеком городе – Китару живет счастливо. А если он и не счастлив, то пусть хотя бы проведет сегодняшний день безбедно и в здравии. Потому что какой сон мы увидим завтра, не знает никто.