Ох, блин, скорей бы оно кончилось. Или чтоб я хотя бы никогда не встречал той кубинской сучки. Не натыкался сдуру на Бакстера. Не заявлялся в тот гребаный клуб. А лучше, чтобы тот долбаный Пако вообще не подстегнул меня изначально лететь в Майами. Потому что тогда я шастал бы себе по Чикаго, ища того кренделя, который, держу пари, не скучал по мне ни единой минуты. «Эгей, дорогуша, извини, но я снова здесь… Ой, а я и не заметил, что ты отлучался; ты попперс с собой, случаем, не прихватил?»

Всего делов, правда? Но, правда, ломовей любого кайфа. Как такое вообще могло случиться? Все из-за того, что тебе когда-то кто-то взнадобился – тебе, а не ты кому-то? То был единственный, судьбоносный раз. Тот единственный раз, когда…

– Пупик, ты мне «зелёнки» подкинешь? И на такси бы денежек не мешало, чтоб я уплыл обратно в свой рабочий район…

Я дал ему пятнадцать баксов. Чувак взглянул на меня с холодным презрением, после чего сунул себе кэш в левый передний карман. Штаны он натягивал с яростным нашептываньем: «Пидор дешманский». Еще с год назад я б за такие слова втер ему в пятак без разговоров. Он бы шатнулся и запутался в собственных штанах. И приземлился бы жестко, попутно грянувшись головой о тот вон столик. А я б его, еще квелого, сгреб в кучу, подтащил к пожарному выходу и шурнул кубарем по лестнице – звонкой, металлической. Знай, гондон, «пидора дешманского». Я тебе покажу, кто из нас пидор и кто дешман. А потом бы еще затащил его обратно для повтора процедурки, но только после того, как он зассыт себе штаники. Однако с той поры я подостыл и позволил ему уйти с миром.

Об инфорсинге не написано книг, а если б такая книга была, то я бы значился в ней фигурой номер один в главе под названием «Как облажаться». Льдисто-прохладный – нет, холодный как лед, весь из себя на лоске и чуточку двинутый… Это не про меня. Я – простая чикагская отвязь с тонкой кожей и взрывным темпераментом, киллер по совместительству, умудрившийся вляпаться туда, куда влезать не было ну никакой нужды. Помню, что был крупный угон и топорно сделанная работа в западной части города, но что было посередине, в голове будто дымовая завеса. Эх, Роки, Роки… До него мне даже не было нужды запоминать телефонные номера. И все равно я держу на него зуб. Этот сучий сын, язви его, наверняка был дома, но просто клал на звонки.

День клонится к вечеру. Я знаю это потому, что полчаса назад, когда я вовсю занимался сами знаете чем, мне позвонила Гризельда и сказала «chico, уже вечереет» (звонок она совмещала с нотациями сыну, чтобы тот гасил уже свой гребаный телик и шел есть тамале).

Ямаец. Гризельдовские шестерки насчет адреса не ошиблись. С минуту я в этом сомневался, в основном потому, что Флэтбуш был мне совершенно незнаком. А те Гавайки – действительно форменные лузеры. Итак, восточная оконечность 18-й улицы, квартира 4106, четвертый этаж краснокирпичной шестиэтажки без лифта. Студия окнами к востоку, на восход солнца. Дома тот ямайский перец или нет, она оставила выяснять мне. Добрый старый Нью-Йорк – вся улица из одних шестиэтажек без лифтов, и так на все два квартала. Хотя над входом синий навес: понт дороже денег. Можно подумать, я до самых сумерек буду маячить тут на бордюре – ясное дело, ухоженный белый парень здесь абсолютно незаметен. Судя по этим домам, черных в Нью-Йорке воплощением эстетизма назвать нельзя. Тоже мне, эстетствующий пидор.

