Сэр Артур Джордж Дженнингс
Небеса от земли Бог так далеко отделяет потому, что не может терпеть смрад изгнившей плоти. Смерть – не ловец душ и не дух; она – ветер без тепла, ползучий недуг. Спастись не пытается никто. Я буду на месте, когда погребенный заживо паренек перейдет сюда, все еще думая, что он не мертв, и я отправлюсь за ним следом, когда он пойдет к дому Певца регги. Буду я и тогда, когда они придут за последним в старом городе. Буду тогда, когда в огне и дыме вознесется богадельня «Эвентид». Когда трое предстанут перед не вполне праведным судом. Когда возвращенный из небытия Певец падет в Пенсильвании и его дреды сиротливо распадутся.
Те, кому уготовано умереть, способны видеть мертвых. Вот что я говорю тебе сейчас, но ты меня не слышишь. Ты можешь видеть, как я следую за тобой, видишь и недоумеваешь: если я иду, то почему я при этом как бы не касаюсь земли, хотя я держусь позади тебя, позади них? Они следовали за тобой всю дорогу до того места, где болото встречается с морем, до самого того еще сохранившего блеск самолета с мертвецом в окружении мешков белого порошка. Их было семеро, и ты принял их за всадников Апокалипсиса, но они были всего лишь людьми с саблями, которые учуяли тебя по твоему страху; людьми, которые тебя вовсе не преследовали, а просто ждали, пока ты встроишься прямо на место. Я могу видеть, что ты видишь меня. Для тебя это не к добру.
Ты проснулся, а он на тебе – плевок демона, сгустившийся на твоем лице так, будто кто-то взял тебя за ноги и окунул головой в желатин. Кое-что ты с себя сколупнул и решил, что все это было во сне, но на самом деле он уже в тебе, ты вдохнул его, как рыба. Ты и погребенный заживо парнишка, и те остальные, что никогда не заметят того, что они теперь спят на спине.
«Что за странный белый человек – вообще не к месту», – думаешь ты. А я ступаю следом безотлучно, словно вдова на похоронной процессии. Штаны твои зацепились за вросший в землю камень, при этом на них продрался левый карман. Эти люди выуживают тебя, как рыбу, и с каждым новым их потягом петля на твоих запястьях затягивается все туже. Тебя тащат долгие мили, ты извиваешься и переворачиваешься, а при последней твоей конвульсии и повороте на живот камни скребут сильнее, оставляя на животе красные борозды; об один из них треснула твоя правая коленная чашечка. Тебя тащат по заповедным дорогам, забытым проулкам, поросшим травами тропам, вдоль укромных рек; протаскивают через пещеру, о существовании которой известно лишь мертвым рабам; ведет она глубоко в Кингстон. Волочёт тебя всего лишь один из них, и при этом без особого усилия и подергиваний; он тянет тебя так, будто ты не более чем подушка с начинкой из перьев, губок и воздуха. Ты совсем не тяжел: те, кому нет двадцати, тяжелыми не бывают. Шествуя, я пробую величаво склонять голову, но при каждом таком кивке она сваливается, а шея надламывается. Ты снова ворочаешься, и влажная трава сечет тебе лицо. На протяжении миль ты вопишь, но вопль глушится затычкой, хотя я и здесь, чтобы слушать.
Мстители растафари, все в белом, пахнут дымом ганджи и окровавленным железом. Семеро, которым нечего сказать; семеро мужчин, один из которых тянет тебя на веревке через кустарник, вверх по этому холму, вниз по этому долу, затем снова на холм, а с неба на все это бесстрастно взирает кровавая луна. Меня удивляет, как им среди всего этого заросшего пустыря удается сохранять такую белизну одежд. У троих из семерых головы обернуты белым, как у женщин в некоторых африканских племенах. Ты можешь меня видеть. Надеешься, что я считываю глаза. Я и в самом деле это могу: «Им все равно, что я качусь, а лицо мое, нос и рот забиты грязью, а трава тут горькая, горькая, горькая… блин, куда это мы идем? Куда они меня тащат, у меня же все лицо исцарапано, голова уже похожа на ту кровавую луну, она вон тоже кровоточит, а трава при каждом шаге режет кожу, а они все движутся через пустырь, как будто с ними никого и нет, бредут сами по себе, скользят через пустырь по воздуху, а земля здесь будто усеянная лезвиями». Хотя ты не тот, кого я ищу. Я только вначале подумал было, что это ты, потому что уловил на тебе его запах – слабый, но он был, и я чуть было не подумал, что это он, пока не увидел, что это ты. Еще многим, многим предстоит пострадать. Многим предстоит умереть.
