Теперь уже слишком темно, чтобы использовать слово «темнеет» как повод для его ухода. Еще одна Доркас Палмер, которая посообразительней, недоумевает, каким таким образом вечер закончился так, что этот мужик оказался у нее в квартире. А впрочем, кому какое дело… Мужчина, приходя в квартиру женщины, не обязан думать, как отнесутся к этому соседи. К тому же я своих соседей не знаю. Однако если он рассчитывает завершить этот вечер, как в какой-нибудь французской комедии – я в постели, укрытая по титьки простынкой, он с томно-удовлетворенным видом покуривает, – то его ждет разочарование. Он смотрит из окна на линию горизонта. Вид отсюда, я бы сказала, отстойный.

Эту часть я знаю, сериалы как-никак смотрю. Сейчас нужно спросить, не желает ли он чего-нибудь выпить. Правда, из выпивки у меня только дешевая водка (горчинку в коктейлях никто не отменял) и ананасовый сок, который не мешало бы проверить на свежесть. А предложение выпить – это не зашифрованный ли призыв перепихнуться? Чего произойти, впрочем, не должно, хотя он и в самом деле похож на Лайла Ваггонера, а я слышала, что Лайл позировал для «Плейгерл». Незадача в том, что я на самом деле очень хочу переодеться во что-нибудь более комфортное. От этого чертова твида в летний день неимоверно чешется кожа. А у ступней заведен строгий четырехчасовой лимит на носку высоких каблуков; если дольше, то они начинают бастовать: эй, стервоза, ты нас что, угробить пытаешься? Мой смешок получается чересчур громким, и он оборачивается и смотрит на меня. Улыбка от мужчины – это обычно платеж авансом, Доркас Палмер. Не сватай ему ничего.

– Я помню, что обещала не заикаться насчет вашего ухода, – сказала я.

– Вот и молчи. Ты не представляешь, сколько из известных мне людей не держат обещаний.

– У богатых свои причуды.

– То есть?

– Вы меня слышали.

– Клянусь: частично причиной, почему я не могу уйти…

– Не можете?

– Не могу, а все из-за того, что ты с каждым часом становишься все развязней. Уж и не знаю, что с тобой станется к десяти вечера.

– Не уверена, что это звучит как комплимент.

– Я вообще-то тоже. В таком случае нам остается одно: ждать до десяти.

Мне хотелось сказать что-нибудь насчет настырности этого мужчины – вторгнуться в мое пространство, раскромсать мое время, как будто мне больше нечем заняться, – но тут он говорит:

– Хотя, опять же, в тебе есть нечто более достойное, чем ублажать старика.

– Я уже дважды повторяла: вы не старик. Возможно, вам лучше понапрашиваться на какой-нибудь другой комплимент.

Он смеется.

– Солнце скрылось. Выпить ничего нет?

– Водка. Ананасовый сок оставался вроде как.

– Лед есть?

– Если нет, то можно сделать.

– Черт-те что… Ладно, можно водки с ананасовым, или что там еще есть в холодильнике.

– У вас руки из плеч растут? Все перед вами на столешнице: и водка, и чистые стаканы.

Он смотрит на меня и говорит со смешком: «Блин, мне это нравится». Похоже на кино, где развязная черненькая гувернантка вдыхает жизнь в престарелого патриарха. Хотя этот не похож не то что на старика, а вообще на того, кому нужна помощь.

– Ваш сын с невесткой, наверное, уже беспокоятся.

– Может быть… О, содовая, сбоку спряталась. Можно?

– Почему нет…

– А вот этот ломтик пиццы выбросить пора. А это что – недоеденная порция лапши? Туда же.

– Благодарю. Какие еще рекомендации по моему холодильнику?

– То же самое с этим надкушенным чизбургером. А это что, «Миллер»? Уважающему себя человеку зазорно его не то что пить, а даже попадаться с ним на глаза.

– Я даже не ожидала таких предложений. Вы просто знаток чужих холодильников.

– Хм. А зачем тогда спрашивать? Водку будешь, с придыхом ананасика?

– Можно.

– Заказ принят.

Я смотрю, как мужчина осваивается на моей кухне. Не помню, чтобы я покупала лаймы, к тому же недавно: он смело пускает их в ход. После третьей попытки резать моим ножом он хватает еще один и начинает вжикать ими друг о дружку, как в сабельном поединке с самим собой. Затем насекает лайм. Смотрит на мою столешницу и как-то жалеючи покачивает головой. Не помню, чтобы у меня оставалось две бутылочки сальсы, но он находит и их. Тук-тук, вжик-вжик, побрякивание, помешивание; да, наблюдать мужчину за работой – это нечто. Не припомню, видела ли я вообще мужика за готовкой, кроме как в кулинарных телешоу. А вот на тебе. Он подходит с двумя стаканами, один протягивает мне:

– Ну как, годится?

– М-м… Прелесть.

– Ну, так спасибо за зрительскую поддержку.

– Нет, правда вкусно.