Вполне себе ухоженный белый парень с блондинистым ежиком и в камуфляжной куртке. С собой я чуть было не прихватил кофр, где лежал «узи». Кофр мне выдал Розовая Гавайка – несомненно потому, что так киллеры орудуют в Майами. Он же взял на себя труд объяснить мне мою задачу. Установка была использовать «узи», а затем бросить его, в стиле мафиози. Но поскольку убрать мне предстояло всего одного человека, а не этническую группу, я предпочел обойтись своей «девяткой». «Девяточка», а к ней «АМТ»: девочке нужен мальчик, для резерва. Эх, скорей бы уж эта гей-бодяга с покушением кончилась; как-то оно все идет не так, и с каждой минутой моего пребывания в этой выгребной яме это чувствуется все острее. «АМТ, muchacho, – это если тебе понадобится подойти ближе», – пояснил Розовая Гавайка. А почему, кстати, розовая? «Гей-радар», что ли? Всё может быть: останься я еще на ночку в Майами, то, глядишь, этот же pendejo еще и впендюрил бы мне по самые гланды. Там, в отеле, увидев «узи», я спросил: «Это кого же я должен грохнуть – Кеннеди, что ли?» Ну а теперь что? Теперь остается только ждать.

Чикаго. Он ведь сидел дома, тот перчик, верно? Сидел, забившись в углу квартиры, и не отвечал на звонки; паренек, который терпеть не мог кроватей. Должно быть, ежился там, как какая-нибудь пичуга в уголке папашина логова, пытаясь представить, как он этого самого папашу укокошит, совершит поступок, так сказать, pro bono. Понятно, что вышло тогда несколько по-топорному. Грубо, дерзко; а я ни во что особо не вдавался, действовал на автомате. И глупо как-то. А ведь меня кто только не предупреждал, ставя мне на вид мою якобы запальчивость и то, как мне коротит мозги. Годами предостерегали. Даже папашка мой, который считал, что для драки у меня кулачки мелковаты.

Или взять тот второй приварок на Саутсайде, когда я устранял счетовода банды; угол 48-й и 8-й. Тоже все шло, мягко говоря, не как задумано. Этот поц оказался такой горой сала, что пули в его жировых глыбах просто застревали, а он, это чудище, сидел и хохотал. Я даже не сразу сообразил (ох, как он меня крыл – и «тушканчиком», и «цуциком», и «киской мяучей»), что шмалять надо в голову. Но даже после того, как пуля шваркнула ему прямиком в левый глаз и вынесла затылок, обдав спинку кровати и стену кровавой кашей, он так и продолжал гоготать.

Я стрелял и стрелял, придвигаясь шаг за шагом, пока на плечах у него не остался лишь обрубок шеи с жидкими кудряшками. Но его хохот преследовал меня по всей Восьмой улице: я все бежал и не мог от него оторваться. А когда прискочил к себе на квартиру, меня бил колючий озноб вперемешку со смехом, который словно вскипал у меня под кожей. Роки притронулся ко мне, а я схватил его и порывисто прижал к стене. А затем отпустил и дал ему раздеть меня, как ребенка, отнести в ванную и поглаживать мне голову, пока ванна наполнялась теплой водой. «Тихо, бэби, я легонько», – повторял он всю ночь. Что выламывало: когда меня прет, «легонько» – это последнее, чего мне хочется.

И вот я стою и роняю кал во Флэтбуше. Дурь неимоверная, а все из-за того гребаного педрилы, который ко мне приклеился; просто-таки навязался парню, который убивает людей, а рано или поздно посчитается и с тем, с кого все началось и который толкнул этого парня на скользкую, блин, дорожку. Так что глумитесь до поры. А уж я, как придет время, проделаю пулей дыру в этом гребаном мире козлов и извращенцев, тех, кто подлавливал меня за подглядыванием на ребят в душе, а в спортзале сдергивал с меня полотенце, открывая всем на обозрение мой стояк.