Волоча тебя через кустистый пустырь, песен эти люди не поют. Кожа моя бела, как их одежда, но на мне нет одежды. Ты не в силах сдерживать своих попыток завопить. Ты все гадаешь, с ними я или нет, могут они меня видеть или нет, и если я не реален, то, значит, и все это не реально, и даже процессия по направлению к смерти – всего лишь метафора для описания чего-то еще. Хотя слова «метафора» ты никогда не слышал.
Но в тебе оно есть – нечто, чего не было у меня. Понимание взявших тебя людей. Может, после стольких миль, которые тебя проволокли волоком, ты отделил свое подсознание от супер-эго; свой ум, который знал, что ты к этому идешь, и лишь твое сердце никак этого не принимало. Иррациональная часть человека, схватившегося за соломинку, который перепробовал все, чтобы остаться в живых, вплоть до хватания при падении с балкона за куски воздуха с криками Богу дать прихватку. У меня нет понимания человека, что убил меня. Ты смотришь на меня, и даже в темноте мне видно, как свирепо моргают твои красные глаза.
«Вон он, прямо там. Смотрит на меня и на них. Идет позади, вправо влево вправо влево, за много шагов от них, и смотрит на них и на меня и на небо, как будто кричит или плачет, и не заговаривает с ними. Помоги мне помоги мне – полиция, убийство; да стой, не иди ты так, будто не замечаешь крови и не являешься свидетелем. Не знаю, есть ли какой-то смысл в том, чтобы он, этот белый, белый как мука, что-то такое сказал, а? Вопи, убеги, вернись со стволом; вопи, убеги не возвращайся; нет, я не смотрю на тебя, когда они тащат меня через пустырь; я упираюсь, переворачиваюсь то на бок, то на спину, но меня все так же волокут по этим кочкам, руки у меня обвязаны веревкой, она жжет руки, я переворачиваюсь со спины на живот, нет на спину, нет на бок, нет на живот, и вижу, что двое из них, нет трое, нет четверо, и мы уже на холме, может, потому как веревка тянет все жестче и от нее мне больно, а белый человек смотрит, но вот у него исчезает голова, хотя мне толком не видно, потому что на пустыре кусты, о как впиваются, бомбоклат, трава и тернии, и белый исчезает, но вот я снова его вижу, и кажется, опять без головы, но нет, она просто раскачивается, как будто у него нет шеи, а затем он ее как-то рукой, что ли, приспосабливает или что? Он, оказывается, нахлобучивает и прикручивает себе голову – о Господь Вседержитель, он это делает! Бомбоклат, это же не человек, а какое-то умертвие, но похожее на человека, только глаза у него неживые, и я проволакиваюсь через пустырь, застреваю, останавливаюсь, застреваю, останавливаюсь, и вот меня перестают волочить, и двое подходят ко мне, но не для того, чтобы пинать, и еще один ставит мне ногу на бок, но тоже не для пинка, и толкает, чтобы я покатился, и двое из них – раста с локонами живыми как змеи, хотя не змеи, а больше похоже на дым, а они все в белом, и у обоих в левой руке мачете, нет в правой, я хочу сказать «не рубите меня, пожалуйста не рубите меня», а там, где мои большие пальцы ног, сейчас холодно, слева, нет справа, моя женщина плачет, она плачет как раз сейчас, и она нашла другого мужчину, который будет о ней заботиться, вот ведь шалава, но нет, она плачет и пошла к Джоси Уэйлсу спросить, где там мой мужчина? Что ты с ним такое сделал? Джоси Уэйлс берет и ее и трахает, трахает, превращает ее в дуру или дает ей деньги, ты слышал? Моя женщина – тоже Иуда, слишком белый человек, я тоже, а раста в белом дает мне пинок, и я выкатываюсь с пустыря, а луна теперь белая, уже больше не кровоточит, запястье все блин горит, они тащат меня через камень посередке, я проезжаю по нему спиной, и с меня сдергиваются штаны, они стаскиваются, стоп, стоп, раздираются, а меня затаскивают вверх по холму, и прощай мои штаны за сырой травой белый человек куда-то пропал меня тащат я стукаюсь головой