Он усаживается в одно из кресел, занести которые с улицы мне помогал сосед. С той поры я с ним даже не пересекалась. Надеюсь, на кресле успел выветриться запах. Мой гость пригубляет медленно, как бы нехотя, будто за счет этого в стакане продлевается содержимое.

– На тебе юбка не чешется? В смысле, лето все-таки.

– Я юбок не снимаю.

– Да я и не просил. Наверное, раздумываешь, как ты допустила прокол, пригласив меня?

– Да нет.

– Значит, да.

– Эзоповым языком не изъясняюсь.

– И это хорошо.

Странно, но единственное слово, которое напрашивается для описания того, как он сидит, это «крепкий». Или «сильный». Я обратила на это внимание еще у него дома, а затем в метро, – как он отвергает все эти зазывно мягкие диваны и кресла, приглашающие в них плюхнуться, и сидит с прямыми, расправленными плечами. Наверное, осталось со времен армейской службы.

– А полиция вас, часом, уже не разыскивает?

– В розыск положено объявлять только через сутки, не раньше.

– Ну а похищение?

– Для киднеппинга я малость крупноват, тебе не кажется?

– Я думала, размер здесь значения не имеет.

– Держись в этом же ключе – и, возможно, угодишь в резонанс с моим бодрым настроем. Музыка у тебя тут есть?

– Хотите слышать, чем нынче дышит мажорная ребятня?

– Почему бы нет. Что там нынче в тренде? Мне кажется, «Добрые времена» вполне себе хорош, разве нет?

– У-у… Да вы устарели.

Я встаю и ставлю пластинку, просто верхнюю в стопке. Забавно: дома, на Ямайке, пластинки слушал в основном отец, ставил по большей части какие-нибудь томные инструменталы вроде «Ла Паломы» Билли Вона или оркестр Джеймса Ласта. В восемьдесят пятом году я, пожалуй, единственная, у кого проигрыватель с одной колонкой («хромое стерео», как его называют меломаны). Мать, на моей памяти, принесла домой всего одну пластинку – «сорокапятку» Милли Джексон с длинным названием: «Если вы не полюбили к понедельнику». Прежде чем ее поставить, она, кажется, предварительно дождалась, когда все уйдут из дома.

– Орга́н? Боже правый, ты любишь церковную музыку?

– Да нет же.

– Как «нет», это же проповедник, слышишь? Вон, вещает о загробном мире, и там точно играет орган. Только какой-то кривоватый.

– Вы помолчите и послушайте.

Он умолкает, как раз когда Принс заводит: «В этой жизни ты сам по себе».

– О-о… О да, это мне нравится.

Гость встает, ритмично прищелкивает пальцами и кивает в такт. Интересно, угорал ли он тинейджером под Элвиса и как он относится к «Битлз»? Я хочу спросить, любит ли он рок-н-ролл, но вопрос кажется неуместным при виде человека, что прищелкивает и притопывает так, будто джайву его обучал лично Билл Косби.

«Давай сходить с ума, давай безумствова-а…» – повторяет он за вокалом. Мне как-то неловко, что я не танцую. Поэтому я встаю и начинаю приплясывать. А затем откалываю то, чего не делаю никогда.

«Доктор Всё он будет в масти, всё раскинет на запчасти, срасти здрасте и мордасти, держитесь дети от напасти. Он идет. Он идет. Он приходит. Уу-уу-у-у-уу».

Со столешницы я ухватываю массажную щетку – это у меня микрофон – и еще три раза укаю. Дальше идет гитарный солешник; я спохватываюсь, что у моего гостя приступ, но это, оказывается, он изображает соло на гитаре. Я гарцую и ору: «Сойдем с ума, сойдем с ума», а песня все длится – то есть я ее слушала уже сиксиллион раз, но она еще никогда не была такой нескончаемой, – и наконец мы с ним просто валимся: я на пол, гость на диван. Затем под «Возьми меня с собой» он вспрыгивает, а я так и валяюсь на полу, отдуваясь и хохоча.

– Уф-ф… Так я не веселился, пожалуй, с той поры, как «битлы» отжигали на «Шоу Эда Салливана».

– «Битлз»? Вам нравится?

– Что значит «нравится»? Это величайшая поп-группа всех времен!

– А мы, между прочим, стояли с одной моей клиенткой у дома, где убили Джона Леннона, как раз в ту самую ночь.

– Ждали, пока они поладят с Полом Маккартни?

– Не очень-то смешно.

Вместо ответа мой гость подходит к проигрывателю и берет в руки обложку альбома.

– Та-ак, а что это за кудрявый поцик на моцике?

– Принс.

– Что за принц? Чего он принц?

– Да не принц, а Принс. Вон и усики какие благородные.

– Да-а… А я уж подумал: какая зажигательная бабенка с бородой.

– У него есть еще и видео, называется «Пурпурный дождь».

– Разве не «Пурпурная дымка»?

– Нет, именно «дождь». Принс, а не Хендрикс. Ладно, сниму-ка я ее…

А то он тут расходился не на шутку.