Ладно, хватит. Если продолжать в таком духе, можно не справиться с задачей, а это исключено. И остается ждать, когда снова отзвонится Гризельда. Или покажется один из Гаваек (она наверняка подослала одного отследить, как я выполню задание, а затем зачистить следы – то есть меня). Возможно, это будет Розовая Гавайка (он, похоже, знает здесь наперечет все клубы), который, может статься, отпустит меня, если я у него отсосу. Даже плохой минет заставляет мужика прижмуриться в надежде, что дальше будет лучше. Ну, а мне нужна всего секунда, чтобы выхватить у него ствол и жахнуть в башку через подбородок, так, чтобы кровища брызнула в потолок. Иногда я жалею, что бросил Чайна-таун: сидел бы себе там да обчищал-угонял машины…

В десятке футов отсюда телефонная будка.

– Алло?

– Роки? Где тебя черти носят? Ты, блин, специально трубку не берешь?

– Джон-Джон?

– Я тебя набирал. И не раз.

– Да? Мне вообще-то спать пора.

– Ну, конечно. Уработался, блин, за день…

– Ну не совсем чтобы. Раздумывал, какую карточку послать на днюшку папику. Каждый год это делаю. А чего ты мне звонишь?

– А, что?.. Как тебя понимать?

– Понимать меня всегда легко. Зачем звонишь?

– Ну как. Просто.

– Ну если просто, то сейчас я смотрел один гнетущий эпизод из «Мэш» и еще более гнетущий из «Однажды за один раз». Когда включаешь, там обязательно или «Лу Грант», или что-нибудь на постельную тематику. Хотя на этот раз речь шла о нерадивой девчонке с суицидальными наклонностями. Правда, это была лишь первая часть – я имею в виду «Однажды за один раз». Ну так чего ты хотел?

– Я, хотел? Да ничего я не хотел.

– Тогда мне в самом деле пора на боковую.

– Ну так, блин, ложись и дрыхни.

– А? У тебя там что, какая-то проблемка?

– Да нет у меня никакой проблемки. Ну ты, блин, даешь, а? Это ж надо: ни хрена весь день не делать и так уставать…

– Я-то думал, моя мачеха померла. А оказывается, вот она, по телефону со мной болтает.

– Шла б она куда, твоя мачеха.

– Ты меня, по-моему, не ловишь?

– Не заставляй меня смеяться в голос. Что за глупый, разъязви его, вопрос…

– Ну да, глупый. Причем если ты отвечаешь «да», то смотришься гомом.

– Это ты гом.

– Ну, а ты в таком случае двенадцатилетка. Или то, или это, для меня не принципиально.

– Тебя не волнует, что я педераст?

– Меня не волнует, что разговор принимает такой оборот. Еще что-нибудь?

– Почему ты такой, блин… Знаешь что? Нет. Нет, язви тебя, Рок.

– Ну тогда спокойной ночи.

– Спокойной… Стой! В смысле, погоди.

– Что там?

– Я… э-э… Я… ты… у тебя там с кем-нибудь было?

– Тебе-то что?

– Гребаный Рок, ну вот ей-богу!

– Да нет. Короче, ответ «нет». Хотя кому какое дело, мы ведь с тобой не сожители, да и вообще… И ты свободен на все сто, делай что хочешь. У тебя с кем-то было?

– Нет.

– Хотя, казалось бы, зачем себе отказывать… Ты там, в Нью-Йорке, где полно педиков, разных там чудаков, иностранцев, к тому же ты еще вполне молод… Ну ладно, мне пора укладываться в кровать.

– Это не твоя кровать.

– Спокойной ночи.

– Погоди.

– Господи Иисусе, ну что еще? Хочешь, типа, секс по телефону? Чтобы я застонал: «О-о, о-о, трахай меня, папочка, пока не кончишь, о-о, кончи мне на лицо, валяй меня, как суку, о-о…»

– Господи боже мой, ну неужели ты не можешь сказать что-нибудь приятное? Хотя бы раз.

– Доброй ночи.

– Пока.