я бьюсь об асфальт меня тащат через дорогу со скрежетом стоп стоп стоп гравий въедается в задницу гравий въедается в спину зад уже весь мокрый, мокрый зад и кровь я знаю железный такой запах от крови белый человек скажи это кровь ну говори же козел где ты там? Они тащат меня через дорогу снова на пустырь вверх по холму Джоси Уэйлс я собираюсь убить Джоси Уэйлса о Господи Иисусе Боже Всемилостивый Иисус Христос я не хочу умирать папочка наш Иисус я же не хочу умирать белый человек вернись ко мне ради Бога нет почему ты ничего не говоришь посмотри видишь кровь стекает по моему лицу…»
Я слишком много говорю. Между тем я человек, которого никто не слушает. Вот и ты к ним скоро примкнешь. Тебя втаскивают на самый крутой склон; о твое тело с треском ломаются ветки, рвутся и сминаются листья, и даже я удивляюсь, почему луна не возьмет чью-то сторону. Тебя тащат на тропу, что идет вдоль говорливой темной речки; об этом месте у меня есть какая-то смутная глухая память, но я не знаю, моя ли она. Тебя еще волокут несколько минут, после чего перестают. Я смотрю вперед, ты тоже пытаешься извернуться и сделать то же самое. Когда ты видишь то, что вижу я, твой рот издает восклицание столь громкое, что чуть не выпадает кляп.
Рубеж, ворота, крепостная стена из растаманов – по большей части в белом, хотя у некоторых цвета скрадываются лунным сиянием; все в строю, плечом к плечу, с саблями и ножами в руках, автоматами за плечами, покуда хватает глаз. Локоть к локтю, один к одному, строй отсюда тянется вправо и отсюда же влево, так далеко, что исчезает за изгибом холма и вдалеке обрисовывается снова. Люди полностью, сплошным кольцом обступают гору, и я об этом знаю, но не помню. Я не переставая смотрю на них. О тебе я забываю. Мне хочется обежать вокруг холма и посмотреть, есть ли где-то в этом строю зазоры, хотя я знаю, что их нет. Вершину они закрыли от остальной местности. Но выпустили семерых для того, чтобы те приволокли сюда тебя. Все хранят молчание, кроме твоего невнятного, взахлеб, бормотания. Тебя тянут по тропе еще полсотни футов, после чего закладывают вираж, одновременно, как стая быстрокрылых птиц. Кусты здесь доходят до пояса, и никакой тропинки не видно, но, похоже, они знают, куда им двигаться. Дерево я замечаю прежде тебя.
Они останавливаются. Человек, что тебя волок, отпускает веревку, а еще двое, взяв под руки, ставят тебя вертикально. Ты стоишь, но, завидев раскинувшееся над тобой дерево, валишься с ног. Тебя вовремя подхватывают. Ты ждешь, когда тебя приотпустят, и зайчиком скачешь прочь. За тобой не гонятся и даже не поднимают тревоги, а просто ждут, когда ты упадешь. Тогда тот крупный, что всю дорогу тебя сюда тащил, хватает тебя за ремень и поднимает с земли. Он несет тебя, как куклу. Лишь один человек на этом холме слегка заждался. Он ставит тебя на нужное место. Петля готова заранее. Она уже ждет. Он пытается надеть ее тебе на шею, но ты пытаешься унырнуть туда-сюда, вперед-назад, что-то вопишь в кляп. Ты извиваешься, трясешься, оборачиваешься и смотришь на меня. Даже в темноте я вижу, как ты моргаешь. Ты вопил на протяжении нескольких минут, но только мне известно, что вопил ты мне. Одной своей дланью рослый растаман держит тебя за шею, другой прилаживает петлю. Затягивает. Я думал, они поставят тебя на барабан, вышибут его из-под тебя, и дело с концом. Однако твоя шея в петле, веревка от которой тянется вверх к крепкому суку и спускается с его обратной стороны, где стоят двое растаманов, обмотав ее вокруг рук, и принимаются тянуть. Мне кажется, что их молчаливость ты сочтешь для себя унизительной, как будто они занимаются какой-то нудной, рутинной работой. Любопытно, надеешься ли ты, что Певец каким-то образом услышит, как ты молишь о пощаде.
Впрочем, тебе следует знать: живые, они никогда не слушают.