– Да оставь, голубушка. В этом округе я единственный белый, кому принадлежит «Мухобойка рекордз». Так что Принцем меня не запугать. Кстати, извини за «голубушку». Я и здесь, должно быть, устарел: к женщинам нынче так уже не обращаются.

Мне хочется сказать, что извиняться не надо и что это вообще первое благозвучное слово, которым меня в кои-то веки одарил мужчина. Но вместо этого я гляжу в окно, где уже успела зажечься россыпь вечерних огней.

– А что это за девица на обложке?

– Аполлония. Его подруга в реальной жизни.

– Ого. Так он разве не гей?

– Вы, должно быть, голодны. Пиццу-то дома не поели.

– Можно и куснуть… У тебя что-нибудь есть из еды?

– Чипсы, лапша быстрого приготовления.

– Хорошее сочетаньице.

– А наггетсы пойдут? Правда, недельной давности.

– Эх-х, миледи… Ну давай. Чем черт не шутит.

Для лапши я грею чайник, что означает сидеть сложа руки и дослушивать альбом. К моменту свистка чайника альбом почти уже дослушан, и я думаю снова перевернуть пластинку на первую сторону: не сидеть же в тишине, ни мне, ни ему это не под силу.

– Так откуда ты конкретно?

– Что?

– Откуда… Ты можешь это выключить? Все же не Элвис, надо признать. Так откуда ты?

– Ешьте лапшу. Я из Кингстона.

– Это ты уже говорила.

– Есть там такое местечко, Хейвендэйл.

– В самом городе?

– Скорее пригород.

– Типа Северный Ист-сайд?

– Скорее Куинс.

– Мрак… А уехала чего?

– Настала пора.

– Вот так взяла и приперла? Пару лет назад там, кажется, Майкл Мэнли резвился со своей коммунячьей камарильей?

– Я вижу, вы весьма информированы о «холодной войне».

– Дорогуша, я ведь дитя пятидесятых.

– Да я так, иронизирую.

– Я так и понял.

– Вы спрашиваете, что меня оттуда выжило?.. Не знаю. Так, просто захотелось уехать. У вас никогда не было ощущения, что вот вы живете с семьей, в родных стенах, и вдруг чувствуете, что засиделись?

– Бог ты мой, она мне еще рассказывает… Хуже, когда это твой собственный дом, который ты, черт возьми, проплатил из собственного кармана.

– Вам все равно предстоит туда вернуться.

– Да? Ты так думаешь? Ну а тебе?

– А вот мне возвращаться некуда.

– В самом деле? А семья, родня? Зазноба?

– Я вижу, вы и вправду дитя пятидесятых. На Ямайке зазноба – это женщина, с которой вы изменяете своей жене.

– Шикарно. Это я насчет идеи посетить твой тубзик.

– Это милости прошу обратно в прихожку, где вы уже были, и там сразу направо.

– Уловил.

Было бы забавно включить телик, а в нем Кронкайт озабоченно вещает об отце семейства Колтхерстов, похищенном с целью выкупа. Жена/невестка бурно рыдает на камеру, пока не спохватывается, что у нее по щекам течет тушь, и тогда кричит: «Прекратить съемку!» А сын смотрится стоиком, потому что или не желает говорить, или его женушка не дает ему слова сказать. «Мы думали, это бюро надежное, но вот ведь как обернулось… Верить никому нельзя. Нам показалось, что она внушает доверие, ведь ее звали Доркас – понимаете, имя-то какое! Одному богу известно, какую она затребует сумму выкупа». Интересно, пододенется ли она сообразно случаю: как-никак снимают для новостей… Ну а как там в телике будет выглядеть мое фото? Хотя в агентстве оно вряд ли даже есть… во всяком случае, я не помню. Но предположим, что все-таки есть, хотя при данном раскладе, кроме фоторобота, ничего не поместят. Помнится, я как-то выскочила из квартиры с растрепанными волосами (что угодно, только не это!). Возможно, пара будет держаться за руки, а женщина умолять похитителя – то есть меня – проявить гуманность к пожилому отцу, который нездоров, очень нездоров, и…

– Что это?

Как он вышел из санузла, я не слышала. Ни шума воды, ни скрипа двери, ничего. Или мысли так меня унесли, что я опомнилась лишь тогда, когда он встал вплотную передо мной.

– Я спрашиваю: что это? Ты вообще кто, черт возьми?

Он взмахивает передо мной этим. Я же не рассчитывала, что день у меня закончится гостями в моем доме. Это же дом женщины, никогда не ожидающей у себя компанию. Черт возьми, надо было сначала проверить санузел, чтоб хотя бы просто убедиться в наличии туалетной бумаги на бачке и свежего полотенца над раковиной. А теперь вот он стоит передо мной, как полицейский, помахивая книжкой, которую я обычно надежно прячу под подушкой.

«Как исчезнуть так, чтобы тебя никогда не нашли». Автор – Даг Ричмонд.

Приплыли, бомбоклат.