Трубку я успел повесить первым: так ему, этому сучаре. Теперь сфокусироваться. Я стою на противоположной стороне улицы в ожидании, когда Ямаец выйдет наружу. Но когда это произойдет, мне точно не известно. Я даже не знаю, под силу ли эта работа одному, слишком уж много вводных приходится решать разом. Мне даже не известно, один ли он там у себя. Движения туда-оттуда на протяжении нескольких часов не наблюдалось, во всяком случае, насколько это различимо в густеющих сумерках, пока не включили фонари. Всё вслепую и вглухую, пусть даже изначально это тупая задумка Гризельды. «Завали его, и дело с концом». Легко сказать; а если это он меня завалит? То-то будет номер. Времени всего восемь вечера. Если он у себя, то не спит. Лучше всего, конечно, дождаться, когда он выйдет по своим делам, и тут-то, на улице, его и замочить. Но если он такой, каким мне его описали, один он ни за что не выйдет (для того мне, видимо, те парни из Майами и выдали «узи»). Вот как все усложняется. Остается единственно ждать подходящего часа и действовать. Накрутить «глушак». Вскрыть замок, осмотреть помещение, отмерить дистанцию и взять цель. Возможно, для того чтобы быть профессионалом, нужно всего лишь подобающе мыслить. Четко и хладнокровно, как альпинист. У меня же, наоборот, все строится на нервах. Учтите, это вовсе не моя разработка: лично я пытаюсь всего-то на несколько дней продлить себе жизнь.

Черт возьми, у какого еще киллера хранится кипа замшелой порнухи? Вообще, дело было десять лет назад, на углу «Севен-илевен» в Чикаго. За день до этого я исколесил несколько кварталов, пока не нашел того, что искал. Ходил, потея в отцовом охазном кожане. Вчера, когда я присматривал место, за прилавком торчал старик с транзистором. Но сегодня там под радиохит (кажется, «Поезд любви») тихо подтаскивалась деваха в бордовой майке с надписью «Вирджиния для лохов». На меня, когда я зашел, она даже не взглянула. В углу, на дальнем конце журнального стенда, топорщилась подборка из «Пентхаусов», «Уи» и «Плейбоев». Удачно был представлен «Хастлер», так как в нем присутствовали елдаки, хотя я тогда и не сознавал, что тяготею именно к ним. Но вот за ними открывалось доподлинное раздолье: «Хончо», «Мандат», «Дюймы», «Черные дюймы» и «Прямо в ад». Увы, все запечатанные. А вот «Блубой» оказался не запечатан, и по проходу как раз никто не ходил. В какой-то момент я спохватился, кто это рядом сопит, как Дарт Вейдер, и тут понял, что это же я сам. Хотя в двадцати кварталах от дома кто ж меня застукает? В это время какой-то крендель втусовывал девке за прилавком, что Иран-де совсем от рук отбился и нашему президенту Буббе не мешало бы что-то с ним сделать. На обложке журнала красовался ковбой в шляпе, которому тень скрывала лицо, но картинно выставляла сочные красные губы, как бы целующие сигарету. «Блубой», март 1979 года. И надпись: «ВНЕ ЗАКОНА: Плохие парни, которым Этого все мало». «Тошнотик, дрыщ» – так меня, видно, клял папаша, когда однажды шарился в моей дряни в поисках мелочовки на курево и газировку с чипсами (наверное, чтобы жопа еще сильнее росла). И вот нарыл. Жаль, что меня там не было, когда он обнаружил «Члены Супер-нова», «Висящие суперчлены», «Члены: обнаженка», «Голод по членам» и «Стоячие суперхеры», где Эл Паркер похож на Христа в момент эякуляции. Интересно, сорвался ли папашка на крик? Покачал ли головой со словами: «Я всегда чувствовал в этом дрыще какую-то гнильцу»? Присел, полистал и почитал? И вот я прихожу домой, утомленный своими странствиями и совершенно не ожидая разборок, и тут вдруг из комнаты, хлябая телесами, колыхает папаша с «Членами Супер-нова» на отлете и с ходу орет:

– Ах ты, грязный содомит, твою мать! Грязный, твою мать, педрила! Для таких, как ты, есть особое место в аду! Поверить не могу: мой родной сын, сын плоть от плоти моей – нормальной, между прочим, – и жарит в задницу каких-то… грязножопых ублюдков! Если это так, то, как пить дать, по материной линии. Так вот чем ты занимаешься – жаришь в жопу мужиков ночами напролет?

– Нет, пап. Обычно это меня жарят. В дупло. Ночами напролет.

– Что ты такое сказал?!

– Ты плохо слышал, пап? Лупят в самую что ни на есть жаркую дырку на всем Истсайде. В очередь строятся за квартал, чтобы заполучить меня, особенно черные. Тут один кинг-конг так меня отодрал всухаря, что очко горело, два дня присесть не мог…

– Да я…

– Что да я?

Папашка подступил ко мне, но мне было уже не двенадцать лет. Понятное дело, он был крупнее и толще, но я эту сцену предвкушал уже годами.

– Да я…

– Да иди-ка ты к себе, бля, в комнату и смотри семейную комедию, а в мои дела не суйся. Дать тебе пару баксов на чипсики?

Я шагнул мимо него к себе, но папашка ухватил меня за рукав и потянул обратно.

– Вот взял бы и убил тебя за позор, который ты навлекаешь на нашу семью!

– Убери, блин, руку.

– Гореть тебе в аду, ты…

– Руку убери, гнида.

– Да я…

Я вынул из кобуры «беретту». Да, тогда я уже таскал с собой ствол: а вдруг в какой-нибудь из тех машин окажется шофер и начнет возбухать? Папашка отпрыгнул и напряг перед собой кулачки, как какой-нибудь клерк при ограблении конторы.

– «Да я, да я»… Что «ты», сучий ты потрох? Думаешь, я тебя боюсь?

– Ах ты, ах ты…

– Я один из тех, кого ты лишь делаешь вид, что знаешь. И городишь всякую чушь. Я иду к себе в комнату, где залягу спать. А ты не смей, блин, никогда сюда соваться, понял меня?

– Ах ты… Прочь из моего дома, выблядок поганый!

– Я – выблядок, а ты – лузер, который не сумел взрастить никого, кроме пидораса. Можешь сказать это за бриджем мистеру Косту, когда тот снова придет в гости. Я, кстати, частенько беру у него за щеку, когда он поднимается наверх, якобы в сортир.

– Заткни свой поганый рот!

– Вот он-то мне его и затыкает. Хер у него знаешь какой мясистый…

– Прочь из моего дома!

– Да иду, старикан, иду. Бегу. Задолбала меня уже эта халупа, пропади она пропадом… Кэша нужно?

– У пидоров денег не беру.

– Как скажешь. Тогда пойду, куплю на них своему ёбарю бурбона.

– Ты – демон, язви тебя. Исчадие.

– А ты – лузер.

Я прошел к себе в комнату. Он мне вослед что-то пробурчал.

– Что ты там сказал?

– Оставь меня. Подонок!

– Что ты, бля, такое сказал?

– Ты небось думаешь, что ты такой умник? Может, я и лузер, но ты тот, кого все считают дерьмом еще более низменным, чем я… Ох как намучилась с тобой Лиза, когда ты народился. Чуть на тот свет не изошла. Знала б она…

О господи, как же мне все это дерьмо остопиздело… Да что же я такое творю? Мне сейчас вообще об этом думать нельзя. Нельзя, нель-зя. Нужно прикидывать, как унести ноги из этого города. До меня только сейчас дошло, что я снова стою у телефонной будки, а в руке у меня трубка.

– Роки, это я. Я… э-э… Я в Нью-Йорке и… э-э… Я хочу сказать… э-э… Я…

Я брякнул трубку.